Текст книги "Клятва Тояна. Книга 1"

Автор книги: Сергей Заплавный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Настроение у Нечая заметно улучшилось. Обещание – еще не дело, но уже надежда. Без нее как без солнца, которое и за тучами греет.

Мимо промчались коробчатые сани с золотистым верхом. Борта у короба расписные, а передок украшен чернобурой лисой-крестовкой.

– О-о-о-о! – почтительно глянул вослед Петреиш. – Как это у вас говорят: мужик богатый берет деньги лопатой.

– Гребет деньги… – поправил его Нечай.

Он сразу узнал сани Богдана Сутупова. Вот уж истинно мужик: решил перещеголять Шуйского и Голицына. Сам худорожден, хоть и царский дьяк, а мнит себя князем. На всё позолоченное падок, на всё расписное, а того понять не может, что лисица, хоть и с крестом по хребту и лопаткам, лукавство и хитрость олицетворяет, пронырливость и пролазчивость.

Петреиш тоже лиса изрядная. Поэтому и восхитился экипажем Сутупова, а больше того самим ездоком. Добавил с двусмысленной усмешкой:

– При казне ныне Богдан Иванович.

– При какой такой казне? – не понял Нечай.

Петреиш и разобъяснил: не сегодня, так завтра Богдан Сутупов в Северские города отъедет – с государевым денежным жалованьем для тамошних служилых людей.

Эта новость оглушила Нечая: да что это с царем делается? Нешто он вовсе ослеп? Нашел кого в Северские земли посылать. Там ведь шатость великая, помутнение умов в пользу самозванца Гришки Отрепьева. А Богдан Сутупов его ярый приверженец. Кабы худа не вышло. Ну как государевы деньги супротив его же и повернет? Вот беда-то. И не остановишь его никак – руки связаны.

– Прощевай пока! – приподнял круглую шапку всезнающий Петреиш. – Сделаю как ты просишь, – и укатил вслед за Сутуповым.

«А может это и к лучшему, – раздумался Нечай. – Власьев из Копенгагена не скоро возвернется. Любит он в заграницах пожить, потому как там он русийским вице-канцлером выступает – для значимости посольства… И Сутупов вот-вот из Москвы убудет. Тоже, видать, надолго. Руки-то у меня и развяжутся. Зачем мне тогда посредничество Петреиша, этого чужеземного соглядатая? Сам к Годунову доступ найду, чтобы от внутренних врагов остеречь. Всенепременно найду…»

Нечай остановился на высоких ступенях приказа, потянул носом вешние запахи, наплывающие издалека. Вот и кончается пролетье[268]268
  Март.


[Закрыть]. Скоро грянет настоящее тепло. Двадцать первый день. По Святому писанию именно этим днем Бог сотворил от небытия в бытие первозванного человека, родоначальника Адама. На земле ростепель, в небе ростепель и на душе вдруг растеплело. Отчего – никто не знает. Наверное, от надежды, которую всё же оставил разговор с Петреишем. А еще от каждодневных дел, которые ждут. Они трудны, но и радостны вместе с тем. Шутка ли, ворочать Сибирью, чуять, как она устраивается, несмотря ни на что, прирастает новыми крепостьми, слободами, плотбищами, дорогами, раздвигая Русию. Государевым именем, да его, Нечая Федорова, стараниями.

Где-то в Верхотурье уже должен объявиться обоз Поступинского. Долгонько от него вестей нет. Всё ли хорошо там? Здоров ли сын Кирилка? Следит ли за ним Баженка Констянтинов? Парню сейчас дружеский догляд нужен. На перепутье он. Многое в его жизни зависит от этого похода… А еще надо спросить у Алешки Шапилова, отправил ли он грамоту в Тюмень тамошнему голове Безобразову, чтобы не замешкался с хлебными и военными запасами для ставления Томского города…

Задумавшись, Нечай и не заметил, как на ступень ниже остановился монах в скуфейчатой шапке и потертой рясе. Он терпеливо ждал, когда четвертной дьяк обратит на него свое внимание. Потом вдруг открыл сухую, будто из дерева выточенную ладонь с длинными пальцами. В ней лежала медная гривенка. Та самая, которую Нечай отправил через приказ Патриаршего двора в Межигорский монастырь – памятный знак Баженки Констянтинова. Вот он и вернулся… А то из Осифова монастыря пришли неотрадные вести, будто невеста Баженки и ее отец затерялись на Северской Украине.

– Добрались, отче? – полуспросил, полуутвердил Нечай, догадавшись обо всем без слов.

– Добрались, сыне мой, – гулко отозвался монах. – Господь довел. Днем святой мученицы Дарии[269]269
  19 марта.


[Закрыть] на Волоке были. Обросимы при монастыре остались, а я но делам в Чудов монастырь иду. По пути к тебе завернул.

– Как имя твое, отче?

– В иноках Фалалеем наречен.

– Спаси тебя Бог на добром деле, Фалалей. Поднимись ко мне великодушно. Хочу тебя послушать и почестить. Очень ты меня ныне утешил.

Бабинова дорога

Обоз Поступинского объявился на Верхотурье ни раньше ни позже, а именно в день святой мученицы Дарьи. Для кого– то это обычный день, а для Баженки Констянтинова особенный. Ведь его люби-мене тоже Дарией зовут. И она нынче тоже в мученичестве пребывает. Только мученичество ее не в телесном самопопрании, помогающем постичь неизглаголенные тайны духа, не в подвиге кроткой любви к людям и зверям, и птицам, и всем тварям божиим, а в претерпении выпавших на ее долю тягот и невзгод большой дороги.

Тот, кто хаживал от одной русийской украины к другой, да не в мирные поры, а в смутное время, тот ведает, почем фунт лиха. Не всякому мужику-бывальцу по силам большая дорога, а тут три дивчи с маляткой, да старые Обросимы, завзятые селюки-домоседы. Каково им в неизвестность с обжитого места идти?

Однако судьба не спрашивает, кому что по силам и по желаниям. Она дает и требует исполнения. Баженке дала православную веру и неколебимую верность ей, а еще Даренку и Сибирь. Обросимов привязала к нему через Даренку. По своей что ли охоте он за собою их тащиться обрек? – По воле Всевышнего! А коли так, радоваться надо, за испытания благодарить, понимать и твердо принимать их.

Даренка принимает. Впервые он это почувствовал на седьмом переходе – от Устюга Великого до Соли Вычегодской, стольного града купцов Строгановых. Вдруг ни с того, ни с сего сжало тревогой сердце. За нее сжало, за Даренку. Будто кто– то шепнул: в беде твоя суженая, в большой беде…

В тот день обоз и двух поприщ[270]270
  Путевая мера – около 20 верст.


[Закрыть] не сделал, хотя допреж проходил и по три. А сбил его с хода такой случай. Не знамо почему, свернул Климушка Костромитин с санного наката в поле и угодил в заметенную снегом ямину. А там еще не обгрызенные зверем мертвецы торчат. Вытянули на свет крайнего – батюшки-светы! – на нем только рваная исподняя рубаха, тело под ней искровавлено, а на изъеденном солью лице синие кричащие глаза застекленели. У двух других вместо ступней и вовсе клочья обгорелого мяса.

Ко всему притерпелись казаки, всякого навидались, но тут и их прошибло.

– Опять строгановские прикащики лютуют, – набычился и без того вечно хмурый Левонтий Толкачев. – Мало им цепных колод да земляных нор, исповадились на цренах[271]271
  Плоский котел под вид сковороды для выварки соли.


[Закрыть] неугодников палачить. Вживе на каленое железо ставят.

– Да-а-а, – сокрушенно подхватил Иевлейка Карбышев. – И я про цренный правеж слыхивал! Сказывают, будто Семена– то Аникиевича, прежнего Строганова, того… дубьем по голове… наповал… за это самое…

– За это, не за это, поди проверь. Многие варницкие люди на него тогда всколыбались. Досадил потому. Уж я-то знаю, – в груди у Толкачева проснулся хриплый застарелый кашель. – Хлебанул рассольного духа вволюшку. Досе продышаться не могу… Кхы-ы, кхы-ы-ы, кхы-ы-ы… Тут бы милость к увечным да вдовым да беглым от хозяина – с трудом подавив кашель, продолжал он. – Ничего бы, и не было. И-еех! – Толкачев в сердцах махнул рукой и умолк так же внезапно, как разговорился.

– Что было-то? – прицепился к нему Кирилка Федоров. – Досказывай, коли взялся.

Толкачев косо глянул на него. После обозного головы Кирилка – второй значимый человек в походе. Не по делам – Поступинский и без дьяка привык управляться, а по сыновнему родству с четвертным дьяком Нечаем Федоровым. Тут хочешь не хочешь, а держаться с ним надо почтительно, отвечать не мешкая, разъяснять непонятное вразумительно. Однако до почитания юный отпрыск, по мнению Толкачева, пока не дорос: ведет себя, как на развеселительной прогулке, ни в чем не осведомлен, зато почудить и зазря поиграть силушкой горазд.

– Что? Что? – передразнил юного дьяка казак. – Досадил, говорю. Думал, в крепости его не достанут.

– В какой крепости? В воеводской? – опять спросил Кирилка.

– Зачем? У Строгановых своя не хуже. На Никольской стороне, как раз за Солонихой-речкой. Сам увидишь, когда в Соль Вычегодскую прибудем. Ворота лубовые, железом оббитые. На стенах – стрельцы и пушки. Всё честь по чести… Кхы– ы, кхы-ы-ы-ы… Не жил, а царствовал. Совсем оглядку потерял. Ну а людишки варницкие терпели-терпели, да не вытерпели. Кто-то в сполошный колокол ударил. Оно и учалось. Приступом ворота вышибли. И не стало Семена Аникиевича. Вечная ему память… Теперича, видать, его племяш озорует, Никитка Григорьевич. Больше некому. Ежели не его волей эти смерти сделались… кхы-ы, кхы-ы-ы-ы-и… то его попущением.

Я так себе размышляю. А знать наперед ничего не могу. Не волен.

– Тогда мы с Поступинским дознаемся! – самонадеянно заявил Кирилка. – Клади их на возы, ребята.

– Клади, клади! – подхватил команду Фотьбойка Астраханцев и, подыгрывая уже казакам, заобъяснял: – Землица тута смерзлась. Ее не раздолбишь. Да и не положено нам неизвестных ухоранивать. Пущай вычегодские стараются. Инако нам придется.

– Цыть ты, трёпало перекатное! – досадливо осадил его Федька Бардаков. – Не твово ума дело.

Все взгляды скрестились на Поступинском: а что скажет обозный голова?

– Без дознания хоронить не мочно, – коротко молвил он. – Предъявим Строгановым, – и добавил чуть слышно, скорее для Кирилки, нежели для остальных: – Сговорчивей будут.

Баженку покоробило от этих слов. Перед лицом мученической смерти не о том надо думать, как половчей выбить у Строгановых людей и харч для Томского ставления… На небо – крыл нет, а в землю путь близок… Смерть не всё возьмет, только плоть… Злому – смерть, а доброму – воскресение… Никому не ведом час Страшного суда. Вот об чем помнить следует, ибо все смертны, и смерды, и владыки… Солнце хоть и слепит, да на него во все глаза глянуть можно, а попробуй из себя на смерть взглянуть. Особенно на такую…

Баженке вспомнился доказной язык Лучка Копытин, за которым он охотился на Курятном мосту, его юное замученное лицо на грязном снегу, а сверху воронье застящее небо. Для Лучки смерть пришла, как избавление. А для этих?

Но больнее всего была мысль о Даренке. В какую беду она– то попала? Достанет ли ей сил справиться с напастью?.. А может, с соблазнами? Ведь бывает и подневольные перемены…

Пока он предавался разбродным мыслям, казаки уложили мертвых на ближний воз.

– Гляди-кось, только теперь заметил Фотьбойка Астраханцев. – А у этого глаза отверсты. Никак попутчика себе выглядывает? – и перекрестился истово. – Чур меня!

Следом за ними стали креститься остальные.

– Может, и выглядывает, – подал голос Ивашка Згибнев.

– Да не у нас в обозе. Мы все без урону до места дойдем.

От его успокоительных слов приунывшие было казаки взбодрились. Ивашка Ясновидец зря не скажет. Ему дано наперед видеть. Он это уже не раз доказал. Даст Бог, и ныне не прошибется.

– А скажи, Иване, – обступили его товарищи, – К чему бы это на нашем пути мертвецы взялись? Поди, к худу?

– К искуплению! – коротко ответил тот. – Живому нет могилы, токмо совесть и доброе дело. А мы на доброе путь держим.

– И верно! – заудивлялись его прозорливости казаки. – Земля зимою мертвеет, а человек совестью… Родиться на смерть, а помирать на воскресение… Без смертушки живота не оценить…

Згибнев тем временем снял нательные кресты с мучеников, завернул в просмоленную тряпицу и передал обозному голове:

– Коли сыщутся убивцы-то, вели надеть на них эти крыжики. Да чтоб подольше не снимали. Они сами их изведут, – потом дал совет вознице: – А тебе бы коня лучше перепрячь. Покойников увезешь, смерть тут оставишь.

И снова заудивлялись его здравомыслию казаки: казнить, оказывается, можно и мертвым крестом, а от напасти уберечься простой перепряжкой. Всяк это знает, да не всяк исполняет.

В довершение ко всему достал Ивашка Ясновидец из дорожной сумы косыню[272]272
  Полотенце.


[Закрыть], разорвал натрое и вложил каждому мертвецу в руки по лоскуту. Пускай им будет чем отереть лица во время Страшного суда. Вот уж и правда, заботник христов.

– А мне что скажешь? – подошел к Згибневу Баженка Констянтинов. – Не о себе забочусь, о тех, кто за мной следует. Ты знаешь, о ком. Чует сердце, во тьме они, а что за тьма, в толк не возьму.

– Тьма – путь к свету, – не замедлил с ответом Ивашка Ясновидец. – Не претерпев ее, света не возлюбишь, – и вдруг ляпнул не к месту: – Пусти бабу в рай, она и корову за собой приведет, и мальца, чтоб из той коровы молоко пил.

Заулыбались казаки, услышав такое. Ну и Згибнев! Урезал Констянтинова острым словцом. Приклеил ему непонятно с чего райскую бабу с коровой и ребятенком, как будто рай – простои деревенский двор с будними заботами. Однако в улыбках этих не было неуважения к Баженке. Напротив, заинтересованная приглядка, ревнивое ожидание. Непонятный он для служилых человек: ходит в десятниках, а десяток себе всё не набирает. С казаками и ямскими охотниками не чинится, перед обозным головой и дьяком Кириллом Федоровым не заискивает, Куземку Куркина, от которого к нему чуть не весь десяток перебежать готов, не хает, с Тояном Эрмашетовым по-татарски говорить старается, хоть и не свычен. Скачет, как все на верхах, хоть и кровавят у него на морозном ветру обожженные еще на Москве губы. Зря слова не скажет, а послушать других горазд. И не обидчив. Другой бы на его месте от шутки Згибнева в неудовольствие пришел, а он на-ко, лицом потеплел. Спрашивает, будто меньший у старшего:

– Значит, по-твоему во тьме они долго не пробудут?

– Выходит што так.

– А до места вцеле досягнут?

– Не сомневайся, – уверил его Ивашка Ясновидец.

– Слава те Господи! – поглупев от радости, Баженка благодарно тронул его за локоть. – С коровой я понимаю: это присказка. А малец откуда?

– Тебе лучше знать.

– С неба свалится, – прыснул Фотьбойка Астраханцев. – От святого духа… – и захлебнулся на полуслове.

Это дюжий Петрушка Брагин поднял его за шиворот, как кутенка, потелепал из стороны в сторону и вновь поставил.

– В другой раз пинка дам, – пообещал он. – Штоб не лез не в свои разговоры.

Баженка на их возню и внимания не обратил. Ему увиделась медовая трава в дубраве за Трубищами, стыдливо жаркая Даренка, ее тугое лучезарное тело… А он-то, дурень, спрашивает, откуда малец возьмется. Оттуда и возьмется.

Ну и денек выдался: сперва оскал мученической смерти, потом видения ликующей жизни, а впереди обещанные, но пока далекие надежды. До них еще мчать и мчать…

В Соли-на-Вычегде обоз застрял на три дня. А всё потому, что Кирилка Федоров заявил Строгановым: пока не дознаюсь, на какой варнице мертвят людей на цренах, с места не стронусь! С другим бы допросчиком они и разговаривать не стали, отмахнулись, как от досадливой мухи, уполномочие свыше потребовали, а тут, на-ко тебе, сын сибирского управителя. С ним не поспоришь. А ну как опалится родитель за неуступку, начнет чинить препятствия в делах, подведомых Москве? Ведь это не царь югорским воеводам да лучшим тамошним людям грамоты пишет – Нечай Федоров. Ссориться с ним – себе в лицо плевать.

Однако не сразу покорился сольвычегодский Строганов, а после того только, как настырный Кирилка выставил мертвых на опознание посадским людям, пообещав каждому тайну свидетельства и посильную награду. Много сыскалось обиженных прижимками местных властителей, ох много! Не сговариваясь, указали они: этот, который с открытыми глазами помер, не кто иной как Савка Унадышев – качальщик рассоливных труб с Успенской варницы, а двое других – повар и подварок с Троицкой. С неделю назад встретились они меж собой в тутошнем кабаке, выпили крепко и понесли хульные речи против Никиты Григорьевича и Максима Яковлевича, другого Строганова, Соликамского. Задели и покойного Семена Аникиевича. С хмельных-то глаз чего не скажешь? За то их и схватили. Оська, сынок Упадышева, да Саломатов Омелька из Ямской слободы, да меньшак Саломатов именем Степка, а с ними еще человека три-четыре пошли к Троицкому прикащику о милости для непутевых просить, так их тоже схватили и упрятали невесть куда.

Поняв, что запираться бесполезно, Никита Строганов притворно вознегодовал. А ведомо ли Кириле Нечаевичу, заявил он, что хульные речи этой сволоты направлены были главным делом против законного царя Бориса Федоровича Годунова? Ему в пику они самозванца Димитрия всяко хвалили и возвеличивали. Не стерпел троицкий прикащик такого надругательства над царским именем, не удержал праведного гнева, самовольство проявил. Хотел о других злоумышленниках допытаться. За что и наказан будет. Но по сути его упрекнуть не в чем. Воры, вставшие против справедливого царя, иного обращения не заслуживают. Место им в яме придорожной, как собакам бешеным, без погребения.

Однако и Кирилка не лыком шит. Оставил он с Никитой Григорьевичем обозного голову Поступинского да сольвычегодского воеводу, да Тояна Эрмашетова и просил до своего возвращения никуда со двора не отлучаться и никого с посылками вовне не отправлять, а сам вместе с Баженкой нагрянул к троицкому прикащику. Так-де и так: я – полномочный сын четвертного дьяка Нечая Федорова, имею спросить без уверток – за что Савку Упадышева и его сображников умучил? Тот и признался: за то, что хозяев без удержу лаяли.

– А еще кого? – спросил Кирилка.

– Больше никого. Их токмо…

Вот тебе и вся недолга. Пришлось Строганову против воли признать лжесвидетельство, выдать на расправу троицкого приказчика и его подручных, а Оську Упадышева, Саломатовых и других, безвинно схваченных и уже пытанных в варницком застенке, немедля освободить.

Воевода у Федорова-младшего кисло спросил: какого наказания по его мнению заслуживают самоуправщики? Кирилка, не моргнув глазом, выпалил присуду Ивашки Ясновидца: надеть каждому ошейник с мертвым крестом от убиенного и не велеть снимать до будущей весны. А еще немедля отправить на погост – рыть могилы. Пусть все видят и знают, что расплата за содеянное зло на чины не смотрит.

Обрадовался Строганов такому малому запросу, закивал согласно, де справедливо рассудил Кирила Нечаевич – не в мести правда, а в силе креста взыскующего; не тот мертвый, кто в смерть вошел, а тот, кто живучи, душу потерял; ее спасать надо. Не стал раздумывать и воевода: быть посему!

Однако рано обрадовались соливычегодские властители. Копая могилу, один из убивцев в расстройстве руки на себя наложил. Донял-таки его мертвый крест.

И полетела по округе молва о молодом московском справедливце, который не убоялся самого Никиты Григорьевича Строганова с его безмерной властью, простым словом правды злосердие его приспешников против этих же приспешников и повернул.

С тех трех дней в Соли Вычегодской Кирилку будто подменили: был недорослем, прохлаждающимся в обозе, стал полноценным дьяком, способным на многие распорядительные дела. Отцовский наказ запоздало вспомнил – делать подробную запись дороги. Не единожды ему Баженка о том наказе напоминал, да всё без толку. A тут на тебе, развел Кирилка чернила, гусиное перо заострил и ну вырисовывать на чистом листе домишки – один над другим – лесенкой вправо. Потом приделал нижнему рядок церковных маковок и обнес крепкой стеной. Следующим двум прималевал по два куполка. На четвертый поставил букву ять с крестиком, на пятый – веди. Шестой и седьмой оставил в начальном виде, а поверх восьмого изобразил рожу с раздвоенным языком. Такие же языки, но ни к чему не приставленные, разбросал по листу меж простыми и церковными домишками, соединил их цепочками набродных следов.

Баженка исподтишка наблюдал за Кирилкой, радуясь, что потянуло парня к писчему занятию. Пускай вычерчивает что ни попадя, наобум, лишь бы с места стронулся…

Хотя почему наобум? Присмотревшись, Баженка с удивлением понял, что Федоров-младший набрасывает чертеж дороги. Ну точно! Разновеликими домишками обозначил он грады от Москвы до Соли Вычегодской: Переяславль-Залесский, Ростов, Ярославль (это над ним ять поставил), Вологду (веди), Тотьму, Устюг Великий. Рожа с раздвоенным языком легла на вотчинную крепость Никиты Строганова, лжесловного истязателя. Восемь городов, семь переходов, и все на север поднимаются, то крутой, то пологой лестницей. А не приставленные ни к чему языки – скорее всего реки: справа Волга с притоками, слева – Двина с Вычегдой.

Лиха беда начало. Где прикинут чертеж, там должна появиться вскоре и подлинная роспись дороги. Всему свое время.

Вот и для Баженки те три дня в Соли-на-Вычегде переломными оказались. Он будто тяжелую хворобу перенес – с лица спал, телом ослаб, душой истомился. Губы у него не просто растрескались, а сякнущим гноем пошли. Ни похарчеваться толком, ни слова сказать, ни сну предаться – сосущая боль изнутри тянет и тянет. А как выступили по землям зырян до ихнего Кайгорода, губы у Баженки сами собой подсохли, в глазах прояснилось, отлегла постоянная тревога. Значит, Даренка снова к Москве следует. В руках у него один конец дальней дороги, у нее – другой. Остановиться бы, подождать, когда они сойдутся, да ведь никакая дорога на месте не стоит. Катится она себе вперед и катится, как река бессонная, как жизнь неостановимая. Из Трубищ через две Руси к Москве – верстами, из Соли-на-Вычегде через Кайгород к Соли-на-Каме – зырянскими[273]273
  Коми.


[Закрыть] чумкасами, в каждой из которых, считай, по пяти русийских верст.

Оттуда путь прежде на север поворачивал, к Чердыни, затем поднимался на Каменный пояс по белой реке[274]274
  Текущая с Уральских пор на запад.


[Закрыть] Вишере, переваливал на черную реку[275]275
  Текущая с Уральских гор на восток.


[Закрыть] Лозьму, чтобы спуститься но ней до Тавды и вместе с Тавдою впасть в Тобол, текущий уже но Сибирской Татарии. Переходы дальние, трудные, не в меру опасные. Вот и пришла из Москвы грамота, чтобы послали Никита и Максим Строгановы охочих людей поискать более короткий и легкий путь на Югру[276]276
  Древнее название Западной Сибири и народов (угров), ее населяющих.


[Закрыть], Это еще при блаженном царе Федоре Иоанновиче было, девять лет тому назад.

Не сразу сыскалась нужная дорога. А время не терпит. Немирные вогулы стали чинить препятствия на пути из Вишеры в Тавду. Пришлось укреплять его Лозьминским городком. Поставили его в устье реки Ивдель, что впадает в Лозьму, сделали на ней первое в этом краю плотбище и пошли оттуда теснить пелымского князя Аблегерима. На месте его городка Таборы поставили свой Пелым. А там до Тоболеска и Тюмени рукой подать.

Меж тем посадский человек Артюшка Бабинов проведал-таки более удобный путь за Камень – из Соли Камской на юго– восток к черной реке Туре[277]277
  По-татарски означает: перед, переднее место.


[Закрыть]. Он оказался на треть короче, а это для Москвы большая выгода. В награду за усердие велели Строгановы тому же Артюшке набрать сколько надо будет для дела гулящих людей, спешно расчистить дорогу, навести переправы, сделать пологие спуски и подъемы. Пока Бабинов исполнял их наказ, чердынский воевода Сарыч Шестоков, тот самый, что ведает ныне на Москве Ямским приказом, выбрал удобное место для Верхотурского города, чтобы закрепить за Русией это направление. Ему приглянулся неприступный утёс на месте чуцкого[278]278
  Вогульского.


[Закрыть] городища Неромкарра, мимо которого ни конный, ни санный незаметно не проследует. Лучшего места для крепости трудно сыскать.

Как только устроилась Бабинова дорога, запустела Вишеро-Тавдинская. Не надобным сделался Лозьминский городок. Однако и бросить его без пользы жалко. Один выход – разобрать на бревнышки да и сплавить в Пелымь. Так и сделали.

А Бабинов за старания свои получил добрую вотчину, чин сына боярского и стал прозываться не просто Артюшкой, а Артемием Сафроновичем. Во какие возвышения удачливым людям случаются…

Обо всем этом поведали Баженке и другим обозным людям словоохотливые казаки Федька Бардаков и Иевлейка Карбышев. Оказывается, Федька строил, а потом разбирал и сплавлял на Пелымь Лозьминский городок. Иевлейка начинал свою службу с Верхотурья. А Фотьбойка Астраханцев присовокупил к их рассказам попутную историю про Верхтагильского воеводу Рюму Языкова и его большого казанского кота– людоеда. По словам Фотьбойки, Верхтагильская крепость устроена была допреж зачатия и поставления Лозьминского и Верхотурского городков и так же, как Лозьминская, потом брошена. Но это не суть. Речь о воеводе. Незавидный он был, в летах немалых. Спать любил страсть как. Служба идет, а он завалится себе в мягкие постели и дрыхнет без задних ног. Рядом с ним кот – лохматый, здоровущий такой. Глаза узкие, морда разбойная. Урчит, будто мыша заглотил. Ну словом, басурманское отродье! Как-то раз непонятно с чего взбесился этот котище да и переяде спящему воеводе горло. Ну чисто зверь дикий. Изгрыз Рюму до неузнавания. Вот и доверяй после этого казанским и прочим домашним любимцам…

Тут узкоглазый Фотьбойка выразительно глянул в сторону Тояна Эрмашетова, де, этот сибирец также ненадежен, как котище покойного воеводы Языкова. Но десятник Куземка Куркин строго пресек своего подначального:

– Не тебе языком блудить, не нам бы твои речи слушать. На себя сперва погляди!

– А чё я такого сказал? – заоправдывался Фотьбойка. – Подумаешь…

Тоян на него и внимания не обратил. Стоит ли намекам Фотьбойки значение придавать, коли казаки его в расчет не берут? Лучше расспросить Федьку Бардакова – ту ли он Лозьминскую крепость строил да раскатывал, где прежде Василей Тырков служил? Федька охотно подтвердил: ту. И оказалось, что нынешний тобольский письменный голова, старый Тоянов доброжелатель, как и Артемий Бабинов, под счастливой звездой родился. Был рядовым казаком, а стал звон кем!

Федька говорил о Тыркове с уважением, без зависти, простодушно посмеиваясь над своей непутевостью. Тырков, почитай, давно в полковниках, а Бардаков кем был, тем и остался. У каждой птицы свой шесток, свои крылья. Ничего не поделаешь, ежели у Федьки они куцые.

На самом-то деле и не плох Бардаков, и трудовит, и покладист, да к хмелю пристрастен. Он его, как тот казанский кот Рюму Языкова, безжалостно заедает. Хорошо хоть не до смерти…

Как ни странно, но именно история с незадачливым верхтагильским воеводой легла в первую дорожную запись Кирилки Федорова. А дальше побежали на бумагу разные сведения. О том, к примеру, что страна Сибирская отлежит от Москвы на сто с лишним поприщ, а путь по ней за Солью Камской называется Бабинова дорога. И движется та дорога промеж седых гор, досязающих до облак кедрами и другими игольчатыми и листвичими древесами своими. Те горы обильны зверьем, угодным на снедение и одеяние человекам. Еще есть олень, лось, заяц, таушкан, бобер, лисица, выдра, россомаха, горностай, песец, белка и многоразличные птицы. Вокруг дебрь плодовитая. Здешние люди живут кочевьем, грамоты и веры у них нет, а молятся они кумирам своим, приносят жертвы человеческие и молят истуканов подать всякие милости в дому и в охоте. Питаются же рыбою и сохатым зверем. Есть рыба харьюз, таймень и белая кроме леща да головля, а красной рыбы никакой нет…

От общих рассуждений Кирилка перешел к именным росписям. Сперва назвал пустынные верховья Яйвы и Чикмана, потом вывел Бабинову дорогу на Косьву, там, где в нее вливается Тулунок. По северному берегу Косьвы, мимо поселения Ростес, добрался к притоку Косьвы Кырье. Особо описал Павдинский камень на одноименной реке и небольшое селение с первым таможенным караулом. Там устроен был гостиный двор для привоза и отвоза купецких товаров, торговое место для менов с татарами и вогуличами. Второй караул располагался на Ляле, иначе говоря, на Каменной реке. По обе стороны возвышались нескончаемые скалы, из расщелин которых лезли ввысь цепкие ели и березы. Они напоминали темные заснеженные тучи. А под ногами – звенящая пустота, в которую жутко и весело заглядывать. Крикнешь, Ляля аукнется, засмеется, загремит. Близко она и вместе с тем неисповедимо далеко.

Ямские люди Саломатовы, которых Поступинский забрал с собой из Соли Вычегодской, оказались отменными певцами. Как заведут дорожную, сердце замирает. Голоса у них сильные, раздольные, с горы на гору перекатываются, под нависшими глыбами замирают, сливаясь с серебристым журчанием воды.

 
Высота ли, высота поднебесная,
Глубота ли, глубота придорожная.
Широко раздолье по всей земле.
Много мест на ней непаханыя…
 

Запев ведет отец, Омелька Саломатов, а Степка заливисто подхватывает:

 
Уж и чем ты, земля, изукрашена?
Чем под ноги нам уложилася?
Изукрашена ты лесами да болотами.
Изукрашена Каменным поясом.
Да еще большою дорогою,
Што прошла по Руси из конца в конец.
 

Затем их голоса сливаются:

 
Нет милее на свете дороженьки,
Чем тоя, што назад возвертается,
Возвертается ко дому ко родимому
Да к семеюшке, богом даденой.
 

Тут отец умолкает, давая Степке досказать свое:

 
Да к любимой к моей, ко невестушке…
 

Он о своей любимке поет, а будто о Баженкиной. И снова щемит сердце: Даренка, Даренка, где же ты? Что с тобой? Поджившие губы незаметно начинают вышептывать обращенную к ней песню:

 
Ой звидси гора, а звидси друга.
Меж тими та двома горами
Ясная зора.
Думав, що то зора,
А ж то не вона.
Ой то моя любая дивчина
По воду ишла…
 

Голос крепнет, разворачивается, и вот уже две песни летят над Бабиновой дорогой.

Саломатовы выводят:

 
Ах вы ветры, ветры буйныя,
Ветры буйныя да раздольный,
Вейте вы над столбовою дороженькой,
Помогайте ей ко семье бежать…
 

Баженка ведет свою линию:

 
– Дивчина моя, сидай на коня
Та пойдем ув чисто поле
До мого двора…
– Як буду твоя, сяджу на коня
Ой та пойду ув чисто поле
До твого двора…
 

А Тоян Эрмашетов, затосковав о родимой Эуште, о семье, о детях, разразился долгим гортанным звуком, напоминавшим песню без слов.

И вот уже весь обоз движется, внимая раздольному напеву дороги. Заслушались, опустили поводья возчики. Расправили плечи верховые казаки. А Кирилка Федоров, не удержавшись, выпрыгнул из саней на обочину и пошел рядом с главными запевщиками. Откуда знать парню, что Омелька Саломатов чуть не родня ему? Это его сестру, Палашку, отец до сих пор в сердце держит. Стало быть, и Кирилке она не чужая…

Третий и главный таможенный караул устроен был на Верхотурье. К нему обоз подошел пополудни на Дарью-Засори Проруби, или Грязную Прорубницу. Так прозвали в народе святую мученицу Дарью, на день которой по многим русийским местам учиняются оттепели. Радуясь теплу, бабы спешат стирать белье. Топчется возле полыней водопойный скот, приходят утолить жажду дикие звери. Вот и грязнится снег, осыпается серой кашей подтаявший лед, поднимаются в берегах водоемы.

А на реках, вдоль которых пролегла Бабинова дорога, под мостами через горные потоки, буераки, грязные места (их Кирилка от Соли Камской насчитал в свой дорожник семь на тридесять) нет ни грязных, ни чистых прорубей. Здесь святая мученица Дарья отмечена серебряным журчанием вешних вод, близким солнцем и холодным дыханием бесконечных гор.