Текст книги "Железный волк"

Автор книги: Сергей Булыга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

А вот теперь она – его, отцова. Пристали к берегу и развели костры. Пленнице поставили шатер, его шатер, а сам он лег к костру. Лег и отец. И вдруг его окликнули:

– Князь! Пленница зовет.

Он сразу подскочил. Эймунд сказал, смеясь:

– Будь осторожен, Вартилаф. Когда я уходил из Киева, она хотела, чтоб меня убили. Но я ушел… Иди!

Отец вошел в шатер. Она сидела, запахнувшись в плащ. Сказала:

– Стой! Не подходи!

И он стоял, она сидела. Немного помолчав, спросила:

– Кто ты?

Он ответил. Тогда она опять спросила:

– Где мой сын?

А он ответил:

– Не знаю.

– Поклянись!

Поклялся.

– Уходи!

И он ушел. Никто и впрямь не знал, куда исчез Владимир Ярославич, дитя двухлетнее. Дым был, горело все, ярл после сокрушался:

– Двоих бы взять – вот была б нам добыча! И щит…

А утром дальше двинулись. А ночью вновь она отца

призвала. Вновь он стоял, как раб. Спросила пленница:

– Куда вы направляетесь?

– Не знаю.

– Лжешь!

Обидно стало, но сдержался. Сказал:

– Да, лгу. – И не отвел глаза.

Тогда она… вдруг усмехнулась.

– Я ты, я вижу, смел. Такие мне нужны. Когда вернусь, возьму тебя к себе в охрану… Нет, что я говорю? – И громко засмеялась. – Ты трус. Бежишь как заяц, без оглядки. И ярл твой трус. Да и отец его – Ринг, конунг гейдмаркский, не лучше. Мой муж убьет тебя, а твой удел раздаст другим.

Отец хотел ей возразить, она не стала слушать. Приказала:

– Уходи.

И он ушел.

На третью ночь она его не позвала. Отец не спал, лежал возле костра и ждал – напрасно. А на четвертую он сам пришел. И сел напротив. Ярл говорил, чтоб не ходил, а он пошел. Она не удивилась. Спросила тихо:

– Ты зачем пришел? Я не звала тебя.

А он сказал:

– Ты – пленница, не забывай об этом.

– А ты?

– Я – князь, сын старшего в роду.

– Так отчего тогда ты здесь? Коль старше всех, так и пошел бы в Киев. Мой муж, твой дядя Ярослав, звал тебя на ряд. Ты б ему все сказал, а он послушал бы. Ведь больше ему слушать некого. Брат Судислав и духом слаб, и телом, а брат Мстислав – где он? Не отзывается. Потому муж мой Ярослав и звал тебя… Муж! – Засмеялась Ингигерда, тихо и недобро. Потом спросила: – Что задумал? Убить меня? Продать? Или себе взять?

Отец молчал. Тогда она сказала:

– Значит, себе решил взять. Но Эймунд не велит. Он знает: Ярослав настигнет вас и одолеет. Тогда вы обменяете меня на свою жизнь – мой муж, желая возвратить меня, даст вам слово на мир. И вы поверите ему, отдадите меня и пойдете к себе… А Ярослав опять настигнет вас и в этот раз уже не пощадит, а умертвит!

– А его слово?

– А разве можно верить слову? Верят только в свой меч. И женщин покоряют только силой, а не словом. Так что молчи!

И высокомерно посмотрела на него. Ее отец – сын Эйрика Победоносного, Сигрид Гордый, брат – Амунд Злой. Ее отвергнутый жених – Олаф Толстый, не знающий себе равных в битве. Прошлой зимой против него сошлись пять конунгов, он разбил их в одну ночь и полонил, а старшему из них, Хререку из Хайдмерка, Олаф повелел выколоть глаза ратной стрелой, той самой, которой Хререк созывал свое войско в поход. Вот каковы они! А Ярослав…

Засмеялся отец и спросил:

– А дядя мой? В чем его сила?

– Когда сойдешься с ним, тогда узнаешь. И если победишь его, тогда кто защитит меня? И я, хоть и не хочу того… буду твоя. Твоя, мой князь… – И она улыбнулась впервые. И не было в улыбке ни насмешки, ни обмана. И прошептала она: – Князь… – И протянула ему руку. На пальцах, тонких и холеных, сверкали самоцветы. И пальцы эти вовсе не дрожали, а были они теплые, губы отца едва коснулись их…

Рука тотчас отдернулась.

– Довольно, князь, – тихо сказала Ингигерда. – Не искушай меня. – Я ведь как и все, я слабая. И у меня есть муж. Узнает – не простит… – И, опустив глаза, долго молчала.

Отец, не выдержав, спросил:

– А если я буду убит?

Княгиня посмотрела на него – и этот взгляд был холоден и пуст, нехотя ответила:

– Тогда мы посмеемся над тобой – я и мой муж. И Эймунд. А пока уходи. Я спать хочу. – И отвернулась.

Он ушел. Пришел к костру. Эймунд спросил:

– Чего она желает?

– Чтоб я сразился с Ярославом.

– И ты пообещал?

Отец кивнул. Эймунд сказал:

– Беды в том нет. Я сам уже этого желаю. Твой дядя стар и глуп. И скуп. И без ума от Ингигерды. Он будет гнать свою дружину. Они придут сюда усталые, а мы, напротив, отдохнем и приготовимся. И разом кончим это дело!

Наутро начали готовиться. Установили частокол, волчьи ямы, дозоры. Ждали. А дядя спешил из Киева. Так скоро никто еще не хаживал. После только Мономах так же шел к Смоленску. Спешил дядя, гнал, тьму коней загнали.

Наконец пришли. И сразу ударились на приступ. Отступили. Вновь налетели, прорвались… И отбежали. Спешились. Ударили – и сбили строй, заволновались, дрогнули. Тогда Эймунд сказал:

– Пора!

И двинулись отец и ярл, вышли из стана. С дядей сошлись. И начали теснить его. Варяги пели, наши били молча. И вдруг рога затрубили.

Ладьи показались на повороте. То псковитяне шли. А вел их Судислав. Вот этого никак отец не ждал! И повернул он рать, побежали, затворились в стане.

А Судислав сошелся с Ярославом, обступили они стан, но не атаковали. Смеркаться начало. Эймунд сказал:

– Стоят, и это хорошо. Ночью уйдем. И как еще уйдем – ладьи у них пожжем!

И тут… выходит Ярослав, в простом плаще, в простой кольчуге. Встал на пригорке и кричит:

– Где Брячислав? С ним говорить хочу!

Молчат. Дядя опять кричит:

– Брячислав! Заклинаю тебя, выходи!

Меч отстегнул, бросил в траву. Стоит. Хромой, тщедушный, словно отрок. Эймунд говорит:

– Князь, не ходи, обманет. Он как змея, язык раздвоенный.

Задумался отец, не знает, что и делать. Ингигерда вышла из шатра и ничего не говорит. И даже на него не смотрит. Мрачная. Убьют его – тогда и посмеется.

Смейся! Отстегнул он меч, вышел из стана. Подошел. Глаза в глаза…

Нет в дяде зла! Обнял племянника, сказал:

– Присядем, Брячислав?

И сбросил плащ. Сели на плащ. Как плащ один, так и земля одна, делить ее нельзя. Когда–то и Святослав с Рогволодом сидели – меча меж ними не было.

Дядя сказал:

– Вот мы и встретились. И будем ряд держать. Видишь, Брячислав, вышло по–моему! – И улыбнулся.

Отец молчал. А дядя продолжал:

– Я не виню тебя. Ибо не ты виновен – я. Весь грех на мне, на старшем. Не так, значит, рядил, не те слова сказал. – Замолчал, посмотрел внимательно. Слова! И голос – мягкий, вкрадчивый.

– Слова! – сказал отец. – Но разве можно верить слову?

– Можно. И нужно, – ответил Ярослав. – Ибо Слово, ты помнишь, есть Бог, Слово у Бога, Слово – начало всех начал. И смерть всего. Вот мы с тобой умрем, дети наши умрут, наши внуки, потомки, а Слово будет жить. Когда и Оно умрет, то ничего уже не будет. Вот что есть Слово Зла. Слово Сомнения. Гордыни. Она ведь привела тебя сюда – гордыня, Брячислав. Гордыня, а не Эймунд. Эймунд потом уже пришел, прибился, подал меч. Ведь так? – И замолчал, и голову склонил, ждет, не моргая.

Змея! Воистину змея! Раздвоенный язык… Молчал отец. А дядя словно подползал, обвивал, сжимал, в глаза заглядывал… И говорил чуть слышно, задушевно:

– А все от брата моего пошло, от твоего отца, от Изяслава. Сперва за мать нашу вступился, а после оробел. Зло затаил. И вас во зле родил. А чей был грех? Его. Чего хотелось? Киева. А получил всего лишь Полтеск. И ты про Киев думаешь, только про Киев. И снится он тебе. Ведь снится, Брячислав?

Не отвечал отец. И улыбался дядя. Продолжал: . – Ну и придешь ты в Киев, сядешь. А дальше что? Удержишь ли ты Русь? Хватит ли ума? Хитрости? Крутости? Да, крутости. И снова крутости! И снова! – Он покраснел даже, налился кровью. И заиграли желваки на скулах. Где мягкость, где добросердечие? Нет ничего и словно никогда и не было!

Унялся, улыбнулся Ярослав. Тихо сказал:

– Да что это все я да я? Пора бы и тебя послушать.

Долго отец молчал, все примерялся, не решался.

Потом таки сказал:

– Не от гордыни все это, а от неверия. Не верю я тебе. И оттого и не пошел я в Киев, убоялся.

– Чего? Да разве я…

– Того! Что изведешь меня. Знал я…

– Так! – Ярослав улыбнулся, вздохнул, легко, словно только проснулся. – Так… – повторил. – Вот оно что! Рассказывай, рассказывай. Вдвоем мы здесь.

Вдвоем! Живые – да, а так… И рассказал отец, зло, без утайки. Дядя все выслушал, задумался. Потом произнес:

– Вот, значит, как! А я–то, грешный, думал, все было иначе.

– Как?!

– А зачем тебе? Кто я тебе? Убивец. Брата казнил, тебя в Киев заманивал… Верь Эймунду! Я тоже ему верил. Пока… – И головою покачал.

– Пока? – переспросил отец, – А что «пока»?

– Что? Да так, безделица. Верил ему до той поры, пока я не сказал: «Мир на Руси, мне в войске больше нет нужды». И расплатился с ним, как было оговорено. А он стал требовать еще. Я отказал. Он тогда сказал, что я об этом горько пожалею, что он еще придет ко мне, но не один. И ушел – к тебе. Я почуял – это не к добру, послал гонца, да не успел. Вот видишь, чем все это обернулось? – И обвел рукою окрест.

Тихо было. Гадко на душе. И если б это все – так нет! Опять язык раздвоенный! Опять слова:

– А брат мой, князь Борис… Ты же знаешь, Брячислав, как это было! Но я опять расскажу. Борис оставил Степь, шел к Киеву и, не дойдя, стал лагерем, крест целовал, послал гонцов, он жаждаллтримирения. Но не послы пришли от Святополка. А Пушта, Еловец и Ляш–ко. Была ночь, брат, сидя в шатре, читал псалмы Давидовы. Лег, и они вбежали. И поразили его копьями, завернули в намет, повезли к Святополку. Борис был еще жив, но Святополк повелел – и закололи брата… А голову ему никто не отрезал. Отрезали Георгию, Борисову мечнику. Была у мечника на шее золотая гривна, так, чтоб снять ее, его и обезглавили. Вот как было, Брячислав. И я на том целую крест! – Сказал, поцеловал. И улыбнулся. Были у дяди карие глаза, веки припухшие, ресницы редкие, короткие. А губы – бабьи, красные. В чем сила его скрыта? Родился – думали, не выходят. А поди ж ты, братьев пережил. Сел в Киеве…

Отец сказал:

– Но Эймунд тоже клялся.

– Кем?

– Одином.

– Вот то–то и оно, что Одином. – И снова дядя улыбнулся. Спросил: – Ты кому больше веришь: Христу или Одину? А? – Смотрит, не моргает. И нет в нем зла, мягко стелет. Вон скольких постелил – своих, чужих…

Сказал отец:

– Но Один Эймунду – как нам Христос. Как мог Эймунд лгать?

– А так и мог. Кто мы для них? Отступники. Как Степь для нас. Мы степнякам тоже целуем крест. И что с того? В том нет греха. И с варягами то же. Вот если б ты, как Эймунд, поклонялся Одину, тогда… – Долго он думал. Потом спросил с усмешкой:

– А Глеба тоже я убил? Что Эймунд говорил?

Отец молчал.

– А Святослава Древлянского? Я? Молчишь? То–то же! Эймунд уйдет, и все они уйдут, а нам здесь жить. А сколько нас? Ты, я да Судислав с Мстиславом. Однако нет Мстиславу веры. Ты погоди еще, поднимется Мстислав, попомнишь мое слово. А Судислав? Одолел бы ты меня, тогда и Судислав бы при тебе ходил, как нынче он при мне. И значит, двое нас на всей Руси. И быть нам заодин; отринув меч, крест целовать. Так, Брячислав?

Молчал отец…

2

– Князь!

– Что?!

Встрепенулся князь. Игнат стоял в дверях. Сказал:

– Пришли. Накрыли мы.

– Иду.

Игнат ушел. Князь встал и, подойдя к стене, открыл сундук. Достал оплечье и надел его, потом корзно – короткий синий плащ с красным подбоем, по краю волчий мех. Усмехнулся. Тогда, в тот первый твой приезд, Хромец принял тебя под колокольный звон и приласкал, расспрашивал о бабушке, задаривал, а как ушел ты, говорят, произнес:

– Волчонок!

И повелось, прилипло: Волчонок. После – Волк, а потом – Волколак. Ты тогда и повелел, чтоб корзно волком оторочили. А в Степь призвали – ты при волке и явился. Брат Изяслав увидал – побелел, – он суеверный был…

Чу! Что это? Поспешно обернулся. Нет никого. Ну, князь! Над Изяславом потешался, а нынче сам – чуть что, и… Перекрестился. Иди, ведь ждут. Ты повелел – они явились. А не хотели бы. Вот что значит княжья власть! Так и Борису бы. Что им псалмы Давидовы? Не поднял меч – не князь, рать разбрелась, остались только отроки. Ляшко, Пушта, Еловец пришли… А что потом тебя с почетом погребли, к лику причислили, так то суета… Прости мя, Господи! Глуп, суетлив я, духом немощен. Ждут в гриднице. Иду.

Вошел. Стол накрыт богатый. Еды, питья – не счесть. Сидели за ним лишь трое: Любим Поспелович, посадник, Ширяй – опять он! – и Ставр Воюн, артельный от купцов. При виде князя встали, поклонились; он сделал знак рукой – они сели.

А князь стоял. Грозно спросил:

– А где владыка?

– Владыка хвор, – ответил Любим. – Ты, князь, не обессудь, я сам к нему 'заходил…

– Хвор! – Князь начинал сердиться все более и более. – А сотские? А старосты? Что, тоже хворь на них? Так, может, снова мор?

Молчали. Хмурились. Князь сел, сказал:

– Вы угощайтесь, гости дорогие. Вот пиво, мед. Вепрятина. Али конины вам? А то и медвежатины…

Ширяй осклабился. Любим и Ставр и ухом не повели. Князь продолжал:

– А фряжского вина? Я повелю, и принесут. Игнат!

– Так здесь оно…

– А, вот! Так наливай гостям. Чего стоишь?

Игнат не шелохнулся. Любим сказал:

– Князь, не гневись. Мы не за тем пришли.

– Не за тем? А вы откуда знаете, зачем? Я вас призвал. Я и угощать буду. Ибо затем вас и призвал, чтоб ели, пили, видели: вот он, ваш князь! А то, мне донесли, болтают всякое. Болтают?

–, Болтают, князь. – Любим кивнул, вздохнул.

– И верите?

– Не верим. Только видим.

Замолчали, сидели смотрели в стол. Князь взял горсть каленых орехов, разгрыз один и выплюнул – пустой. Второй разгрыз. Пожевал. Опросил:

– А что купцы? Торг будет? Нет?

Ставр молчал. Князь высыпал орехи из горсти, произнес презрительно:

– Купцы! Кресты на всех… Срам один от вас, купцы! В церквах торгуете.

– Князь!

– Я здесь говорю! Ты слушай, Ставр, молод еще. И грешен. Где твой амбар устроен? В подвале у Святого Власия. А у других? В Успенской церкви, в Пятницкой, в Ивановской – там что? Товары. И закладные там у вас, и обязательства. А Он что говорил? «Дом мой молитвой наречется», – сказал Он. И, сделав бич из вервиев, изо–гнал вас всех и столы опрокинул… А вы опять пришли! И говорите: «Веруем». Во что? В Тельца? В видения? Узрели, мол, над княжьим теремом недобрый знак. Закроем, братья, торг, схоронимся в подвалах, они освящены, в них святость, благолепие, и будем ждать, когда наш господин уйдет. Так, Ставр?

Не ответил купец. Любим тяжко вздохнул, сказал задумчиво:

– Ну–ну!

– Что «ну–ну»?!

– А ничего. Внимаем, князь. И повинуемся. Как повелишь, так оно и будет. Товары из подвалов вынесем, сожжем. Церкви закроем. Сами разбежимся – ты только прикажи нам, князь! – Замолчал посадник. Смотрит исподлобья. Сидит копна копной, сопит, зарос до самых глаз, опух.

Он разбежится – да! Князь усмехнулся… А Любим сказал:

– Не сомневайся, князь, разбежимся. Ибо устали мы, ох как устали! Чего ты на купцов накинулся? Купцы – прибыток Полтеску, немалый. А что амбары по церквам, что торжища на папертях, так то еще твоим родителем заведено…

– Позволено!

– Позволено. Как и по всей Руси. И не о том сегодня нужно речь вести, а о другом.

– О чем?

– О другом. Вот я ж не говорю тебе, что нынче пятница, а на столе скоромное. Хотя пусть и скоромное, это не самый страшный грех, слаб человек. Согрешил, потом замолит…

– Виляешь ты!

– Виляю. Привык вилять. С тобой иначе и нельзя. Вон вызверился как. Уйти б живым… – И засмеялся, как всегда, беззвучно, заколыхался, как кисель. Такому брюхо не проткнешь, меч вытащит, утрет и удивится: «А это что?» Другое дело Ставр, цыплячья шея…

– Ставр!

– Что?

– Пошел бы ты отсюда, Ставр! И ты, Ширяй. Ставр подскочил, налился кровью. Ширяй сидел,

моргал, словно не слышал. Любим сказал:

– Негоже, князь. Позвал – так пусть сидят. Вон сколько яств…

– Так пусть едят!

– Как повелишь. Отведайте, князь желает.

Ели. Игнат налил вина. Князь поднял рог, произнес:

– За здравие гостей моих.

– И за твое, – сказал Любим.

– И за мое!

Вино было холодное и кислое, Всеслав поморщился, утерся и спросил:

– Так, говоришь, видение. Кто видел?

– Видели, – уклончиво ответил Любим. – Нынче много всякого можно увидеть. Только одно не замечают, что не хотят, ибо не ждали. Я ж говорю: устали все. Сегодня на торгу юродивый кричал: «Камень, стоявший во главе угла, стал камнем преткновения!»

– Взяли его?

– Зачем? Он и сейчас кричит, не убегает.

– А что народ?

– Так все так думают, просто молчат.

– Лжешь!

– Не веришь, выйди да спроси.

– Не верю.

– Поверишь, когда услышишь. Выйди. Только не один – с дружиной.

– Грозишь?

– Зачем? Я просто говорю, как есть. Устал народ. Видение было, поверили, вздохнули. А тут оказалось – ты жив, невредим! Тут, знаешь, князь… – И замолчал посадник, глянул на Игната.

Игнат опять налил вина. И снова выпили – уже без слов. Молчал и Всеслав.

Посадник много ел, громко чавкал, рвал мясо, щурился. И вдруг, не дожевав еще, сказал:

– Видение… да тут еще охота… Все к месту, князь! И снова начал есть. Охота! Князь глянул на Ширяя.

Тот уронил кусок, проговорил испуганно:

– Что я? Я ничего! Меня как привезли, без памяти, так я и спал. Подняли – я к тебе…

– Любим!

Посадник перестал жевать. Князь посмотрел на Став–ра. Тот сказал:

– Тебя медведь порвал, все видели, а ты все равно живой – и ни одной царапины. Ты не Всеслав, ты тень его. Князь умер. И потому было видение. Не Смерть, Всеслав был в саване. Так люди говорят. И крестятся, чураются.

– Ставр!

Замолчал купец. Застыл, окаменел.

– Ширяй! – князя затрясло от гнева. – Ты рядом был! Скажи им, было так?

Ширяй смутился.

– Не гневи! Рассказывай!

Побелел Ширяй, прошептал:

– Не знаю я. Болтают люди. Пусть болтают…

– Да как это? Ты что, Ширяй?! – Князь перегнулся через стол, попытался схватить его за грудки.

Вскочил Ширяй, отшатнулся, словно от змеи. И выпалил:

– Да, было так! Он смял тебя. Стал рвать. Мы онемели…

Князь сел, закрыл глаза. Темно, в ушах шумело… Унялось. И гнев прошел. И пусто стало, безразлично. Открыл глаза, глухо спросил:

– А дальше?

Ширяй по–прежнему стоял, стрелял глазами то на князя, то на посадника.

Любим сказал, не глядя на него:

– Ширя–ай!

И тот опять заговорил:

– Да, онемели мы! И вдруг… Ты вылезаешь, поднимаешься. Сухой сказал: «Молчите, олухи! Вы ничего не видели!» Я и молчал, пил, как свинья… – Голос Ширяя сорвался на визг: – А знаешь ты, как страшно было?! Сидели мы, дрожали, вот, думаем… и все…

– Да что ты городишь?! Опомнись!

– Я–то помню! А ты? Волколак!!

Тут и Любим вскочил. И Ставр. Игнат метнулся к князю, толкнул его в бок – и меч врубился в стол.

– Вон! – закричал Всеслав. – Всем вон! Всем! Всем!

Кричал – и бил, рубил, крошил, меч только и мелькал. Треск! Грохот! Звон!..

Упал. Лежал хрипел. Свет жег глаза, слепил. Кровь – как вино, холодная и кислая. Рот не разжать.

– Игнат! Игнат!..

Завыл, застонал! Душно! И тяжело, словно опять медведь на нем, и рвет, бьет лапами. Хозяин!

Ничего. Тишина. И сколько было так, не знал – миг, день, неделя, год…

Нет, час всего, а то и меньше. День на дворе. А он лежит в одном исподнем у себя. Век не поднять, рта не раскрыть. Гул в голове. Язык опух, не повернуть его – искусан весь. Кровь липкая течет…

Игнат кричит:

– Князь! Князь!

Нет, не кричит он, шепчет, поднимает, трясет его, просит:

– Выпей, полегчает!

И рот ему разжал, и влил воды. Пил, поперхнулся, снова начал пить. Клацал зубами.

Отпустило! Упал. Глаза открыл. Да, точно – день. Он слабо улыбнулся, жив, не обманула! Хотел сказать, чтобы налил вина – не смог, язык не слушался. Потом глаза сами собой опять закрылись. Брат говорил: «Не бойся смерти. Жизнь – это сон, смерть – пробуждение». И он заснул…

Очнулся. Все болело. Вот опять… Ведь знал же, кого звал! И чуял ведь: вошел – как варом окатили.

Нет! Как было, так и было. Кем ты рожден, тем и умрешь: ни крест, ни оберег не оградят. Волк – он и есть волк, волк–одинец, волк в княжьей шкуре, зверь…

Взвыл! Затрясся! Сжал зубы, скорчился, завыл.

И… Тишина. И свет. И боли словно не было. И голова легкая. И на душе покой. Стер ПОТ 90 дба; Л5Г на ббК, полежал. Бее хорошо, все хороши, и день хорош. Вот только боязно! Чего? Блажь это, князь! Ты – князь, ты – человек, как все, не волколак, не лгал ты, не казнил, а был любим, сынов взрастил и отчину держал, а срок пришел… Поежился. Уперся в изголовье, сел. Позвал:

– Игнат!

Игнат принес воды – заговоренной, из криницы. Игнат всегда имел ее про запас; чуть что – подавал, не спрашивал. Владыка гневался, говаривал: «Негоже пастырю!» Так пастырь – он, владыка, а не я, а я такой же, как и все, обыкновенный.

Напившись, лег. И вдруг спросил:

– Иона здесь?

– Как здесь? Нет никого. Ушли они. А он совсем не приходил, Любим сказал, хворает…

– Знаю! Но здесь он или нет? В Детинце? При Софии?

– Нет, в Окольном. Еще ж только апрель.

Князь повторил:

– Апрель… – Подумал, спросил: – А день какой?

– Девятый.

Девятый, пятница. А в среду… Усмехнулся. Апрель четырнадцатого дня – вот какова будет среда! То есть день в день, как восемь лет тому назад брат Всеволод был погребен… Брат? Дальний брат! Отродье Ингигерди–но… Последним он ушел из тех троих, что целовали крест на мир, а после заманили… Уф–ф! Жарко как! Не продохнуть! Вот и тогда, при Рше…

Жара была, июль. Ты снял шлем и вошел в шатер, успел только сказать…

Лежал, смотрел перед собой. В красном углу – лампада. Лик черен, ничего почти не видно. Проси Его, моли, а Он… А кто еще? Кого просить? Вот хорошо уже, боль унялась, и голова ясная. Сел, никто не помогал. Посижу еще и встану…

Дух заняло! Сидел, держался за тюфяк, шумно дышал.

– Князь, ляг.

– Нет, душно здесь. Так, говоришь, в Окольном он?

– Да, у себя.

– И ладно… Коня, Игнат, и отроков.

– Князь!

– Знаю, не впервой. Велели – исполняй. Иди!

Игнат ушел. И боль мало–помалу уходила. Брат говорил: «Ты одержимый. Бес жрет тебя. Сожрет – и выплюнет».

Брат на пять лет был старше. Брат… Настоящий брат, не Ярославичи. Брат не любил тебя, брат говорил: «Ты мать мою убил. Ты. Вместе с бабушкой».

И бил тебя, когда никто не видел. А ты молчал, терпел. Ты только говорил: «Дождешься, брат! Вот вырасту – убью тебя». А брат смеялся, отвечал: «Нет, не убьешь. Кишка тонка».

И не убил ты брата. Умер отец, ты князем стал. А брата уже не было – с охоты не вернулся. Лодку нашли, весло. Шапку на берег вынесло. А тело пропало, так и отпели без тела…

Отпели и отпели. Всех отпоют. Князь встал, прошелся, постоял… Да, отпустило. И даже сил прибавилось, будто сбросил тяжесть. А что? А то, спит зверь, устал, потому и легко. И ты опять сам по себе, ты – князь. Свита, шапка, оплечье, корзно, вот и готов, пойду…

Зачем? Ты звал его, он не пришел. Теперь ты к нему придешь, а он не ждет. Ждет, да не того. Устал! Давно устал Иона, уже пять лет прошло, как он отъехал из Детинца, и не он один. Отъехал и поставил двор, тын вокруг него, псов цепных завел. А прежний двор – вон, за окном, нетопленный стоит. И врет Игнат – владыка здесь и летом не живет, он, как и все, тебя чурается. А ты к нему собрался.

Да, я к нему! К кому же еще? К Любиму?! Меч пристегнул, пошел.

Игнат был в гриднице, стоял возле стола.

– Где отроки?

– Ждут на крыльце, – ответил Игнат.

Князь повернулся, пошел к двери.

– Князь! Не ходи!

Он вздрогнул, обернулся. Игнат – белый, словно полотно. Руки дрожат.

– Да что ты? – удивился князь. – Не бойся, видишь, отпустило.

– Князь, я не то…

– А что? Ну, говори!

– Князь, не гневайся… Убьют они тебя!

– Они? Убьют?! – Князь засмеялся. – Кишка тонка! Хозяин рвал – не разорвал. А эти… тьфу!

И вдруг… Исчез Игнат! И все вокруг исчезло. Темно. Душно… Давит он! Хрипит, бьет лапами, ревет, вот–вот достанет… Бей, бей, Хозяин! Я раб твой. Срок мой пришел. Рви, потроши, глодай! Вот, без кольчуги я, в одной рубахе. Рви, чтоб не Ей досталось, безносой, бей!

Затих. Обмякнул. Смрад, кровь. И…

Отступила тьма. Игнат стоит. Стол прибранный. Да, жив. Не обманула. И не отпустила! Просил семь дней – семь дней ты и получишь, сполна, не вырвешься. Теперь твой срок – среда, а раньше и не жди, и не надейся. Сам хотел, просил… А теперь – хоть подавись! Иди, ждут на крыльце. Вздохнул, стер пот со лба, шагнул…

Игнат опять тихо попросил:

– Князь! Не ходи. Смерть чую…

– Смерть? – Князь удивился. – Чью?

Молчит Игнат, страшно ему. Не знает он… И никто не знает! И знать того нельзя, ведь что за жизнь, если ты точно знаешь, когда твой срок придет. Ты не жилец тогда, ты – тень. И зло в тебе, и зверь в тебе… 'Вот, снова заворочался, оскалился… И князь, прищурившись, спросил:

– Смерть, говоришь, учуял? Чью? Мою? А может быть, свою? А? Что?!

Вздрогнул Игнат, рот приоткрыл. Слаб человек! Труслив! И ненасытен – жить, жить ему надо. Князь усмехнулся, сказал:

– А что! Сколько тебе? Поди, за шестьдесят?

– Да, так…

– Ну, вот и срок пришел. Чего тут удивляться?!

Стоял Игнат ни жив ни мертв. Князь подошел к нему

и хлопнул по плечу.

– Блажь это все! Забудь. Подумаешь, учуял! А я с Ней разговаривал, вот как с тобой, и ничего.

– К–когда?

– Когда, когда! Я ж говорю: блажь это все. Пойду.

Быстро пошел, как будто двадцать, тридцать лет с

него слетело. А что? Нет боязни – нет старости. Живи! Сошел, едва ли не сбежал с крыльца. Митяй держал коня, помочь хотел – куда там! Вскочил в седло, поводья подобрал, властно приказал:

– В Окольный! Шагом!

Зацокали копыта. Он впереди, а четверо за ним. Мимо Софии, мимо Зовуна, мимо конюшен – в Шумные Ворота, в Окольный Град. Там – по Гончарной, а потом налево взяли, на Босую, и вверх по ней. Неспешно, шагом. Сбруя бренчит, лаги скрипят. И перестук копыт…

Тишь! Как вымерло все. За стенами, за тынами никого. А смотрят ведь! Гадают, шепчутся – неужто он… да как же он… Князь усмехнулся. Молчишь, посад, вот то–то же! И далее смолчишь. Да, я камень преткновения. Камень, отринутый строителем, стал во главе угла. И кто взойдет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит. И было так. И будет. Цокают копыта. Неспешно, шагом, только шагом. Кто скоро едет – не туда приедет, не то узреет и не то обрящет. Да, мне всего семь дней дано, но зато верных семь! А сколько вам – того никто не знает. Кому, быть может, десять лет отпущено, кому прямо в этот миг, когда к щели припал, глазеешь на меня, конец придет. Смейся, Любим, болтай, Ширяй, Ставр, Сухой…

Сухой! Третьяк, выжлятники… Князь вздрогнул. Ложь! Ширяй это наплел, а не они, он, только он! Он с тем и ездил, чтоб… А я – живой, и вам меня не взять. И крест на мне, и еду я… И он мне скажет все как есть, он не солжет, не должен, не посмеет.

Приехали. Владычин двор, ворота нараспашку, чернец стоит. Князь придержал коня, спросил:

– Владыка у себя?

– Так он…

– Здесь, нет?!

– Здесь, здесь, вот только…

Только! И – на дыбы коня! Во двор! Чернец метнулся в сторону. А он к крыльцу. Служки забегали.

Крикнул:

– Взять!

Ринулись к поводьям, впились в стремя. Он сошел. Глянул на отроков. Те тоже спешились, стояли, оробев. Ведь как–никак, а боязно, владыка, осерчав, бывает крут. Князь приказал:

– Митяй за старшего! Ждать здесь.

Митяй кивнул. Князь, осенив себя крестом, стал подниматься по ступеням.

В сенях было темно, окна еще с зимы не открывались. Ступил, зацепился за ведро, чуть не свалил его, перекрестился. Дальше прошел на ощупь, в дверь направо, в светлицу.

В светлице сидели келарь Мисаил, ключник Лаврентий, иноки. И свечи, свечи, образа, дух приторный. Спасаются! А бес – он вездесущ… Вон сколько вас, а вошел – и все к стене!

Лаврентий, старый лис, вскочил из–за стола, залебезил, расшаркался. Другие подхватили, загундосили. Вишь, подобрели, обрадовались, что пронесло. И свет в глазах, почтение. В другой бы раз…

В другой! Князь чинно выслушал, кивнул, спросил о владыке. Лаврентий взялся провести. Пошли по лесенке вниз, голову склонив, чтоб лоб не расшибить…

ПСКШЛИ: Келья, как склеп, сырая, темная. Иона восседал возле окна, читйЛ. удивленно

поднял брови, но промолчал. Продолжал читать. И князь молчал. Пресвятый Боже! Что есть власть? Весна на дворе, и мне уже пять дней всего осталось, ну а ему, быть может, и того не будет… А он сидит. А я стою. Зачем я здесь?

Лаврентий потоптался и ушел. Когда шаги его затихли, князь плотно закрыл дверь, подошел к Ионе. Тот читал тихо, едва слышно. А может, он и не читал, а так, повторял по памяти. Он это мог, ты удивлялся, спрашивал, Иона отвечал: «Во мне это, мое, и потому все помню». А помнил ли он, кем был, когда сюда пришел? Чернец бродячий, голь босоногая!

Князь сел на лавку, осмотрелся. Лампада, крест, божница. И бревна серые. И плесень на стене. Озноб берет! Прислушался…

Не понял. Ни словечка. Иона для себя читал. Всеслав еще немного помолчал, потом сказал:

– Владыка! Я к тебе. За утешением.

Иона перестал читать. Губы поджал. Переспросил, не глядя:

– За чем?

– За утешением.

– За утешением! – Иона усмехнулся. – А голос – княжеский…

– Вот в том–то и беда. Гордыня одолела. Устал я от нее. Совсем устал!

Иона повернулся. Слаб был владыка, немощен, и бороденка редкая, и руки высохли, брови – длинные, седые, глаз из–под них почти не видно. «Все помню, говорил, все знаю». А вот молчит… И князь тогда сказал чуть слышно:

– Я ждал тебя, ты не пришел. Меня опять скрутило…

– Вижу. Знак на тебе, – владыка заморгал.

– Знак? – Князь вздрогнул.

– Знак. Примирись, Феодор. Спеши. Дел у тебя – ого!

– Иона! – Князь вскочил. – Ты это брось! Ты не юродивый, не ворон. Ты – пастырь мой. И мною же поставлен! И я тебя… Советчик! Доброхот. И он как все. Зверь это, не я, Зверь закричал.

Иона засмеялся тихо, сказал:

– Сядь!.. Сядь!.. Охолонись, Феодор!

Князь едва не упал на лавку. Глаз дергался, щеку свело.

Иона сказал:

– Дай руку, князь.

Дал. Й затих. Сидели и молчали. Слаб, немощен владыка, стар. Чужой он здесь, когда пришел, никто его не знал. Это потом уже, поди, лет через семь, его приблизили и рукоположили. Когда не стало Феофила, стояли вечем у Святой Софии, обедня шла, все ждали жребия. Усопший называл троих: его и двух своих, исконных, а дальше – как Бог повелит. И вот…

– Идет! Идет! – вскричали в толпе.

Вышел слепец и вынес жребий на Иону! Народ возликовал. Все знали: Киев не одобрит, Киев Никифора желал, митрополит прислал его, с ним и грамоту, а в ней слова: грех это, когда епископа всем миром выбирают, когда не Провидение, а жребий решает… Но отстояли!

Вече постановило, а князь велел отправить послов, дары великие, потом еще. И был тогда весь Полтеск заодин! Был. А теперь…

– Иона! Пусто на душе. Слыхал ведь, что они болтают?

– Слыхал. Потому и не пошел к тебе. На хворь сослался.

Сказал – и опустил глаза. И так всегда, чуть что – и в сторону. Тем он и берет. А ведь легко–то как! Ни вериг, ни власяниц не надо, ни чудес тебе, ни исцелений; все просто: будь кроток, будь как воск. И к тебе потянутся даже жребий и митрополит. Нет, зверь, лежи молчи! Я сам…