Текст книги "Истории любви"

Автор книги: Сергей Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Не позволите нам сесть?

– Садитесь.

Пан Вацлав, при этом, никого из присутствующих не стал знакомить с ними.

—Есть что-то еще, что вы могли бы нам рассказать?

—Я так не думаю.

—Вас прислало сюда правительство Испании для оказания материальной помощи России?

—Предупреждаю вас, что я не занимаюсь здесь покупкой ослов.

– Испания-нейтральная страна, и вы не имеете права нарушать этот нейтралитет.

—Но что я нарушаю, что я нарушаю?

—Испания скрытно оказывает экономическую поддержку России.

– Меня это не касается.

– Однако нас это касается и даже очень.

Дворец изобиловал округлыми формами, роскошью и интригой.

– И что вам от меня надо?

– Мы хотим договориться с вами о встрече.

– Мне нечего рассказать вам.

– Мы внимательно следим за вами с тех пор как вы появились в Петрограде. Вы контролируете значительную часть средств, направляемых Испанией на поддержку России.

– В таком случае, обращайтесь пожалуйста к правительству Испании.

– Для начала нам хотелось бы разобраться с вами.

– А мне нет. Лучше бы вы продолжали шпионить за мной.

– Предупреждаем, что у вас будут большие неприятности.

– Посмотрим.

И «немцы» ушли, холодно откланявшись дамам, которым их так и не представили. Женское общество была разодето и выглядело как букет цветов, среди которых были и искусственные цветы. Снова подали чай и разговор за столом разгорелся с новой силой, перекинувшись на обсуждение этой опасной авантюры, открывшейся перед нами несколькими минутами ранее. Это было похоже на немое кино, но со звуком и в цвете, любовь была в опасности, и вся эта шпионская история сильно волновала воображение. Страсти с картин Репина на ее фоне блекли и казались совсем мирскими, обыденными. Пан Вацлав на все вопросы отвечал уклончиво, и Мария Евгеньевна, державшая своего возлюбленного за руку, в своем молчании выглядела сияющей, загадочной, задумчивой, печальной. Она уже не была натурщицей, скорее, попросту, влюбленной и прекрасной женщиной.

Поляк Вацлав и Мария Евгения часто бывали на балах в Зимнем дворце, и как-то раз к ним подошел молодой человек с военной выправкой, и не обращая никакого внимания на кавалера, обратился к Марии Евгеньевне с сильным немецким акцентом:

– Вы обещать мне это танец, мадам.

– Простите пожалуйста, я устала и плохо себя чувствую.

–  Чувствовать?

– Фатиге.

– Ах, я, я!

Обстановка обострилась. Мария Евгеньевна растеряно улыбалась, сияя жемчужным ожерельем, крупного чистого жемчуга, выделявшемся на глубоком декольте ее роскошного, темного платья.

– Я дума-ать этот жемчук происходить от продажа лошади в Испанья? – сказал молодой человек, слегка наклонив голову с нескрываемой иронией на лице.

Пан Вацлав медленно поднялся со стула, подошел к молодому человеку, неподвижно стоявшему с выправкой часового, и наотмашь ударил его перчатками по лицу.

Окружающие конечно заметили, что здесь происходит нечто-то очень нехорошее, но в силу хороших манер не подавали никакого виду. У немца были сильно вьющиеся соломенные волосы, вздернутый задиристый нос, слишком близко посаженные глаза и большой уродливый рот, словно созданный для оскорбления. По правде говоря, он вовсе не выглядел как чистый ариец.

– Завтра вы получать мои секундант, —сказал он с презрительной усмешкой.

Он заметно нервничал, строго глядя на противник левым глазом с высоко поднятой бровью, словно из-за привычки носить монокль, который он сегодня забыл взять. Откланявшись по-военному, он повернулся и мгновенно удалился. Ростом он был не очень высок, и быстро исчез в толпе танцующих. На балу присутствовало много французских кокоток, выглядевших гораздо более элегантно, чем местные аристократки, и торговавших любовь и кокаином в аристократических салонах Петрограда. Эпоха Первой мировой была как похмелье, окатывавшая нас, словно золотая пена. Наши местные шлюхи, такие заносчивые, сами принимали кокаин. Тем самым они и бизнеса не делали и своей привлекательности изрядно вредили.

—Собираешься драться с этим сумасшедшим? – спросила Мария Евгения.

—Я вызвал его на дуэль. И это не псих, это немецкий шпион.

—Я могу позволить тебе рисковать жизнью…

—Я не могу позволить вражескому лазутчику оскорблять тебя у меня на глазах. Ни ему, ни кому-либо другому.

—Но он может убить тебя.

—Я хорошо стреляю.

—Не делай этого, любимый.

—Я защищу твою честь и попутно разделаюсь со шпионом. Он пришел сюда только лишь для того, чтобы спровоцировать меня.

—Что означает, что они ищут возможности убить тебя. Смерть на дуэли не подвергает его никакой опасности.

—Меня тоже.

О, как замечательно танцевать фокстрот, особенно когда прямо в глаза вам смотрит красавчик, признающийся в любви, и, хотя пролетели столетья, балы в Зимнем дворце по-прежнему остаются незабываемым воспоминанием для меня.

Пан Вацлав принимал секундантов во дворце. Это были двое крепких, молодых парней, один из которых сопровождал герра Хаара, во время первого визита. Договорились драться на открытом воздухе, на пистолетах, как, впрочем, и ожидалось, через три дня, в шесть часов утра. Секундантами Вацлава были Казимир Малевич и еще один художник. Пистолеты были старинные, вычурные и романтичные, похожие на те, из которых Пушкин был убит Дантесом. Друг Малевича раздобыл их взяв на прокат в каком-то музее.

Пан Вацлав в дни, предшествовавшие дуэли, стал гораздо реже бывать у нас. Мария Евгения, как и все остальные, обращалась за поддержкой к тете Аграфене, которая проводила целыми днями лежа в гамаке под каштаном, с сентиментальным видом читая книжку на французском в желтом переплете.

—Не вини себя пожалуйста, Мария Евгеньевна. Пан Вацлав сражается не только за тебя, но и за Антанту, потому что он готов встретиться с опасностью, и потому что он романтик и испановед, и он считает, что дуэль это дело чести, это очень по-испански, пусть это и почти забыто в нашем обществе, чуть ли не со времен Пушкина.

—Я не могу допустить, чтобы он убил себя, повторяя судьбу Пушкина.

—Если он убьет немца, то расправится со вражеским шпионом, кроме всего прочего.

—Враги организовали заговор против него.

Тетя Аграфена легонько кашлянула, приоткрыла и закрыла обратно свою книжку, и наступила секундная пауза, в тишине которой раздалось блеяние козы Айседоры, мяуканье кошки Электры, рев какого-то осла, звуки посуды с кухни, пенье Матрены моющей полы в спальне, звуки молитвы дедушки, голос прадеда, разговаривающего с конем Люцифером, разговор наших родственниц в гостиной и щебетание птиц, раздававшееся над всем этим. Наша родственница Елена, приехавшая в столицу погостить на долгое время, громко читала письма, полученные от своих поклонников в провинции. Она мечтала выйти замуж в Петрограде чтобы найти себе место при царском дворе. В нашем доме стояла тишина в своем роде, полная звуков и слов.

– Послушай, Мария Евгеньевна, как бы сильно не была я сейчас больна, я ценю жизнь и смерть гораздо больше чем ты. Я советую тебе пережить твое приключение, как я пережила мои с Раулем и с Пикассо, и бог знает, что будет дальше.

Мария Евгеньевна, которая была очень красива, из-за произошедшего больше не носила свои роскошные фамильные украшения. При этом, я находил ее более привлекательной и более обнаженной без такого ошейника.

Прадед Максим Максимович, который умудрялся сохранять петушиную деловитость, привел как-то к нам в дом на ужин Марию Пуаре, красавицу Мари как ее называли, когда она выступала в Париже.

Она выдавала себя за цыганку француженку, хотя на самом деле родилась в Москве, и говорила по-французски с русским акцентом, а по-русски с французским акцентом. Несмотря на свое давнее вращение в свете, она по-прежнему больше была похожа на служанок в доме чем на знатную даму, только с большим количеством колец на руках.

—Это мне подарил болгарский князь, это мне прислал русский царь, это…

Неужели у прадеда Максима Максимовича и вправду был роман с Марией Пуаре?

—И милый господин Максим Максимович всегда очень добр со мной, вашей бедной соотечественницей и знаете, я плачу ему той же монетой в наших отношениях. Дело в том, что он уже очень зрелый мужчина для меня, и тем более очень благородный. Где бы я ни остановилась на гастролях, я постоянно имею дело только с принцами и высочествами, которые на самом деле гораздо более заурядны и скучны.

Отец Григорий смотрел на цыганскую певицу недоумевающе, ошеломленно, даже неодобрительно, потому что у него были проблемы чувства юмора, как он, наверное, мог бы смотреть на прима балерину из Мариинского. Она была для него из другого мира.

—Эта женщина просто какой-то как сексуальный рычаг, что-то вроде цепочки в туалете.

—Вы совсем не правы, отец Григорий, —улыбаясь уверял прадед.

Наши родственницы, сестры Марина и Марфа, считали, что Мария Пуарэ всего лишь бедная цыганка, сделавшая себе у нас хорошую карьеру благодаря успеху в Париже. Кузина Марина была очень красивой девушкой (на самом деле она была моей тетей, хотя она предпочитала называться двоюродной сестрой, что в ее глазах делало ее моложе). У кузины Марины волосы были уложены на пробор, как у известной актрисы Марии Домашёвой, что было популярно в то время, точно так же, как и у Марии Евгеньевны, но они совсем не походили друг на друга. У кузины Марфы была прелестнейшая птичья головка, орлиная и медлительная, как у аристократки из немого кино. Кузина Марфа была сложена точь-в-точь по канонам классики, со сдержанной пышностью форм, в греческом стиле (эти правила, установленные греками, несомненно пошли на пользу молоденьким девушкам), но она не была в моем вкусе, поскольку мне не нравятся здоровые, крепко сложенные девушки, какой бы классикой не считалась их фигура. У тетушки Марфы были романтические отношения с герром Арманом, представителем крупных немецких фабрикантов, и это создавало проблемы в годы войны, так что тетя Марфа и ее герр Арман не могли бывать в определенных местах, например, в Додоне, где доминировали франкофонский интеллектуализм и английский дендизм.

Кузина Марфа сильно страдала от такой дискриминации, но любила герра Армана, который был намного старше ее, с белыми волосами и со строгим, энергичным профилем. Правда в том, что те, кто сам не был на войне, очень сильно чувствовали теневое присутствие этой самой войны в своей ежедневной жизни. Сестры Коробейниковы терпеть не могли красавицу Пуаре, как они говорили, из-за ее низкого происхождения, и, хотя они были страстными сторонницами победы Антанты, всегда яростно защищали любовь кузины, видимо из чувства романтизма.

Что касается красавицы Пуаре, то она никому не нравилась. Мне она казалась хорошенькой, пусть и с видом служанки. Это было похоже на историю Золушки, девочки приемыша, которая оказалась слишком красивой. Пикассо уехал в Париж с его картинами и его цыганской внешностью или, может быть, застрял у себя в Барселоне. Саша и Аграфена находились в печали, каждая по-своему поводу. Саша послужила началом у Пикассо эпохи кубизма, а тетя Аграфена была более ранней эпохой, эпохой женщин тощих, лиричных и даже немного незрелых.

—Вы мормон, отец Григорий, —сказал прадед Максим Максимович.

—А вы – распоясавшийся помещик.

—Надеюсь, вы потрудитесь объяснить мне эту метафору, хотя метафоры – не ваша сильная сторона, святой отец.

– По сути, это была не более чем метафора. Прошу прощения.

– Как православный, я всегда прощаю людям оскорбления. Чего не могу простить, так это мужской импотенции.

Это звучало уже оскорблением мужского достоинства.

– Я имел ввиду импотенцию исключительно в области знания метафизики, конечно же, отец Григорий.

И продолжили ужинать. Отец Григорий налегал на горох, поскольку был большим мистиком, а бабушка Элеонора едва прикоснулась к горячему, поскольку весь вечер сильно волновалась из-за спора, из-за готовки или из-за климакса.

Дуэль состоялся на Крестовском острове в шесть часов утра, точно по расписанию, когда на улицах еще не появилось околоточных, которые могли бы вмешаться и воспрепятствовать поединку. Главными свидетелями трагедии были вороны, сидевшие на самой высокой ветке сосны, которая является прародителем деревьев, и модернистские лебеди на пруду, которые тете Аграфене до боли напомнили о поэте.

Съезжались на бричках, каретах, ландо, и все это выглядело похожим на утреннее представление в версальском дворце. В парке на Крестовском острове было какое-то неожиданное сходство с парком Фонтенбло, и тете Аграфене пришлось взять меня за руку, из-за внезапно нахлынувших на меня эмоций.

Кузина Марфа, под руку со своим герром Арманом, присоединились к компании немцев. У кузины Марины, ее младшей сестры, в солнечный день глаза сияли как у сиамской кошки, и она была под руку с высоким, смуглым молодым человеком, о котором я расскажу позже. Семейство Коробейников бросалось в глаза буйством форм дамских шляпок и яркостью красок цветов, нарисованных на платьях. Моя мать и старшие в семье держались особняком в сторонке от всех. Прадед Максим Максимович с утра уехал верхом по своим делам и даже не слышал о дуэли. Мария Леонидовна сияла, вечным красным и оранжевым пламенем своих волос, а Мария Евгеньевна появилась в карете, вместе со своим паном Вацлавом, крепко прижавшись к нему, влюбленная и траурная, более красивая, чем когда-либо, и более похожая на настоящую себя, чем когда-либо.

Господин Хаар приехал на немецком автомобиле, новом, черном и блестящем. В его машине было что-то от насекомого и что-то от танка времен Первой мировой. Мы стояли у самой кромки воды на широкой песчаной набережной, отрезанные от остального мира высокими деревьями, под сизым июньским небом, солнце сияло в полную силу, давно уже приобретя уверенность в себе, воздух был неподвижен и во всем была атмосфера завтрака на траве, которая отвлекала от драматизма происходящего. Я видел, как немцу подали на подносе два пистолета эпохи романтизма, и как он улыбнулся их древности, лишенный какого-либо поэтического чувства времени, несомненно подумав про себя, что в Германии уже производится гораздо более современное оружие. Но он все же выбрал один из двух пистолетов, и внимательно осмотрел его. Секунданты были разодеты как франты и выглядели гораздо элегантнее самих дуэлянтов. Последние меня немного разочаровали. Немец был похож на сержанта, а пан Вацлав выглядел так, как будто он только что проснулся, и собирался в спешке и не сильно заботясь о своем виде. Странный поступок для человека, который, возможно, находится на пороге смерти. Мы стояли довольно далеко от них, и я воспринимал происходящее как нечто театральное. Они выполнили все действия, предписанные протоколом отсчета шагов, переговорили с секундантами и свидетелями, а затем встали спина к спине.

– Будут драться на смерть. – сказала мне тетя Аграфена.

Тяжесть сдавила мне грудь.

– Почему не до первой крови?

– Это только на шпагах. Сейчас уже не дерутся на шпагах.

Дуэлянты стояли лицом к лицу, достаточно далеко друг от друга, они уже начали прицеливаться, но должны были остановиться, потому что между ними прошла стая диких уток. Среди присутствовавших раздался нервный смех. Все начали заново. Мне показалось, что теперь они начали спешить. Зловещее воронье карканье доносилось с верхушек деревьев, а лебеди скользили по светящейся глади воды, равнодушные к происходившему. Лебеди, воспетые поэтами за красоту и изящество, в реальной жизни существа достаточно глупые и тщеславные. Я бы больше всех винил в этом модерниста Рауля. Пан Вацлав мертвый лежал на песке. Раздавались голоса военных и звуки шагов, сливающиеся в один звук, который тотчас же растворился в поглотившей его зеленой утренней тишине. Мария Евгения упала на него, как корабль, пробитый ниже ватерлинии. Молчание, которое сопровождает такую одинокую смерть, нарушается только необходимыми бюрократическими формальностями. Я был едва знаком с паном Вацлавом, но Мария Евгеньевна была одной из моих тайных любовей, и я рыдал над ее разбитым сердцем. Парк на Крестовском, потревоженный выстрелом, мощно раскрывался навстречу новому дню, как огромная, жесткая и упрямая роза.

Глава 9. Город революций

В Павловске у вокзала в зелени листвы и в ароматах живых цветов, цветущих на огромных клумбах, моя тетушка танцевала вальс с правителем России. После, в парке в тире стреляли по мишеням, и тетя постоянно выигрывала приз, бутылочку анисовой настойки, говоря при этом, что отвезет ее дедушке.

– Мадам, вы так хорошо стреляете.

– Достаточно всего лишь сдерживать дыхание и плавно нажимать на курок, господин Александр.

– Я хочу мобилизовать вас в нашу Южную армию.

– Только если я примкну к туркам.

– О, как же я обожаю вашу грацию и ваше чувство юмора.

– Кроме шуток, я ведь абсолютно серьезно. Русским место здесь. Константинополь пусть остается туркам.

– А как же интересы империи?

– Империи пусть катятся ко всем чертям.

– Вы не должны разговаривать так с человеком, который посвятил себя службе судьбе России.

– Да пожалуйста, не надо тогда больше меня приглашать. И, кроме того, я всего лишь повторила то, что говорят наши интеллектуалы и пишут в прессе.

– Ленин, конечно, говорит подобные вещи, не собираетесь ли вы и его пригласить в ваш дом на ужин.

– Я думаю и говорю от своего имени, Ленин выразится за себя самостоятельно.

Керенский каждый день все больше и больше влюблялся в молоденькую тщедушную и своевольную Аграфену, такую слабенькую и такую яркую. Александра Керенского хорошо приняли у нас в семье, он был социал-демократ, хотя с замашками диктатора: приветливый, симпатичный, загадочный, обманчивый и интересный в общении. Он повадился бывать у нас каждый четверг за ужином. И остряк Аверченко как-то заметил ему:

– Предводитель, я так понимаю вы в конце концов выгоните меня из России.

– О, я вас умоляю, разве можно так поступить с любимчиком нашей нации. Ваша проза исполнена такой искры юмора.

– У вас, революционеров, любая проза идет в задницу! Дамы меня простят…

Господин Александр Керенский попеременно пил белое вино и кофе и слушал тетушку Аграфену сидя в кресле возле пианино, откинув назад голову и неподвижно глядя перед собой.

– Мадам, почему вы всегда играете Шопена?

– А что вам нравится, господин премьер-министр?

– Вагнер!

– Как и всем чиновникам.

– И что в этом плохого?

– Это опасно.

– Чем же?

– Вагнер дает мне больше музыки. А Шопен мне дает лучшую музыку.

– Как замечательно сказано.

– Это не моя фраза.

– Кто это сказал?

– Один французский писатель.

– Итак, будем слушать Шопена.

И слушали Шопена, и пили вино и когда уже стемнело за окном и в доме зажгли электрический свет Керенский вдруг расчувствовался, на его печальном бледном лице, которое мне напоминало Арлекина с картины Пикассо, заблестели слезы, он взобрался на стол, круша толстыми подошвами своих ботинок посуду из тонкого хрусталя, и провозгласил, обращаясь к нам:

«Любимые! Клянусь вам, если я вас покину?—? убейте меня своими руками! До самой смерти я с вами.»

Александр Керенский настолько влюбился в тетушку Аграфену, что ей пришлось просить прадеда Максима Максимовича, чтобы он реже приглашал его к нам в дом, чтобы иметь хоть какую-то передышку от него. Временное правительство появилось на свет случайным образом, и все его попытки управлять страной, погруженной в постоянные митинги, лозунги и демонстрации выглядели обреченными на провал. Меня всегда удивляло почему взрослые на додумаются лучше набрать известных комиков, которые имели бы оглушительный успех на митингах в силу своей известности и умения смешить народ, и дать им возможность руководить страной. Очень бы интересное получилось время. Так или иначе тетя Аграфена быстро устала от позера и галантного ухажера Керенского.

– Он хороший человек, но мне сначала показалось, что это Бисмарк, а он совсем не дотягивает до Бисмарка.

– Стальной хирург революции?

– Точно. Только он не стальной, а картонный.

– А может Николая вернут на трон, и прогонят этого чудака Керенского?

– Лучше будет, чтобы прогнали их обоих.