Текст книги "Замена (СИ)"
Автор книги: Сергей Дормиенс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
10: Королевство кривых
Люди были повсюду. Их движения, их взгляды, их запахи сбивали меня с ног. Они говорили, держась за плечи, их рты были разорваны в крике. Они дышали друг другу в волосы – немытые, уложенные, просто растрепанные. Еще были головные уборы, а ниже все размывалось. Сплошная масса колышущейся одежды, горячей и упругой. Кожа – давно мертвая и еще живая, вся в разводах грязи и татуировок.
Их руки дрожали – от возбуждения, от страха, от громкости, от избытка гормонов. Они дрожали сами. Казалось, я пытаюсь идти против потока, куда бы ни шла. Их передвижениями руководили течения, сути которых я не могла понять. Мне навстречу двигались глаза. Безмолвие подавляло – и радовало. Ноздри разъедал смрад толпы: я поминутно ждала никотинового удара. Я пасовала перед деталями, мир потерял краски, мир обрел страх, но глаза – глаза оставались глазами.
Я видела в них отголоски мыслей. Это пугало.
В немом кошмаре из взглядов и вони растворялось почти все: мне оставались только боль и Икари-кун.
Мир вибрировал, потому что кожа тоже может слышать. Басы ритмично сдавливали меня в огромном кулаке, и в такт им содрогалась EVA. Снаружи хлестали удары спрессованной музыки, навстречу им – к нервам, к коже – стремились волны боли.
Я ощущала все остро, замедленно и как во сне. Я действительно верила в нереальность происходящего: бесшумные крики, глаза, музыка, оседающая на кожу. Конечно, на самом деле все было просто – достаточно прикрыть глаза: в ослепительном мареве, в суперструктуре из узлов и паутины человеческих «я» просматривались синие нити.
Ангел рос, медленно и неуклонно, его пьянил наркотик из личностей, которые распадались вокруг.
В экстазе.
В наркотическом угаре.
В желании.
В танце.
Он не поглотил никого, его микрокосм сравним с микрокосмом человека – пока сравним. Он, вероятно, все еще похож на человека, иначе к нему уже летели бы ракеты. Он пока что не обвисает на реальности, как долг, как ворох неотжатого белья.
Десятки «пока», десятки «недо». Но концерт совершал невозможное: я видела голубые нити, вплетенные в личности танцующих. И я понимала, что это не сон.
Икари втискивался в невидимые проходы между телами, я шла за ним. Касания музыки, касания рук, бедер. Меня тошнило – болью и просто так. Икари-кун боялся идти впереди, но все-таки шел к сплетению нитей. Он продвигался сквозь толпу, которая смыкалась за ним, почти разъединяя наши руки.
Его глаза я видела только раз, мельком. Он обернулся, повернулся прожектор – и все.
«Аянами, не отставайте». Я бы и не смогла: музыка не позволяла замедлиться.
Икари-кун боялся, меня тошнило. А Ангел… Ангел совершал невозможное: он создавал вокруг себя мир. Между ударами неслышимых волн, между тошнотворными касаниями я пыталась думать: пыталась понять, почему все так.
«Почему вспышки, горько-кислый запах и шквал звука сотворили такое?»
Почему… Я поймала волну, поймала спешащий из желудка колючий комок, а потом без перехода наткнулась взглядом на Ангела. Он танцевал, как дерево в грозу.
Всегда прикованные к полу ноги. Я не видела ступней.
Вспышка.
Он гнется в поясе не как человек. Как шарнирная конструкция.
Вспышка, волна баса.
Его руки размывались, и скорость движений была не при чем.
Вспышка-вспышка. Мир непрерывно менялся, я пыталась найти в этом влияние Ангела, отсеивала дурманящую дробь стробоскопа, отсеивала свою боль, пост-эффекты звуковых ударов. В частом сите оставалась только глухая тошнота, стремительно размахивающая руками.
Воздух стекленел.
Я отпустила руку Икари-куна – долгое, влажноватое скольжение в пустоту, прочь, в холодное «порознь». Слабеющее пожатие, рвущееся до контакта пальцев, а потом – все. На двоих у нас остался общий план в головах.
Общее задание, общая цель.
И EVA.
Взгляд, кивок невидимого лица. Я прислушалась к себе. На запястье в вену толкался механизм часов – замедляя кровь, искажая пульс. На шестидесятой секунде мы одновременно нанесем удар.
Это понимание было холодом, и мир лег в видоискатель камеры.
Кадр: Ангел – это девушка. Угольное пятно шортов вымарывает из ее тела бедра. Белые гладкие ноги – в мороси пота. Для верхней части снимка нужна другая выдержка.
Кадр: пустые глаза вокруг, в них нет мыслей. Это не страшно. Это привычный план: люди ощущают Ангела.
Кадр: моими глазами смотрит EVA. Она видит синее древо, прорастающее в реальность. Видит, как дрожь подбирается к пленке существующего. Белые ровные ноги, дрожащие во вспышках – и плетение синих ветвей выше пояса, выше пояска черных шортов.
Кадр. Кадр. И еще один. Я сложила панораму на двадцать третьей секунде.
На сороковой мой пульс сравнялся с пульсом часового механизма. Стало легче.
За семь секунд до удара я увидела лицо Икари-куна по ту сторону Ангела. Он смотрел как человек, как на человека. Он был не готов, но ему так легче.
«– …нам что, танцевать, чтобы он ничего не заподозрил?
– Не напрягайся так, Икари. Рей, родная, покажи ему пару па.
– Простите, доктор Акаги, но…
– Успокойся. Проводник в „мертвой зоне“ Ангела. Пока не попытается атаковать».
Ноль.
Идем, Икари-кун. Пара легких па. Я тоже очень боюсь.
* * *
<Впервые я поцеловалась в пятнадцать лет.
Он лежал в соседней палате, и он умирал. Я точно знала, когда ему ставят капельницы. Между тремя и тремя тридцатью он плавал на грани сна и яви.
«Он не поймет, реально ли происходящее».
Четвертая стадия, из лекарств – только морфин. Верхняя ступень опиатной лестницы.
«Привязаться не успею».
Он сидел у окна. Я видела только левую руку под ящиком инфузионного насоса и громаду света, который рушился на меня из окна.
«Не хочу, чтобы меня перевели в палату с таким окном».
Я закрыла глаза, представляя палату. Восемь шагов. Мне нужно обойти кресло и сесть ему на руки, постаравшись не задеть прооперированный живот. У него должны быть сухие губы морфиниста – значит, мне нужно их увлажнить.
Первое касание языка будет отвратительным. Не стошнить, следить, чтобы не вырвало его. Я знала, что положу ладонь ему на шею, под ухо. Я знала, что его слюна будет отдавать химией. Я знала, что будет противно.
Я знала все о предстоящем первом поцелуе.
Я ошиблась>.
* * *
<…Я пытался влезть в брюки, не снимая кроссовки – глупая затея получилась. Мигала лампа, а в углу сопел Кейти. Плюс один класс. Плюс десять килограмм веса и пятьдесят процентов французской крови. Плюс я ткнул ему в спину средний палец, когда Ублюдок хотел переехать меня на велосипеде.
Плюс при полной спортплощадке.
Плюс, плюс. Один сплошной, одуряющий минус.
– Ахо втюрилась в тебя.
Я кивнул. Кроссовок прочно застрял в брючине. Ахо?..
– Ты или скотина, или не пацан, Синдзи.
Здоровенный, черт. Я смотрел в его поросячьи глаза, думал о переодевании, о гудящей неонке и о том, что Ахо красивая. Тупая, наглая и красивая. Откуда Кейти знает? Какое ему сраное дело? Почему я так туплю, почему он не треснет меня?
Я смотрел перед собой, а Ублюдок дошнуровал свои кроссовки и ушел.
«Ахо меня любит», – подумал я, дергая намертво застрявшую штанину. Послышался треск.
Блядь, Кейти, лучше бы ты меня ударил>.
* * *
Я не знаю, что увидел Икари-кун, поняла я.
На лицо падали теплые капли, и, облизав губы, я ощутила соль. С низкого неба сеялся пот. Зал развлекательного комплекса изменился: крыша, стены, пол – все стало изъеденным, старым. Больным. Больным, как человек, – не как строение. Огромное помещение, как и секундами ранее, наполняли силуэты. Застывшие статуи танцоров светились. В их грудных клетках теплились лампы.
Ангел не исчез – он просто был вокруг.
Я стояла среди бугристых окаменевших фигур. Ритм вспышек замедлился в несколько раз. Самого стробоскопа я нигде не видела. Игра еще не началась: Ангел был оглушен, он молчал, и нигде не было видно Икари-куна.
Зато у меня появилось время. Редкий и могущественный союзник.
Я прикрыла глаза, и под веками была чернота. Мне не нужны картины, не нужны воспоминания, чтобы втиснуть в микрокосм Ангела свои фигуры. Меня беспокоит отсутствие Икари-куна, но я точно знаю, что он прошел: я что-то видела, не уверена, что.
…Раздевалка, застарелый запах спорта и седьмого пота. Кроссовок в брючине. Меня, к сожалению, любят…
Это была я. Незнакомый опыт, но это была я.
Я открыла глаза, чувствуя плечо. Плечи.
Между статуями танцоров появилось еще много я. Рей, Рей, Рей, Рей… Я теряла из виду их – себя – рассеянных в заболевшем зале, среди теплых светящихся статуй. Сколько их? Никогда не считала.
Много. Скучно. Некогда.
Одна «я» коснулась статуи, и она стала облаком жирного пепла. Облако постояло и струйкой втянулось в дырявую крышу зала. Я решилась: десятки рук потянулись к подсвеченным фигурам. Дым и пепел встали столбами, тягучие вспышки моргнули, и стало просторнее.
Плиты пола крошились под ногами. Я шла среди десятков меня самой и думала только о том, почему здесь кожаные юбки, почему – куртки. Почему высокие ботинки даже, но нет контактных линз. Я шла, ловя алые взгляды, я заглядывала в нескончаемые зеркала. «Бывает», – решила я. Ночные рубашки бывали, чаще – серый костюм. Теперь вот кожа – хруст, странный запах. Разное бывало, но красные глаза неизменны.
Когда первая статуя танцора вернулась из-под изъеденной крыши, я поняла, что хватит. Игра начиналась.
Я поняла, что слышу что-то: шепот, шорох звуков, музыки, нот игры. EVA отвечала, и я ощутила, как сводит лицо – лица. Мир менялся. Кусок стены встопорщился, стал гроздью дыбящегося металла. В металл прорастали ветви, и их бесцветье меня не обманывало.
Иногда синий – это суть, а не спектр.
Я занимала центр – свет, зону, охваченную вспышками несуществующего стробоскопа. Ангел пока что копил свой свет, не спешил его расходовать. Он еще сделает ход, сломает мою игру, мой рисунок. Сегодня я могу не думать об эндшпиле, потому что каким бы ни был Ангел, он получил двойной удар.
Статуи шевельнулись, и одна соткалась из пепла прямо рядом со мной. Соткалась и исчезла, едва ощутив касания нескольких рук.
Слабый пробный камень.
EVA дрожала, боль перешла на какой-то высший уровень, затопила меня всю. Танцоры были настоящими игровыми фигурами: не шевелились, не гнулись, не шагали. Микрокосм сам двигал их, искривляя мою ткань светотени.
Это был странный Ангел, который играл тенью.
Я касалась фигур, возвращая их в дым, а дым – в израненный потолок. Плотные, теплые, тяжелые танцоры – как они танцевали? – их было много, и мои касания все чаще становились ударами.
Шепот. Ноты. Слова.
Микрокосм не поддавался, я задумалась – и потеряла себя. Обрывки кожи, кровавый пар. EVA вздрогнула, когда меня стало меньше, а я едва не впустила внутрь боль гибнущего тела.
<Кто ты? >
Он давил, он спрашивал, и я знала – что. Он хотел включить меня в свой мир, понять и включить.
«Всегда будь не такой».
Буду, Икари-сан, подумала я, и вспыхнул свет. Я ломала структуру светотени, я навязывалась, обращая происходящее в негатив. Огромный ангар был наполнен серыми тенями с угольями вместо сердец, черными тенями с алыми глазами. Стены поросли голубыми ветвями, крыша рушилась и истончалась, и над нею, за нею уже просматривался новорожденный зрачок.
Ангел выделял себя, вырастал из человеческого разума, и я только помогала ему создавать перегной, уничтожая последние образы из прошлого. «У нее были белые ноги и черные шортики. Наверное, кожаные». Я остановилась, обхватила все тени, до каких смогла дотянуться.
Горячий камень, нагретая смола. И запах духов – почему-то духов.
Обнимая игровые фигуры, я изо всех сил думала о девушке. О той, которая любила музыку, которая танцевала, как богиня, к которой сбегались все, которой освобождали танцпол. Я лгала, давая пищу гибнущему человеку.
Я испарялась, отдавала все больше себя, все больше человеческого.
Зрачок дрогнул, сузился и потемнел.
<Что ты делаешь? >
Образы из прошлой, почти пережеванной жизни. Жизнь возражала мне, доказывала, что я не права. Я видела бесконечные, опустошенные коридоры, объединяющие живые пока воспоминания. «Это не танцы! Это дрыганье!» – завтрак в полутемной квартире – коктейльная вечеринка – машина, в которой пахнет плотью и спермой – сон о другой планете – «Я же сказала, что не буду курить!»
Я отстранилась, осталось очень мало меня. Ангел затих, оказавшись один на один с искалеченным лабиринтом напоенной памяти. Девушка стала союзником, она не хотела умирать, отдавать себя, она не хотела становиться сверхчеловеком, и ей было безумно страшно.
Воспоминания, «что со мной?», огрызки несовершенной воли – я видела это все изнутри, все это – и одновременно многое другое. Зал стал ветвями, плиты под ногами дрожали в агонии. Остались Ангел, я и девушка.
Сколько раз я надеялась, что нас действительно трое?
Ангел разорвал огромный призрак своего человека и мгновенно поглотил. Крик умирающего сознания, вопль падающего в бездну был громче моей глухоты. Я не успевала за изменениями, мне остался только эндшпиль – что может быть легче, чем убить новорожденного младенца?
Я осталась одна. Мир стал алым, ослепительно-невинным алым, и в тишине я услышала первый удар сердца. Наверное, так получилось бы, если бы вместо соборного колокола кто-то ударил в сам собор.
Удар. Удар.
Слабость. Я очень слаба, почти невесома, меня трясет от каждого удара и нужно передохнуть. Я опустилась на серую плиту, глядя на свои колени. Боль трясла за плечи, подталкивала к действиям, но это подождет.
Над головой расцветал сад. Ветви рождали новые деревья, каких-то циклопических паразитов. Весь основной спектр, море оттенков, никакой симметрии – вот что там росло. Цветы взрывались, выпускали облачка слизи и лепестки. В глазах зарябило от новых слов, от незнакомых языков. Ангел рождал сам себя, рождал новые знаковые системы, а я сидела у его подножия, между слабостью и болью, и это тошнотворное великолепие…
Я видела торчащие в нем клинки.
Сколько раз я воображала себя рыцарем? Сколько раз я позволяла вьюнкам оплести меня?
Гибкие плети, цветущие словами и неслышимой сегодня музыкой были уже близко, с небес новорожденного мира спускались клейкие нити. Пахло сывороткой и немного – перегретым камнем.
«Хватит», – решила я и протянула руку за первым клинком.
Порыв ветра коснулся моего лица, и нити взорвались облаками. Я повернулась, чтобы увидеть крушение сада. Новый мир обнажал иглы, в его вершинах шевелилось что-то грозное, вернулась холодная синева – и все впустую.
Ледяной вихрь сминал Ангела, я на мгновение увидела скрытый ветвями зрачок его глаза, а потом все закончилось. Без треска, без грохота – всхлипом.
* * *
Я стояла на четвереньках, глядя в затылок Икари-куна. Вокруг темнели ноги, надо мной пульсировал свет прожекторов. Я помнила эхо всхлипа, но ничего не слышала. Снаружи были мощные, но пока безопасные басы.
Все кончилось.
Мне помогли встать, помогли встать Икари. Мне что-то кричали в лицо, толкали – не со зла, пытаясь привести в чувства. Я видела уродливые пасти, в нос набивалась тухлятина из чужих ртов, а потом закончилось и это. Кто-то приобнял меня, поднося ко рту небольшую дыхательную маску. Кому-то дали в живот, чтобы не мешал, кому-то ткнули удостоверение.
Все приходило из кисельной тишины, ватной и плотной: басы, прикосновения и даже укол. Запястье мгновенно потеплело, горячая волна достигла головы, груди, паха. «Стимулятор. Быстрый». Меня вели в ритме накатывающих ударов музыки. Толпу впереди раздвигал кто-то очень большой, и я не сразу поняла, что на проводнике бронированный костюм.
«Проводник проводника. Смешно».
Люди мелькали, отшатывались. Я смотрела кино в обратной последовательности и невольно сжала пальцы, ища руку Икари-куна. Его вели где-то сзади, и каким-то последним излетом охоты стала отчетливая чужая мысль – обрывок его разума. Я не успела ничего понять, но точно знала: Икари жив, с ним все в порядке.
Стимулятор работал: картинки понеслись в оглушительной последовательности. Какая-то подворотня, какие-то люди, мраморная шипастая глыба с трубой на плече – кто-то из Белой группы. Я остановилась, я опиралась обеими руками в стену, смотрела в битый асфальт и тяжело дышала. Сердце колотилось между голосовых связок.
Стена была мокрой и холодной.
Звуки начали приходить разрозненно: будто что-то хрипело, настраивалось. В глазах зарябило: на картинку ложился привычный второй план.
– Рей?
Я открыла глаза. Потолок, доктор Акаги, какой-то источник света слева. Я лежала на чем-то мягком, а грудь и живот сдавливала влажная ткань.
– Родная моя, сколько секунд в минуте?
Губы слиплись, говорить не хотелось.
– Шестьдесят.
– Очень хорошо. Поднимайся. Давай переоденемся, вытрем тебя.
Я провела рукой по животу, по груди. Коснулась волос. Всюду влага, словно меня облили.
– Пот, – сказала Акаги, прежде чем я поднесла палец ко рту. – Ты кошмарно пропотела, я такого еще не видела. Боль?
Я прислушалась и ненадолго прикрыла глаза. Болело как всегда.
– Как все выглядело?
– Великолепно, – сказала доктор, помогая мне сесть. Кроме головы боли нигде не было, но промокшая одежда сковывала зябкими ремнями.
– Великолепно?
– Именно! – подтвердила Акаги, отбрасывая куртку. Попутно она задержала руку на моем запястье. Видимо. Пульс ее устроил, потому что она быстро отстала. – Вы с Синдзи столкнулись лбами, и прото-Ангел аннигилировал между вами. Семь сотых секунды. А субъективно сколько?
– Около семи-восьми минут.
Я раздевалась. Меня мутило: Акаги курила, пока мы убивали Ангела. Много курила, пыталась зажевать запах мятной жвачкой. Отвратительно.
– Картину видений заполнишь потом, – махнула доктор, подавая полотенце. – Но успели вы очень вовремя, родная моя, очень. Судя по косвенным признакам, вот-вот должна была начаться витрификация.
Я представила себе, как стеклянные нити, возникшие из пустоты, пронзают зал. Несколько десятков людей повисают на полупрозрачных вертелах. Некоторые нити ломаются, некоторые – нет. В любом случае, их становится все больше.
– А иди-ка ты в душ, Рей, – сказала Акаги.
– Душ?
– Душ, душ. Это вагончик кого-то из приглашенных звезд, – без улыбки пояснила она. – Все удобства.
Я осмотрелась, заметила зеркало с подсветкой, какие-то костюмы, среди которых пятном выделялся мой собственный: на тремпеле, в прозрачном целлофане. Среди блесток и металлических заклепок он смотрелся как труп.
Пропитанные потом волосы больно кололи шею, плечи. Полотенце тоже оказалось колючим.
– Вон двери, – подсказала доктор и уселась на диван. В ее руках материализовался лэптоп. – Зови, если что.
Шок миновал. За дверцей в душевую осталась Акаги со своим сокровищем: у нее наверняка уже есть все данные наблюдения. Я сидела под душем, пытаясь разогнать облако перед глазами: то ли пар, то ли усталость. Шипела вода, из памяти всплывало неприятное сравнение с дождем из пота – там, в микрокосме Ангела.
«Удалось?» – спрашивала я себя.
Ангел исчез, не успев прорости. Люди выжили, ничего не поняв. Теория вошла в практику, как рука в перчатку. И все же, я ощущала досаду. Первое: я ничего не поняла из объединения микрокосмов. Какие-то отрывочные видения, обломки ощущений – они были пусты, словно прошли тысячи километров. И я до сих пор не знала, что ощутил Икари-кун. Я не хотела, чтобы ему досталось что-то большее, чем мне.
Второе: Ангел погиб до того, как я его уничтожила. И снова Икари-кун.
Я закрыла кран и начала вытираться. Вопросы были сильнее боли.
* * *
Он сидел в гримерном кресле и вертел в руках электрогитару. Заметив в зеркале движение, он вздрогнул и поднял голову:
– Аянами?
Я кивнула и подошла ближе. Икари-кун поставил гитару к столику и встал. От него пахло чем-то сладко-мягким: он тоже принял душ, и там не было мужского мыла.
– Дичь какая-то да? – одной рукой он потер шею, а другой обвел рукой комнату.
Его движение будто бы подчеркивало аляповатость интерьера. Икари безошибочно попадал по стыкам, по эклектике передвижной гримерки. Безликое, цветастое, пустое, по сути, помещение. «Да еще и на колесах вдобавок», – подумала я и сама удивилась: «Почему „вдобавок“?»
– Я и к лицею не привык, а теперь это вот, – пожаловался Икари-кун и спохватился: – Э-э, может, присядем? Вы вообще как?
Я пожала плечами, а потом вспомнила слова Кадзи-сана.
– Ого, хм, – улыбнулся Икари. – А вы улыбаетесь…
«…после всего этого», – без труда закончила я, проследив за сменой его мимики. Улыбаться расхотелось.
– И вы, и я целы. Никто не пострадал.
– Кроме этой девушки.
Ее уже было не спасти. Никого из них спасти нельзя – обнаружить можно, убить можно. Спасти – нет.
– Да понимаю я, – махнул он рукой. – Но как-то так… Исчезла она, да? А все это, что мы пережили? Весь этот лес, чудо это. Я чуть не свихнулся, когда вы с ним обниматься стали.
Я нахмурилась.
– Обниматься? Вы меня видели?
– Да, разумеется, – удивился он. – А вы меня нет?
Я хотела покачать головой, но потом вспомнила ледяной шквал, в сердце которого мне померещилось что-то. Шквал, который совершил почти невозможное: скомкал и раздавил такой прочный и такой хрупкий микрокосм Ангела.
– Не уверена. Можете описать, что именно вы видели?
* * *
…Лес из видения Икари-куна был похож на мой: уродливый, неземной, лес, полный символов и цветущий словами. Гноящиеся деревья расцветали под небом, которое одноглазо смотрело вниз. Чаща завивалась вокруг статуи…
* * *
– Как это?
– Не понимаю. К ней сходились все слова, все… Ну, черт, – он пощелкал пальцами, облизывая губы. – Не знаю. Я воспринимал это как радиусы какие-то. Ну, силовые линии.
Я кивнула, ничего не понимая.
– Вы… Вы появились, обняли статую…
Он замолчал, откашлялся и закончил:
– Вы словно вжимали себя в нее. Выглядело это… Мерзко. Извините. Что вы делали?
Метафора, поняла я. Он просто все не так увидел.
– Я отравила Ангела собой.
– Отравили?
– Да. Ангел очень прочен и даже при самосоздании – устойчив.
Я влезла в воспоминания человека, прото-Ангела. Отравила их ложью, своими выдумками. Я додумала то, чего не было – и, дождавшись, пока он проглотит яд, встроила себя в Ангела. Ассоциации, образы, зацепки, кластеры памяти…
<Я иду по улице, разглядывая витрины>
<Книга. Меня тошнит от таких сюжетов, но я читаю, восхищенная поразительным, ни на что не похожим языком>
<«Это средство от насморка мне не подойдет!»>
<Я люблю закаты, когда видно…>
Мои клинки, которыми затыкались его жилы, его вены. Лишние нервы в нервных узлах. Нужно их только вытащить.
– А потом? – зачарованно спросил Икари.
«А потом – „Я – это я“».
– Потом я покидаю Ангела, и он рушится, не в состоянии жить без этих фрагментов.
– И… Как вы поняли это?
– А как вы поняли, что можете его уничтожить?
Икари помолчал, и в его упрямом взгляде зрел очевидный ответ. Убивать – это как дышать. Или, если не быть такой поэтичной – как срыгивать.
– Ничего не помню. Увидел вас с этой статуей – и все. Очнулся уже с кислородной маской на лице.
Зато помнила я. Вихрь неслыханной мощи, который уничтожает плоть Ангела.
И – всхлип.
Гитара у столика вздрогнула плачущим звуком, и я ощутила, что Икари сейчас невольно высвободил что-то из способностей EVA. Он мельком глянул на свои ладони и поспешил сцепить пальцы рук. Тишина сгущалась, как остывающая смола, я увязала в ней, увязала в отчаянном взгляде Икари.
Он отвел глаза, и я вдруг захотела уйти и обдумать все свои насущные вопросы. Просто так, чтобы не ввязываться в разговор, последующий за этим виноватым взглядом.
– Аянами, простите… Я хотел спросить…
«Сейчас».
– Что вы увидели обо мне?
Икари удивленно моргнул, а потом сутуло осел в кресле. На его плечи и лицо сразу легло лет пять, не меньше, а у губ слева пошла морщина: «Неправильный прикус», – поняла я, прозревая.
– Меняемся, Аянами?
– Да.
Очень хотелось добавить: «Я спросила первая», но он и сам все понял. Понял – и улыбнулся виновато.
– Я видел свет. Он лился откуда-то из-за спины. Из-за вашей спины, я так понимаю. Вы смотрели в лицо умирающему, и он плакал.
– Все?
– Н-нет, – Икари покусал губу и посмотрел на меня исподлобья. – «Мой ангел».
Кажется, я все-таки вздрогнула.
– «Мой ангел»?
– Да. Так он сказал. Простите, Аянами, я… Это был кто-то близкий вам?
Я молчала – даже не знала, что и сказать. К счастью, это было нормальным, а вот Икари говорил. Он не мог не говорить.
– И еще раз: простите. Я бесчувственный идиот…
«Нет, – подумала я. – Бесчувственный идиот – это я».
– Ничего. Я видела раздевалку.
Мне очень хотелось сделать ему больно. Я искала ту единственную интерпретацию своего короткого видения, которая смогла бы утолить резь в глазах. Помогла бы удержаться.
– Это был разговор о любви. В вас влюбилась девушка.
Я видела, как расширились его глаза: он боялся этого воспоминания, и звенья начали сходиться со звоном стеклянных нитей. Такой маленький колючий Ангел, которому было тесно во мне.
– Она вас возбуждала, но вы ее ненавидели. За ее интеллект. За ограниченность. Вас взбесила эта новость…
– Погодите, вы…
Я, Икари-кун. Я.
– Вас больше беспокоила застрявшая в штанине обувь, чем ее чувства.
Он вцепился в подлокотники кресла и отвел взгляд. Я считала свой пульс и удивлялась: мне понравилось причинять ему боль. Очень понравилось. «А ему – нет. Он не хотел делать тебе больно».
– Вы прощались с кем-то близким, а я себя ненавидел. Какой-то идиотский обмен. Я увидел вашу боль, а вы – мое ничтожество столетней давности. Вот где справедливость, а?
Он с горькой ухмылкой изучал свою ладонь, и это было уже слишком.
– Я приходила к нему целоваться. Он считал меня чем-то вроде галлюцинации.
Икари-кун смотрел на меня, не понимая. Ему очень хотелось уточнить, но какая-то часть его понимала – не надо, и этой его часть я готова была поклониться в ноги.
– Вы видели мое ничтожество, Икари.
Что-то отпускало меня.
Я сейчас ощущала на себе смысл расхожей фразы: «чувствовать себя дерьмом». Да, я ненавидела себя за признание, Икари-куна – просто за то, что он вошел в меня, не сняв обуви, не спросив. Да, я хотела еще раз вымыться. Все – да, но мне становилось легче, меня отпускали глаза умирающего, вызубренная наизусть медицинская карта и жаркий день, когда я слышала шум и суету в соседней палате и до боли закусила указательный палец, чтобы не слышать, не видеть. Не быть там. Даже сквозь стену я видела, как он уходил. Я просто не умела контролировать другое зрение – увы, не умела.
И вот сегодня это покидало меня.
Я провела пальцем под глазами. Веки были сухими. Наверное, нужно было сказать: «Когда захотите, расскажите мне об Ахо».
– Э, Аянами? – прошептал Икари-кун. – А мы-то с вами Ангела убили…
Я кивнула: он и так все понял.
– Нужно обязательно спросить у Акаги, почему мы все увидели по-разному.
Я снова кивнула. Икари-кун все понял лучше меня, и он улыбался – вымученно, но искренне. И, если не лгало зеркало, я примерно так же улыбалась в ответ.
