Текст книги "Век Наполеона. Реконструкция эпохи"

Автор книги: Сергей Тепляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

На войне

Война и жизнь. Женщины в армии. Форма. Оружие. Глобализация войны.

Часть I
Война и жизнь

1

Сама по себе война занимает на войне не так уж много времени. Сражение в наполеоновскую эпоху длилось 10–12 часов (кроме гигантских битв вроде Ваграма, Эсслинга, Лейпцига и других). Но маневрировать или гоняться за противником приходилось недели. Все это время надо было где-то жить, как-то устраиваться, что-то есть.

Наполеоновские войны начались в те времена, когда воевать предпочитали летом (зиму армии пережидали – отсюда и выражение «зимние квартиры»), и поэтому не заботились о палатках и теплой одежде. (До 1805 года французы даже шинелей не имели). В походе на ночь разводили громадные костры, вокруг которых ложились ногами к огню. Во французской армии офицеры имели нечто, напоминавшее нынешние спальные мешки. Однако тепла они давали немного.

У французов палатки имела только гвардия Наполеона и его штаб. В России жизнь в палатке часто была предпочтительнее жизни в домах – настолько они были убоги. «Владельцы этих нищенских халуп, покидая их, оставляли в них два, иногда три стула и деревянные кровати, которые в избытке были заселены клопами. Никакое вторжение извне не было в состоянии вынудить этих насекомых покинуть свое убежище», – писал Констан.

Жилье императора во время походов в немецких, испанских, австрийских, русских домах, избушках и замках обустраивалось так: «Сначала на полу раскладывался ковер, потом устанавливалась походная железная кровать императора и на маленький стол ставился дорожный несессер, содержавший все необходимое для спальной комнаты. (…) Если в доме было две комнаты, то одна из них служила спальной и столовой. А другая превращалась в кабинет императора». При этом всякое помещение, где устраивался император, именовалось «дворцом». В этом был некоторый стиль – насмешка победителя бытом, который в походе чаще всего был крайне убог. (Показательно, что виллу в Лонгвуде на Святой Елене ни Наполеон, ни его свита не именовали «дворцом» – видно, понимали, что здесь это было бы уже не величественно, а смешно).

Капитальная постройка еще не гарантировала комфорта. В Испании при осаде Сьюдад-Родриго маршал Массена занял каменное здание. Однако в первую же ночь оказалось, что внутри стоит неимоверная вонь! Выяснилось, что прежде здесь держали овец. Тогда Массена стал время от времени захаживать к своим штабным офицерам – они на собственные деньги построили деревянный «барак», где спали прямо на полу. Тем не менее Массена, приходя туда, говорил: «Как у вас хорошо! Дайте и мне местечко для кровати и стола!..».

Граф де Марбо, один из адъютантов Массены, описывавший этот случай, вспоминал: «Мы поняли, что это будет дележ со львом, и поменяли свое прекрасное жилище на овечьи стойла. Нам приходилось ложиться прямо на голый зловонный пол и дышать гнилостными миазмами. Уже через несколько дней мы все чувствовали себя в разной степени больными».

Только в Булонском лагере французы устроились основательно: «Сухопутные войска, размещенные в лагере, занимали хижины, возведенные из глины и веток, составляя целый городок, разделенный на улицы. Каждый полк, бригада, дивизион имели собственное жилье, отделенное от других широким авеню», – писал секретарь Наполеона Меневаль.

Кавалерист-девица Надежда Дурова, описывая отступление русских в 1812 году, не раз упоминает шалаши – но для них нужно и время, и лес, так что устраиваться даже с таким минимумом удобств войска могли далеко не всегда и не везде. Основательнее всего русские в 1812 году обосновались в Дрисском лагере, а потом под Тарутино, где были и шалаши, и землянки, а для некоторых офицеров выстроили и избы, для чего разобрали несколько домов в селе. Рядом с лагерем был базар, а между шалашей даже ходили сбитенщики.

Стоянки в городах на походе были большим счастьем. В этом случае солдаты и офицеры получали «квартирные билеты» (адреса домов, куда они были определены на постой), по которым и расселялись. Хозяева же потом по «квартирным билетам» получали от государства деньги. (Правда, платили ли, например, французы за постой русских – этот вопрос выяснить не удалось). Постой всегда был лотерея. Иногда удавалось срывать джек-пот Фаддей Булгарин вспоминал, как он с товарищем в войну 1808 года в Финляндии устроился в одном из городков: «Мы жили роскошно, имели по нескольку блюд за обедом и за ужином, весьма хорошее вино, кофе и даже варенье для десерта. Только шесть домов во всем городе имели подобные запасы, и по особенному случаю самый богатый дом достался двум корнетам! Была попытка отнять у нас квартиру, но Барклай-де-Толли по представлению Воейкова не допустил до того. «Военное счастье, – сказал он, улыбнувшись, – пусть пользуются!..».

Почему солдаты (да часто и офицеры) того времени не имели палаток? Ответ простой: это была лишняя поклажа, солдат же и без того был навьючен как мул. В Великой Армии вес оружия и разного имущества, нагруженного на французского солдата (да еще с учетом положенного ему четырехдневного запаса провизии), составлял больше 24 килограммов.

В Русском походе на пехотный взвод для перевозки всякого добра выделялись две лошади, но имущества было так много (котел с крышкой, один котелок, большой бидон, лопата, мотыга, топор, садовый нож, два шерстяных одеяла, персональная фляга для каждого солдата и три малых фляги для уксуса), что большая его часть все равно оседала на солдатских плечах и спинах. В 1810 году генерал Фуа предложил новую схему переноски грузов. Фуа, может, и не знал поговорку «Лучший отдых – смена деятельности», но мыслил точно по ней: солдаты должны были нести, поочередно сменяясь, грузы разного веса (первый 28,6 кг, второй 30,3 кг, третий 30,8 кг). Вряд ли это разрешило проблему: в Русском походе в Великой Армии число отставших доходило до половины.

За всю эпоху наполеоновских войн известны лишь два-три эпизода, когда пехота ехала на телегах. В 1805 году некоторые части Великой Армии везли на телегах из Булонского лагеря. Особой скорости телеги не давали – лошади плелись не быстрее людей. Но важно было другое – солдаты не выматывались. Осенью 1812 года генерал Милорадович также на телегах доставил новобранцев-рекрутов под Гжатск. Правда, ружья следовали другим обозом и отстали, так что Милорадович за свою инициативу получил от Кутузова нагоняй. «Телего-пехота» ни у кого из противников не прижилась – с ней обоз становился еще более громоздким, и в результате передвижение войск только замедлялось.

«Да, были люди в наше время! – говорит старый солдат в лермонтовской поэме «Бородино». – Богатыри – не вы!». И правда – не мы. Движущей силой всех армий были солдатские ноги. Солдаты Суворова, Наполеона, Блюхера делали переходы по 50–60 километров в сутки. Суворов, чтобы отвлечь и развлечь солдат на марше, использовал уловку: находившиеся в голове колонны офицеры на ходу разучивали с солдатами французские слова – это принуждало солдат тянуться вперед.

Выносливость была одним из главных качеств солдата. «Классический» пехотинец всех армий мелковат ростом, жилист и сухощав. Даже гвардия Наполеона состояла из людей среднего роста (в гренадеры гвардии, кирасиры и конную артиллерию набирали мужчин ростом не ниже 178 см), а то и ниже (гусары и конные егеря были ростом 160–165 см.). Так что вряд ли Наполеон испытывал среди своих солдат приписываемый ему комплекс «маленького человека».

В русской армии начала XIX века гвардеец был не ниже 180 см ростом. Зато во французскую гвардию брали людей испытанных (отслуживших не менее 10 лет и участвовавших не менее чем в трех кампаниях в Молодой гвардии и не менее четырех – в Старой), а в русские лейб-гвардии полки брали необстрелянных рекрутов. (Статус «неприкосновенного запаса» делал боевое крещение и вовсе проблематичным. Атака кавалергардов при Аустерлице 2 декабря 1805 года, когда один эскадрон пошел против всей французской армии, была для большинства русских ее участников первой – и последней: как известно, из 200 человек в живых осталось только шестнадцать, в том числе – 16-летний юнкер Сухтелен, который сказал указавшему на его года Наполеону знаменитые слова: «Молодость не мешает быть храбрым». В том же Аустерлицком бою два батальона Измайловского лейб-гвардии полка на фоне общего бегства русской армии пошли в атаку и опрокинули находившихся против них французов).

В кавалерии солдаты были мельче – надо же было и о лошади подумать: долго ли она сможет таскать на себе стокилограммового великана? Так, в русские гусары набирали в основном жителей теперешней Украины ростом 165–169 сантиметров (у них и лошадки в холке были ниже полутора метров, так что гусар даже на коне не больно-то походил на былинного героя). Знаменитый поэт-гусар Денис Давыдов был как раз таким жизнерадостным коротышкой. У Наполеона были свои герои-гусары – Ланн и Лассаль (именно он, а не Ланн сказал фразу: «Гусар, который не убит в тридцать лет, не гусар, а дрянь». Лассалю было 34 года, когда при Ваграме он повел в атаку кирасир Сен-Сюльписа и был сражен австрийской пулей).

Разве что знаменитые в ту эпоху «железные люди Нансути» (французские латники) были великанами – до 180 сантиметров. Однако после русского похода и эти кентавры заметно сдали: Наполеон не смог найти хорошей замены погибшим в России лошадям, и его латники ездили практически на деревенских клячах едва ли не из-под сохи. Неполноценность французской кавалерии некоторые историки считают одной из причин неудачного исхода кампании 1813 года – то и дело побеждая, Наполеон не мог довершить разгром противника, так как нечем было организовать преследование, при котором деморализованный противник обычно нес самые большие потери.

(Впрочем, таранные и деморализующие возможности кавалерии сильно преувеличены потомками. В Битве при Пирамидах 21 июля 1798 года около 15 тысяч мамелюков атаковали французов, но были отбиты с такими потерями в численности и боевом духе, что это решило исход битвы. В 1807 году при Прейсиш-Эйлау Лепик возглавил атаку 10 тысяч французских кавалеристов, прорезал русские линии в двух местах и… не достиг ничего. При Ватерлоо около 10 тысяч французских кирасир раз за разом атаковали английские каре – и тоже без результата).

В русской пехоте требования были попроще: Вальдемар Балязин в книге «Фельдмаршал Барклай» пишет, что если в 1806 году не взяли ни одного рекрута с больными зубами, то в наборы 1810, 1811 и 1812 годов в связи с расходом людей требований, можно сказать, не осталось вовсе: брали уже хромых, частично парализованных, с небольшим горбом, кривых на один глаз («ежели только зрение им позволяет прицеливаться ружьем»), «сухоруких», а из зубов требовали только наличие передних – чтобы мог скусывать патрон. Ведь война проглатывала людей, не морщась: даже при «победоносном» преследовании французов от Тарутино до Немана русская армия потеряла 80 тысяч человек.

Усталость при переходах, болезни и недомогания сильно вычищали ряды всех армий. Чужие армии не заботили Наполеона, но проблема была в том, что и Великая Армия теряла боеспособность с каждым днем именно потому, что была слишком велика. Наполеон стремился решить судьбу войны одним ударом, одним сражением, прежде чем его оружие – армия – придет в негодность. (Непродолжительность походов также извиняла отсутствие палаток и других удобств – сравнительно короткое время без них, и правда, можно было обойтись). Какое-то время это ему удавалось. В 1805 году кампания началась в начале октября, а уже 20 октября австрийцы сдались в Ульме, 13 ноября французы взяли Вену, а 2 декабря союзники были разбиты под Аустерлицем. В 1806 году Наполеон управился с пруссаками и того быстрее: от первого сражения (при Зальфельде) до вступления французов в Берлин прошло всего-то 17 дней.

Однако с каждой новой кампанией армии всех воюющих сторон, в том числе и Франции, становились все больше. С 1805 году в Великой Армии было только около трети кадровых военных, для которых служба была жизнь. Остальные – новобранцы или солдаты, призванные из запаса, прошедшие до того одну-две кампании. Для тех и других война была не ремеслом, а приключением, которое хорошо лишь до тех пор, пока оно не утомляет. Утомляло же это «приключение» почти сразу.

Кампания 1807 года в Восточной Пруссии началась в ноябре, и уже к февралю обе армии имели жалкий вид. Французский очевидец писал: «Солдаты каждый день на марше, каждый день на биваке. Они совершают переходы по колено в грязи, без унции хлеба, без глотка воды, не имея возможности высушить одежду, они падают от истощения и усталости (…) Огонь и дым биваков сделали их лица желтыми, исхудалыми, неузнаваемыми, у них красные глаза, их мундиры грязные и прокопченные».

Не лучше выглядели в эти дни и русские. Один из русских офицеров писал: «Армия не может перенести больше страданий, чем те, какие испытали мы в последние дни. Без преувеличения могу сказать, что каждая пройденная в последнее время миля стоила армии 1.000 человек, которые не видели неприятеля, а что испытал наш арьергард в непрерывных боях! Бедный солдат ползет как привидение, и, опираясь на своего соседа, спит на ходу: все это отступление представлялось мне скорее сном, чем действительностью. В нашем полку, перешедшем границу в полном составе и не видевшем еще французов, состав рот уменьшился до 20–30 человек». Немудрено, что военные действия возобновились только летом, когда обе армии пришли в себя.

Однажды поняв, что выносливость человеческая не имеет предела, противники все чаще решались на то, что прежде даже не пришло бы в голову. В марте 1809 года русская армия совершила беспримерный переход в Швецию по льду Ботнического залива. В истории наполеоновских войн сравнить его не с чем. Пройти надо было около 100 километров – между торосов, волоча за собой пушки. При 15-градусном морозе войска ночевали не только без палаток, но и, чтобы не выдать себя, без костров. 200 солдат обморозились. Только на последней стоянке, уже вблизи шведского городка Умео, солдаты колонны Барклая, разобрав несколько найденных рыбачьих лодок, развели огни, при виде которых шведские власти разбил паралич. Городок сдался без сопротивления. Колонна Багратиона вышла недалеко от Стокгольма и своим появлением так потрясла шведов, что король Густав IV Адольф был свергнут, а сменившая его партия запросила мира.

В 1808 году в Испании, стараясь побыстрее добраться до английской армии генерала Мура, Наполеон с войсками перешел перевал Гвадаррама. Был декабрь – время, когда в горах не до шуток. «Снег ослеплял людей и лошадей. Ветер был такой силы, что снес несколько человек в пропасть. Наполеон (…) поговорил с солдатами и посоветовал им держаться за руки, чтобы их не унесло ветром. На середине подъема маршалы и генералы, у которых на ногах были ботфорты для верховой езды, не могли идти дальше. Наполеон сел верхом на пушку, маршалы и генералы поступили так же. Мы продолжали путь таким гротескным образом и наконец дошли до монастыря на вершине горы. Император остановился там, чтобы собрать армию. Нашлись вино и дрова, которые отдали солдатам. Холод был ужасный, все дрожали» (Марбо).

В этой же кампании солдатам приходилось форсировать незамерзшие реки. Мучения были так тяжки, что не выдерживали даже ветераны – они стрелялись, опасаясь попасть в плен гверильясам и принять смерть пострашнее.

(Может, именно памятуя о Гвадарраме, Наполеон в Москве пренебрегал пророчествами Коленкура о жестокостях зимы: ведь там был декабрь и горы – казалось, стоило ли бояться едва начавшегося октября на равнине? Но, видно, в Русском походе кто-то специально занимался его судьбой: даже когда французы и преследовавшие их русские достигли Белоруссии и Литвы, где от погоды можно было ожидать снисходительности, морозы были ниже 25 градусов – совершенно небывалое для тех мест явление).

При этом в погоне за числом Наполеон постоянно поступался качеством войск. Перед войной 1812 года полк, набранный в ганзейских городах для Великой Армии, пришлось вести под охраной. В корпусе Удино был швейцарский полк, в который молодых людей приводили в кандалах. Неудивительно, что дезертирство началось едва ли не с первых дней похода: «Наступила ночь, и тут я стал замечать, что мои дезертиры начинают ускользать в чащу леса. Темнота не позволяла возвращать их на места; оставалось только злиться про себя…», – пишет Куанье (наполеоновский ветеран и знаменитый мемуарист), которому в 1812 году в подчиненные достались испанцы короля Жозефа, категорически не хотевшие воевать. Беглецов ловили, ставили в строй, но при первой возможности они сбегали снова – отсюда невиданная для французской армии убыль в людях. Когда Куанье попытался остановить очередную группу беглецов, те начали в него стрелять! После очередной поимки испанских дезертиров им была предложена страшная лотерея: белый билет означал жизнь, черный – смерть. Расстреляны были 62 человека. «Боже! Какая это была сцена! Вот чем пришлось обновить свой чин лейтенанта!» – записал Куанье.

(В русской армии и у партизан велено было относиться к пленным испанцам с добром – в знак уважения к борьбе их соотечественников на Пиренеях. Точно так же из числа пленных как людей православных отличали кроатов (хорватов): «привели в Городню кучу нахватанных в плен разнородцев; случившиеся между ними кроаты нашего исповедания остановились и начали креститься на церковь по-нашему; их окружили крестьяне и, поняв из славянского наречия, что они захватом взяты на войну против России, тотчас нанесли им пирогов, а ямщики просили позволения на своих лошадях подвезти их в Тверь», – писал князь Шаховской).

Если кампания продолжалась больше трех месяцев, то такая армия как боевой организм переставала существовать. Кампания в России подтвердила это. Сначала стояла небывалая жара, от чего в первые восемь дней похода Великая Армия из 80 тысяч лошадей потеряла каждую десятую, а за первый месяц пали 22 тысячи лошадей. Но 29 июня жара сменилась страшной бурей, громом и градом: «Было невозможно сдерживать лошадей, пришлось их подвязывать к колесам телег. Я умирал от холода. (…) Утром перед глазами предстало душераздирающее зрелище. В кавалерийском лагере, около нас, земля покрылась трупами не перенесших холода лошадей: в эту ужасную ночь их пало более десяти тысяч. (…) Мы вышли на дорогу. На ней мы находили мертвых солдат, которые не могли вынести чудовищного урагана. Это удручающе действовало на значительное число наших людей», – записал Куанье.

5 сентября (22 августа для русских) утром на траве была изморозь. Солдаты поднимались с ночлега простуженными, с ломотой в костях и болью в почках. Лошадей стало так мало, что в Москве из кавалеристов формировали пешие батальоны. «Эта неудачная операция вконец погубит нашу кавалерию. Самый плохой пехотный полк гораздо лучше исполняет пешую службу, чем четыре полка кавалеристов без лошадей; они вопят, как ослы, что не для того предназначены», – писал в дневнике камердинер Наполеона Кастеллан.

Начав в двадцатых числах июня поход с 600 тысячами человек, Наполеон в августе, через полтора месяца, имел под Смоленском только треть этой армии. До Бородина дошел один из пяти наполеоновских солдат. Если бы Москва была еще на 200–400 километров дальше, наполеоновское нашествие сошло бы на нет само по себе, без сражений. Именно понимание этой нехитрой арифметики лежало в основе стремления Наполеона как можно раньше – пока у него еще есть войска – принудить русских к генеральной баталии.

2

Особенность всех армий того времени состояла в том, что за казенный счет содержались лишь солдаты – офицеры же получали жалованье и потому должны были сами оплачивать свои нужды: покупали на свои деньги лошадей, кормились, обмундировывались.

Небогатым дворянам некоторые полки были просто «не по карману»: Денис Давыдов, начавший службу в лейб-гвардии Гусарском полку, потом перевелся в Ахтырский гусарский, где расходов было меньше. А Надежда Дурова, единственная на всю русскую армию кавалерист-девица, ради экономии перешла из гусар в уланы.

«Мундиры мои, эполеты, приборы были весьма бедны; когда я еще на своей квартире жил, мало в комнате топили; кушанье мое вместе со слугою стоило 25 копеек в сутки; щи хлебал деревянною ложкою, чаю не было, мебель была старая и поломанная, шинель служила покрывалом и халатом, а часто заменяла и дрова», – такой была в 1811 году офицерская жизнь Николая Муравьева, будущего покорителя турецкой крепости Карс, а в 1812 году – 18-летнего прапорщика-квартирмейстера.

Если в мирное время даже небогатый офицер мог как-то жить на жалованье и помощь из дома, то в военное становилось совсем нелегко. «Мы обносились платьем и обувью и не имели достаточно денег, чтобы заново обшиться. Завелись вши. Лошади наши отощали от беспрерывной езды и недостатка в корме…, – так вспоминал об отступлении к Смоленску Николай Муравьев. – У меня открылась цинготная болезнь, но не на деснах, а на ногах. Ноги мои зудели, и я их расчесывал, отчего показались язвы, с коими я отслужил всю кампанию, до обратного занятия нами в конце зимы Вильны». Великий князь Константин Павлович, видя Муравьева и еще нескольких его приятелей «всегда ночующими на дворе у огня и в полной одежде, то есть в прожженных толстых шинелях и худых сапогах, назвал нас в шутку тептярями» (татарами).

Добыча провианта была одной из главных проблем на войне. Воровство процветало везде и у всех. Фаддей Булгарин писал о том, как снабжалась русская армия во время Финской войны 1808–1809 годов: «злейший наш враг был голод. Из Петербурга беспрерывно высылали хлеб, а к войску его доставляли весьма редко. В подводах был совершенный недостаток, а кроме того, партизаны, как я уже говорил, беспрестанно отбивали транспорты по слабости их прикрытия. Хуже партизан были наши провиантские чиновники, как свидетельствует и наш знаменитый военный историк А.И. Михайловский-Данилевский, приводя пример, что в кулях, присылаемых из Петербурга, вместо муки находили мусор! Это совершенная правда. Наказание, которому император Александр подвергнул весь провиантский штат за злоупотребления в кампании 1806 и 1807 годов, лишив его военного мундира, вовсе не подействовало к исправлению провиантских чиновников. Было еще и хуже, чем кули с мусором! Провиантские чиновники рады были, когда шведы отбивали подвижные магазины, потому что тогда они избегали всех проверок, расчетов и отчетов. Только на морском берегу солдаты получали иногда хлеб. Кавалерийские лошади вовсе отвыкли от овса, и даже травы не всегда можно было достать вдоволь. Был также крайний недостаток в обуви и в боевых зарядах. Словом, наша армия была в самом дурном положении во всех отношениях, и все недостатки заменяла храбрость». (Русские солдаты в Финляндии перешли на подножный корм – питались грибами и ягодами).

Чем больше делались армии, тем тяжелее было решить проблему продовольствия. Общепринятая численность армии Наполеона в Русском походе в 600 тысяч человек (гигантская цифра по тем временам – население Москвы было, например, 300 тысяч человек). Но это – только солдаты, офицеры и генералы. А ведь у большинства офицеров были слуги (во французской армии слугу имел даже сублейтенант, младший из офицерского состава), многие брали с собой и семьи (в рассказах о форсировании Березины в декабре 1812 года повторяется один сюжет: француженка, у которой накануне погиб муж-офицер, видя, что ей не спастись, сначала убивает своего ребенка, а ее саму затаптывают стремящиеся к переправе войска). Еще с армией ехали маркитанты (торговцы), кузнецы, конюхи и множество людей тех специальностей, о которых мы в XXI веке и не догадываемся. То, что армия шла несколькими колоннами, кое-как спасало ситуацию. Тяжелее всего пришлось центральным колоннам, шедшим против 1-й и 2-й Западных армий. А вот войска Виктора, Ожеро и Удино, шедших на Петербург, Ренье и Шварценберга, действовавших против Чичагова на территории Белоруссии, Йорка, окопавшегося с корпусом пруссаков под Ригой, до самого декабря 1812 года и не подозревали о бедствиях основных сил Великой Армии.

Только в лагерях или на зимних квартирах государство отвечало за кормление солдат на деле. В походе – только на словах. Как это выглядело, можно понять на примере питания французского солдата: если в лагерях или на зимних квартирах его кормили два раза в день, а в рацион завтрака входило мясо, то в походе вместо завтрака давали кофе и хлеб. Правда, после 1810 года, когда война стала главным предприятием Империи, а солдаты – ее главными рабочими, был регламентирован сухой паек: он состоял из пшеничных сухарей, риса, сухих овощей, фунта мяса и соли. Солдатам полагались литр вина на четверых и литр того, что тогда считалось водкой, – на шестерых. Это и были те «рационы», миллионами заготовленные на пути отступающей Великой Армии – в Смоленске, Вильно, Могилеве, и большей частью погибшие из-за неразберхи и грабежа.

Впрочем, еще на пути к Москве проблемы со снабжением войск были таковы, что по воспоминаниям вюртембергского лейтенанта фон Зукков, «при распределении рационов каждая булка бралась с боем. В этом отношении французы всегда вели себя как малые дети. Здесь было другое поле боя наполеоновских войн…».

Мародеры были во всех армиях, особенно быстро дисциплина падала после поражений. Иван Бутовский, участник кампании 1805 года, описывает, как 3 декабря, уже после Аустерлица, цесаревич Константин застал в одной венгерской деревне русских мародеров. «Бродяги не ожидали такого посещения. На голос Великого князя «Выходи вон, срамцы!» все зашевелилось и начали вылезать с добычею кто в дверь, кто в окно, а некоторые из-под крыш и погребов. Улица была широкая, и приказано строить их там же в шеренги. В присутствии самого Великого Князя огромный Малороссийского полка правофланговый гренадер завяз в дверях и задержал товарищей сзади; на спине у него была клетка, полная живых гусей и кур, по бокам мешки, набитые разной снедью, а на груди висел свежезаколотый дорогой меринос. Константин Павлович спросил его с досадой, но едва удерживаясь от смеха: «Куда ты, жадная душа, набрал столько?» – «На целую артель, Ваше Императорское Высочество!» – отвечал гренадер, выпачканный весь в муке и оглушаемый гусиным и куриным криком». Гренадер в строю мешался другим то бараном, то клеткой, в конце концов цесаревич велел ему идти впереди вместо тамбур-мажора.

Опустошив ранцы и окрестные деревни, солдаты всех армий переходили на конину, да и она в некоторых случаях была деликатесом. Голодать приходилось всем. В 1799 году русские в Швейцарском походе ели коровьи шкуры, по недостатку дров не имея возможности хотя бы их опалить. В дневнике гренадерского капитана Грязева записано: «Мяса было так бедно, что необходимость заставляла употреблять в пищу такие части, на которые в другое время и смотреть было бы отвратительно; даже и самая кожа рогатой скотины не была изъята из употребления; ее нарезывали небольшими кусками, опаливали на огне шерсть, обернувши на шомпол, и таким образом, обжаривая воображением, ели полусырую». (В походах при необходимости вместо соли использовали порох, кашу заправляли свечками, которые тогда делались из сала).

А вот что вспоминал барон Марбо о Прусской кампании 1807 года: «Штаб маршала Ожеро расположился у городских ворот в доме главного садовника герцога (герцог Веймарский находился в рядах прусских войск). Все слуги герцога бежали, поэтому нашему штабу, не нашедшему никакой еды, пришлось ужинать ананасами и сливами из теплиц герцога! Это была слишком легкая еда для людей, которые ничего не ели уже сутки, провели предыдущую ночь на ногах, а весь день в сражении! Но мы были победителями, а это магическое слово дает силы переносить любые лишения».