Текст книги "Саладин. Султан Юсуф и его крестоносцы (СИ)"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Annotation

Победитель крестоносцев султан Саладин узнает о том, что король Ричард Львиное Сердце пленен австрийцами. Опасаясь, что это приведет к аннулированию его мирного договора с английским монархом и новому вторжению крестоносцев, он посылает на освобождение короля "спецназ" – отряд пленных крестоносцев, с которых он берет клятву верности до момента освобождения пленника... В ткань этой "остросюжетной легенды" вплетена подробная биография самого султана Салах ад-Дина ибн Айюба, которого его враги-христиане уважали куда больше, чем его союзники на Востоке. Роман выходил в издательствах «Армада» и «Вече». В конце публикации будут даны Примечания по поводу определенных предметов и фактов, упомянутых в романе.

Глава 1. О правде слухов и обмане зрения

Глава 2. О поцелуях ангелов и об одном доблестном рыцаре, спасенном из преисподней против его воли

Глава 3. О присяге королю призраков и клятве повелителю здравствующих

Глава 4. О двух дорогах, ведущих из одной ночи

Глава 5. О ловушках, предназначенных для зверей и для охотников

Глава 6. О долге Чести и долгах бесчестья

Глава 7. Об огнях: смертоносных и спасительных

Глава 8. О вещих снах и сумрачной яви

Глава 9. О бурях: на море и суше

Глава 10. О лжи здоровья и правде недугов

Глава 11. О пределах милосердия и беспредельности гордыни

Глава 12. О смертных грехах и безгрешной смерти

Глава ПОСЛЕДНЯЯ. О славе: земной и небесной

ПРИМЕЧАНИЯ (в порядке появления слов и фраз)

Саладин. Султан Юсуф и его крестоносцы

Глава 1. О правде слухов и обмане зрения

История о Чести,

рассказанная Даудом по прозвищу Золотой Уж

Потомки будут размышлять о моей жизни

подобно тому, как собака гложет старую кость.

Кость белеет и становится гладкой,

а собаке кажется, что она сыта.

Салах ад-Дин Юсуф ибн Айюб, в разговоре с сыновьями.

ГЛАВА 1

О правде слухов и обмане зрения

Мудрецы Старого Каира говорят, что глаза обманывают человека чаще, чем самый продувной торговец на Паутинном рынке, где торгуют поношенным и ворованным добром. Так-то оно так, но только со зрением случаются явления куда более странные. Порой оно может открывать истинную правду мира каждому человеку в отдельности и, однако же, при этом обманывать разом всех, целый город или целый народ. Подобное явление случилось однажды, ранним утром второго дня месяца муххарама, 589 года хиджры*, посреди города Аль-Кудс*, который евреи, франки и ромеи* именуют Иерусалимом.

Султан Салах ад-Дин Юсуф ибн Айюб, мир да пребудет над ним, после утренней молитвы возвращался из мечети в свой Дворец*.

Сильный, холодный ветер гнал по небу с западной стороны на восточную стада темных туч. На одной из площадей султан вдруг остановил коня и обратил взор к хмурым небесам. В те самые мгновения на восточной стороне небосклона тучи столь же внезапно расступились, и лучи Солнца осветили Священный Город, а в нем – великого султана, ясно отпечатав его тень на стене дома. Султан заметил свою тень и указал на нее пальцем. Все видели, что рука его дрогнула. Тогда тучи на восточном краю мира сошлись, скрыв солнце, и тень исчезла.

Слухи о лихорадке, не оставлявшей султана вот уже третью неделю, успели распространиться по всему дар аль-Исламу* подобно злому ветру хамсину*. Все прислушивались к ночному лаю собак и в каждом уголке небес высматривали знамения. Уже не самые прозорливые и не самые мудрые стали задумываться, что станет с державой правоверных, когда всемогущий Аллах призовет к себе великого султана.

Проблеск солнечных лучей, проникших в хмурое утро второго дня месяца мухаррама, и дрожь руки великого султана были восприняты очевидцами как важные знамения, однако каждый увидел в них свою собственную выгоду.

Люди сунны*, истинным правителем которых и был султан Юсуф, возрадовались, ибо Всемилостивый Господь подтвердил с небес высшую избранность султана и несокрушимое могущество его державы. Тень повелителя на стене одного из самых старых и крепких домов Аль-Кудса свидетельствовала о том, что его дух запечатлеется навечно в деяниях преемников, а дрожь в руке была не более, чем проявлением похвального страха перед волей Всемогущего Творца.

Как ни странно, недруги султана и всего его многочисленного курдского рода, управлявшего городами и весями Египта, Сирии и Месопотамии, тоже возрадовались.

Один шиитский шейх*, у которого от холодного ветра глаза воспалились и стали похожи на два горящих угля, стоял на западной стороне площади. Он видел султана и его жест, но не успел приметить его тени. Он знал, что дом, удостоенный внимания султана, некогда принадлежал одному из потомков праведного халифа Али. Шейх сразу догадался, что солнце неспроста осветило этот дом, и султан неспроста указал на него своей дрогнувшей рукой, побледнев от страха. «Значит, если и не сегодня, так на смертном одре этот невежественный курд признает истину – то, что благодать Божья почивает только на потомках великого Али...» – подумал шейх.

На площади в тот час, у стены того самого дома, случилось оказаться одному метельщику-хариджиту*. Не став искушать судьбу, он простерся ниц перед проезжавшим мимо султаном и затаил дыхание, когда повелитель правоверных остановился. Краем взора метельщик увидел на камнях тень от руки, что острой саблей протянулась в его сторону. Когда султан вновь тронул коня, хариджит заметил, что сам он остался в живых, ведь голова осталась у него на плечах, а не покатилась прочь по камням площади, оставляя за собой кровавый след. Еще до полуденной молитвы все хариджиты Священного Города узнали о случившемся и решили, что султан признал их истину – то, что халифом* можно избрать простого бедуина или городского метельщика, а потом лишить его головы, если он не оправдает надежд.

Но больше всех обрадовался тени султана и дрожи в его руке один из исмаилитов*, которым даже Священный Коран представляется всего лишь караваном таинственных смыслов, пересекающих пустыни невежества и понятных только предвестнику конца света, махди*.

Дело в том, что скоротечная тень султана на миг покрыла собой окошко того дома, а среди домашних слуг кади*, его нынешнего хозяина, был один тайный исмаилит. Этот слуга стоял у окна и глядел в щелку между ставен. Ему в глаза вдруг ударило солнце, и сам султан обернул к дому бледное лицо, Его указующий перст, дрогнув, нашел врага сунны, скрывавшегося за ставнями в сумраке комнаты. Слуга остолбенел и облился холодным потом. Однако никто из многочисленной стражи султана не бросился к дому выгонять из его углов еретика, будто зверя из чащи. Когда султан двинулся дальше и вместе с ним двинулась вереница его телохранителей-мамлюков, исмаилит перевел дух. "Я и есть махди! Великий, никому не известный имам*!"– осенила его внезапная мысль. – Сам султан прозрел, содрогнулся и смирился перед великой тайной! Само солнце подало мне знак!" Еще до полудня весть слуги взбудоражила всех исмаилитов, таившихся в Священном Городе.

Так пошли круги по мутному и бездонному морю человеческих домыслов. Мухтесибы* различных городов стали доносить о столкновениях между шиитами и хариджитами, тех и других с суннитами.

Спустя месяц слухи и волнения улеглись, однако весть о странном знамении продолжала тревожить сердца и умы не только эмиров Египта и Сирии, но даже вспоминалась непогожими вечерами мудрому халифу Багдада ан-Назиру, а также султану Рума и суровым Альмохадам Магриба*.

Между тем, только двум приближенным славного султана Юсуфа, было достоверно известно то, что он имел в виду, когда его взор привлекли сначала небеса, а затем собственная тень на стене дома.

В тот час лихорадка принялась мучить султана с новой силой, и тогда он, указав дрожащей рукой на свою тень, тихо рек своему верному катибу*, Имаду ад-Дину аль-Исфахани, ехавшему по левую руку от своего господина:

– Имад! Вот сроки жизни нашей. Как сказано в Священном Коране: "Один лишь вскрик – И вот они погасли"...

– Малик, да снизойдет на тебя благословение Аллаха! – в изумлении проговорил аль-Исфахани, один из немногих, самых верных его слуг, какие имели право называть своего повелителя "маликом". – Ведь эти священные строки предупреждают о суровом возмездии только неверных!

– Всемогущий Аллах сотворил в с е х людей – и верных, и упорствующих в своем невежестве, – тихим голосом заметил султан, обращаясь куда-то в сторону. – Тот, кто не равен нам по вере, равен нам в своем творении, разве не так, Имад?

Пока мудрый катиб размышлял, какой ответ полнее удовлетворит господина, султан, как будто катиб уже согласился с ним, добавил такие слова:

– Когда умирал Моисей, он чувствовал себя живой птицей, которую ощипывают, а она не может ни улететь, ни умереть, чтобы освободиться. Любопытно, чем перья неверных отличаются от наших?

Аль-Исфахани поежился от холода и снова замешкался с ответом. Султан же вновь обратился к катибу, вовсе не возмутившись его растерянностью:

– Тень напомнила мне о сегодняшнем сне. Мне привиделось, будто я встретился посредине моста, перекинутого через бездонную пропасть, с маликом Ричардом. Он первым поднял меч, а я – свой. Мы начали поединок. Но лишь только я нанес первый удар, как мой меч прошел сквозь моего врага, как сквозь пустую тень. Он и вправду оказался тенью под моими ногами. Моей собственной тенью. Внезапно мне открылось, что мост переброшен с одной чашки весов на другую. То были такие весы, на которых взвешивают монеты. Я остался на одной из чашек, а на другой не оказалось никого. Естественным образом я потянул свою чашку вниз и стал проваливаться в пропасть. Я понимал, что чашка должна остановиться, ведь весы держит в своей руке Всемогущий Аллах, но мне было очень страшно. Плечо весов не могло быть бесконечным, однако падение казалось таковым... Я проснулся раньше, чем остановилась чашка весов. К чему такой сон, Имад?

Тревога катиба только возросла, и страх уже разгуливал по его хребту, как ветер по всей Яффской дороге, от Иерусалима до самого моря.

– Малик, ты сам с отроческих лет снискал славу толкователя снов,– осторожно напомнил он султану. – Я же учен только в каламе* и в вещах, доступных лишь простым смертным. Боюсь, только нанесу пыль в истинный смысл видения...

Султан бросил на катиба короткий взгляд, подобный мимолетному блеску сабли, и тот поспешил добавить:

– ...однако его смысл ясен даже простому смертному, не искушенному в прозрениях. Могущество повелителя правоверных – да сохранит его Аллах! – перевесит... или уже перевесило всех его врагов, которые развеялись, как тени.

До поворота улицы между султаном и катибом висело молчание, подобное невидимому и неслышному рою пчел, а когда процессия повернула к дворцу, султан произнес так тихо, что его слова едва коснулись слуха аль-Исфахани:

– Малик Ричард упал с чашки весов. Это очень плохо... Теперь скажи мне об этом кафире*. Ты уверен, что он соотечественник малика Ричарда, а не из франков-южан*?

Аль-Исфахани обрадовался, что султан сменил тему и теперь верному катибу, остается говорить только то, что он знает наверняка и в таких словах, какими вполне сможет угодить господину.

– Никакого сомнения в том нет, малик,– ответил он с воодушевлением. – У него норманнские черты. Немногословен. Ест неторопливо. Вид женщин не лишает его спокойствия и не приковывает намертво его взгляд. Этот кафир – не из южных франков. Он утверждал, что прибыл из Англии. Полагаю, что в это можно поверить.

– Ты говорил, что он был пленен пять лет назад, – вспомнил султан.

– Да, в тот самый день, когда Священный Город был волею Аллаха возвращен в пределы дар аль-Ислама, – отвечал катиб.

– В тот славный день многие знатные кафиры были отпущены без выкупа, – заметил султан.

– Он действительно отказался принять свободу как милость, без отдачи за себя выкупа, – сказал катиб. – Он считал, что это оскорбит его достоинство... Однако денег у него не было, и он утверждал, что его вскоре выкупят родственники.

– От его руки пало много моих воинов? – вопросил султан.

– Если смотреть правде в глаза, то – не меньше дюжины, малик, – вздохнул катиб.

Султан немного помолчал, неторопливо вздохнул и выдохнул большое облако пара.

– Пять лет – немалый срок, – заметил он. – Довольно ли осталось у него сил? Мышцы должны были одрябнуть. Сможет ли он трудиться мечом, как некогда на стенах Аль-Кудса?

– О! На этот счет нет опасений, – поспешил катиб развеять сомнения султана. – Этот кафир, в отличие от многих иных, отчаявшихся пленников, не пал духом и не ослаб плотью. Несмотря на свое благородное происхождение, он упросил использовать себя в качестве простого каменщика на строительстве стен Священного Города и иных работах. По этой причине он получал больше еды и имел достаточно времени напрягать свои мускулы. Он сам под стать малику Ричарду, и носит тяжелые оковы, будто шелковые подвязки.

Султан обратил взор на катиба, и тот с тревогой отметил про себя, что лихорадка все сильнее подтачивает плоть повелителя правоверных, что лицо его все явственней покрывается покойницкой бледностью, а глаза все глубже проседают в глазницы и глядят из них теперь, как из глубоких бойниц.

Внезапно между ними пролетело крохотное белое перышко. Султан и катиб невольно проводили его взглядами. За первым последовало еще одно, а за вторым – целая дюжина. На Священный Город стал падать снег, грустное и ненадежное богатство северных стран.

– Пусть его приведут ко мне немедля, – велел султан. – Пора! Если он так силен, то пусть скорее заберет с собой на свой север весь этот проклятый холод.

Глава 2. О поцелуях ангелов и об одном доблестном рыцаре, спасенном из преисподней против его воли

В тот самый миг, когда султан приказать привести к себе пленного воина-кафира, рыцарь Джон Фитц-Рауф находился в застенке тюрьмы аль-Баррак, как и повелось почти все дни напролет последние пять лет со дня падения столицы Иерусалимского королевства, а именно с двадцать седьмого дня месяца раджаба 583 года хиджры*.

Впервые за эти годы он не ждал ни положенной ему плошки с едой, ни дневной прогулки, а занимался тем, что сосредоточенно проверял на своей ладони остроту ржавой застежки-фибулы, тайком подобранной им недавно на пути с городских работ в узилище. За четыре дня он сумел заточить ее край о стену так, что теперь этой застежкой можно было обрить наголо овцу, а заодно и освежевать. Однако ладони рыцаря слишком огрубели, и ему понадобилось еще два полных дня, чтобы "облагородить" лезвие по полного совершенства. Теперь оно проникало в самую застарелую мозоль, едва прикоснувшись к ней. Когда на ладони появилась тоненькая кровяная нитка, пленный рыцарь вздохнул с облегчением. Он подумал, что теперь не промахнется, даже если не почувствует никакой боли. Такое лезвие само сделает свое дело – только чуть-чуть нажми и, не торопясь, проведи по плоти.

Еще недавно, минувшим летом, сердце рыцаря Джона жарко билось и жило надеждами. Король Ричард Лев * медленно, но упорно продвигался к Иерусалиму. Город готовился к осаде, и было заметно, что сарацины сутулятся и подгибают колени. Рыцарь ожидал, что его или прирежут, или обменяют на какого-нибудь знатного нехристя, угодившего в плен. Джон Фитц-Рауф после пяти лет заточения был рад любому из двух исходов, и каждое утро он, просыпаясь, сразу поднимался в полный рост, делал глубокий, будто последний, вздох и широко расправлял плечи. Но в первые же дни осени уже не бурным ветром, а сквозняками потянулись грустные и непонятные вести: не дойдя нескольких шагов до Гроба Господня, король Англии заключил с султаном скоропалительный мир, а вернее бесполезное перемирие, и столь же стремительно, словно беглый преступник, покинул Святую Землю. Поговаривали, что младший брат короля затеял в Англии мятеж и хочет отнять у Ричарда трон*. Но если бы Ричард освободил Гроб Господень из рук нехристей и вернулся домой с победой, какие мятежи, какие смуты могли бы угрожать ему, великому воину Христову! Стоило бы ему только дунуть – и всякий мятеж погас бы, разлетевшись искрами, как пук затлевшей соломы...

Тыльной стороной мизинца рыцарь нащупал биение артерии на шее и решил, что жизнь не стоит долгого прощания с ней и долгой отходной молитвы.

"Господи! Верно, уже начались январские календы*, – подумал он. – В это время я родился – в это же время хочу уйти. Господи! Знаю, что совершаю великий грех. И других великих грехов на мне немало. Но все они – лишь горстка ничтожной пыли перед Твоим могуществом и пред Твоей милостью. Или накажи меня за все мои грехи разом, Господи, или все разом отпусти. Неужто Ты, Всемогущий, будешь отделять одну пылинку от другой? Вымети их все – и дело с концом. Ты ведаешь, что у меня нет больше сил терпеть. Я гнию здесь, как павшая в болоте кобыла. Летом я начну смердеть на радость этим шакалам. Ты ведаешь, как я ненавижу эту проклятую жару. Ныне – лучшее время. Или прости меня, Господи, или спаси".

Другой рукой он поднес самодельное лезвие к шее, чтобы сунуть его под приставленный к артерии мизинец и сделать под ним ровный и глубокий надрез. Невольно он отвернул голову – и вдруг замер и затаил дыхание, увидев, как сквозь крохотное зарешеченное окошко в темницу влетают крупные хлопья снега.

Забыв о своем жестоком намерении, Джон Фитц-Рауф поспешил к окошку и, встав почти вплотную к стене, подставил лицо снежинкам. Они падали на его щеки, на лоб, на веки и напоминали о далеком детстве.

Когда-то, видя первый снег, начинающий неторопливо сыпать с хмурых небес, маленький Джон, второй сын эрла* Рауфа Хэмлорта, что было духу взлетал по лестницам донжона* и на самой вершине родового замка замирал, подставляя лицо снежинкам. Он закрывал глаза и думал, что это холодные и нежные поцелуи ангелов, на миг слетающих с неба и тотчас снова прячущихся в тучах. Он никогда не подсматривал, боясь их обидеть и тем навсегда испортить славную игру.

Снежинки таяли и превращались в капли, а капли текли по лицу доблестного рыцаря, щекоча кожу и смутно напоминая о слезах, что последний раз текли по его лицу никак не меньше двадцати лет назад.

Резкий лязг дверного засова в один миг смел все воспоминания – и сладкие, и грустные.

Рыцарь поспешно припрятал орудие самоубийства в складки одежды и повернулся навстречу судьбе.

В узилище вошел сарацин в сопровождении рабов-эфиопов. Один из них нес факел, два других – молотки и железные клинья, последний волок колоду.

"Опоздал! – горько подумал рыцарь, не чувствуя страха. – Замешкался, теперь тебе помогут... Только терпи!"

Сарацин принял грозный вид и хотел было возвестить судьбу пленника, но сам вдруг замешкался, с подозрением вглядываясь в лицо англичанина. Так и не поверив, что храбрый воин плакал в своем заточении, он осмотрелся по сторонам, повел бровями и рек:

– Кафир! Ты предстанешь перед лицом султана, да пребудет с ним вечно милость всемогущего Аллаха!

Рабы сразу засуетились вокруг пленника и стали хватать его поочередно за все конечности. Рыцарь услышал звон кандалов, потом почувствовал удары и боль, будто его распинали, прибивая запястья и стопы к древу. Потом рыцарь очень удивился, услышав, что оковы загремели где-то далеко, в стороне.

– Иди! – повелел сарацин и указал на дверь.

Рыцарь Джон шагнул к двери и едва не упал. Ему показалось, что он сам превратился в снежинку и его подхватил порыв ветра. Он поднял руки и не почувствовал их движения. И не поверил своим глазам.

Оков не было! Теперь только эхо их нескончаемой ленивой песни звенело у него в ушах. Рыцарь сделал еще один шаг и опять едва не упал навзничь. Ноги поспевали вперед быстрее тела. Они тоже обрели нежданную свободу!

Сарацин велел рабам помочь пленнику, и его повели по сумрачным лабиринтам темницы, а рыцарю казалось, будто его стремительно несут, как мешок, набитый соломой.

Путь был новым и совсем незнакомым. Рыцарь не запомнил его, против воли засыпая на ходу от необъяснимости происходящих с ним событий и от небывалой легкости, обретенной телом.

Его ввели или внесли в помещение, наполненное жарой и паром.

"Так это преисподняя! Добро пожаловать!" – с радостью подумал пленник, с трудом ворочая глазами, но для преисподней было как будто тесновато и пахло тут не горелым мясом грешников, а египетскими благовониями.

Рабы принялись снимать с него одежды. Послышался вскрик одного из них, и что-то звякнуло об пол. Спустя несколько мгновений перед глазами рыцаря сверкнуло его орудие. Ту застежку теперь осторожно держал в своих пальцах сам сарацин.

– Благодари своего Бога, зловонная собака, – раздался его шепот, – за то, что эту игрушку не нашли у тебя в покоях повелителя! А теперь полезай в воду и живо отмокай, а то твою вонь не отобьешь и целым озером надда*.

Под ногами пленника появилась каменная купальня размерами в добрую могилу. Она была окружена жаровнями, полными горячий углей. Рыцарь едва не наступил в одну из них, и сарацин позади него рыкнул, не то в гневе, не то в усмешке.

Снова помогли безгласные существа-рабы. С их помощью рыцарь преодолел три ступеньки, что вели на глубину в пару локтей. Потом пленник уже самостоятельно вытянулся в ней. Большой рост позволил ему упереться в один конец ногами, а к противоположному краю привалиться плечами.

С роду ему не было доступно такое наслаждение: сидеть совершенно нагим в теплой воде, настоянной на чудесных ароматах.

"Ошибся! Здесь – рай! – подумал он. – Нет. Высоко хватил. Чистилище! Самое что ни есть чистилище! Здешние ангелы не так добры. Конечно, можно понять. Их дело – выпаривать из людей грехи, и приходится обонять всю эту вонищу."

Он крепче уперся ногами в дальнюю стенку, чтобы часом не заснуть, но тут же заснул и захлебнулся. Встрепенувшись, он схватился руками за края купальни и опрокинул в воду одну из жаровен, крепко обжегши пальцы. Угли зашипели в воде, а сарацин страшно выругался и заржал, как мерин.

"Чуть-чуть утонул и чуть-чуть поджарился, – усмехнулся и рыцарь, прокашлявшись и поглядев, как расплываются вокруг черные угли. – Если это все наказания за мои грехи, вольные и невольные, то милость Твоя, Господи, поистине неизмерима!"

Потом рабы выволокли его из благоухавшей купальни, вытерли насухо мягким полотном и стали одевать. Не глазами, а самим телом, ожившей кожей и отверстыми порами рыцарь определил, что его одевают в самую настоящую европейскую одежду, притом, судя по мягкости ткани, самого высокого качества. Начали с обтянувших ноги брэ, поверх них быстро вздернули короткие шоссы. Приказали поднять руки и надели на тело плотную льняную рубаху-камизу*. Однако после этого рыцарь Джон вдруг начал превращаться в знатного сарацина, потому что оказался облачен в теплый, стеганый халат с серебряным шитьем, а на голове у него повязали тюрбан, приказав закрыть лицо его свободным концом. Мягкие сапоги, оказавшиеся на ногах, тоже могли принадлежать в этих краях разве что какому-нибудь эмиру. Закончили, однако, поясом, который был очень знаком пленнику. То был пояс-зуннар, обязательное отличие все христиан, ступающих по землям Пророка.

В следующем помещении, гораздо более светлом и просторном, хотя и холодном, пленника ожидало невиданное угощение: хариса – кусок вареного мяса с вареной пшеницей, а к этому в придачу – горсть изюма и чашка с козьим молоком. Сдержав себя, рыцарь принялся на еду неторопливо, как подобало его достоинству.

– Поживей! – нетерпеливо прикрикнул сарацин. – Никак зубы у пса все повыпали!

Благородный пленник повиновался без возмущения, а молоко отодвинул в сторону.

– Пей! – приказал сарацин.

– Тогда не донесу обед до дворца великого султана, – заметил рыцарь. – Но будет хуже, если донесу...

– Пусть шайтан заткнет тебе задницу своим хвостом! – прорычал сарацин, но не стал настаивать на своем.

Снег все еще падал с небес. Пушистый белый покров превратил Иерусалим в северный город. Казалось, по мановению длани Господней Священный Город в мгновение ока перенесен со Святой Земли в Англию рождественской поры. Выходит, не нужны были никакие Крестовые походы, ибо истинные пути Господни всегда неисповедимы. Можно сидеть дома, прилежно молиться и в одно прекрасное утро проснуться в Иерусалиме.

Рыцарь Джон подумал, что зимой Святая Земля и ее средоточие, Иерусалим, могут походить на Англию, весной – на Францию, летом – на жаркие земли Востока, а осенью напомнят о родных землях кому-нибудь еще: к примеру, магрибинцам или иному народу, тому, что живет на самом краю земли и до сих пор мало кому известен, каким-нибудь русам. И еще, невольно вспоминая детство, рыцарь Джон подумал, что, может быть, снег, пусть не такой обильный, шел в Иерусалиме и в самую ночь Рождества Господня, а пастухи в окрестностях Вифлеема увидели ангелов, спускающихся к ним с небес вместе с первыми снежинками. Может статься и даже вполне вероятно, что в детстве Господь Иисус Христос – хотя бы раз в своей земной жизни! – играл в снежки, как любой английский мальчишка... как он сам, маленький Джонни, младший сын эрла Рауфа Хэмлорта.

Эта мысль, словно петушиный крик в ночи, заставила рыцаря очнуться. Он наконец ясно осознал необыкновенную перемену в своей судьбе. Кандалов нет. Он чист, сыт, богато одет. И его ведут к самому султану. Что произошло в небесах, постичь невозможно. Но земное воплощение воли Господней всегда должно иметь вполне земное объяснение.

Неужели дело в выкупе? В то, что весть о его пленении в конце концов дойдет до отца и шевельнет его кошелек, поверить было труднее, чем в заступничество самого архангела Михаила, явившегося к султану похлопотать за воина Христова и не дать ему погибнуть навеки. А что если не стало старшего брата Хью. Он мог благополучно умереть или погибнуть на своей собственной земле. Тогда отцу не осталось бы другого выхода, как наконец заплатить за дорогу, в которую он когда-то отправил добрым пинком своего последыша. Но как объяснить внимание султана, благовония и богатую одежду? Отец, верно, не добавил бы ни пенни, выкупая младшего сына только на вес, когда тот успел изрядно исхудать.

Годных объяснений не приходило, и рыцарь решил, что не столько ослабел за годы плена, сколько поглупел. Он зачерпнул на ходу полную горсть снега и растер его по лицу. Сарацин недовольно рыкнул, когда пленник отвел в сторону конец тюрбана .

Они прошли по лабиринту узких улочек, пока не достигли узкой дверцы в глухой и высокой стене. На условный стук дверца приоткрылась, и сарацин, отступив, жестом повелел рыцарю войти. В обширном дворе сразу четверо телохранителей султана приняли пленника под свой надзор. Приказав рыцарю открыть лицо, они двинулись быстрым рысистым шагом и подвели англичанина к пологой лестнице, что вела к одному из задних входов во дворец султана. По лестнице навстречу им скатились двое евнухов. Они живо стряхнули снег с плеч рыцаря и столь же стремительно перебрали пальцами все складки его одеяний. Рыцарю показалось, будто по нему сверху вниз пронеслась стайка мышей, что порой случалось в застенке. Он вспомнил про свое орудие, ни за что наказавшее безгласного раба, а также предупреждение сарацина и подумал: "Все, что Бог ни делает, то – к лучшему".

Потом был длинный коридор с мраморным полом, на котором рыцарь Джон несколько раз поскользнулся и, если бы его не окружали сарацины, наверняка успел бы расшибиться. За поворотом их повела вверх еще одна лестница. Затем остались позади еще три двери, две тяжелых парчовых занавеси – и вот пленный рыцарь Джон Фитц-Рауф предстал перед великим султаном Салах ад-Дином Юсуфом ибн Айюбом. Раньше он видел его несколько раз издалека, теперь же оказался лицом к лицу, на расстоянии всего пяти шагов.

Султан сидел в невысоком резном кресле из ливанского кедра, поставив ноги на атласные подушки. Он был одет, даже укутан, плотно, как на походном привале, хотя в комнате было тепло и по обе стороны от кресла стояли треноги с широкими жаровнями. И даже руки он держал глубоко в складках своей одежды. Ставни на окнах были задвинуты, и комнату, обильно завешанную хорасанскими коврами, освещало несколько масляных светильников.

Прямое лицо султана выглядело то ли уставшим, то ли болезненным, темные глаза мерцали тревогой в глубоких глазницах, морщины на высоком лбу казались трещинами в мраморе, цвет кожи мало отличался от цвета усов и бороды, "соли с перцем".

Султан не шелохнулся, увидев пленника, а только резко посмотрел ему в глаза.

Рыцарь приложил руку к сердцу и сделал поклон, предельно низкий для своего достоинства. Падать ниц, как всякие сарацины пред своим повелителем да еще целовать его сапоги, он не стал бы даже под угрозой быть тотчас освежеванным.

Как только он распрямился, султан неприметным жестом велел телохранителям отступить за занавеси и бросил взгляд на человека, оставшегося в комнате. То был катиб аль-Исфахани.

– Ты говоришь по-арабски или по-турецки? – спросил катиб рыцаря.

– Чей город, того и язык, – ответил на арабском наречии рыцарь.

Султан приподнял бровь.

Ты английский воин? – задал новый вопрос катиб.

– Был им, когда держал в руках меч.

– Твой отец знатен и богат?

– Достаточно для моей страны.

– Он знает о твоем пленении?

– Возможно. Мое имя было в списке, который патриарх отправлял в Англию.

– Значит, отец мог выкупить тебя?

– У меня нет права осуждать отца.

– Следовательно, у тебя есть старший брат, которому перешло все наследство, согласно вашему закону.

– Возможно, если отца уже нет на этом свете.

– Мог ли тебя выкупить старший брат?

– Мне не доступны его мысли.

Султан шевельнул рукой в складках одежды, и катиб отступил на полшага.

– У тебя есть причины не любить своего отца и своего старшего брата? – сам султан спросил рыцаря.

Голос его был хрипловат и казался простуженным.

– Я их люблю, как призывает меня к тому мой Господь Иисус Христос, и в ту меру, какой обладаю. Но жизнь такова: если лишний приплод у собаки не топят, кутята должны радоваться тому, что остались в живых.

Плотно сжатые губы султана шевельнулись, он подумал немного, а потом взглянул на своего катиба.

– Теперь скажи, что ты думаешь о своем малике Ричарде? – велел катиб.

– Он – самый великий воин из тех, какие мне известны, – ответил пленник.

– А что ты знаешь о султане, да пребудет с ним вечно милость Аллаха? – понизив голос, вопросил катиб и перевел взгляд на своего повелителя.

Пленник задержался с ответом всего на пару мгновений, которые заняла его мысль: "Лучше умереть с честью, чем с ложью".

– Он – самый благородный правитель из всех, какие мне известны.

Рыцарь Джон Фитц-Рауф не солгал: он сказал, как думал, имея достаточно доказательств своей правоты.

Султан вздохнул и снова неприметным жестом отстранил катиба.