Текст книги "Железный волк"

Автор книги: Сергей Булыга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Доел, отставил мису и утерся рушником. Батура поднял голову, ступил было вперед… Но князь свел брови – и Батура замер. Сказал:

– Князь!..

– Знаю, знаю. Что, началось уже? Рядят?

– Нет, поднимаются пока. На Великом Посаде все вместе сошлись. А на Окольном – врозь, по улицам и не везде еще. На Заполотье – будто тихо… – Батура говорил чуть слышно, нехотя.

И князь тоже тихо спросил:

– А мутит кто?

– Да кто их разберет?! Все мутят. – Помолчав, сказал в сердцах: – Осатанел народ! Совсем! Онисим–старос–та… ну, тот, с Горшечной, конопатый… Так он орал, как зверь, рубаху в клочья рвал. И верят же!

– Чему?

– Да все тому же, князь, вчерашнему. А что ты у владыки был, что он тебя благословил – им это тьфу и растереть! Им и владыка – тьфу! Погрязли во грехе.

– Да, – Всеслав кивнул, – погрязли. А что владыка?

– Заперся. К нему ходили – не открыл. И на хулу не отзывается. Ушли они, Бог спас, отвел.

– А что…

– Любим? – перебил Батура и ощерился. – Любим Поспелович изволят почивать. Так и сказал с крыльца: я, мол, вчера у князя был, у господина нашего, и так наугощался, что брюхо по сей час болит, и голова трещит, и плечи ломит, и холку в кровь содрал – ярмо–то не с привычки!

– Так и сказал9 – тихо спросил Всеслав.

– Так, так! И, поклонившись всем, ушел.

– Пес.

– Пес и есть. И надо пса учить, пока не одичал, пока…

– Цыть!

Замолчал Батура. Встал князь, сказал:

– Иди. Скажи своим, чтоб хорошо смотрели. А я пока… – И замолчал, задумался.

Ушел Батура. Князь спросил:

– Как там, внизу?

– Сидят, – сказал Игнат.

Всеслав прислушался, усмехнулся.

– Тихо сидят!

– Как велено.

Всеслав кивнул. Вновь сел. Взял ложку, повертел ее и положил на стол. Так–то, князь! Тихо внизу… И, может, это хорошо. Крестный твой за день до той, последней, битвы все видел наперед. К нему Торгильс пришел и сказал… А крестный перебил его: «Нет, бонд, сегодня у меня и без того довольно войска, а ты лучше послужишь мне иначе: завтра придешь и уберешь погибших, а с ними и меня, если Господь так пожелает». И пожелал Господь, такая уж была у крестного планида. А у тебя… Лишь третий день идет, четыре впереди. Пусть чернь рядит себе, кричит, а ты… Ты еще многое успеешь. Послы приедут, сыновья, ты скажешь им… Вот только что ты скажешь? И кому? Кто будет твоим Торгильсом? Здесь, на столе этом, тебя положат, придет Иона, приведет с собой… Но то когда еще! Усмехнулся князь, головой тряхнул, на Игната глянул. Игнат, склонившись у печи, подбросил дров. Потом еще, еще. Всеслав сказал:

– Окстись, Игнат. Бережку пожалей!

Замер Игнат. А князь сказал насмешливо:

– Изжаришь ведь его! А как нам без Бережки?!

Игнат пожал плечами, встал. Помолчав, произнес:

– Самим бы не сгореть!

Князь тоже встал.

– Глуп ты, Игнат. Сорок лет смотрю я на тебя – и за сорок лет ты не поумнел. Устал я, ох устал! – Вышел из–за стола, к двери пошел.

– Куда ты, князь?

– Сойду вниз. А пока на плечи приготовь.

– Князь!..

Ушел, не оглянувшись. Мягко ступал, как зверь. В дверь заглянул – сидят, лежат: Ухватый, Хром, Бажен, Митяй… На лавках, на столе – ковры ромейские богатого узора, на столе кувшин серебряный и ложки – йз серебра, кубки, мисы, блюда… А дух какой! Тяжелый, кислый, бражный. И печь чадит. Копыто у огня сидит и палочку строгает, говорит:

– И вот мотало их три, восемь, сорок дней. Ну, думали, конец. И вдруг…

Заметили! Вскочили вразнобой. Вараксу вовсе повело. Да что уже теперь! Князь руку поднял, мол, садитесь. Сели. И сам он около порога сел. Копыто снова принялся строгать, помолчал, но, видно, не терпелось. Князь сказал:

– Мотало сорок дней. А дальше что?

Копыто сразу оживился.

– А дальше? Щас… А дальше вот что было. На сорок первый день вдруг море успокоилось, и видит Ян – гора. Ну, он и приказал: «Гребите!» Гребут. Гора все шире, выше поднимается. Полдня гребли… И догребли. И видят – прямо на горе, на берегу, – а берег там – стена стеной, а на стене этой – лик, Деисус. И лик – нерукотворный. А за горой поют, и музыка слышится чудесная. А дух от той горы стоит, как благовоние. Тут оробели все и шапки поснимали. А солнце уже за полдень склоняется, море – тихое и гладкое, синее, как небо. Ян «Отче наш» прочел… – Копыто замолчал, отбросил палочку. Да от нее уже почти что ничего и не осталось.

Важен вздохнул, спросил:

– А дальше что?

– А дальше? – Копыто задумался.

Князь усмехнулся.

– Брехня это! Брехня! – Ухватый встал, ударил кулаком. – Да кто тебе поверит, чтобы вот так, на ладье, взял да и в рай приплыл. Бре–хня! – И сел.

– Брехня? – Копыто зло прищурился. – Ну, может, и брехня. Свинье, ей что ни говори, а все брехня. А тут, да про святое… Ей, свинье…

– Что?! – Ухватый вновь вскочил.

– А то! Свинья ты, говорю. Ух–х, как ты мне!.. – И, оскалясь, за меч схватился.

И Ухватый за меч!

– Цыть, петухи! – Князь поднялся. – Успеется еще, успеется!

Куда там! Если бы не Хром, да Бажен, да Митяй, порубились бы.

Чуть удержали их, разняли, усадили. Ухватый зыркал зло, шипел едва не по–змеиному, Копыто красен был, подскакивал, грозил:

– Тварь! Гадина! Да я тебя, налим…

– Цыть! – зло крикнул князь.

Онемели все и враз затихли. А князь прошел к столу, сел во главе и осмотрел дружинников. Затем сказал:

– Не знаю я. И вы не знаете. Никто не знает… так ли в рай идти или не так, по морю или посуху… А может, вовсе и не в рай! Вон Бус про реку молочную сказывал. Не знаю! Но коли дальше вы так будете, скоро все уйдем. И все узнаем! Вон… там, – он указал на дверь, – поди, уже слыхали, что происходит? Пока там не утихнет, чтоб обо всем ином забыли! Я так велю! Я! Я! – И кулаком об стол ударил. Заплясали миски, чаши, кубки! Звон! Треск!

Молчат. Вот то–то же! Спросил уже спокойнее:

– Ворота как?

– Надежные, – откликнулся Митяй и добавил: – За Тучей послали. Горяй еще с утра сидит, обложен. Но говорит, чуть что придет, пробьется. И все мы, князь, с тобой, ты не смотри, что…

– Хорошо, – сказал князь. – А Хворостень, он как, откликнулся?

– Нет, князь, – мрачно ответил Митяй. – Ждет Хворостень, молчит. Все вынюхивает.

Князь встал, долго стоял, смотрел пустыми, мутными глазами… Ох, Хворостень, боярин, пес! Ох, говорил Иона, да сколько их, таких, вот и Ухватый – пес, и сын твой, князь. Пустое все это, брось…

Очнулся князь, встряхнулся, сказал:

– Вот как! – Зло хмыкнул. – Ну что ж! Пойду и я, как Хворостень, понюхаю!

Митяй вскочил.

– Нет, сядь! И все сидите. Митяй, ответишь головой! Ведь я не в рай иду – вернусь!

Вышел в дверь и закричал:

– Игнат! Шапку, корзно, оплечье!

А меч был при себе, князь без меча – как баба без платка: бесчестье!

2

Проехал мимо Софии, мимо Зовуна, мимо конюшен. Перед воротами попридержал коня, дал знак – побежали открывать. Чуть только приоткрыли. А выехал – и тотчас же закрыли, загремели затворами. Вот псы! А ты слепец! Один, без кольчуги даже, без шлема, без щита, как рак линялый… Хмыкнул. Миновал мостки, спустился косогором. И – по Гончарной, рысью, шагом, рысью. То сушь, то грязь, то лаги разошлись, то сгнили. То цоканье, то хлюпанье. Грязь, теснота, помои, смрад. Да, столько лет прошло, мать была права, и как еще права: и улицы там чище и ровней, и люд богаче, расторопней. Кто строит град? Не князь же, вы сами, люди, строите, для себя. Вон сколько вас, глазеете. Вчера так ни один себя не показал, а нынче осмелели! И скалитесь, а кинуться боитесь. И – по Гончарной, на Кузнецкую, под горку, рысью и внамет, вновь рысью, шагом… В грязь! Хлюп копыта, хлюп.

…Кологрив тебе рассказывал и брат, а сам ты никогда там прежде не был. Да и отец в последние годы туда не хаживал, хоть дядя звал его. Не тот уже был дядя, не один. Владимира, старшего сына, посадил в Новгороде, Изяслава – в Чернигове, Святослава в Переяславле, а Всеволода – в Смоленске. Вячеслав и Игорь, младшие, пока держались при отце. И дочерей еще не разобрали. Генрих Германский, говорят, брал Анну, старшую, да дядя отказал. А может, и германец усомнился: как знать, про то кто правду скажет! Но что Ярослав силен, что робеют перед ним, что Киев–град велик, богат, красив – это правда! Но ведь и ты, Всеслав, тогда юн, дерзок был! Вся жизнь впереди. Ладьи твои бежали по Днепру, все ближе, ближе. «Смотри! – кричат. – Смотри!» Ты встал, посмотрел из–под руки, ты, князь Всеслав, сын Брячи–слава, Изяславов внук и, значит, старший по Владимиру, по прадеду, крестителю Руси…

…Шум! Гам! Очнулся он, глянул вперед. Да, так и есть: толпа перед посадничьим двором. Стеной стоят. Князь усмехнулся, оскалился по–волчьи. Не сдерживал коня, но и не понукал. Толпа притихла, замерла. Цок копыта, цок. Пятнадцать, десять шагов…

Соскочил легко, как молодой. Пошел на них, коня вел в поводу, смотрел перед собой на толпу.

И дрогнули! И молча, суетливо расступились. Прошел. Вошел во двор и отшвырнул повод, не глядя, и кто–то подхватил, увел коня. Он шел к крыльцу, он не спешил, толпа молча валила следом. Подошел, ступил на нижнюю ступеньку…

И топнул сапогом! Еще раз топнул. Мимо него, как побитый пес, Ширяй взбежал наверх и сипло, злобно выкрикнул:

– Где честь, болваны? – Там, наверху, забегали, засуетились.

А он стоял, смотрел по сторонам – надменно, чуть прищурившись. Толпа сопела за спиной, дышала жарко, дожидалась…

– Честь!.. Честь! – кричали наверху.

Наконец нашли. Раскатали ковер. Всеслав ступил на него, стал подниматься по крыльцу. Ковер был мягкий, затхлый, битый молью.

Ковры постлали в сенях, в клети, в трапезной. Князь сел за стол – под образа. Тотчас вбежал слуга, подал вина. Князь пригубил, сказал:

– Довольно.

Слуга ушел, унес с собой вино. Однако! Хотя, быть может, оно и правильно, рачительно…

Дверь скрипнула! Он вздрогнул, обернулся. В дверях стоял Любим, Любим Поспелович, степенный полтеский посадник, пять, нет, уже шесть лет народу угождает, князю служит, владыку чтит. В трудах всегда. Вот и сейчас – прилег после обеда, Одрейко–раб Псалтырь ему читал, а он дремал. Но коли князь приехал, стоит посадник перед господином в длинной, богато вышитой рубахе, златой цепочкой подпоясанный, румяный, сытый, в берестяных ступанцах. Шаги в них мягкие, звериные. Даже он, Любим, гора горой, а ходит в них словно кот. Подошел, сел, уперся брюхом в стол. И смотрит преданно, доверчиво, по–сыновьи, по–отечески – все враз! Ну–ну… Урвал, сглодал – и ластится, как будто ничего и не было, как будто он ни при чем, он слыхом не слыхал…

– Вот что, Любим, давай без кривотолков. Ты на меня пошел, я знаю.

Князь говорил тихо, без злости, как с равным. Любим глазами застрелял, руки развел, едва не запел, перекрестился.

– Ой, что ты, князь! Да я бы никогда! Да вот те крест! Да я, ты ж сам…

– Любим! – Князь хлопнул по столу ладонью. – Я не затем пришел! – Встал, лавку опрокинул.

Любим враз побелел, вскочил, рявкнул:

– Князь!

– Что «князь»?! – вскричал Всеслав.

– А то… – Посадник замолчал, а потом шумно выдохнул: – Погорячился я. Не время еще, князь. Давай–ка лучше сядем. В ногах ведь правды нет.

Сели. Помолчали. Потом Любим сказал тихо, но твердо:

– Я на тебя не шел. Не подбивал. Удерживал. Вот те крест, удерживал! И говорил–я им, и говорю… и буду говорить: еще не время, погодите. Князь наш одной ногой уже стоит в могиле. Таких подталкивать – великий грех. Дождитесь, сам сойдет. И что он вам? Молчит, гниет за стенами. И пусть гниет! А когда снесем его да отпоем, тогда все и решим! – Замолчал Любим, но глаз не отводил. И крест сжал в кулаке, крепко держал.

Князь повторил:

– Решим… А что решим?

– А то, князь… Довольно ты, князь, правил. Полсотни и еще семь лет, куда уж больше! Потрудился ты и за себя, и за сынов своих, за внуков, за весь род, а посему… Не надо больше нам князей, устали мы! Будем сами по себе: как вече порешит, как Зовун отзвонит. Вот так–то, князь! Как на духу все тебе сказал!

И ждет, что князь ответит. А князь молчал. Долго молчал. А что тут говорить? Все уже сказано, вставай да уходи… И уходить нельзя! Побитым – нет. Сидел. Вот без кольчуги ты, без шлема, без щита. Есть только меч… Нет, нет, Всеслав! Четыре дня тебе всего–то и осталось. Терпи, чего уж там, сам напросился. Вставай, иди, и пусть плюют тебе вслед. Плевали ведь не раз. И уходил ты. Убегал. Хоронился, как подлый тать. Бес рвал тебя, зверь грыз, и сам ты – зверь. Зверь зверем!

Побледнел Всеслав. Спросил не своим голосом:

– Так, говоришь, неймется им?

– Неймется, князь. Кричат: «Сейчас! Немедля!» А вот поди ж, пришел ты – и не тронули. Колдун ты, князь!

– Колдун, колдун, – сказал Всеслав задумчиво. – Так завтра, думаю, подниметесь. Ну что ж, я жду. Всех… На Великий Ряд! – Князь встал, пошел к двери.

Любим сидел не шевелясь, сил не осталось.

А князь сошел с крыльца – толпа сразу отхлынула – и вышел со двора. Вверх по Кузнецкой, вниз, вверх, вниз. То грязь, то сушь, там лаги сгнили, здесь разъехались. Помои, смрад…

– Князь!.. Князь!..

Он отмахнулся, голос стих. И лишь остались позади шаги да перестук копыт. Молчал Ширяй, уже не окликал, следом шел, вел в поводу коня. О чем он думал, пес? Зачем он увязался? Кто я? Сегодня князь, а завтра – в грязь…

Шли по Кузнецкой, шли по Гончарной, взошли на косогор. Лишь на мостках Ширяй остановился, стегнул коня. Ворота приоткрылись и закрылись.

Придя к себе, князь повелел подать на стол и молча, много ел. Встал… Закружилась голова, в глазах потемнело, еле устоял на ногах, и то лишь потому, что подхватил его Игнат. Игнат довел его до ложа, раздел, разул. Князь лег, попросил водицы, выпил. Маленько полегчало, сел. Игнат привел Митяя, и тот сказал, что послали за Тучей и Горяем, велели, чтоб шли они скорее, и не одни, так? Ушел Митяй. Игнат ушел. Князь снова лег, открыл «Александрию» и стал читать, да буквы прыгали, глаза, как на ветру, слезились, он утирал их, утирал. Захлопнул книгу, отложил. Отец их не любил читать, говорил:

– Ложь все это, соблазн.

И он, отец, все книги дедовы пожег. А дед Изяслав был книгочей, большой охотник, собиратель. Потом младший брат его тем и прославился.

Князь вздрогнул, положил руку на книгу. Дед… Дедов младший брат князь Ярослав Владимирович Югевский стар уже был и сам не мог читать, когда впервые ты…

Да тебе тогда пятнадцать было, и вече уже выбрало тебя, дружина приняла тебя и на руках несла тебя к Илье, и пел Зовун, служил владыка, и ряд ты, князь Всеслав, уже держал с послами Моислава Мазовецкого, и бил уже литву, и замирял ятвягов… А в Киеве ни разу еще не был…

И наконец пришел под колокольный звон – на пир честной. Посадили тебя по правую руку, и нож дали серебряный, и чашу в самоцветах. Стол от яств ломился, а слуги все несли и несли перемены: лебедей, медвежатину, сохатину и прочую зверину, вина фряжские, ро–мейские, яблоки печеные, ягоды в меду и еще разную диковинную снедь. И все это – сперва тебе отведать, а уж потом – другим. Сам хозяин тебя потчевал, подкла–дывал да подливал, здравицы – за тебя да за тебя. И величал князь киевский тебя по имени и отчеству, как равного себе. А кто ты был – внук брата его старшего и господин земли… Да не земли даже – землицы. А вот поди ж – слепцы тебе поют, гудошники, рожечники играют, после в пляс пошли. Сама княжна Анастасия идет к тебе, подает вина с поклоном: отведай, господин. А ты как волк! Сидишь, молчишь, губы кусаешь. И смотришь в сторону – чтоб не смотреть на ту, которая лишь только вошла, так глаз с тебя не сводит. Змея она, змея! Пусть мед в глазах ее – да яд на языке!

Нет, князь! Ты князь, а не холоп, ты представитель Полтеска в Киеве, ты бабушке божился, все, что было тебе говорено, – забыто и закопано, затоптано. Князь, он на то и князь! Нет у него ни отца, ни матери, а есть только земля, и только о земле своей печется он. Посмотри на дядю. Он пьет чашу за чашей, а ведь вино ему в его–то годы в тягость, и пение, и пляс этот ни к чему. И те слова, которые уже произнесены и еще будут сказаны в твою, князь, честь, словно камни тяжкие да раскаленные… Но дядя говорит! И пьет! И вон как разрумянился!

А та, змея, глаз не спускает…

Так и сидел ты, пил – губы лишь мочил, молчал. И наконец встал Ярослав Владимирович Киевский, Хромец, Мудрый, Переклюка. И встали все. И пение замолкло, утихли песенники, застыли плясуны. И потянулись вон, без шуму, толкотни: мужи храбрые, купцы, бояре, тысяцкий, и княжич Вячеслав, и княжич Игорь, и княжны. Вначале – младшая, Анастасия, та, что потом выйдет за короля угорского Андрея, отвесив гостю поясной поклон, щекою к батюшке припав, пошла к дверям; следом – Анна, старшая, ее потом за Генриха Французского отдадут, а после – средняя, Елизавета, ей быть супругой Харальда Норвежского.

Ушли княжны. Теперь только она из–за стола встает и руку подает, князь киевский целует эту руку, а она…

Змея она! И взгляд ее – не взгляд, а приворот! И ты зажмурился, персты сложил для крестного знамения!

Засмеялась она тихо. Сказала:

– А как похож–то! Посмотри!

– Да, – согласился старый князь, – похож. Вот только мы уже не те. Ступай, душа моя, ступай.

– И… уступаю, – смеясь, ответила она. И вышла вон. Не шла – плыла…

– Сядь, брат мой. Сядь!

Вздрогнул ты, очнулся. Когда ты встал, зачем, не знал. Стоял смотрел на брата дедова. Тот грустно улыбнулся, повторил:

– Сядь, сядь.

Ты сел. А дядя, дедов брат, снял шапку и огладил редкие, с проплешиною волосы, сказал:

– Идут года! Вот ты уже – внук брата моего, мне брат. Отец про деда сказывал?

– Нет, не любил.

– Так, так… – Ярослав смиренно сложил руки, вздохнул, задумчиво посмотрел куда–то вверх, во тьму, после тихо, словно сам себе, сказал: – А зря! Брат Изяслав был настоящий князь. И кабы он себя не уморил, сидеть бы ему в Киеве. Ему – не мне, уж я–то это знаю. Отец наш перед ним робел… Да, видно, такова была планида Изяславова – раньше отца уйти. – И замолчал князь киевский, и лик его застыл. В глазах, словно в неживых, свеча не отражалась. И тихо было в тереме, и тихо во дворе, и страшно было – хоть кричи!

А жив ли он? А князь ли я? Пресвятый Боже! Юн я, и нет на мне греха, а то, что мной было говорено, замыслено, так то…

Очнулся Ярослав. И головой тряхнул, и усмехнулся, и сказал:

– Стар стал. Ох стар! Сонлив, забывчив. И сыновья уже смеются, говорят, мол, пора… Да что их слушать? Умом своим бахвалятся да дерзостью. А где дела? Вот то–то и оно! Срам да позор один. Владимир чуть живой вернулся – и то кто откупил? Отец и откупил, старик ленивый. Ромеям кланялся. Вот, дожил я! Все за грехи мои… А ты–то как? При бабушке?

Смолчал, стерпел ты, глаз не отводил. А Ярослав .опять насмешливо:

– Молчишь, и хорошо уже. Ведь знаю я: и ты туда же. Да! Вот Моиславу помощь посулил. Зачем? Кто Моислав твой на Мазовии? Никто, холоп, при Болеславе был простым дружинником. А ты – князь по рождению, и Полтеск – отчина твоя, по праву. И так, поди, и бабушка рядила. Ведь так? Так, а? – И смотрит Ярослав, ждет, не моргая.

Все говорят, были прежде у него другие, карие глаза, а нынче – рысьи, желтые… Но нет в них зла! И голос – мягкий, вкрадчивый:

– О бабушка! Отец твой Брячислав и дядя, тезка твой, Всеслав, были тогда совсем еще маленькими, когда я к вам пришел, на вече, и ряд держал… А бабушка сидела, запершись, и к Зовуну не выходила. Я, осерчав, сказал: «Сестра, а хорошо ли так? Ведь я не о себе, о сыновьях твоих пекусь!» Она ответила: «Зачем? Все в руце Божьей. Был Полтеск сам собой – и будет. Рожден ты князем – князем будешь. И сядешь в Киеве». Я засмеялся и сказал: «А как же Вышеслав? Он – старший». «А Вышеслав, – сказала твоя бабушка, – умрет. И прочие умрут, кто во грехе, кто в святости. А ты, брат Ярослав, только ты сядешь в Киеве. И помянешь меня. Ведь помянешь?» И я, как глянул на нее, поверил, брат! Вот те крест! – И Ярослав перекрестился и продолжал, чуть слышно, шепотом: – Нет, не радость, страх меня объял. Не знаю, брат, но словно кто меня за горло взял и стал душить… Вскочил я, кричу: «Сестра!..» А! – Ярослав махнул рукой и, помолчав, сказал: – Вот таю–то, кто в грехе, кто в святости… Страшна она, Сбыслава, ох страшна! Как смерть… Да что ты в смерти понимаешь! Доживешь до моих лет, вспомнишь бабушку, да поздно уже будет. – Он замолчал, опустил голову, сгорбился.

Сбыслава, бабушка… Когда б ты, старик, знал, о чем она повелела! Да, гневается бабушка, говорит, зачем нам распри ляшские, гони послов и не ходи в Мазовию к

Моиславу, за Казимира встанет Ярослав, а кто за нас? Литва?!

Встал Ярослав, сказал:

– Вот, брат, все за грехи наши… – Усмехнулся и спросил: – А Киев часто тебе снится?

– Нет, никогда. Зачем? – Ты пожал плечами и тоже встал. – Да и впервой я здесь…

– Ну, значит, будет сниться, – сказал, все так же улыбаясь, Ярослав. – Вам, полочанам, завсегда…

– Брат! – вскричал ты тогда.

– Что? – Ярослав вздрогнул.

– Так, ничего. Ведь ты мне брат?

– Да, брат. – Ярослав прищурился. – Ты князь, я князь, и здесь мы с тобой братья. А сыновья мои – тебе дядья.

Не ответил ты. Ярослав хлопнул в ладоши. Вошел слуга с огнем. И братья – дед и внук – пошли из трапезной.

Когда ты вернулся к себе, на Брячиславово подворье, было уже совсем темно. Дружина спала, отпировав. А ты ходил, сидел и вновь ходил по горнице. И думал. Зачем ты здесь? Явился поклониться, встать у стремени? Так нет, ты – равный ему, сам Ярослав тебя так величает. А верит ли тому или душой кривит и, как всегда, задумал перехитрить – не в том беда, в другом. Ты увидел Киев–град, а теперь закрой глаза, Всеслав, закрой! Что видишь ты? Не Полтеск, не Двину, а… Да! Прав Ярослав, теперь лишь стольный град и будет тебе сниться! И будешь теперь как раб, которому однажды посчастливилось сесть за господский стол… Нет! Брат – не раб, братья все равны, отчину пристало делить поровну, а коли нет, тогда – ведь Мстислав еще говаривал: «Не дашь – сам поищу!» И поискал. И ты, Всеслав, пришел искать. Да оробел. Дед твой робел, отец робел – и ты теперь? А вы–то старшие в роду по прадеду Владимиру…

Ночь шла. Ты ходил, садился, вновь ходил. И вдруг ввели ее! И вышли тотчас же. Она стояла у порога, улыбалась. Волосы как снег, а брови начерненные. «Змея!» – говорила бабушка. Ты отшатнулся.

А. она сказала:

– Князь! Я к тебе пришла. Прими.

Ты не ответил, онемел. Стоял, не знал, куда деть руки, куда смотреть…

Она прошла и села под божницей. Улыбнулась. Свечу пальцем поправила, и пламя ярче вспыхнуло. Сидела и смотрела на огонь. Уже не улыбалась, строга была, задумчива, брови свела. Не поднимая головы, приказала:

– Сядь, князь!

Ты не посмел ослушаться, сел с краю.

– Нет! Здесь сядь.

Ты сел напротив. Стол, на нем свеча, огонь, а за огнем – она. Волосы украшены самоцветами, глаза черные, блестят, а губы сжаты. Змея! Хотел вскочить, однако…

Сидел не шевелясь, боялся опустить глаза, но и смотреть уже было невмочь.

Она чуть улыбнулась, сказала:

– А как похож на отца! Представить себе не могла, хоть говорили мне. Мать у тебя была красавица, так лучше бы в нее пошел. Зачем в него?!

Молчал. Она вздохнула.

– Нет, я не корю, – сказала она тихо. – Не твой то грех.

– Грех?

– Грех. Всяк человек рождается единожды, и всякому своя судьба уготована. А коли ты, как он, то тебе и судьба его. А это грех жить под чужой планидой. Грех, чадо, грех…

– Не чадо я! – не выдержав, вскочил ты. – Князь я! Брат мужу твоему!

– Брат? – Она засмеялась. – Брат! Сядь, брат, охолонись.

Ты сел, сжал кулаки. А она продолжала чуть слышно:

– Я так и думала. Я ж говорю: ты – вылитый отец. И он мне так же говорил, как ты сейчас. Да, говорил… – Задумалась и посмотрела вверх, на черный потолок, сказала: – Всем вам одна судьба, вам, волчанам. Отец твой спал и видел Киев, дед. И ты такой, и сыновья твои такими будут, внуки. И биты будете, и пожжены, и будут вас на цепь садить, и в поруб ссаживать, и прогонять, и проклинать, а вы… А все из–за чего? Из–за того, что дед твой Изяслав по старшинству первей супруга моего. Пресвятый Боже! Глуп человек, завистлив, алчен!

– Всяк глуп?

– Всяк, чадо. И чем мудрей он кажется, чем более ученостью своей да книжностью гордится, тем более он глуп. Поверь! Уж я–то знаю. За тридцать лет, поди… – И покачала головой, и замолчала, и долго на свечу смотрела, снимала воск и поправляла пламя… И вдруг призналась: – Я – змея.

Ты вздрогнул.

– Да, змея. Змея! – И рассмеялась. – Огонь люблю. Вот, видишь, пламя трогаю, а пальцы не горят. Пальцы–то тонкие, холеные, кожа на них мягкая… И руки мои гибкие… Вот, посмотри! – И протянула к тебе руки.

Ты отшатнулся, вскочил.

– Сиди, сиди! Я это так…

Руки убрала. Ты сел. Трясло тебя… Она за свое.

– Да, не горю я, только греюсь, – говорила мягко, с присвистом. – Змея! Только змеей среди людей и можно выжить. Так и живу. Так мать моя жила. И бабушка… – Поднесла руку к свече. Огонь плясал меж пальцев. Стало страшно…

– Я мужа не люблю, – сказала он тихо. – И не любила никогда. А твоего отца могла бы полюбить. Не полюбила. А полюбила бы – убила. Как мать моя отца. Как бабушка… О, Харальд! Сын Гудреда и отец твоего крестного, Олафа. Ему тогда было тринадцать лет, когда убили Гудреда, напали ночью и убили… А Харальд уцелел, бежал, долго скитался в дальних странах, а после объявился в Уппсале и сразу же примкнул к дружине Тости. Два лета подряд Харальд и Тости ходили в ви–кингские походы и одержали множество славных побед, а зимовали они у Тости. Тости был вдов, поместьем заправляла его дочь. Она была красивая, очень красивая! Тости любил их подразнить: он заговаривал, что, может быть, когда–нибудь расщедрится… Харальд краснел, как девушка, а Сигрид гневалась, и Тости замолкал…

Змея. Змея! Шипи, пой свою песню, гадина, ты думаешь, что усыпишь меня и подкрадешься, подползешь… Пой! Пой, гадина! Пой – не смолкай!

И – не смолкала. Смотрела, не мигая, пристально и говорила – тихо, медленно:

– Да, князь, да, так оно и было.. И миновало две зимы – холодные, глупые и тоскливые. На третье лето Тости вдруг сослался на недомогание и попросил, чтоб Харальд шел в поход один. Харальд поверил, вышел в море и одержал много побед и взял много добычи. А вернувшись, узнал, что Тости выдал свою дочь за Эйри–ка, конунга шведов. Харальд так сильно разъярился, что повелел немедленно повесить Тости прямо на воротах tero собственной усадьбы, но передумал и уехал, вернулся в те края, откуда некогда бежал. Через год уже его признали конунгом, и его земли были: Вингульмерк, Вестфольд и Агдир по Лидандиснеса… Ты слушаешь меня?!

Кивнул, вздохнул.

– Слушай, Всеслав, внимательно, быть может, что–то и поймешь. Шли годы, Харальд правил. Женился. Жену взял из весьма достойного рода, красивую. Харальд был храбр и щедр, и супруга его Аста была счастлива. И Эйрик, конунг шведов, храбрый и неутомимый, держал многочисленное войско и много кораблей, и очень скоро подчинил себе Кирьяланд, Эйстланд, Кур–ланд, Финнланд и многие другие земли на востоке, и никому не позволял на них посягать. Вот почему его прозвали Эйриком Победоносным… А когда Эйрик умер, власть перешла к его старшему сыну Олафу. Сигрид в то же лето удалилась в свои владения и долго там жила, не принимая никого. И ей уже казалось, что жизнь кончена. Так продолжалось до тех пор… Ты слушаешь меня?!

– Да, слушаю, – сказал ты. В горле пересохло. – Только зачем мне это?

– Как зачем? Затем, что ты уже не чадо, князь, и должен знать, что такое любовь. Любовь змеи… Дай руку!

Рука ее была холодная, сухая, цепкая… И пусть! Тешься, змея, глумись, так даже лучше.

– Да! – Ингигерда покачала головой, задумалась. – Да! Так продолжалось до тех пор, пока однажды ее люди не сказали ей, что совсем неподалеку, в усадьбе Тороль–ва Гугнивого, остановился зимовать тот самый Харальд, который некогда… – Ингигерда замолчала, улыбнулась, сжала твою руку так, что занемели пальцы. Отпустила, снова улыбнулась. – Да, сколько лет уже прошло! И Сигрид поначалу тоже верила, что это так… И лишь на третий день, не выдержав, она призвала к себе Горма, конюшего, и приказала ему немедля ехать к Харальду и пригласить его на пир. Харальд прибыл в тот же день. Так как он совсем недавно вернулся из удачного похода в восточные страны, то он привез с собой великое число даров. Сигрид с благодарностью приняла их, а после проводила Харальда и его людей к пиршественному столу. Люди конунга много пили и ели в тот вечер, а Харальд и Сигрид сидели на престоле и, смеясь, вспоминали те две холодные и бесконечные зимы, когда они оба были еще так глупы! А потом, все так же смеясь, Сигрид проводила Харальда в опочивальню, где загодя стояло приготовленное высокое ложе с пологом из драгоценной ткани и укрытое златоткаными покрывалами. Харальд был сильно пьян, пьяна была и Сигрид, а вино в их крови – как огонь, а огонь – это юность, Всеслав! Ты слышишь? Юность!

Вновь ее рука впилась в тебя – да так, что ты невольно вскрикнул.

– Князь, что с тобой? – спросила Ингигерда, не разжимая своих пальцев. Облизнула губы, улыбнулась и подалась вперед.

Но ты вырвал руку. Сжал и разжал кулак. Глухо сказал:

– Ну, говори же ты! Я слушаю.

– Да, да. – Она тряхнула головой. – Да, говорю… Итак, вино – это огонь. Огонь сгорает, остается пепел. Когда конунг заснул, она ушла к себе. А утром все опять сошлись к столу, и С игр ид спросила, хорошо ли им здесь. Харальд ответил, что ему до того хорошо, что он намеревается остаться здесь навсегда. Здесь!! Навсегда! Не опускай глаза! Смотри!

Смотрел. И чувствовал – кружится голова.

А Ингигерда продолжала тихо, злобно:

– Он захотел остаться навсегда. Тогда Сигрид засмеялась и ответила: «Конунг, ты пьян и глуп! Ты разве мне ровня?!» Как ты, Всеслав, как твой отец… – Она запнулась, побледнела, но тотчас же тряхнула головой и продолжала, жарко, торопливо: – Харальд разгневался и приказал своим людям немедля собираться в дорогу. И, даже не заезжая к Торольву, направился в Норвегию. В ту зиму сельдь подходила к берегам по всей стране, и ее было столько, что даже старики ничего подобного не могли вспомнить. Все говорили: это добрый знак. Как Волхов, когда шел вспять, так, князь?!

Ты не ответил. Ты не мог ответить. Ты задыхался. Почему?!

– …А Сигрид все ждала его и заклинала, чтоб он скорей возвращался, хотя и знала, чем все это кончится, ибо она была змея. Змея, Всеслав! Медведя можно приручить, орла, и волка можно посадить на цепь и сделать из него собаку. Змея же сбрасывает кожу, а вместе с ней и все, что было в ее прежней жизни. Так и Сигрид. Когда Харальд весной опять явился к ней и вновь стал говорить о женитьбе, Сигрид повелела отвести ему и его людям большой старый дом, и убранство в том доме тоже было старое. А стол накрыли втрое лучше прежнего. И вновь люди конунга много пили и ели, а Харальд и Сигрид опять сидели на престоле. Сигрид была весела, то и дело наполняла ему кубок, а потом, когда конунг и его люди крепко заснули, она вышла из дома и приказала завалить дверь и все окна бревнами и хворостом и первой поднесла огонь…