Текст книги "Жаркое лето 1762-го"

Автор книги: Сергей Булыга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Жар-птица

Но и другого тоже долго не было. Иван походил взад-вперед, успокоился, вернулся к столу, сел и опять принялся за кофе, который был уже холодный, и за кренделек. Колупаев стоял сбоку и помалкивал. Иван допил кофе и отставил чашку. Колупаев сказал:

– Если ваше благородие велит, так можно сбегать в Большой дворец и принести настоящей еды. – Помолчал и добавил: – На всех.

«Ат, – гневно подумал Иван, – и в самом деле!» И снова встал, снова пошел по кордегардии. Но почти сразу же остановился, помолчал, как будто еще думая, а после велел так:

– Ты сначала пойди и сними лишние посты. Оставь четыре, остальные пусть идут сюда и отдыхают. И двоих из них сразу на кухню, это верно. А посты оставишь вот какие: первый у них на крыльце, после еще два по краям возле обоих павильонов и еще один – это уже четвертый – с другой стороны, под окном у государыни. Но чтобы рожу не пялил! Чтобы стоял скрытно в кустах! Понятно?

Колупаев отдал честь и вышел. А Иван еще постоял посреди кордегардии, после еще посидел за столом и еще походил, пришли солдаты, он велел им отдыхать, а сам вышел в парк.

В парке было тихо и так же пусто, как и ночью. И во дворце напротив тоже было тихо, и никто оттуда не выходил. И эскадрон не появлялся, вот что главное. Иван стал неспешно ходить по дорожке – до нимфы сорок пять шагов, обратно и опять до нимфы. После мимо прошел Колупаев с дежурными, они несли в кордегардию завтрак. Иван спросил, как называется этот дворец, Колупаев ответил, что Монплезир, слово французское, и позвал Ивана завтракать. Иван сказал, что он покуда сыт. Ему тогда и в самом деле совершенно не хотелось есть. Он же прекрасно понимал, что это вчерашнее поручение караулить царицу, которую, как все говорят, хотят засадить в монастырь – дело очень непростое и опасное. И не за такие дела слетали не такие головы, думал Иван. Так ведь те сами во все это лезли, потому что многого хотели, а Иван не хочет ничего. И у царя он ничего просить не собирается, думал Иван дальше, потому что ничего ему не нужно, у него и так все есть, ему бы только съездить на Литейную и передать Анюте перстенек, саму ее увидеть… Ну, и все такое прочее! И тут Иван до того засмущался, что ему даже показалось, будто на него смотрят из дворцовой галереи, с левого крыла. Смотрят не смотрят, кажется не кажется, но он все же развернулся и ушел в глубь парка, там скоро нашлась одна укромная скамеечка, он на нее только сел – и опять крепко задумался.

А как же тут было не думать! Разве Иван не помнил, какие глаза были у главнокомандующего, у Петра Александровича Румянцева, когда он как бы между прочим вдруг сказал Ивану, что если он паче чаяния – и он так и сказал: «паче чаяния» – встретит в Ораниенбауме Никиту Ивановича Панина, обер-гофмейстера и дядьку цесаревича, то чтобы передал ему поклон. Нижайший! «Мы же с ним, – добавил Петр Александрович и тут он даже усмехнулся – мы же с ним свойственники, хоть и неблизкие, но все-таки». И еще раз усмехнулся, и добавил, чтобы передано было именно так, как он сказал, слово в слово. Иван сказал: «Так точно, передам и ничего не перепутаю», – а сам сразу подумал, что все это очень непросто. Ведь же никогда до этого его сиятельство ему ничего подобного не поручал, а тут вдруг на: дядька-наставник цесаревича. И усмехается!

Хотя чего ему не усмехаться, думал Иван тогда дальше, уже по дороге к себе, уже отправив Мишку собирать его в дорогу. Петр Александрович, думал Иван, поймал свою птицу. И вон как высоко на ней взлетел – до главнокомандующего. А ведь еще какой-то год назад, при покойной матушке царице, его за господами фельдмаршалами, за этими старыми пнями, которых корчевать и корчевать, никто не видел! Зато как только матушка преставилась и этот сел вместо нее, так он сразу же призвал Румянцева – и Андреевскую ленту ему сразу, и полного генерала, и, главное, на́ тебе, Петя, еще одну птицу! То есть на́ тебе экспедиционный корпус, на́ тебе полную волю над ним, только добудь мне Шлезвиг! И Петя пошел. И ведь добудет, как пить дать. Потому что датский Фредерикус – это вам не прусский Фридрих, а Петр Александрович и от того не бегал, а сам его догонял. И еще взял Кольберг на шпагу. А за Шлезвиг, и это тоже как пить дать, теперь дадут ему фельдмаршала. И десять тысяч душ, никак не меньше. И что ему еще, думал Иван. И в самом деле, остальное у него все есть. На сколько он лет всего старше, а уже все успел. Вот кто, небось, каждый день – и в день по нескольку раз – молится за здравие императора! Не то что кое-кто, не будем называть по именам, пусть даже это только в мыслях, потому что это же такое дело…

И тут как раз послышались шаги. Иван перестал думать, подождал, а после как бы между прочим посмотрел налево. Там на аллею вышел Шкурин. Вид у Шкурина был очень невеселый. Иван не стал вставать. Шкурин подошел к Ивану, едва заметно поклонился и сказал:

– Господин ротмистр! Срочно! Государыня зовет!

Иван сразу поднялся, спросил:

– Что такое?

– Не говорят! – быстро ответил Шкурин. – Но велела срочно вас призвать. Позвольте провожу!

Они вместе пошли по аллее. «Ат, – думал Иван – началось». Но ничего не спрашивал. Так они молча прошли полдороги, только потом уже Шкурин сказал:

– Государыня сильно напугана. Как бы не было какой беды!

Иван остановился, посмотрел на Шкурина, спросил:

– А отчего напугана?

Шкурин пожал плечами. Врет, каналья, подумал Иван, но вслух ничего не сказал, а пошел дальше. Шкурин нагнал его, и они опять пошли рядом. Шкурин его даже иногда обгонял и при этом заглядывал ему в лицо, то есть всем своим видом показывал, что хочет продолжить разговор, ты только спроси у него – и он тебе все расскажет. Но Иван по-прежнему молчал. Так они молча вошли во дворец, молча свернули налево, а там прошли в секретарскую – то есть Шкурин открыл дверь, Иван вошел, а уже следом вошел Шкурин, и он там по-лакейски ловко крутанулся, даже успел что-то сказать – и вышел.

А Иван остался – один. И государыня была напротив, она сидела на софе. Она была в новом платье. То есть в новом – это, конечно, только для Ивана, а для нее просто в другом, тоже, наверное, домашнем, растерянно думал Иван, оно, может, три деревни стоит…

Но тут он спохватился! Поднял руку…

И совсем чуть не упал, потому что он же был без шляпы, шляпа осталась в кордегардии! Как ему теперь приветствовать царицу? Позор какой, хоть застрелись! Вот о чем тогда думал Иван, стоя с поднятой рукой. А царица сидела напротив и смотрела на него. После она улыбнулась, сказала:

– Что с вами такое, милейший?

– Ничего, – сказал Иван и опустил руку.

– Вот и прекрасно, – сказала царица, вставая. Лицо у нее стало строгое, даже немного сердитое. Она спросила: – Это вы вчера сюда приехали?

Иван кивнул.

– Питер вас назначил здешним комендантом?

Иван опять кивнул.

– То есть вы отвечаете за мою безопасность, – сказала царица. – А это тогда что такое? – и она указала рукой на окно.

Иван глянул в окно. В окне был виден парк.

– Я говорю, вон там, – добавила царица. – За тем деревом, за тем кустом. Там кто-то прячется!

Иван шагнул к окну, еще раз посмотрел в ту сторону, радостно заулыбался и сказал:

– Так это же Рябов Кузьма. Колупаевский солдат. Он там стоит.

– Рябов? – переспросила царица, и тоже еще раз посмотрела в окно, и даже прищурилась, а после недоверчиво сказала: – Ну, я не знаю. Рябов всегда стоял открыто и не прятался. А это кто-то другой. Кто его туда подослал? И с какой целью?

– Э! – торопливо воскликнул Иван. – Сейчас сами увидите! – Он подошел к самому окну и громко приказал: – Рябов, ко мне!

Рябов – а это и вправду был он – тотчас вышел из кустов и с ружьем на караул, парадным шагом, подошел ближе к окну.

– Рябов! – сказал Иван. – Кто тебя туда определил?

– Вы, ваше благородие, – четко ответил Рябов.

– А почему туда?

– Чтобы не пялился.

– Молодец! – поморщившись, сказал Иван. – Ступай на место! Живо!

Рябов развернулся и ушел в кусты. Иван тоже развернулся, но к царице, и по-прежнему бодро сказал:

– Вот видите, ваше величество, везде порядок. Никакая мышь не прошмыгнет.

– Мышей я не боюсь, – ответила царица. – А вот… – И тут она сделала вид, что задумалась. Потом еще раз посмотрела на Ивана и даже наклонила набок голову, чтобы было совершенно ясно, что она смотрит очень внимательно… А потом спросила вот что: – А что еще вам Питер приказывал?

– Кроме чего? – спросил Иван.

– Кроме мышей.

– Ничего! – громко сказал Иван. – Просто велел нести службу, и все. И чтобы ничего такого не случалось, никакой беды, а чтобы все было по уставу.

Царица очень внимательно посмотрела на Ивана. Иван не моргнул. Царица задумчиво сказала:

– А у вас открытое лицо. – После еще немного помолчала и спросила: – А вы давно у Питера?

– Нет, со вчерашнего, – сказал Иван.

Царица понимающе кивнула, опять села на софу, и даже взяла веер, и уже почти приветливо сказала:

– И вы тоже не стойте, любезный. Зачем это нужно? Присаживайтесь.

Иван осмотрелся, отступил и сел на стул.

– Любопытно, – сказала царица, – даже очень. То есть вы, совершенно неизвестный ему человек, и он вдруг отправил вас сюда. Вчера в первый раз увидел и сразу отправил. А как вы с ним познакомились?

– Я, ваше величество, на службе, – ответил Иван. – Я из действующей армии. Курьер.

– От Захара Григорьевича? От Чернышева? – спросила царица.

– Нет, от Петра Александровича, – сказал Иван. – От графа генерал-аншефа…

– О, конечно! – сказала царица. – И как это я сразу не догадалась. Ну и как там вам у Петра Александровича служится? Скоро возьмете Шлезвиг?

– Как будет приказано, ваше величество, – на всякий случай уклончиво ответил Иван.

– И это тоже правильно! – сказала царица. – Мы люди маленькие, это не нам решать. А вы, простите, в каком звании? Я в этом плохо разбираюсь.

Иван встал, кратко поклонился и представился:

– Иван Заруба-Кмитский, ротмистр. – После еще сказал: – Драгун, – после чего еще раз поклонился.

– Да вы садитесь, – сказала царица. – Садитесь, мы же с вами не на войне. И даже не на вахтпараде.

Иван сел.

– Вот я уже о вас кое-что узнала, господин ротмистр Кмитский, – с улыбкой сказала царица.

– Заруба-Кмитский, – повторил Иван. Царица удивленно подняла брови, и тогда он поспешно добавил: – Мы же Кмитскими стали недавно, при бабушке. А Зарубы мы давно.

Царица опять улыбнулась, сказала:

– Фамилия у вас очень военная. А вы к ней подходите?

– А это как понимать? – спросил Иван.

– А вот если нужно рубить саблей, то вы как рубите?

– У нас в строю, ваше величество, не сабли, – сказал Иван. – У нас у нижних чинов палаши, а у офицеров шпаги. Сабля, конечно, намного лучше, саблей рубить легче. Но и шпагой тоже научились.

– О! – воскликнула царица. – У вас даже глаза засверкали! Так вы, признайтесь, крепко рубите?

– Крепко, сударыня, – сказал Иван. – Верхового вместе с лошадью одним рубом разрубаю надвое.

– Не может быть!

– Может. Велите, чтобы кто-нибудь сел на лошадь, и я тоже сяду, съедемся, и я их разрублю. Вот прямо здесь, под окнами.

– Ужас какой! – опять воскликнула царица. – Нет, не надо!

– Как прикажете.

Царица помолчала, посмотрела на Ивана, а потом сказала:

– А теперь признайтесь, что вы шутите.

Иван усмехнулся, сказал:

– Немного, конечно, шучу. Но и правду тоже говорю. Потому что если рубану, тогда им будет вот что: лошадь в одну сторону, а верховой в другую.

– Понятно, – сказала царица. Помолчала и еще добавила: – Понятно. – После взяла веер и принялась им обмахиваться. Потом опять заговорила, и теперь уже вот так: – И вы, конечно, человек решительный. Вас заметили раз, вас заметили второй, затем вы отличились под Кольбергом… И это было тогда, когда они пытались деблокировать, но это им не удалось, Платен бежал… И Петр Александрович забрал вас к себе в штаб! Так это было?

– Так, – сказал Иван, с большим удивлением глядя на царицу.

Она это заметила и засмеялась и после стала еще быстрее обмахиваться веером. Потом сложила веер, сказала:

– Зарубы-Кмитские. Не помню, – и вопросительно посмотрела на Ивана.

Иван сказал:

– Я уже говорил вам, ваше величество, что Кмитские мы недавно, по бабушке. А Зарубы мы уже триста лет. Мы были писарями брянскими, хорунжими смоленскими, старостами суражскими…

– Хорошо, хорошо! – перебила царица. – Я это понимаю. Но это, скажем так, история вашего рода. А вот ваши ближайшие родственники, мне вот это хотелось бы знать.

– Извольте, – ответил Иван. – Отец мой, тоже ротмистр и тоже драгун, убит в последнюю шведскую кампанию. В отряде Стоффельда, если вы такого еще помните. И был у меня еще дядя. Он умер в Литве, в прошлом году.

– Умер? – спросила царица.

– Убит, – сказал Иван.

– А! – сказала царица. Помолчала, потом спросила: – А за кого он стоял?

– Дядя, – сказал Иван, – был человек решительный и никого не боялся. Поэтому он всегда стоял только сам за себя.

– А кто тогда его убил? – спросила царица.

– Там, ваше величество, говорят об этом всякое, – сказал Иван.

– Понятно, – еще раз сказала царица. После совсем тихо сказала: – Простите.

Иван молчал. Царица поднялась с софы. Иван тоже поднялся. Царица приложила веер к подбородку и сказала:

– Получилось, что я зря вас потревожила. Я же не знала, что это Рябов. Рябова я не боюсь! И теперь я и вас не боюсь. Мне теперь, даже наоборот, с вами будет спокойнее. Вы сюда надолго?

– Нет, – сказал Иван. – Может, всего на один день.

– Как жаль! А что потом?

«Ат, – подумал Иван, – дурень, дурень!» А вслух сказал:

– Пока не знаю. Государь сказал, что сам это решит.

– Значит, он сегодня собирается сюда?

– Возможно.

– Ой! – воскликнула царица. – И что это я вас допрашиваю? Кто мне дал такое право? Вы же человек военный, и вы давали присягу, я все понимаю. Поэтому если у вас есть какие-то дела, то я вас не держу.

И тут она даже слегка поклонилась. „Иван совсем растерялся.

– Ступайте, ступайте, – сказала царица.

Иван ей поклонился, развернулся и пошел к двери. Царица вслед ему сказала:

– Но, смотрите, на обед не опоздайте. Я буду вас ждать!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
«За государя или как!»

Вернувшись в кордегардию, Иван там первым делом сразу взял свою шляпу, надел ее плотно, по самые букли, и уже только после осмотрелся. Колупаев и еще трое солдат, которые и без того уже стояли очень смирно, еще сильнее подтянулись. И глаза у них были серьезные, без блеска. Это Ивана успокоило, но не совсем – и он строго велел:

– Рябова сменить! Немедля! Потому что дурень! Пойдешь ты! – и он указал на одного из солдат, кажется, на Полушкина, если только он не перепутал, как того зовут.

Солдат отдал честь, развернулся и вышел. Иван стоял, не зная, как быть дальше. Тогда Колупаев сказал:

– Остынет, ваше благородие. Зачем вам такое?

Иван повернулся к столу и увидел, что там для него уже накрыто, то есть стоит котелок, при нем хлеб и ложка, и рядом кружка с киселем, кисель был еще горячий, от него шел пар. Иван, хоть и был не голодный, но все равно одобрительно заулыбался, прошел к столу, сел и сразу принялся есть. Солдаты вышли, чтобы не мешать. И потому что это не положено – смотреть начальству в рот. А Колупаев остался, потому что он сержант и старший в команде.

– Садись, – сказал Иван.

Колупаев сел, но не к столу, потому что это тоже не положено, а на лавку при стене… Каша была жирная и вкусная, Ивану было не до разговоров. Только съев уже примерно половину, он остановился, посмотрел на Колупаева, задумчиво облизал ложку и спросил:

– А когда у государыни обед?

Колупаев очень удивился, но ответил:

– Это еще не скоро. Но мы можем вам еще принести.

– Когда обед, я говорю! – строго сказал Иван. – Отвечай!

– В половине второго, – сказал Колупаев. – А то и в два, а то и даже позже. Но вы не беспокойтесь, ваше благородие, мы этого не прозеваем. Обезьяна Иванна не даст.

– Кто, кто?! – переспросил Иван.

– Ну, Шарогородская, кто, – тут же быстро сказал Колупаев. – Оговорился, ваше благородие, винюсь. Она не обезьяна, конечно, а Катерина Иванна. Просто очень существо подвижное, вот злые языки ее и обозвали. А так она очень приличная дама. Она же главная царицына служанка, сиречь камеристка, и ее к нам перед обедом всегда присылают. И тогда наши, по ее приказу, идут во дворец к Игнатьеву и уже оттуда несут нам и им.

– Им и нам! – сказал Иван.

– Так точно, – согласился Колупаев. – Сперва им. И это нам не в тягость, а даже в почет. А раньше этого почету не было, потому что раньше у нас, опять виноват, у них, у государыни, был свой повар здесь, в Монплезире. А потом он отравился. И это уже две недели тому.

– Как это отравился? – недоверчиво спросил Иван.

– Обыкновенно, – сказал Колупаев. – Грибами. Грибами часто травятся. И так и он. Думал, что сморчки, и не угадал. И теперь мы без повара, теперь ходим к Игнатьеву. А в вашей каше грибов нет, не беспокойтесь.

Иван пожал плечами и опять взялся за кашу. Аппетита у него уже не было, но он понимал и другое: что перестанешь есть – и Колупаев будет думать, что ты испугался.

Доев кашу, Иван взялся за кисель. Кисель был хорош, но Иван все равно спросил, не травился ли у них кто киселями. Колупаев ответил, что нет. Иван сказал, что зря, допил кисель и посмотрел на лавку, где лежала еще с раннего утра постеленная шинель. Ивану не хотелось спать, просто ему вообще ничего здесь не хотелось, хотелось только одного – чтобы как-то выбраться отсюда, и поскорее. Или поскорее приезжал бы царь и мирился со своей царицей. Или хотя бы прибыл эскадрон, желательно голштинский, и чтобы командовал им полковник, и тогда бы этот голштинский полковник сказал бы Ивану, что волею его императорского величества он, полковник такой-то, имярек, заступает здесь вместо него, а ты, Иван, так говорит этот полковник, валяй отсюда куда хочешь – хоть на Литейную, а хоть даже в Литву, в свои Великие нищие Лапы…

Нет, тут же подумал Иван, даже если такое и в самом деле будет сказано, он все равно не будет иметь права отсюда отлучаться или даже просто сдавать команду кому-либо, пусть даже старшему в звании и пусть даже при этом голштинцу, потому что царь ему ясно сказал: не подчиняться никому, кроме него! Значит, даже царице. Так что это ему надо будет крепко помнить, когда он будет призван к ней на обед. Но это будет еще не скоро, подумал Иван, вставая из-за стола и направляясь к двери. Как хорошо, думал он дальше, спускаясь с крыльца, и как легко ему служилось раньше, в Померании! Тогда все было просто и понятно, а теперь черт знает что творится. Эх, думал Иван, надо решаться, сколько это можно тянуть, поэтому как только приедет государь и как только спросит – так сразу ответить: так, мол, и так, ваше величество, запал мне в душу ваш манифест, и как было ему не запасть, когда же у меня беда какая, и кому ее, кроме меня, развести? Ведь же некому, ваше величество, потому что никого на всем белом свете, кроме меня, у него не осталось, и у меня, кроме него, а посему, ваше величество…

Но тут Иван вдруг почему-то остановился и прислушался. Так точно, подумал он радостно, это копыта. Это, подумал, эскадрон! Но потом, еще прислушавшись, нахмурился, потому что уже ясно разобрал, что это скачет только экипаж. А после, когда экипаж еще приблизился, Иван даже насторожился, потому что это был тот самый экипаж – Никиты Ивановича Панина, он его по копытам узнал! И этот черт так просто сюда не приехал, конечно! Этот черт, думал Иван, повернувшись на топот копыт, уже что-то затеял! Нижайше кланяться! И только слово в слово передать, и ничего, не приведи Бог, не перепутать, вспомнил он слова Румянцева, и, придерживая шпагу, быстро пошел, а точнее, почти побежал навстречу выезжавшему из-за деревьев экипажу.

В экипаже тоже не дремали – там сразу же отдернули гардину, и в окошке показалось добродушное улыбающееся лицо. Это и в самом деле был Никита Иванович Панин, наставник цесаревича. Увидев, что Иван быстро идет ему наперерез, Никита Иванович тут же велел кучеру остановиться, после сам, не дожидаясь ничьей помощи, вышел из кареты, повернулся к Ивану, который уже приложил руку к шляпе, и сказал:

– А, это ты, голубчик. Вот мы опять с тобой встретились. – И, продолжая улыбаться, он подошел к Ивану, после чего добавил уже не так громко: – Государь мне про тебя рассказывал. Государь тобой доволен. Крепко!

И тут же, тоже крепко, взял Ивана за локоть и повел его по дорожке ко дворцу. Иван молчал. Никита Иванович тоже, только он время от времени как-то по-особенному поглядывал на Ивана. После, опять же за локоть, остановил его, посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

– Непростые времена настали. Ты должен это знать. Ну да за тебя мы не беспокоимся, отзывы о тебе были самые наилучшие. Только все равно не лишним будет напомнить: держи ухо востро. Люди злы! А время-то какое, прости, Господи! – продолжал Никита Иванович, опять увлекая Ивана по дорожке. – Перемена правления, окончание войны, бывший враг теперь союзник – и это все за каких-то полгода. Это, конечно, очень непросто, это не всякая голова может сразу вместить. Вот и начинаются шатания, потому что общество не понимает, куда его ведут. И особенно это трудно понять, когда его ведет кто-то один. Потому что это же рождает зависть. А зависть в свою очередь в дальнейшем приводит к переменам уже не только самого правления, но даже самой его сути. Сути же, сиречь системы, бывают различные. Вот взять, к примеру, шведскую систему правления, это я имею в виду сейм, ограничивающий власть, Богом данную монарху. Богом, Иван, слышишь? Или другой пример, для нас более близкий и понятный, – это Польша.

Сказав это, Никита Иванович опять остановился и опять посмотрел на Ивана. Иван был очень насторожен, потому что он весьма не любил подобных разговоров и всегда их избегал. А тут как избежишь, с тоской думал Иван.

Но тут Никита Иванович вдруг сказал уже совсем другое:

– А ты ведь из Литвы, голубчик. И, я слышал, будто бы ваше дело разбиралось этой весной в Виленском Трибунале.

Иван удивленно поднял брови, но ничего не сказал. Однако Никита Иванович этим ничуть не смутился, он продолжал:

– Имение. Там две деревни с похожими названиями, а хозяин их убит в прошлом году. Пан Федор его звали. А как фамилия?

– Заруба-Кмитский, – ответил Иван.

– А твоя?

– И моя такая же.

– Да! – нараспев сказал Никита Иванович, не сводя глаз с Ивана, а точнее, глядя ему прямо в глаза. – Запутанное дело, ничего не скажешь. Ну да были бы средства, и не такое дело можно выиграть. Не правда ли?

Иван молчал.

– Можно! – сказал Никита Иванович. – Можно! Даже если Радзивилл не хочет, так нужно было поклониться Чарторыйским. Ну, или, я не знаю…

И тут Никита Иванович задумался, и они дальше пошли молча. Только когда они были уже почти возле самого крыльца, Никита Иванович вдруг очень решительно тряхнул головой, опять остановился и сказал:

– Но все это, голубчик, будет после. А пока что сам видишь, что творится. И за этим, это я про Трибунал, нужно государю кланяться. А он тобой очень доволен, ты можешь смело просить. А кто я такой? Я царский гувернер, наставник. Аз, буки, ижица. А тут еще… Захворал цесаревич, вот что! – уже совсем другим, очень серьезным голосом продолжил Никита Иванович. – Хворь не весть какая, конечно, можно даже сказать, что пустяки. Так ведь зато кто захворал! И что мне будет, если потом вдруг что стрясется?! Кому я буду нужен без ноздрей? Государь у нас строг. А государыня как его любит! Вот и гоняют меня взад-вперед. Побежал я, голубчик, побежал. Вернусь – договорим.

С этими словами Никита Иванович и в самом деле почти что взбежал на крыльцо, а после так же быстро скрылся во дворце. А Иван остался стоять на дорожке. Во дворце, было слышно, встречали Никиту Ивановича – вначале слуги, а потом и государыня. Потом там стало совсем тихо – это они, наверное, ушли в ее покои. Иван развернулся и пошел от нечего делать проверить посты. Все посты были на месте и содержались в порядке. Иван вернулся в кордегардию и велел сменить всех, кроме Полушкина, потому что он недавно заступил. Колупаев взял команду и ушел. Иван сидел неподвижно, как колода, и, ни о чем не думая, смотрел в окно. Вернулся Колупаев со смененными, Иван велел всем отдыхать, а Колупаеву велел идти и стать возле крыльца, чтобы, как сказал Иван, когда его высокопревосходительство будет выходить к карете, сразу сюда об этом доложить. Колупаев ушел. А Иван сидел дальше и дальше смотрел. Шло время, Колупаев не являлся. И уже пришло время обеда. Иван не вытерпел и вышел в парк, прошел – конечно, вдалеке – под высочайшими окнами, ничего не рассмотрел и не расслышал, да и нельзя было этого делать, потому что там стоял Полушкин, и Иван прошел дальше, к крыльцу. Там, рядом с постовым, стоял Колупаев. Что, спросил Иван, он еще там. Там, ваше благородие, ответил Колупаев. После еще сказал: они часто здесь бывают, и это же ясное дело, она же о Павлуше беспокоится. Иван на это понимающе кивнул. Тогда Колупаев сказал: и он почти всегда надолго, мы уже знаем, что если он приехал, так обед будет не скоро – как сейчас. Иван опять кивнул. После вполголоса напомнил, что если будут выходить, чтобы ему сразу сказали, и сошел с крыльца.

Солнце стояло высоко и хоть уже даже начало склоняться, но было еще жарко. Иван подумал и пошел вперед, к причалу. Или к террасе, как это у них здесь называлось. Там он подошел к самой воде, то есть к самой балюстраде, облокотился на нее и стал смотреть на море. Море было тихое, смотреть на него было скучно. Тогда Иван стал смотреть туда, где был виден Петербург. Петербург был виден плохо, хорошо была видна только Петропавловская крепость. Но что Ивану было до нее?! Иван хотел видеть Литейную. Эх, думал Иван, а вдруг сейчас приедет царь и скажет, что Иван свободен и может ехать куда хочет. Иван, конечно, очень обрадуется и только схватится за шляпу… Как Никита Иванович вот так весело заулыбается и скажет: «Иван, ты куда! А как же Виленский Трибунал? Да ты разве не знаешь, что если государь только моргнет или если только велит нашему послу в Варшаве, господину Воейкову… Сам знаешь, что велит! И тогда что там твой Хвацкий, Иван, и что его гайдуки! И что даже Потоцкий с Радзивиллом! Разве не так, Иван? И разве не так, ваше величество?!» И тут…

Иван нахмурился, и отвернулся от Петропавловской крепости, и стал смотреть на Кронштадт. А государь, подумал Иван, скажет: «А вот и нет, а вот ты и не угадал, Никита Иванович. Потому что ничего я не могу! Ибо как же я могу помочь кому-то, когда я самому себе никак не помогу». Потому что где моя честь? Разве…»

Но дальше Иван представлять за царя не решился, а только вспомнил его давешние странные слова про некоего младенца Алексиса, которого ему не показали. А Пауля и Анхен показали, говорил вчера царь. А царица говорила, что он сумасшедший. Это она так про него. И все это говорилось при Иване, Иван это слышал. Как будто ему это нужно… Да ничего ему, думал Иван, не нужно! И ничего он здесь не понимает! Потому что как это возможно, чтобы жена ходила с таким брюхом, а муж этого не замечал? И все остальные вокруг тоже. Или все про это знают и просто молчат. Может, даже Колупаев знает, он же здесь все время торчит, уже, сам говорил, три года. И вот он все знает – и молчит. Потому что чего ему здесь не молчать? Здесь же ему не Померания. Да где бы он нашел такую кашу в Померании, какую ему дают здесь? Да такую там сам его сиятельство граф Петр Александрович Румянцев не едал. А здесь любому – на! И что там, у Фридриха, творилось, они здесь и представить не могут. Да вот хотя бы Гросс-Егерсдорф, когда мы их там разбили, а после стали отступать и даже пушки бросали. И здесь сразу какой ор подняли! Апраксин предатель, Апраксина пруссаки подкупили! Да никто его не подкупал, а просто тогда всему войску, извините за грубое слово, жрать было совсем нечего, потому что все вокруг спалили начисто. Вот он и велел оттуда отступать, чтобы мы там все не передохли. И это правильно! Ибо что такое настоящий главнокомандующий? Это у которого солдат всегда накормлен, вот что. А на голодное брюхо побед не бывает. А здесь чего! Здесь воевать не надо, здесь не знают, что такое смерть. Здесь только знай рожать! И вот они и рожают этих бедных деток, как котят, а после так же, как котят, в корзину их…

Сзади послышались шаги. Иван перестал думать и прислушался. Это как будто был Шкурин. Вот кто наверняка все знает, очень сердито подумал Иван, и вот кому, небось, дали корзину с тем младенцем. А кое-кто после напился и кричит, что почему ему сперва не показали. Прости, Господи! Подумав так, Иван оборотился и в самом деле увидел Василия Шкурина, который поднимался к нему на террасу. Иван стоял и ждал. Шкурин подошел, сказал:

– Вас, господин ротмистр, их высокопревосходительство видеть желают. Позвольте за мной.

Какая скотина, подумал Иван, лакей ливрейный, а как рожу воротит! Но вслух ничего не сказал и пошел следом за Шкуриным обратно ко дворцу.

Когда они пришли туда, там никого, кроме постового Червоненко, не было. Шкурин сказал:

– Подождите. Они еще у государыни. Они велели, чтобы вы пришли заранее. Они спешат.

После чего Шкурин поднялся по крыльцу и скрылся во дворце. А Иван остался ждать. Сперва он стоял рядом с Червоненко, а после сошел вниз, остановился посреди дорожки и подумал, что с этим прытким его высокопревосходительством нужно быть очень осторожным. Потому что еще совсем неизвестно, что он здесь на самом деле делает и кто его сюда послал. Ведь же нельзя быть таким дурнем и притворяться, будто ты ничего не понимаешь. Ибо что тут понимать! Он что, разве раньше этого не слышал? Слышал! Царь хочет постричь царицу в монастырь, чтобы самому жениться на другой. Но дело это непростое, и это тоже всем известно. И вот поэтому, как Иван вчера видел и слышал, царь решил начать издалека: сперва были эти его слова про младенца Алексиса, которого она как будто где-то с кем-то прижила, – и вот теперь ей за это домашний арест. Под караул ее! Господин ротмистр, ответишь головой! И сам уехал. А потом они опять сюда приедут и увезут ее уже под большим караулом, и приехать они могут в любую минуту, то есть могут хоть прямо сейчас. И что они тогда увидят? Что царица как бы под арестом, ее караулят, но у нее посторонний. И что тогда царь скажет? Да примерно вот что: господин ротмистр, а чего это вы уши развесили, вы что, желаете под суд? Или я сейчас, прямо на месте…

Но дальше Иван подумать не успел, потому что тут на крыльце показался Никита Иванович, который осмотрелся по сторонам, увидел Ивана, радостно заулыбался и воскликнул:

– Голубчик! А я уже было подумал, где ты подевался!