355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Дормиенс » Замена (СИ) » Текст книги (страница 8)
Замена (СИ)
  • Текст добавлен: 30 ноября 2021, 21:02

Текст книги "Замена (СИ)"


Автор книги: Сергей Дормиенс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

8: Самый звонкий крик – тишина

В окно что-то стучало, какая-то неприкаянная ветка. Мне было хорошо под одеялом: с оглушенным демоном в голове и отчетливым ощущением выходного. На столе моргал зарядившийся аккумулятор, и где-то там еще был невидимый кофр с фотоаппаратом.

И где-то там были еще десять часов времени, которое мне не нужно делить на двоих.

За окном дробилась между ветвями звенящая прозрачность: та самая, особенная, которая – бесцветье. Которая – высокий и чистый звук. Которая бывает только осенними днями, когда предгорье окутано предчувствием заморозка.

Я бросила складывать постель, поставила чайник и села у окна. Ветер играл ветвями, охлестывал невидимые куски осени. Мне хотелось смотреть, и пальцы сами ощутили ребристые кольца на объективе. Пальцы помнили путь к меню баланса белого. Я дала свободу рукам, глядя за стекло. На стекле серели высохшие потеки, фотоаппарат лежал за спиной, но пальцы ткали силки вокруг картинки. Резкость, фокус, диафрагма – с каждым движением запущенный сад преображался, становился набором пластов, и плоскостей, и планов. Я его ловила и упрощала.

Когда вид из окна расслоился, и осталось только найти правильный баланс цветов, я остановилась, и большой палец лег на воображаемый спуск. Сад замер: все та же светотень, простая и управляемая.

Из кухни свистнул чайник – неуверенно пока что, на пробу, а я смотрела за окно между пустых ладоней, и видела именно то, что хотела. Выделена ветвь, снимок получится немного темнее, фрагмент кованого забора замылен. Цвета – неестественны, смещены в сепию.

Почти хорошо, решила я и пошла выключать чайник.

* * *

Наверное, мне следовало переживать за Икари-куна. Например, не так спокойно спать.

Я обходила «Лавку» по полузаросшим тропам, жевала тост и – пока получалось – думала. Слышались голоса детей, окрики кураторов. Еще один праздный день в этом месте все-таки наступил, меня не мутило от М-смеси, а значит, все прошло хорошо. Он справился и пошел навстречу своему кошмару.

Деревья редели. Мысли – наоборот.

Ангел найден, Ангел уничтожен. Мне осталось только сожаление. И еще сожаление. И еще. Я ведь почти сорвалась, я пропустила Сесила, это не я отдала Ангела в руки Икари-куну. Внутри меня будто был кто-то еще, и он исходил слабым, медленным ядом.

Но я – это только я. К сожалению.

Лесопарк закончился. Впереди лежал спуск в Торфяную низину. Там между неровными колоннами камня лежали, свернувшись, пряди тумана. Там стояла трава – серо-рыжая, как сама осень. К востоку начиналась трясина: я даже отсюда видела бурую вешку.

Я видела все – все и сразу. Гротескный Шпиль, жилы мха в морщинах камня, ртуть болотного окна, и даже – не зрением, чутьем, – видела первую линию Периметра. До стены депрессивного излучения оставалось почти шесть километров. Шесть километров холодной влаги, камня и торфяной осени.

Я это видела, я слышала, как шуршат секунды кредита. Хотелось успеть как можно больше. Впрочем, как всегда.

Снимки ложились на карту памяти быстрее, чем я успевала рассмотреть план. Я еще не работала – я просто утоляла голод, жадный любитель, дорвавшийся до красивого ландшафта.

Мое – спуск. Мое – спуск. Мое – спуск.

Я остановилась не от насыщения, у меня не заполнилась карта памяти – просто на какую-то долю мгновения ощутила себя Ангелом.

– Аянами?

Я оглянулась, пытаясь понять, что чувствую. Слышался грубый хруст разрушенного одиночества: у разлапистой сосны стоял Икари и удивленно озирался. Я видела его глаза и не могла сказать, что именно он сейчас видит. Это был бесфокусный взгляд – жуткое зрелище, если всматриваться в зрачки и знать, как смотреть.

Сложное умение, которого он, кажется, даже не осознает.

– Вы… – неуверенно начал Икари-кун и замолчал, беспомощно озираясь.

Очень хотелось ответить: «Да, я». Наверное, я бы так и ответила, если бы не взгляд. Икари будто приковало к Торфяной низине, он весь был там – среди словно бы высеченных из тумана колонн, среди завитков ржавого торфяника. Он там видел что-то сильное и притягательное, что-то куда более сильное, чем-то, за чем он пришел.

Торф. Туман. Камень. Колонны воплощенной серости.

Я поймала себя на том, что тоже смотрю туда. И что мне обидно.

– Там что-то произошло, верно?

Это было как удар. Я все еще помнила пощечины ветра, помнила, как меня вышвырнуло из горящей воронки микрокосма. Помнила колючее прозрение: с этим Ангелом что-то не так. Он был чудовищно силен, силен в своей агонии.

Я помнила ветер, помнила, как он прошел мимо меня. Как спустился в долину и умер там.

– Умер? – удивился Икари. – В смысле, сам?

– Да.

Я еще слышала, как мои мысли плавно перетекали в речь. Плавность удивляла. Как это, должно быть, просто и странно: говорить, едва думая. Как звучит жизнь, когда можно так? Можно, конечно, спросить у Икари-куна. Но он вряд ли поймет мой вопрос.

– Когда это случилось?

Он снова смотрел вниз – туда, где я не победила.

– Два года назад. Шестого апреля.

Время мягко напомнило мне, что я его теряю понапрасну.

– Простите.

Он в порядке – настолько, чтобы беспокоится о тревожном ландшафте. И этого достаточно, рада за него. Я нащупала ногой надежный камень и начала спускаться вниз. Неснятые завитки тумана ждали меня.

За спиной слышался шорох и удары подошв о выступы породы. Икари-кун не отвяжется. Говорить не станет, но и не уйдет. Я хочу думать, что это какая-то немая договоренность, какой-то контракт. Он будет молчать, я уверена. Не знаю, почему так. И если я повторю, как заклинание, эту мысль еще несколько раз, все станет былью, как в детстве. Если долго терпеть боль, шепча просьбу, то придет медсестра, хоть ты ее и не вызывала. Иногда спасение приходило так не скоро, что казалось простым совпадением, но вера в повтор, вера в силу простого цикла слов оставалась незыблема.

Этим утром мне хорошо мечтается.

* * *

Мы остановились недалеко от Гротескного Шпиля. Я видела, как Икари-кун заглядывает в просветы между скалами, явно желая лучше его рассмотреть. Он молчал и шел за мной, позволял молчать мне, и это стоило благодарности, пускай даже такой.

Вера Стоук-Хантинг, Ангел, Который Умер. Она оставила после себя тысячи отчетов, новый шифр классификатора СПС и вот это – блестящую иглу, растущую из скопления сине-серых друз. Сорок две тысячи двести шестнадцать миллиметров впивающейся в небо загадки. Объем Шпиля колебался в зависимости от расстояния между Землей и Юпитером, а его химический состав – вполне земной и понятный – не имел ничего общего с физическими свойствами.

Икари-кун рассматривал зеркальную поверхность Шпиля и видел загадку даже без отчетов, даже без пламени в моей памяти.

«…Этот огонь был ненормальным, неправильным. Он пожирал микрокосм изнутри, и нити синего, такие хлесткие, такие пронзительно-звенящие – корчились, дрожали и прекращали быть. Огонь проходил сквозь меня.

Это была не моя болезнь, но я много знала о такой игре цвета, света и мрака.

Ангел, бывший Верой, уходил прочь, беременный собственной смертью…»

Порой мне кажется, что проводнику Рей Аянами не поверили. Десятки раз опрашивали, но так и не поверили, потому что Вера Стоук-Хантинг официально записана в мой мартиролог. Потому что никто и никогда толком не изучал Гротескный Шпиль – единственное в своем роде надгробие сверхчеловека.

– Голова болит, – вдруг услышала я.

Удивительно, подумала я, опуская камеру: мне совсем не противно. Я не разочарована тем, что Икари-кун нарушил контракт. Только рада ли я этому?

Это вряд ли.

– Хотите чаю?

Камни около Шпиля были теплые, здесь всегда туман, всегда влажный, оливковый запах медленно испаряющегося болота. Нет радиации, нет геотермальной активности, нет разогревающих породу химических реакций – просто Шпиль и теплые камни в радиусе тысячи трехсот миллиметров. По-моему, это удобно. Если не смущает собственное отражение в Шпиле, растянутое по всей сорокаметровой высоте.

Меня – не смущает.

Я достала термос из сумки и открутила крышку. Икари-кун морщился и косился на Шпиль, а потом, спохватившись, полез в карман куртки:

– Дурацкий пикник, да? – слабо улыбнулся он, положив на камень небольшой сверток.

«Дурацкий пикник», – повторила я про себя. Я наливала в крышку термоса чай, пытаясь понять, что такого дурацкого происходит, и смотрела, как из оберточной бумаги появляется бутерброд.

– В университете научили делать, – пояснил Икари-кун. – Вкусно и не нужна коробка.

Два куска хлеба с начинкой из сыра, какой-то зелени и ветчины. Я будто со стороны видела, что принимаю половину разломанного бутерброда, гляжу на него, пытаюсь понять что-то. Простой, наверное, жест: поделиться пищей. Сложные мысли: что это, как это, я никогда не видела бутерброд, только читала о нем, почему он предложил его мне… И все это как-то отстраненно и совершенно гротескно отражается в зеркале Шпиля.

Кроме, конечно же, мыслей.

А еще я уверена, что окажись у него два бутерброда, я бы ушла.

…Его сосед изучал право – модно, дорого, бессмысленно, – и Икари-кун источал желчь каждой интонацией, каждым движением лицевых мышц. Он не мог просто так говорить о специальности Сю. Это была страстная полемика с самой сутью правоведения, совершенно мне не интересная.

«Его соседа звали Сю. Он умел делать бутерброды и изучал право. Икари-кун ему завидовал, потому что у Сю был отец. Не чеки на оплату, а отец».

Попытка собрать непрошеную исповедь в схему провалилась, поняла я: осталось много личного. Осталась влажная зависть, осталась заостренная, как Шпиль, морщина в уголке рта.

Икари-кун проникал в мою память. А я – а я подавалась, поддавалась. Не хотела этих слов, этого холестеринового куска чужой жизни, этого бутерброда из его прошлого, его эмоций и комплексов. Не хотела – и все равно поднесла этот кусок к губам.

«Дурацкий пикник».

Хлеб пах «Лавкой», ею пахли ветчина и сыр, и только у листа салата сохранилась пряная нотка откуда-то из-за Периметра. Не знаю, почему так, но мне вдруг захотелось есть. «Хотеть» и «есть» – это какой-то оксюморон, какое-то извращенное сочетание смыслов, которые не пересекаются в моей вселенной.

Вернее, не пересекались. Я прикусила себе язык. Глупо как.

– Вы меня слушали?

Икари-кун странно смотрел на меня, в его глазах были совсем другие слова, а около глаз я увидела то, о чем уже успела забыть. Я иногда вижу эти морщины в зеркале, когда думаю о чем-то. Когда EVA пытается процарапаться изнутри.

– Да, Икари.

Я протянула ему капсулу. Он поднял брови, едва взглянув на этикетку:

– Парацетамол?

– Да.

– И… И все?

Икари-кун выглядел разочарованным. Он ждал сверхъестественного лекарства, трех-пяти корней в названии, и он дождется его. Не сейчас – потом.

– Да, все.

– А вам помогает?

– Нет.

Я ощущала терпкость разочарования, чувствовала, что где-то что-то не так, неправильно, надщерблено. Я не знала, в чем дело, и это запускало все на новый виток: надщерблено, неправильно, не так. И снова, снова. Ненастоящий разговор, фальшивый насквозь: мы говорим что-то не то. Я не знаю, что сказать, и не понимаю, почему фальшивит он, и все это на фоне его боли, моего кредита и Шпиля, который не получается ни на одной фотографии.

Наверное, это отношения.

– Таблетки просрочены, – заметил Синдзи, когда капсула в очередной раз совершила оборот между его пальцами. – На… Ого, на два года?

– Они в порядке. Капсула старая.

– Я думал, в аптеке переклеивают этикетки, – с сомнением сказал Икари-кун. Он выкатил на ладонь две таблетки и рассматривал их. – Или это от доктора Акаги? Для «своих», так сказать?

Я кивнула, а потом вдруг поняла: вот оно. Это был способ уйти от лжи, от отношений, способ соскочить с витков разочарования. Я открыла рот и ощутила почти физически, как по горлу поднимается гладкий теплый ком. Он набухал там, не давая сглотнуть, и я смотрела, как хмурится непонимающий Икари-кун, а потом все стало хорошо.

Я начала рассказывать.

* * *

Меня тошнило болью. Я надорвалась.

Я провела три контрольных урока, а на четвертом вдруг почувствовала, что соскальзываю. Пол медленно поворачивался по оси – примитивная охотничья ловушка – и под ним кипели синие нити, они обвивали мне колени, и хотелось сидеть, забыв о светотени, о еще одном отчете, нужном до конца дня.

Я думала о том, что гамма-нож – это только послезавтра, что доктор Акаги так и не нашла, чем купировать боль, не парализуя меня.

Мир заканчивался прямо посреди урока, в оглушительно-фиолетовом стробоскопе боли.

«Послезавтра предательскую EVA сократят на пятнадцать процентов».

«Послезавтра у тебя не станет метастаза».

Обещания были не лучше обезболивающих.

«Директор Икари добился в „Соул“ разрешения на оперирование проводника».

Смакование невозможного тоже не действовало. Я не выдержала, свернула обсуждение и, задав письменное эссе, вышла.

* * *

– А какая тема была?

Икари-кун казался завороженным, мои щеки казались мне раскаленными. Его интересовала поразительно значимая безделица.

– Не помню.

* * *

В дворике бушевала метель, и я села под деревом, ловя какие-то обрывки выкриков, вспышки свистка на беговом поле. Метель то становилась кисеей лепестков, то обжигала ворохом снежинок.

Живот покрыла липкая колючая испарина: я не могла вспомнить дату. Дату, которую сама записала на доске, дату, которая подсказала бы, что я должна чувствовать: теплый весенний ветерок или воняющую металлом стужу. Память пошла носом, и я увидела на тыльной стороне кисти алую каплю, почти прозрачную. Кожа в цвет накрахмаленной манжеты блузки, синеватые сосуды – и карминная клякса.

Так выглядело мое прозрение: послезавтра – это, возможно, никогда.

– Мисс Аянами? Мисс Аянами!

Его голос ослепил меня. Такое яркое, такое оранжевое пятно, перечеркнувшее сетчатку.

– Мисс Аянами, что с вами?

Его звали Керк, поняла я, и он учился в классе, из которого я сейчас ушла. Я даже его балл по тематической контрольной будто бы увидела перед глазами, но дата все никак не вспоминалась. А в носу толкались заполошные сосуды, и становилось все труднее дышать.

– Голова болит, Керк. Почему вы не в классе?

Собственный голос – это, как оказалось, еще ярче.

– Урок… Урок уже закончился, мисс Аянами, – тихо произнес Керк. – Полчаса назад. Я правда сдал лист с эссе, вы не поду…

Полчаса и еще половина урока, которые выпали из моей кровоточащей памяти. Теперь я точно знала, что за время года вокруг: за целый час метели я бы окоченела. Белые хлопья изменились, и сквозь металлический запах пробилась сладость умирающих лепестков.

Кровь и цветы. Какой банальный образ.

Мир все еще распадался на куски, не желал складываться в привычную картину, но теперь у меня были якоря: весна, запахи и Керк. Мой ученик все еще стоял рядом, я все еще удивлялась странному сочетанию «мой ученик» («Почему „мой“? Что он такое для меня?»), и лучше бы всему так и остаться.

– Возьмите, пожалуйста.

Это была капсула с криво наклеенной этикеткой. Керк протягивал мне капсулу парацетамола – гроздь белых таблеток в прозрачной пластиковой упаковке. Маленькие диски, с насечкой, с приторным вкусом. Похожими я в семь лет училась играть в шашки.

Больше ни на что они мне не годились.

– Спасибо.

Очень хотелось рассмеяться. Наверное, я не обидела Керка только потому, что не смогла рассмеяться.

– Пожалуйста, мисс Аянами!

Керк не уходил – не говорил, но и не собирался никуда, а я смотрела на блики, заточенные в оранжевый пластик, готовилась к еще одной капле крови из носу. Наверное, стоило позвонить медикам и попросить отключить меня до операции.

Я мечтала о машине времени прямиком в послезавтра.

– Скажите, вы знаете, почему она уехала?

«О ком это он?» – подумала я.

* * *

Я впервые за этот дурацкий пикник ощущала на себе взгляд Икари-куна. Ему очень хотелось спросить, не я ли убила эту загадочную «ее», он ведь все уже понял. У Икари была жизнь вне невидимых стен «Соула», был опыт отношений не по книгам, а теперь – и впечатление о существовании внутри. Так что все он правильно представил.

Он очень хотел задать вопрос, хоть и знал ответ.

Это замечательный момент. Мы можем поговорить об отношении к ученикам. Можем помолчать о том, каково это: убивать своего Ангела, не в силах избавиться от наваждения: где-то там, в бездне голубых нитей, лазурных сверхновых звезд все равно остается частица детской души. Мы можем посмотреть друг другу в глаза о многом.

Вот только не о том, как я пережила последние сутки до операции.

Икари-кун просто побоится об этом спросить, это очень личное – и очень страшное для него. Не спросит. Я уверена в этом.

Действительно уверена.

– Вы справились, Аянами. Это главное, – сказал Икари Синдзи и поддел пальцами крышку капсулы. – Я очень рад за вас.

Это было вежливо и смущенно, это был совсем не ответ на исповедь. Наверное, ему стало неловко за это все услышанное: за отбитую болью память, за металл в ноздрях, за виноватый разговор в брызгах отцветающих деревьев. В конце концов, Икари не просил показывать ему шрамы. Он стеснялся моего прошлого, он боялся своего будущего. Замечательный микст для отношений.

– Запейте таблетку чаем, – предложила я. – И давайте пойдем дальше.

Отражение в Шпиле замерло, а потом кивнуло.

* * *

Я фотографировала, почти не задумываясь. Планы сами вплывали в рамку видоискателя, когда плавно, когда рывками. Предел жизни без боли ощущался как дрожь в кончиках пальцев, будто я приближалась к Периметру, и мне оставалось только занимать руки работой.

Мое – спуск.

Я снимала само время, которое натягивалось пружиной: меня скоро потянет к дому – еще восемь минут, семь пятьдесят, семь тридцать две… Я невольно искала все более напряженные, резкие планы, полные кризиса и внутреннего противоречия. Это как вдохи перед анестезией, несмелые и резкие.

Просто привыкла не фотографировать по пути назад.

Мое – спуск. Мое – спуск.

Икари молчал и шел. Я придумала очень хороший диалог с ним.

«– Почему вы оставили у себя эту капсулу? Это что-то означает?

– Ничего.

– Ничего?

– Вы знаете, что такое симулякр?

– Конечно. „Пустой“ знак, символ без значения, да? Это что, ответ, Аянами?

– Я так ощущаю».

Я увидела каменный столб впереди, и поняла: вот и все. Если я не хочу торопиться, мне пора повернуть назад. Невидимое солнце поднялось еще совсем не высоко, туман лег каплями на ботинки, и все еще хотелось спрятать нос в воротнике.

– Мы уже возвращаемся?

Я кивнула, застегивая кофр. Утро, подаренное симеотонином, скрывалось с жужжанием «молнии».

– Знаете, я бы не обновлял там таблетки. Пусть были бы те же.

Икари-кун ковырял носком дерн и смотрел вниз, будто сказал это не мне. И я почувствовала, что весь придуманный диалог рассыпается: он понял, зачем я сохранила капсулу ненужного лекарства.

Для Икари-куна парацетамол не был симулякром.

* * *

– Ну, я даже не знаю, – сказал Икари.

Я пыталась представить университетский холл. Наверняка это высокое, светлое помещение с лестницами и витражами. Или нет: витражы – это Европа. Здесь было до одури людно, шумно и восхитительно – просто лицейский холл, только очень большой.

– Не кипешуй, друга! Только смотри, я тебе записал, как оно называется, ты уж не посей нигде записку.

Лица собеседника я не видела – просто некая идея студента, неряшливо одетая из секонд-хенда, но с непременно дорогим телефоном. Рассказ был ярким и не сплошным, я ходила призраком между застывающих сцен, касалась деталей, вслушивалась в инструкции своего проводника по этому миру.

Проводник? Как иронично.

Икари шел в аптеку за загадочными глазными каплями, ему не нравилась предстоящая вечером встреча, но ему было нечего делать, очень хотелось огорчить чем-нибудь далекого отца, и наркотики казались удачным вариантом.

«Я же не собираюсь брать у него в долг, – думал умный Икари-кун, который смотрел несколько фильмов про наркоманов. – И утяжелять не стану». Предприятие казалось умным и продуманным ровно до аптеки. Квартал выглядел плохо, я без труда добавила ему красок из больничных двориков и получила то, о чем говорил Икари.

Та самая, особая аптека гроздью фурункулов выпирала из углового здания. В вывеске светились все буквы, зато не горела одна витрина. Вечерняя пустота, пустота чужого воспоминания – и одинокий фонарь освещает развязку потасовки: у девушки что-то отняли, ее ударили по голове, потом еще раз, слышно ругань и вскрики, слышно, как гремит сердце у спрятавшегося за баком Икари.

Я сижу рядом с ним, я облако пара из вентиляции метро, и пытаюсь понять, что это за рассказ. Он жует белые губы и думает: «Только бы свалили», – дословно так и думает, пока слышны влажные удары. Он сдерживает дыхание, чтобы в ушах получился шум, но даже сквозь гул крови все слышно слишком хорошо.

У совести хорошая акустика.

Они ушли, аптекарь торопливо опустил ставни и закрылся. Окна, выходящие сюда, прикидывались стенами, а заводской забор – что взять с заводского забора. Икари подошел к девушке: та умирала, прижавшись к стене. Над ней завивалось какое-то дерево, пробивая грубые облака…

* * *

– Граффити, – коротко пояснил Икари, когда я оторвала глаза от тропинки.

* * *

…Я подходила вместе с ним. Он пытался заставить себя позвонить куда, просто достать телефон или закричать. Не получилось даже спросить «вы в порядке?» Икари стоял над ней, взгляд выхватывал из грязи детали: кровоподтеки и треснувшую по швам одежду.

Она умерла прямо на глазах у студента.

Икари нагнулся и поднял полураздавленную коробочку, в которой катались таблетки. Этикетка где-то потерялась, и семь безымянных дисков гремели внутри, не желая складываться в ответ.

Он выдохнул, положил коробочку в карман и ушел, а с ним ушла и я, оставив девушку в грязи, оставив небо над ее головой (какое оно было?), стены (кирпич? Бетон?), оставив что-то искореженное, взамен чего Икари-кун взял коробочку с безымянным лекарством.

* * *

В лицейском парке шумели последние погожие дни. Голые голоса без слов, смыслов, интонаций – они были повсюду.

Я оглянулась, ожидая, что Икари уже ушел. Он стоял рядом, глядя на темно-красную крышу учебного корпуса. Кованый фонарный столб у поворота к моему дому был уже совсем рядом, но я не помнила ни как мы дошли до него, ни как остановились.

– Мне, наверное, пора?

– Да.

Слово «пора» имело много смыслов, и он, наверное, смутно догадывался, что со мной вот-вот что-то произойдет, он обходил эту немую тему каждым взглядом. К сожалению, я была уверена: ему не безразлично. Пожалуй, на этом можно остановиться.

На самом деле, все просто: я вижу в нем свою замену, но и у него перед глазами – безрадостное будущее. Косноязычное, молчаливое, с прилипшей к лицу маской из застывших мышц. А после сегодняшней прогулки он уверился, что все еще хуже. Что полное отупение так и не придет, что боль придется терпеть не только головой.

Что когда он станет мной, ему останется не так уж много.

Я ему не завидую, но есть и хорошая новость.

– Икари, вы ведь придумали свою историю?

Он постарался удивиться.

– Э-эм, с чего вы взяли?

– Мне так показалось.

Икари-кун молчал, глядя мне в глаза – без смущения, без ничего вообще.

– Вы правы, Аянами. Это рассказ, который отправлял на конкурс. А таблетки были на самом деле. Украл их в бардачке у отца, когда он приехал на мое двенадцатилетние. Я их выкинул, когда ехал сюда.

Это был его настоящий шрам, я сразу поняла и поверила, потому что ощутила смущение от вида чужого рубца. Я не понимала, каково это, но все равно чувствовала неловкость. В евангелии есть история о том, как неверующий «вложил персты» в раны Иисуса. Мне жаль, что все священные книги так лаконичны в эмоциях. Я бы очень хотела знать, что чувствовал Фома, касаясь чужих ран – не как палач, не как врач. Просто как любопытствующий.

– Аянами, можно я спрошу?

Мне не нравилось, но я кивнула.

– Вы ведь синестетик, да? – он запнулся, прикусил губ, но все же продолжил: – Вы путаете цвета и звуки в речи…

… Да. И, оказывается, открываю больше, чем хочу. Мне пришлось просто кивнуть. А он все оправдывался, сглаживал и извинялся.

– Это не очень заметно, вы ведь так мало говорите… Погодите! Вы поэтому так мало говорите?

Мне стало не по себе, а он продолжал, пораженный своим прозрением. Его взгляд проворачивался в моих ранах, как нож. Икари-кун подался вперед:

– О боже, а они ведь все думают, что вы так ярко, поэтично говорите. Вы прямо расцветаете на уроках, а вы… Вам же!.. Вам ведь плохо, да?

«Мне просто не так, как тебе».

– Простите, – прошептал он наконец.

– Я привыкла.

«…лгать».

– Я не о том, – вдруг ответил Икари-кун и вздохнул. – Вы знаете, я сейчас понял, что и ваше молчание, и красивые обороты – это из-за болезни, но… Но мне все равно нравится, как вы говорите. Вот за это – простите.

Мне не приходило в голову ни одного красивого оборота, как завершить беседу, которую уже пора завершать. К счастью, он снова мне помог.

– Можно с вами увидеться завтра?

Я покачала головой:

– Завтра вам придется заменить меня.

Он спрятал глаза: он хороший, неожиданно хороший, но его лимит на экспозицию шрамов исчерпан, поэтому он не стал ничего уточнять.

– А… Послезавтра?

– И послезавтра, скорее всего, тоже.

Кивнув ему, я пошла к своему дому. Я не раз ошиблась сегодня, оценивая его, но сейчас все было правильно: через два дня мы с ним увидимся и поговорим.

Майя встала мне навстречу, складывая газету. Она ждала меня давно: столик занят разложенными препаратами, поверх – простая голубая салфетка, кровать расстелена. Из ванной слышно гудение бойлера, и в тон ему нарастало что-то в основании черепа.

– Я волновалась, хотела уже пойти навстречу, – сказала Ибуки и протянула руку за сумками. – Давай сюда. Где это ты так долго?

«Я вляпалась в отношения», – хотела сказать я, но передумала. Просто оплыла на вовремя подставленные руки. Первая волна боли прошла легко, но сразу за ней была вторая, потом – третья, и я перестала считать.

Перед глазами с огромной скоростью прокручивалось сегодняшнее утро – дурацкий пикник, освещаемый раскатами боли. Поток картинок замер: Икари-кун разламывал пополам бутерброд. Сосредоточенное лицо, комично собранный взгляд.

«Мое – спуск», – подумала я и утонула.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю