Текст книги "Шпоры на босу ногу"

Автор книги: Сергей Булыга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Сергей Булыга
Шпоры на босу ногу

Как-то заглянул ко мне сосед мой, отставной майор Иван Петрович Скрига, и говорит: «Сергей Кириллыч, голубчик, помоги!». И поведал мне следующее. Оказалось, что пожелал Иван Петрович записать одну слышанную им историю, да вот у самого никак не получается. Не раз уже саживался мой сосед за работу, да всё не мог забраться далее десятой страницы. Тогда, прослышав про мои юношеские опыты в поэзии и знакомство с г. Марлинским, решил он обратиться ко мне.

А надо вам сказать, что соседи посещают меня редко, а уж с подобной просьбой, связанной с писанием бумаг – увольте! Дело в том, что ваш покорный слуга оказался причастным к известным событиям первых дней царствования и поныне еще здравствующего императора и был отправлен из гвардии поначалу в туркестанские линейные батальоны, а затем и на Кавказ.

Итак, сосед приехал ко мне, и я выслушал его рассказ. Что ж! Иван Петрович весьма уважаемый мною человек, георгиевский кавалер, да и время, о коем он хотел поведать – славный Двенадцатый год, – дорого сердцу каждого истинного сына Отечества. И я согласился помочь майору в его затруднении.

Иван Петрович рассказывал, я записывал. Затем, по окончании труда, сосед мой увез рукопись к себе в имение, две недели не казался, а потом приехал, положил бумаги на стол и сказал: «Прочел, весьма благодарен вам за труд, Сергей Кириллыч. И копию сняли-с…Только не обессудьте, вы же сами прекрасно знаете об отношении к вам со стороны начальства. А посему для вашего же блага позволил я себе некоторые примечания. Думаю, рукопись от этого не сильно пострадала», – и, смутившись, он поспешно откланялся и вышел. И как я ни пытался, но так и не смог его остановить.

Оставшись один, я перечитал бумаги и решил оставить повествование в том виде, в коем вернул мне его сосед: с предисловием и послесловием, примечаниями и разбивкой текста на главы. К написанному я прибавил лишь название.

Кстати сказать, сосед мой являет собой весьма распространенный тип: помещик средней руки, в прошлом офицер, повидавший свет и бескрайние окраины Империи, строгий муж и добрый малый; он бесконечно предан государю и в то же время не чурается и нас, «заблудших по простоте своей», – а именно так он любит выражаться.

Итак, я перечитал повесть и отложил ее до лучших времен; появляться в столицах мне запрещено, придется ждать оказии, дабы ознакомить с рукописью моих – увы, уже немногочисленных – московских и петербургских друзей. Но если учесть, что гости у меня случаются редко, то кто знает, сколько еще придется ждать.

А теперь, любезный читатель, пора нам и обратиться к повести, предваряемой предисловием самого Ивана Петровича.

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
(писано Иваном Скригой)

Вот ведь как порой бывает: выслушаешь историю да только головою покачаешь – лихо! А рассказчик и глазом не моргнет; знай себе божится, что все именно так оно и было. Будто я кругом ничего не понимаю, будто вчера только на этот свет появился. Ну а что ты с гостем будешь делать? Опять же покачаешь головой и поддакнешь глубокомысленно – все так, мол, так. А уедет гость, так ты всё ходишь взад-вперед и серчаешь: вот де каков прохвост! вот де шельмец! и осмелится же выдумать такое! Но только оглянуться не успеешь, как сам в такую историю попадешь, что куда там рассказывать?! – вспоминать, и то неловко; самому себе не веришь. Вот тут-то и вспомнишь гостя и небылицы его. И ловишь себя на том, что ведь верить ему начинаешь!

А веду я все это к тому, что в бытность мою баталионным командиром в Бобруйской крепости слыхивал я от вдовой соседки нашей, Настасьи Петровны, весьма любопытную историю. В те годы я, конечно же, мало чему поверил. И только сейчас, на склоне лет своих, начинаю понимать, что правды в той истории куда как больше, нежели вымысла. Я бы, конечно, мог и большее утверждать, будто всё там истинно как на духу, но только слишком уж хорошо знавал я Настасью Петровну, и потому последнего утверждать не посмею. Однако повесть, ею рассказанную, считаю своим долгом на бумаге запечатлеть. И если не сам, то стараниями моего любезного соседа, Сергей Кириллыча Коржавского. И пусть читатель прочтет сии записки и сам рассудит, что здесь правда, а что и вызывает сомнения. Я же, в свою очередь, постараюсь излагать события беспристрастно и ничего не утаивать. Мало того; насколько мне позволит память, я постараюсь в точности передать рассказ Настасьи Петровны. А надо вам сказать, что вдова была весьма легка на язык. Какие истории она разыгрывала в лицах!..

Однако за дело! И да поверит мне читатель, что пером Сергей Кириллыча двигало единственно желание поведать о событиях достославной памяти Двенадцатого года.

Да, и еще. Признаюсь, мы оба – я и мой любезный сосед – мы оба по младости лет своих в той победоносной кампании не участвовали, а посему пусть не будет к нам строг досужий читатель, коий обнаружит в повести некоторое несоответствие с Историей.

Был и остаюсь вашим покорным слугой,

Георгиевский кавалер,

маиор в отставке Иван Скрига 2-й.

Артикул первый
ДВУНАДЕСЯТЬ ЯЗЫК

10/22 июня неприятель перешел Неман и началась, как они говорили, Вторая польская война. Первая, по их мнению, закончилась за пять лет до этого в Тильзите, когда, с невольного согласия русского царя, была восстановлена польская государственность, правда, в довольно урезанном виде так называемого герцогства Варшавского. Ну а теперь, во Вторую войну, они намеревались возродить Речь Посполитую во всем ее прежнем величии. И потому-то первыми, горя от нетерпения, российскую границу пересекли бравые уланы из Пятого корпуса князя Понятовского – ведь они возвращались на родину! А кто их вел? Да здешние же уроженцы – генералы Домбровский, Зайончек, Князевич. А как встречали их? Конечно, как освободителей! И, мало этого, почти в каждом имении в Пятый корпус вступали добровольцами и совсем еще юные отпрыски, родившиеся уже под двуглавым орлом, и их седоусые отцы, ветераны последнего кровавого Повстання, которым, честно говоря, уже почти не верилось, что еще можно на что-то надеяться. Но, заняв место в строю, старики на глазах молодели и, вместе со своими новыми товарищами по оружию, громко пели Косцюшкинский марш и грозили Москве отомстить ей за всё: и за сожжение Варшавы, и за унижение Вильно, и за своих повешенных-зарубленных-расстрелянных товарищей – словом, за всё!..

Но мы отвлекаемся. Ибо основную силу Великой Армии составляли всё-таки не наши опьяненные духом зловредного мятежа соотечественники, а соотечественники Дидро, Монтескье, Тюренна, Ришелье, госпожи Помпадур и так далее. А им, уроженцам противоположной окраины Европы, наши привычные нам земли представлялись чем-то весьма несуразным и чуждым. А тут еще жара тогда стояла такая, что ветераны утешали новобранцев только тем, что в Египте было еще несносней. Да и к тому же здесь, опять же утешали они, отменные, невиданные доселе дороги – прямые, ровные, обсаженные двумя, а то и тремя рядами берез. И хлебосольная шляхта, и молчаливый, привыкший к повиновению народ. Ну а коли это так, то Великая Армия стремительно растекалась по стране, не давала русским объединяться и била их по частям. Азиаты бежали, Европа рукоплескала победителям, и славная кампания близилась к концу – оставалось лишь наголову разбить противника в генеральном сражении, продиктовать условия мира и расположить армию на зимние квартиры. Однако время шло, бесконечно пылились пустые дороги, и уже начинало казаться, что здешним просторам не будет конца. Новобранцы вздыхали и ждали, когда же наконец дойдет до настоящего дела, когда же русские устанут отступать, и всё гадали, а далеко ли Индия?

Но Индии не было. Было сражение. Ветераны ухмылялись в усы, наблюдая за тем, как новобранцы рвутся в бой, под ядра. Однако ни пехота, ни даже тяжелая кавалерия не смогли решить исход дела, и тогда на помощь Мюрату подошел вице-король Евгений. Русские едва было не потеряли всю свою артиллерию, но положение спас Черниговский, впоследствии печально известный полк.

И тем не менее французы ликовали. А русские ночью на военном совете решили сдать город без боя. Но дабы их армия смогла беспрепятственно отойти, графу Палену приказано было задержать неприятеля. Пален, имея при себе лишь несколько баталионов пехоты и казаков, держался два дня. И две ночи горели над рекой многочисленные огни, убеждавшие Наполеона в том, что русская армия стоит и готовится к решительной битве.

Но когда на третий день противник, собрав все свои силы, двинулся на город, то оказалось, что русская армия бесследно исчезла, и только лейб-казаки разрушают мосты. А потом и они ушли.

Истомленная жарой и недостатком провианта, Великая Армия поспешно форсировала реку, и уже через какой-нибудь час эскадрон мамелюков первым ворвался в город. Пустой почти что город, так как все его оставшиеся верными российскому императору жители еще ночью ушли на север. Бесконечные обозы тянулись по дороге на Невель, а в Витебске оставалась лишь жалкая, как после говорили, горстка изменников. Однако не они, изменники, вершат Историю! И потому о них впоследствии забыли, а вот обстоятельство всеобщего подъема их более сознательных сограждан в дальнейшем и позволило именовать Витебск первым в той славной кампании городом, жители которого не пожелали встречать Освободителя Европы.

Далее. Ровно в семь часов утра Наполеон въехал в Витебск и проскакал по Смоленской улице. Войска приветствовали его. Войдя в отведенный ему дом, император отстегнул шпагу, бросил ее на стол, покрытый картой России, и сказал: «Военные действия кампании двенадцатого года кончены, будущий год закончит остальное». Сказано это было 16-го июля.

И в тот же день в городе начались грабежи и пожары. Но, к чести победителей, город дотла не сгорел. Так что по вполне еще сохранившейся Заручевской улице возвращался от приятеля сержант Шарль Дюваль – уроженец Бордо и ветеран шестнадцати славных кампаний. И сам, черт побери, славный рубака и бравый гусар! А вот теперь он шел пешком, как простой пехотинец. Что ж, в жизни всякое случается. Да и ведь не это главное, думал сержант, улыбаясь. Куда важней, думал он дальше, это что эта кампания уже закончена, потому что, как это и было задумано, у России уже отнято всё, что она прежде отняла у Польши. Так что теперь пройдет еще неделя-другая, и два императора встретятся посередине Днепра и заключат достойный мир, перекроят границы. Им это запросто, они к этому уже привыкли. Ну а у сержанта аппетит куда скромнее – он просто похлопочет об отставке. Он не тщеславный, вы же знаете, и поэтому пускай себе другие дожидаются здесь, в этом варварском Витебске, открытия новой кампании и вместе с императором отправляются в Москву, шагают в Индию – куда угодно. А с него довольно, он устал. Да и если бы он даже не устал, если бы он даже и рвался служить дальше, подумал сержант, то у него бы это всё равно не получилось. Ему же было четко, ясно сказано, что это его последняя кампания. И вот эта кампания закончилась, а он еще жив. Значит, если его не убили, то каким еще образом он может выбыть из армии? Подумав так, сержант тут же нахмурился, потому что этих образов, увы, не так уж и мало… Но тут же подумал: нет, глупости! Да и сам он теперь не так глуп, как когда-то, и поэтому он теперь не будет ждать, а первым начнет дело, то есть похлопочет об отставке. К тому же, разве это плохо – вернуться домой, к матушке? Он же у матушки один, хозяйство без мужской руки запущено, он сразу за это возьмется. Правда, он за эти годы, наверное, всё перезабыл. То есть придется ему учиться заново, как новобранцу. Ну и ничего, он же не гордец какой-нибудь! И он же не в пустыне, не под пирамидами (черт бы их побрал!) живет! И поэтому в первый же вечер, приведя себя в порядок, и не с пустыми руками, конечно, он заглянет к соседу. И там его начнут расспрашивать, он станет отвечать, а дочь соседа… Да, а кстати! Когда он уходил, она еще не родилась, так как сосед тогда только женился. Зато сейчас – верней, тогда, когда он к ним вернется, она будет уже красотка хоть куда! Вот только, вдруг вспомнил сержант, главное, чтобы волосы у нее были светлые. Или тогда уже пусть будут совсем черные, с синевой, то есть масть вини. Но только бы не трефы! Потому что и об этом ему тоже было сказано. А вспомнив это, сержант вспомнил и другое, а это другое было, прямо сказать, не из очень приятных. Сержант нахмурился, остановился, посмотрел по сторонам…

И нахмурился еще сильнее. Ну, еще бы! Ведь он увидел, что совсем неподалеку от него патрульные – судя по форме, вестфальцы из корпуса Жерома Бонапарта, – патрульные задержали проходившую мимо них стройную даму в вуали и, путая немецкие и французские слова, стали допытываться у нее, кто она такая и что здесь делает. Дама гордо молчала.

За долгие годы службы сержант так и не привык к союзникам, он их не любил. Более того, он им не верил, но терпел – потому что, как-никак, а пригласил их император. Но даже всякому терпению бывает предел! И поэтому когда один из солдат грубо схватил даму за руку и попытался было приподнять вуаль, сержант не замедлил вмешаться.

– Эй, приятели! – сказал он, подходя к вестфальцам. – А ну-ка полегче! Император не воюет с дамами, – и при этом он так недвусмысленно глянул на офицера, старшего в патруле, что тот посчитал за лучшее не перечить.

Оно и неудивительно, пехота всегда отступает перед кавалерией!

А Дюваль между тем продолжал:

– Мадемуазель! – и он галантно поклонился незнакомке. – Простите, что я заставил вас ждать. Служба!

Дама согласно кивнула, взяла сержанта под руку, и они удалились, оставив союзников в растерянном недоумении.

Когда сержант и незнакомка уже достаточно отошли от патрульных, дама приподняла вуаль и тихо сказала:

– Благодарю вас, сержант! – на чистейшем французском, с едва заметным южным акцентом.

– Дюваль! – поспешно подсказал сержант. – Шарль Дюваль, мадемуазель, к вашим услугам, – тут он вполне пристойно поклонился и подумал: «Да она еще и красавица! И не трефовая! Вот это удача!»

– Вы так любезны, сержант, – продолжала дама, – что мне просто неловко просить вас о еще одном одолжении.

– О нет, какие тут неловкости! – поспешно воскликнул галантный сержант. – Да еще с вашей стороны! Вот мы, мадемуазель, перед вами и впрямь виноваты. Такие грубости! Хватать… – но тут он замолчал, осекся, не пожелав бросать тень на Великую Армию и, косвенно, на императора.

– Тогда, – и незнакомка мило улыбнулась, – тогда проводите меня. Это совсем недалеко, буквально в двух шагах отсюда.

– О, мадемуазель! – с некоторой даже укоризной опять же воскликнул сержант. – Я и сам хотел было вам это предложить. Просто первым, извините, не решился.

– А вы настоящий гусар! – многозначительно сказала дама.

– О! – только и сказал сержант, самодовольно улыбнулся, брякнул шорами…

И они чинно двинулись по улице. И встречные – ну до чего же мало было среди них знакомых! – с любопытством и завистью глазели на спутницу сержанта. Того самого, кстати, сержанта, потому что Дюваля неплохо знали по армии.

Однако армия, придавая человеку мужество, лишает его чего-то другого, тоже весьма немаловажного. И вот, наверное, как раз в силу этого обворожительная незнакомка никак не желала вступать с бравым гусаром в непринужденную беспечную беседу, а большею частью отвечала немногосложно. А ведь сержант, по его разумению, старался, как мог. Так, к примеру, он начал с того, что еще раз извинился за вестфальцев и даже довольно-таки резко заявил, что этим колбасникам всюду мерещатся шпионы. А вот лично его, Шарля Дюваля, чистокровного, между прочим, француза, ничуть не настораживает то, что его прелестная спутница – подданная русского царя. На что дама удивленно подняла брови и кратко ответила, что она, увы, такая же француженка, как и он. К чему было это «увы», сержант спрашивать не стал, а вначале все же высказал заранее припасенную мысль о том, что даже всякая шпионка – это прежде всего дама и поэтому прежде всего как с дамой и следует себя с ней вести. Тут незнакомка еще выше подняла брови. А сержант уже заговорил о том, что он только может себе представить, как сейчас ну просто немыслимо тяжело приходится его прекрасной соотечественнице, неизвестно каким грозным злым ветром занесенной в эти ужасные варварские земли. Чего уже тут говорить о другом, о всем прочем, в запальчивости продолжал бравый гусар, когда в этой Богом забытой стране люди даже понятия не имеют о том, что такое картофель!

– Ну и что? – равнодушно спросила дама.

– Как ну и что? – поразился сержант. – Но ведь это же только начало! А вы пили здешнее вино? А я пил! И я еще нарочно заказал у них то, которое они именуют «бордо»! Точнее, «бурдо», как сказал мне корчмарь. И ведь он был совершенно прав, сударыня, это ведь было настоящее «бурдо»! Такого даже лошади не пьют!

– Не пьют? – переспросил дама.

– Да, представьте, не пьют! – резко махнул рукой сержант. – Я ей предлагал. А она отказалась. Это моя Мари. Моя верная Мари, сударыня. А она не из избалованных.

– Мари! – медленно повторила за ним дама. Улыбнулась и сказала: – Лошадь. – После посмотрела на сержанта, и посмотрела как-то по особенному. А потом вдруг спросила: – И действительно, а почему это вы, гусар, и вдруг не на лошади? Разве у вас так можно по уставу?

Сержант понял, что над ним смеются, даже, точнее, просто издеваются. Но ему было не до смеха. Поэтому он совершенно серьезно ответил:

– Не всем, но некоторым можно. Старослужащим! Как, например, мне.

После чего он резко хмыкнул, что означало, что он отшутился и больше зла не держит. А потом сказал так:

– И в самом деле, сударыня, привычка – это великое дело. Я и вправду очень не люблю ходить пешком. Это как-то унижа… О, извините! Да и не только в этом дело. Конечно, я мог бы взять чью-нибудь свободную лошадь, и никто бы у нас в эскадроне мне в этом не отказал. Но я никогда так не делаю. Принципиально!

– Мари может обидеться? – спросил дама.

– Да, – сердито ответил сержант. И посмотрел на даму.

Даму такой ответ ничуть не рассмешил. Наоборот, она даже спросила:

– А что с вашей Мари? Случилось что-нибудь?

– Ну, понимаете! – сказал сержант. – Пустяк, наверное, какой-то. У нее стали глаза слезиться. Может, это даже из-за того злосчастного «бурдо»… – Но он тут же спохватился и продолжал уже вполне серьезно: – Нет, я, конечно, шучу. Она же тогда его даже не пригубила. А вот слезятся, и всё! Я смотрел, что там такое, но ничего не понял. И наш полковой врач смотрел, и тоже не знает. И вот я тогда сегодня пошел к одному своему приятелю, и взял там порошок от слез. Вот он, здесь у меня, – и сержант похлопал себя по груди. – Но, увы, сударыня, возможно, всё это напрасно. Потому что мне там еще сказали вот что: что, скорей всего, никакая это не болезнь, а просто лошадь чует, что нам скоро разлучаться. А мы с ней уже сколько! Пять лет вместе, сударыня. Сто девяносто семь атак, а теперь мне в отставку. Да-да, сударыня! Такая карта выпала, тут уже ничего не попишешь. Это же моя последняя кампания, кампания закончена, и я в понедельник собираюсь подать рапорт. И рапорт примут, потому что карта так легла. А так бы, если бы не карта, кто бы это меня отпустил? И по какой это статье?! А так всё само собой сложится, даже без всякого моего на то хотения. И я уеду, а Мари останется. И она это чует, дурёха. А я ей порошок несу. Только зачем ей порошок? Не правда ли, сударыня?

Но та молчала. Сержант посмотрел на нее. А вот она на него не смотрела. И вообще, вид у нее был очень и очень скучающий. Она, честно признаться, с куда большим интересом смотрела по сторонам. Слов нет, Дюваль сперва обиделся. Но, к счастью, тут же вспомнил, что в жизни так всегда – на обиженных возят фураж – и поэтому, скрепя сердце, он внутренне согласился со своей спутницей. Да, и действительно, подумал он, этот варварский город и в самом деле представляет собою весьма занимательное зрелище. И сержант решил воспользоваться этим – и принялся, насколько мог, рассказывать о местных достопримечательностях. Так, например, проходя мимо дома дворянского собрания, он сделал в его сторону широкий жест и объяснил:

– Пекарня. А вон там, дальше, видите купола? Это местный святой Николай, там мы установили орудия. А в Успенском у нас госпиталь. А эту крышу видите? Так там…

Но, спохватившись, что рядом с ним дама, а не человек понимающий, сержант, скромно откашлявшись, спросил:

– А вам, извините, куда? Наверное… – и выжидающе умолк.

Однако дама снова ничего ему не ответила, а как-то хитро сыграла бровями. Сержант вздохнул и уже больше не пытался разговаривать, а просто вел даму под руку, молчал… и всё прикидывал, кто же она такая. Нет, это не певичка, думал он, и не от Мишо, и вообще… а может быть…

Как вдруг незнакомка сказала:

– Ну, вот мы и пришли. Меня здесь ждут. Очень вам благодарна, сержант.

То есть случилось то, что и должно было случиться – прогулка кончилась. И это было совершенно естественно. Но сержанту все равно было очень досадно. А тут еще и то место, куда они пришли, ему сильно не понравилось. Поэтому сержант неодобрительно покачал головой и строго – может, даже слишком строго – сказал:

– Советую вам немедленно переменить квартиру.

– Почему? – спросила непонятливая дама.

– Да потому! Видите эту церквушку?

– Бориса и Глеба?

– Не знаю! – уже просто зло сказал Дюваль. – То есть как их зовут, я не знаю. Но зато я совершенно точно знаю, что именно там хранятся пороховые запасы армии. И мало ли какой лазутчик… Ну, вы, надеюсь, меня понимаете!

– О! – только и сказала дама, и на этот раз весьма испуганно…

Но, глянув в сторону, она тотчас успокоилась и вежливо и, что еще обиднее, весьма равнодушно сказала:

– Я вам весьма и весьма благодарна, сержант. Но прощайте!

И не успел Дюваль опомниться, как дама, помахав ему рукой, поспешно подошла к стоявшему поодаль кирасирскому офицеру. Офицер мельком глянул на Дюваля и что-то спросил, дама ответила. Офицер еще раз покосился на Дюваля, обнял даму за талию – и они пошли прочь.

Дюваль стоял на месте и смотрел вслед удаляющейся паре. Дюваль и раньше был невысокого мнения о тяжелой кавалерии, а теперь лишний раз убеждался в своей правоте. Ведь и действительно, ну кто это так ведет и кто это так наклоняется? Ни легкости, ни натиска – один только позор, вот и всё.

(Мало того, в тяжелой кавалерии запрещено носить усы, но только баки. – маиор Ив. Скрига)

Итак, Дюваль стоял, надменно усмехался, а кирасир и дама уходили все дальше и дальше – к реке. И пусть себе!.. Как вдруг Дювалю почудилось нечто знакомое в этой медвежьей походке и в этой… Да-да, вот именно, начало вспоминаться ему, так неуклюже брал девиц за талию лишь… А вот уже дальше не вспомнить! И все же это несомненно, подумал Дюваль, что он уже когда-то встречал…

Когда-то? Ах, даже когда-то, сердито подумал сержант. И, сразу повернувшись спиною к реке, он постарался как можно скорее выбросить из головы и эту даму, и ее поклонника, да и все возможные и невозможные воспоминания вообще! Дюваль не любил думать о прошлом, у него были на то весьма веские причины. А посему он только резко развернулся и, досадливо бряцая шпорами, отправился домой – ведь там его ждала Мари, красотка Мари с ясными глазами и белой челкой; тонконогая, гнедая в подпалинах, идущая под ядрами без всяких шенкелей. Да-да, домой, думал сержант. И сразу, как учил приятель, развести порошок в нужной пропорции, затем осторожно намочить носовой платок и протереть им ей глаза. И так три раза в день. И далее семь дней подряд – и слез как никогда и не было, так обещал приятель…

И ведь так оно и было! Потому что дальше было то, что вы все прекрасно знаете: кампания Двенадцатого года продолжилась, вот что! И, значит, ни о какой отставке даже не могло быть и речи, и слезы сами собой высохли. Но это в нашем, частном случае. А если мыслить широко, стратегически, то тогда основные события развивались следующим образом: неприятель пробыл в Витебске шестнадцать дней, а затем оставил его и двинулся на Москву… Да, и еще! Отправляясь в поход, император единым росчерком пера возродил из векового небытия некогда и вправду великое, а нынче – только по названию – Великое Княжество Литовское. Председателем временного правительства этой старо-новообразованной европейской державы был определен голландский генерал граф Гогендорп. Привет, как говорится, местным патриотам! Но и это не всё. Ведь не только политически, но даже и географически это возрождение было, так скажем, неполное, ибо на сей раз в Княжество не вошли его исконные восточные земли, так называемое Поднепровье. О, Поднепровье! Император о нем вообще старался не упоминать, а если и упоминал, так только вскользь, да и притом именовал его по тогдашней новой русской моде Белоруссией. Вот так! Конечно, в Вильно по этому поводу сильно недоумевали. Даже очень сильно. Но Вильно что! А вот в Варшаве просто гневались! «Какое, – восклицали они, – Княжество? И какая еще Белоруссия?! Вы лучше ответьте нам, где возрожденная Речь Посполитая?! А где клятвенно обещанные нам границы семьдесят второго года?! А где…» И еще многое и многое другое! Но император ничего на это не отвечал – он, повторим, очень спешил. И, спешно покидая Витебск, он напутствовал тамошнего губернатора, милейшего маркиза де Пасторе, таковыми словами: «Обращайтесь с Белоруссией как с союзной страной, а не как с подданной. В общем, поступайте с ней как можно лучше». А лето тем временем было в разгаре. Французские солдаты по старой памяти стали возбуждать местных крестьян против помещиков, и загорелись шляхетские имения. Однако долгожданного указа об отмене крепостного права на сей раз так и не последовало. Хотя всегда до этого…

И ладно! Зато погода тем временем стояла отменная, ожидался небывалый урожай. В Великом Княжестве, а равно с ним и в Белоруссии, издавались указы, рассылались воззвания, праздновались победы, а Великая Армия уже шагала по исконно русским землям. Смоленск, Бородино, занятие Москвы, пожар…

А потом был сентябрь. Первопрестольная лежала в развалинах. Наполеон требовал себе бумаги касательно Пугачева, делал наброски манифеста к крестьянам, да после бросил, решив, что с новым Емельяном он уже точно ни о чем не сговорится. Ну а с царем…

Но и с царем оказалось не легче. Царь, говорят, был настолько расстроен потерей Москвы, что никого, даже послов, не принимал, а собирался удалиться в Сибирь, отрастить себе бороду и питаться спаржей и черным хлебом…

(Здесь я позволю себе вмешаться и вымарать несколько строк, ибо мы не Вальтер Скотты и к августейшим особам обращаться не станем. Скажу только, что наш возлюбленный монарх не ошибся, ожидая найти в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына и в каждом гражданине Минина. А посему неприятель, пришедший к нам с лукавством в сердце и с лестию в устах, вынужден был бежать из белокаменной по старой смоленской дороге. – маиор Ив. Скрига 2-й, кавалер орденов св. Георгия 4 класса, св. Владимира 3 степени, бриллиантового знака св. Анны 2 класса и золотой сабли с надписью за храбрость. Имею также знак отличия беспорочной службы за ХУ лет.)