Текст книги "Век Наполеона. Реконструкция эпохи"

Автор книги: Сергей Тепляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

6

Надо полагать, французов Россия ошарашила уже тем, что война здесь велась иногда оружием каменного века: башкиры, например, были вооружены луками и часто осыпали стрелами французов.

Стойкие под пулями, от этой экзотики наполеоновские воины приходили в ужас. Генрих Росс, врач в вюртембергской кавалерии, записал о бое под Инковым (8 августа 1812 года): «Здесь мы в первый раз подверглись обстрелу стрелами, которые летят и свищут в воздухе как пули. Одному польскому офицеру стрела попала в бедро, у другого она застрял в платье; мы потом долгое время возили их с собой на память».

На Бородинском поле неприятеля встретили ратники Московского ополчения.

«Неприятель намерен обходить – и вдруг высокий лес ожил и завыл бурею. Семь тысяч русских бород высыпало из засады. С страшным криком, с самодельными пиками, с домашними топорами они кидаются в неприятеля, как в чащу леса, и рубят людей, как дрова…», – писал очевидец. (Правда, скорее всего преувеличил – известно лишь об участии 500 ополченцев в атаке на левом фланге русской позиции).

А вот казаков французы видели и прежде и потому относились к ним снисходительно: «Более шумное, нежели опасное войско,» – записал после Бородина граф Сегюр. Однако именно составленные из казаков партизанские отряды растащили потом французскую армию на атомы.

Во Вторую мировую армии вступали с винтовками, а выходили с автоматами; въехали на велосипедах, а выехали на тяжелых танках. Прогресс вооружений был вызван тем, что с самого начала войны людские ресурсы были задействованы в общем-то полностью, приходилось искать преимущества в другом. У Наполеона картина была обратной: его эпоха закончилась с теми же ружьями и пушками, с какими начиналась. Основным оружием Наполеона и его противников была человеческая масса. Этот «вид вооружений» был ему понятен, его Наполеон по мере сил холил, лелеял и развивал. Пока в Европе были люди, Наполеон не нуждался в прогрессе вооружений.

Известно, что американец Роберт Фултон в 1800 году предлагал Наполеону проект подводной лодки. Но Наполеон не разглядел в субмарине скрытый потенциал: лодка могла находиться под водой всего лишь 20 минут, а этого, указал Наполеон, слишком мало для выполнения каких-нибудь задач.

(В России идея подводной лодки появилась еще во времена Петра I. Крепостной крестьянин Ефим Никонов при поддержке царя построил «потаенное судно», деревянную подводную лодку, способную к реальному подводному плаванию. После смерти царя в 1725 году «потаенное судно» было упрятано «от вражьих глаз» в глухой сарай, где истлело).

В 1803 году Фултон испытал в Париже пароход: судно двигалось со скоростью 5 километров в час, что можно было считать успехом – ведь это был, говоря нынешним языком, прототип. Но Наполеон и у парохода не увидел будущего. Пишут, будто он первым делом спросил Фултона, когда может быть построен большой пароход с пушками, а услышав, что на это понадобится несколько лет, сразу охладел к идее парового флота в целом. (Первый боевой пароход Фултон заложил в Америке в 1814 году, это был 44-пушечный «Фултон Первый»).

Наполеону нужно было то, что могло действовать прямо сейчас, – а это были привычные кремневые ружья, стрелявшие ядрами пушки, а главное – люди, люди, много людей. Впрочем, в такой точке зрения Наполеон был не одинок: когда в 1804 году Фултон переехал в Англию, там от его подводной лодки тоже никто не пришел в восторг. Но здесь причины могли быть другими: англичане и без того были хозяевами на морях. Интересно, что на земле, где они, видимо, чувствовали себя не так уверенно, англичане, не имевшие в своем распоряжении людских ресурсов всей Европы, от технических новинок не отказывались.

Например, 8 ноября 1806 года они испытали на французах «ракеты Конгрива» – реактивные снаряды. Выпустив с кораблей по французскому городу Булонь 200 ракет за полчаса, англичане сожгли город практически дотла. Впечатление от таких обстрелов было ужасающим. В 1807 году англичане, чтобы «предостеречь» Данию от перехода на сторону Франции, выпустили по Копенгагену несколько десятков тысяч ракет. Датская столица была обращена в пепел, а датчане до конца франко-английского противостояния боялись англичан больше, чем Наполеона.

Полковник Вильям Конгрив изобрел свое оружие под впечатлением рассказов о «ракетных войсках» индусов. В конце XVIII века англичанам в Индии не раз приходилось попадать под «ракетный обстрел». Индусская ракета представляла собой заряд в железном корпусе. Наводили ее при помощи трехметровой бамбуковой жерди (вернее было бы сказать – «придавали направление»). Дальность полета составляла полтора-два с половиной километра. Точности особой не было, но при тогдашнем сомкнутом построении войск урон противнику наносился большой. Надо учитывать и психологический эффект: человек того времени просто голову терял, когда на него с неба со свистом и грохотом валились куски пламени, а ведь в ракетах была еще и картечь! В битве при Лейпциге, при осаде Данцига и в некоторых других случаях они приносили эффект, деморализуя противника. Однако немало было случаев, когда ракеты Конгрива не оправдывали ожиданий: иногда их сносило с курса чересчур сильным ветром, а в 1810 году при обстреле Кадиса в Португалии и вовсе «сдувало» на своих. «Сильный ветер отбросил две из них (ракеты) назад на наших зевак, причинив тем весьма немалый вред», – писал очевидец. При Ватерлоо ракеты падали в сырую траву, что почти сводило на нет их смертоносный эффект. Неудивительно, что англичане то и дело предпочитали ракетам обычные чугунные пушки.

(Ракетными войсками пытались обзавестись все воюющие государства Европы. Методика была такая же, как полтора века спустя при «разработке» ядерной программы – одни изобретают, а все остальные пытаются у них украсть или скопировать. В результате ракетчики появились в армиях Австрии, Германии, Голландии, а русские в 1834 году даже построили первую ракетную подводную лодку! Александр Сергеевич Пушкин мог быть зрителем первого подводного ракетного старта – и это без всяких шуток: пуски ракет с лодки производились на реке Неве под Санкт-Петербургом. Правда, лодка была на веслах и поэтому имела скорость полкилометра в час. Наверное, из-за этого Николай Первый подводную лодку не оценил (это был, видимо, единственный раз, когда царь мыслил по-наполеоновски) и денег на ее совершенствование не дал).

А вот воздухоплавательные войска не зародились даже в таком виде. Хотя движения в этом направлении были: в мае 1812 года в Вильно к императору Александру I от московского генерал-губернатора Федора Ростопчина доставлен был 37-летний немец Франц Леппих, бравшийся построить боевой аэростат с восемью пушками. Проект императору понравился – возможно, главным образом из-за того, что до этого от боевых аэростатов будто бы отказался Наполеон. Леппиху дали денег, была создана специальная группа фельдъегерей, снабжавших Леппиха материалами (например, особой сталью) и рабочей силой (квалифицированные кадры вывозили из Австрии), а заодно обеспечивавших секретность работ. Деньги Леппиху возил сам начальник корпуса фельдъегерей подполковник Николай Касторский. Александр поначалу верил в Леппиха, тем более верил и Ростопчин, писавший о «секретном оружии», которое вот-вот нанесет противнику чудовищный удар примерно так же, как в апреле 1945 года Гитлер. Но Леппих все не мог сделать шар, который мог поднять хотя бы две маленьких пушки, не говоря уж о восьми. К тому же шары не летели против ветра. Чем ближе Наполеон был к Москве, тем сильнее менялось настроение Ростопчина. В конце концов он распорядился аэростатные работы свернуть. На 130 телегах Леппих эвакуировался в Нижний Новгород, однако уже в дороге ему было приказано повернуть в Санкт-Петербург. Расположившись в Ораниенбауме, Леппих еще какое-то время продолжал работы – до полной потери к нему интереса и, соответственно, денег.

7

Выпивка была одной из немногочисленных радостей армейской жизни. Но надо помнить, что 40-градусная водка изобретена еще не была.

Солдатам в русской армии выдавали «винную порцию» – чарку (150 граммов) изготовленного из ржи «хлебного вина» крепостью немногим более 20 градусов. Это и называлось тогда водкой. (Впрочем, русские желудки выдерживали и напитки покрепче: при взятии в 1794 году войсками Суворова Праги (предместья Варшавы) несколько солдат в аптеке нашли бутыль спирта и тут же ее «уговорили». Один из солдат оказался немец – выпив, он сразу же упал замертво. Узнав об этом казусе, Суворов сказал фразу, оставшуюся в веках: «Что русскому хорошо, то немцу смерть»).

Дворяне и чиновники пили вино, которым умельцы то и дело напивались допьяна: брали количеством – неспроста в романах фигурируют «дюжины шампанского». Кстати, шампанское из-за плохой очистки было тогда низкого качества и пить его надо было только очень холодным. Немудрено, что согревшись в желудке, оно резко ударяло в голову.

Еще дурманили себя «жженкой» – этот напиток составлялся из шампанского, рома и белого вина. В эту смесь надлежало добавить большое количество сахару, ананас. Затем жженка кипятилась (!), а после выливалась в чашу. Поверх нее для пущей эстетики на скрещенных саблях укладывали кусок сахара, который, поливая ромом, поджигали. Жженка должна была при розливе гореть, для чего в нее постоянно подливали все тот же ром. Учитывая, что ром и тогда был не меньше 40 градусов, напиток, надо полагать, получался термоядерный. Ром в те времена, кроме крепости, был привлекателен своей легендой, согласно которой его изобрели пираты (по терминологии тех дней – флибустьеры) на островах Барбадос. Первое время ром так и называли «барбадосская вода». В ходу был еще и пунш: все тот же нагретый или вскипяченый ром с сахаром, соком фруктов и пряностями. При употреблении пунш также поджигали.

Последствия пунша были разные. В 1807 году, «напуншевавшись», попал в плен к французам русский генерал барон Корф. Ехидный Ермолов описывал происшествие в красках:

«Четыре полка егерей под командой генерал-майора Корфа, расположенные в Петерсвальде, страшным образом лишились своего начальника. Он занимал лучший в селении дом священника, принялся за пунш, обыкновенное свое упражнение, и не позаботился о безопасной страже. Гусарского офицера, присланного для разъезда, удержал у себя. Несколько человек вольтижеров, выбранных французами, в темную ночь вошли через сад в дом, провожаемые хозяином, и схватили генерала. Сделался в селении шум, бросились полки к оружию, произошла ничтожная перестрелка, и неприятель удалился с добычею. Наполеон не упустил представить в бюллетене выигранное сражение и взятого в плен корпусного генерала, а дабы придать более важности победе, превознесены высокие качества и даже геройство барона Корфа. Но усомниться можно, чтобы до другого дня могли знать французы, кого они в руках имели, ибо у господина генерала язык не обращался. Я в состоянии думать, что если бы было темно, то барон Корф не был бы почтен за генерала в том виде, в каком он находился, и нам не случилось бы познавать достойным своего генерала из иностранных газет».

(В сентябре 1812 году под Тарутино в сходной ситуации едва не попал в плен Милорадович).

При Аустерлице начальник левого крыла союзной армии граф Буксгевден, по свидетельству его подчиненного, генерала Ланжерона, был изрядно нетрезв: «Его лицо было малинового цвета (по причине опьянения), и было такое впечатление, что он не понимает, что происходит вокруг. Я сообщил ему то, что произошло в Працене – нас обошли, мы окружены врагом. Он мне грубо ответил: «Генерал, вы везде видите врагов!». Тогда я ему малопочтительно ответил: «А вы уже в таком состоянии, что не видите их нигде!..».

Первое, что превращало армию в толпу, был именно алкоголь. Иван Бутовский, служивший в кампанию 1805 года портупей-прапорщиком, описывал первые дни после Аустерлица так: «При отступлении к границам Венгрии 21 и 22 ноября (3 и 4 декабря – прим. С.Т.) многие наши солдаты разбрелись по сторонам, пользуясь изобилием виноградных вин, предались пьянству, не могли следовать за армией и полусонные были схвачены французами. Так и только так увеличилось у неприятеля число пленных, на поле сражения кроме злополучной колонны Пржибышевского французам не удавалось брать русских в плен».

В Испании в 1808 году при наступлении Наполеона на английскую армию Мура был случай, когда англичанам пришлось оставить в деревне Бембибр тысячу напившихся солдат, большую часть из которых вырезали подошедшие французские кавалеристы. В 1812 году при выходе русских из Москвы многие солдаты перепились (торговцы раздавали вино, «чтобы не досталось французу») и валялись по улицам. Количество их было так велико, что Милорадович, командовавший арьергардом, выговорил у французов дополнительное время на эвакуацию города. Но и после этого допившихся до полного беспамятства русских солдат были сотни – французы, у которых водка уже давно кончилась, воровали у спящих русских фляжки.

Первым пьяницей русской армии был атаман Платов. (Денис Давыдов уверял, что когда Ростопчин представлял Карамзина Платову, атаман, подливая в чашку свою значительную долю рому, сказал: «Очень рад познакомиться; я всегда любил сочинителей, потому что они все пьяницы»).

Лечить от этого пристрастия тогда не умели, да и что ты скажешь начальнику всех донских казаков? В 1812 году князь Багратион, заинтересованный в том, чтобы Платов был трезвым – ведь его казаки составляли арьергард багратионовской армии – казалось, нашел средство: Платову хотелось стать графом, а Багратион сказал, что не видать атаману графского достоинства, пока он не бросит пить. Платов, и правда, на некоторое время «завязал», но потом все же сорвался. На беду, было это в самый день Бородина. Когда Кутузов приказал направить казаков во французский тыл, Платов беспробудно спал в обозе. Казаки были отбиты одним полком и вернулись в общем-то ни с чем. Кутузов, видимо, рассчитывавший на больший результат, в наказание оставил Платова и Уварова без наград за Бородино – единственных из генералов русской армии.

В октябре 1812 года Платов все же получил свой титул. По вступлении русских в Европу нашелся ему и достойный собутыльник – фельдмаршал Блюхер. Вино, любимое атаманом и приятное для его собутыльника, было «Цимлянское» – вряд ли оно тогда было особой крепости, но и им полководцы ухитрялись накачаться до упора. Русско-прусское возлияние происходило так: сидят атаман и фельдмаршал и молча тянут вино. Обычно Блюхер на каком-то стакане «отключался» и его увозили адъютанты, а Платов сокрушался: «Люблю Блюхера! Славный, приятный он человек. Одно в нем плохо: не выдерживает!». При этом Платов не знал немецкого, а Блюхер – русского. На вопрос адъютанта Смирного, как же они общаются, Платов отвечал: «Как будто здесь нужны разговоры. Я и без них знаю его душу. Он потому и приятен мне, что сердечный человек…».

Чаще всего злоупотребления спиртным всемирно-исторического значения не имели. Но бывали случаи, когда алкоголь поворачивал штурвал истории – то слегка, то круто.

В битве при Прейсиш-Эйлау 8 февраля 1807 года русская атака захлебнулась в буквальном смысле – наши солдаты нашли бочки с вином. Ермолов писал об этом так: «До одиннадцати утра дрались мы с умеренной потерею, но по дороге нашедши разбросанные бочки с вином (…) невозможно было удержать людей, которых усталость и довольно сильный холод наиболее располагали к вину, и в самое короткое время четыре из егерских полков до того сделались пьяны, что не было средств соблюсти ни малейшего порядка. Они останавливались толпами там, где не надобно было, шли вперед, когда нужно отступить поспешнее». Кто знает, может именно этих егерей не хватило нам во время атаки на командный пункт Наполеона?

Одной из самых больших удач для русских в 1812 году было то, что Багратион со своей небольшой (в 40 тысяч человек) армией в последней декаде июня сумел избежать окружения и соединился с армией Барклая-де-Толли. Маневр удался главным образом благодаря тому, что Вестфальский король Жером, посланный Наполеоном на перехват Багратиона, провел в Гродно больше времени, чем мог себе позволить. В некоторых книжках пишут, что Жером в это время не скучал: вино лилось рекой и, надо полагать, изрядно отвлекало Жерома от военных забот, прежде всего отправки войск к Несвижу. В результате Багратион вышел на Несвиж и через Бобруйск, Могилев ушел на соединение с Барклаем. Наполеон был так разозлен этой удачей русских, что, пишет Богданович, лишил Жерома самостоятельного командования, подчинив его маршалу Даву. В ответ Жером обиделся и 4 июля уехал в свою вестфальскую столицу Кассель.

Через совсем небольшое время был нашим от выпивки и еще один плюс: французы могли бы войти в Смоленск прежде русских, если бы не русский генерал принц Карл Мекленбургский, который, пишет Ермолов, «накануне, проведя вечер с приятелями, был пьян, проспался на другой день очень поздно, и тогда только мог дать приказ о выступлении дивизии». Из-за этого корпус Раевского, чья очередь была за дивизией принца, опоздал с выходом из города на три часа и в результате 15 августа, когда французы пошли на город, оказался от него сравнительно недалеко и успел вернуться.

Свой «герой» был и у Наполеона: кавалерийский генерал Эдмэ-Николя Фито, герой Ваграма, кавалер ордена Железной короны, 14 декабря 1810 года покончил с собой, находясь в состоянии белой горячки. Кто чудился ему? Черти или неприятельские кирасиры?

Интересно, что именно алкоголь подвел черту под эпохой: граф де Монтолон небольшими порциями подсыпал мышьяк в вино, доставлявшееся специально для императора на остров Святой Елены из виноградников поместья Большая Констанция неподалеку от Кейптауна. Пишут, что для Наполеона закупалось вино из винограда сорта александрийский мускат – с отголосками лимона и меда (в Европе это вино называли «горшок меда»). Эти отголоски и топили вкус мышьяка…

Часть II
Глобализация войны

1

Наполеон изменил мир потому, что он изменил войну. До него война была, как бы удивительно это ни звучало, делом благодушным. Армии предпочитали теснить друг друга, маневрируя, сходясь в генеральных сражениях только если их совсем нельзя было избежать. Был в этом и экономический резон: армии были профессиональные, и терять опытных бойцов не хотел никто.

Самым кровопролитным сражением XVIII века считается битва при Мальплаке (война за Испанское наследство, 1701–1714), состоявшаяся 11 сентября 1709 года: 117 тысяч англичан, австрийцев и голландцев весь день атаковали 90 тысяч французов, которые в конце концов отступили. Союзники потеряли при этом до 30 тысяч человек, французы – 14 тысяч. В наполеоновские времена обе армии потеряли бы как минимум треть своего состава. Шесть европейских держав, участвовавших в Семилетней войне (1756–1763), которую Уинстон Черчилль называл «настоящей Первой мировой», действуя кроме Европы, в Индии, Южной Америке, в Канаде и на Филиппинах, потеряли убитыми 600 тысяч человек на всех – а это потери Наполеона только в одном Русском походе.

Сражение при Вальми (20 сентября 1792 года), провозглашенное как первая победа Французской Республики, состояло в основном из артиллерийской перестрелки и маневрирования и закончилось из-за недостатка боеприпасов в армии Карла Брауншвейгского.

Эпоху наполеоновских войн открывали армии, которые в ее финале едва сошли бы за корпуса. Армия Суворова в Итальянском и Швейцарском походах составляла всего 25 тысяч человек. Сам Наполеон завоевал Италию, имея 40 тысяч солдат.

Но он же и покончил с временами, когда воевали «не числом, а уменьем». Он первым глобализовал войну – на свою беду. С 1805 года счет в армиях велся на сотни тысяч. Под ружье ставились целые народы. В вассальных Франции государствах от армии бегали тысячи молодых людей. Впрочем, не стоит преувеличивать энтузиазм и в самой Франции: так как при Наполеоне в армию призывали только холостяков, то к концу Империи женаты были все кто мог – нередкими стали браки, в которых невеста на 20–25 лет была старше жениха.

Наполеон довел войну до предела управляемости, а потом и перешагнул этот предел. Под Тулоном у него было 18 тысяч человек. В Битве при пирамидах – 21 тысяча, в битве при Маренго (1800 год) – 23 тысячи. Все изменил 1805 год: союзники собрали громадные войска (350 тысяч человек) для борьбы с Наполеоном, но и у него было в Булонском лагере для высадки в Англию собрано 250 тысяч солдат. С этого момента начались «битвы гигантов». В сражении при Ваграме 5 июля 1809 года Макдональд сформировал против австрийского центра ударную колонну в 45 тысяч человек при 104 орудиях. Когда-то Наполеон с такой же по численности армией завоевал Италию. А тут австрийцы едва не разгромили колонну Макдональда за несколько часов.

Гигантские сражения на больших полях сделали бесполезным гений императора. Это было безыскусное массовое убийство. В битве при Прейсиш-Эйлау (8 февраля 1807 года) к 12 часам дня противники обменялись ударами, каждый из которых, будь армии поменьше, мог решить судьбу сражения: сначала 70 русских пушек в упор расстреляли 18 тысяч солдат корпуса Ожеро. Затем наша пехота бросилась в атаку и прорезала французские линии до самого командного пункта Наполеона. Наполеон, видя надвигающихся русских, сказал Мюрату: «И ты позволишь этим людям сожрать нас?!». Мюрат во главе 10 тысяч кавалеристов прорвал русский фронт и смерчем пронесся по тылам – но и это ни к чему не привело, битва прекратилась лишь с наступлением темноты. Под Лейпцигом 18 октября 1813 года на поле было около 450 тысяч бойцов.

Неудивительно, что после окончания наполеоновской эпохи армии еще долго, почти до начала ХХ века, оставались небольшими (в Гражданскую войну Севера и Юга у генерала Шермана при его «марше к морю» было 70 тысяч человек. В русско-турецкую войну 1877–1878 годов военные действия велись отрядами по 20–30 тысяч бойцов).

Возможно ли эффективно управлять массами войск в сотни тысяч человек в бою, а тем более на марше, имея средством коммуникации адъютантов, передвигающихся на лошадях? Скорости были невелики: в 1809 году французский офицер Фердинанд Бастон де Ларибуазьер, чтобы сообщить императрице о победе при Ваграме, проехал 1502 километра за три дня и две ночи со средней скоростью 14 километров в час – в два раза быстрее пешехода, но при этом он всегда имел свежих лошадей. Адъютант, посланный Даву к императору 22 апреля 1809 года, проехал туда и обратно 170 километров за 19 часов – на одной лошади со средней скоростью 8 километров в час. Лошади и русских, и французов в Бородинском бою наверняка были изнурены многодневным походом, недоеданием. Так что по полю, имевшему по фронту 8 километров, они передвигались лишь ненамного быстрее пешехода. При том, что ставка Наполеона была от передовой линии правого фланга в трех километрах – на Шевардинском редуте. В такой ситуации любой доклад устаревает, а любой приказ – запаздывает. В конце битвы Бельяр приехал к Наполеону с докладом о том, что русские обозы уходят по Старой Смоленской дороге и достаточно просто показаться, чтобы отступление стало бегством. Бельяр просил гвардию. Наполеон отослал его назад – удостовериться. Потом – еще раз, после чего Бельяр доложил, что направление уже прикрыто русской пехотой.

(В книге Эдит Саундерс «Сто дней Наполеона» о кануне битве при Ватерлоо сказано: «В этой знаменитой кампании рассылка срочных сообщений производилась обеими сторонами со скоростью улитки»).

У Наполеона было средство, частично спасавшее ситуацию: адъютантами у него были не поручики и капитаны, а генералы, имевшие очень широкие полномочия. Барон Марбо, описывая бой при Ландсхуте в апреле 1809 года, вспоминает: «Император непременно хотел взять Ландсхут (…). Войска готовились к новой атаке, когда Наполеон, увидев своего адъютанта генерала Мутона, прибывшего, чтобы представить отчет о выполненном утром поручении, бросил ему: «Вы очень кстати! Возглавьте эти колонны и возьмите город». Мутон встал впереди штурмующей колонны, атаковал и взял Ландсхут, после чего «спокойно отправился к императору доложить о порученном ему утром задании». (При этом оба держались так, будто никакого Ландсхута и не было. Правда, потом Наполеон подарил Мутону картину, изображавшую, как генерал ведет войска на штурм города).

При Бородине адъютант императора генерал Рапп руководил атаками на Багратионовы флеши, привлекая к этому именем императора все попадавшиеся ему на глаза войска. В результате к 12 часам против флешей было сосредоточено около 40 тысяч французов, которые смяли остатки армии Багратиона.

Однако при этой системе на поле боя оказывалось слишком много хозяев. Зачастую главные схватки разгорались вовсе не за тот объект, который Наполеон рассматривал как стратегический. По иронии судьбы, именно эта система, приносившая немало побед, в конечном счете отчасти и погубила Наполеона: в сражении при Ватерлоо принц Жером превратил атаку замка Угумон, задуманную как отвлекающий маневр, в целое сражение, в которое оказались вовлечены три французских дивизии, наверняка пригодившиеся бы Наполеону на других участках боя.