Текст книги "Музыка напоследок"

Автор книги: Сергей Калашников

Сергей Борисович Калашников
Музыка напоследок
Книга стихов

«Железнодорожные вагоны…»

 
Железнодорожные вагоны
в тамбуры затаривают тьму.
Станции, окурки, перегоны,
переезды. Слуху моему
музыкой далекий этот скрежет
кажется. Вольфрамовая нить
лампочки кому-то перережет
горло или вены – не зашить.
И не надо. Поздно. Умирая,
не давала мне заснуть всю ночь
мýзыка? музы́ка? – я не знаю.
Но ничем, ничем ей не помочь.
 

2002

«Руки в брюки и шарфик на шею…»

 
Руки в брюки и шарфик на шею.
Узелочки ленивого дыма.
Мы умрем и уже хорошеем,
и канаем вразвалочку мимо.
 
 
Плащичок нараспашку и ворот.
Ухмыляясь, прилипла к губам
папироска. Единственный Город
есть на свете – мы встретимся там.
 
 
На каком-то с последним трамваем
затихающем насмерть проспекте.
И из горла слова выбираем
при безжалостном, вспыльчивом свете.
 
 
Это зрячие ночи под веки
так и просятся, выход ища.
Но над нами музы́ка навеки
за поэзию, дружбу и сча…
 

2002

«Смешение желтого с красным…»

 
Смешение желтого с красным,
тумана и пегого дыма —
не то чтобы разнообразно,
а как-то непоправимо —
 
 
как привкус, во рту горчащий.
Опального цвета листья
отбросили в небо чащи
и требуют твердой кисти.
 
 
Матерчаты их подкладки.
В прожилках застыло крови
древесной струение – складки,
морщины, бороздки, брови,
 
 
что липнут лицом к изнанке
плаща. И без всяких спичек
рдеют в глухой несознанке
рябины – к прокорму птичек.
 
 
Слепые лучи пронзили —
прищурясь, насквозь, отвесно —
столпами граненой пыли
корявую поросль леса —
 
 
да так, что слезится око
от света и куст на колени
припасть норовит ненароком,
споткнувшись своей же тени.
 
 
Ты тоже хромой и хворый,
изменник, хоть вон отсюда!
Пылай, хорохорься, вор и
беспочвенник сам, покуда
 
 
не сумрачен ты, не ясен,
а просто сегодня в ударе —
покуда и клен и ясень
клубятся, как на пожаре!
 

2004

«Дождь третьи сутки стоит в окне…»

 
Дождь третьи сутки стоит в окне.
Каждый вечер Хрюши и всякие там Степашки.
И местная телеведущая улыбается мне —
как бутылка пива, радуясь открывашке.
 
 
Наступает осень – да ну её! —
чтобы жечь изжогой, листвой, глаголом.
Потому что если висит ружьё
на гвозде, то закончится все валидолом.
 
 
Гаркнут дружно птицы, летя на юг.
Только вóроны держатся в черном теле.
Да и время, знаешь, оно на круг
не сошло, а исчезло на самом деле.
 
 
Оно прицелилось прямо в лоб
себе, а, бездомные, в коридоре
так и ждут владельца вещички, чтоб
в секонд-хенд гурьбой ломануться вскоре.
 

2006

«На экране пульсирует клип…»

 
На экране пульсирует клип,
словно горло во время болезни.
Ходит-бродит под окнами тип
и горланит ахейские песни.
 
 
Ночь мрачнеет за ветхим окном.
Только месяц один молодеет.
И сидит человек за столом,
опасаясь, что он не успеет
 
 
подобраться к исходу строки,
пережить эту нежную осень,
долюбить, дописать – вопреки
самому себе, может быть; просинь
 
 
вспоминая дневную в ночи
и отзывчивой рифмы созвучья
подбирая на ощупь: звучи,
моя музыка! Ветви и сучья
 
 
и стволы почерневшие там,
за стеклом, завывающий ветер.
Эта осень останется нам
самой теплой и светлой на свете.
 
 
Спи, любимая: скоро рассвет.
Тьма стоит за согбенной спиною.
Только знаешь, похоже, что нет
ничего за безудержной тьмою.
 

24–25.10.2009

«Все чаще уставая от людей…»

 
Все чаще уставая от людей,
я всматриваюсь в пристальную осень:
мы приручаем женщин и детей,
но собственного дара не выносим.
 
 
Ах, если бы мне вымолвить о том
давали больше времени и силы!
Слова толпятся в воздухе пустом
за право унаследовать могилу
 
 
под твердью неизбежной, слюдяной,
стеклянной, оловянной, деревянной —
как будто бы не ведают иной
судьбы, как у солдата, безымянной;
 
 
как будто свет подвел себе черту
и медленным пронзительным движеньем
закутался в беспечную листву,
приговоренную к сожженью.
 
 
А мы живем, прерывисто дыша,
бренчим ключами, отпираем двери.
Наверно, ночь и вправду хороша.
Наверное – но мы уже не верим!
 
 
И кажется: неведомо куда
уходит все. И только где-то с краю
сияет беспощадная звезда,
названия которой я не знаю.
 

30.05.–03.06.2012

«Речь – клевета. Молчанье – ложь…»

 
Речь – клевета. Молчанье – ложь.
Сглотни остатки алкоголя.
Звезда пронзительна – как нож,
и одинока – как неволя.
Над ночью вспышка и щелчок.
В ладонях остывает город.
И осень кликает на «ОК»,
встает и поднимает ворот.
 

13.09.2012

Провинциальная муза-2003

 
Осень умна, как в прозе – поэт.
Листья спускаются наискосок.
В бархатном ящике спит пистолет.
Иней сребрит висок.
 
 
Это опять паутинка к щеке
липнет, щекочется, льнет.
И на чернеющей густо реке
звонкий – по краешку – лед.
 
 
Пар выдыхая, с отъезжих полей,
с рыси сбиваясь на шаг,
кони плетутся. И несколько дней
загустевает мрак.
 
 
Это пока что боками и ртом
дышится. Женщина спит.
Полоза скрип – это то, что потом:
снег и «такой-то убит».
 

2004

«Перешли одногодки на прозу…»

 
Перешли одногодки на прозу
или вовсе ушли в интернет.
Но ни пьяный, ни даже тверезый
не откликнутся – кликни – в ответ.
 
 
Слишком поздно и слишком далёко.
Одиночеству шлю смс.
Почитаю-ка позднего Блока —
без любви и «Возмездия» без.
 
 
Ничего, это все поправимо.
Посмотри, как плывут облака
и проносится медленно мимо
чья-то младость. Шепчу ей: «Пока!».
 
 
До чего же легко и беспечно —
и подошвами тихо шурша
по осенней листве скоротечной,
и глубóко пока что дыша!
 
 
Это даже почти что свобода,
ниоткуда лиющийся свет.
Полтора ослепительных года
или, может быть, два – и привет!
 

24.10.2009

I
«Но проходит оторопь октября…»

 
Но проходит оторопь октября,
а ноябрь – тень улетевшей птицы.
С этим воздухом что-то творится зря,
непоправимое что-то творится.
Он сгущается медленно над головой
и твердеет в застывшей гортани.
Я уже ухожу – и оплакан тобой.
До потери своих очертаний
обнажаются руки увечных дерев
и простертое небо пронзают безвольно.
А листва под подошвы ушла, умерев, —
ей не больно. Наверно, не больно.
 

II
«Этот день задыхается – вряд ли от счастья…»

 
Этот день задыхается – вряд ли от счастья.
Я с трудом ему поднимаю вежды.
И в душе моей, в ее светлой части,
не осталось нежности и надежды.
Воздух сузился – не прорастет ни слова
из него никак. И молчат чернила.
И стоит тоска, не уходит снова —
потому что очень меня любила.
Остывают крови осенней токи.
Цепенеет сердце. Мерцает влажно
взгляд прощальный.
Но вот наступают сроки —
и дневные звезды тускнеют даже.
 

29.10.2009

«Когда поодаль медленно стоят…»

 
Когда поодаль медленно стоят
неверные осенние морозы,
и, влажные еще, деревья спят,
а сердце ищет умной прозы, —
 
 
в тепле утробном труб и батарей,
в растительном и волокнистом мраке
оранжерейных комнатных ветвей
я, в окруженье кошки и собаки,
 
 
вдруг смутно ощущаю: до чего
тела дремучи наши, как и души
темноголосы все же, от всего
в себя свернувшись, облы, неуклюжи.
 
 
О, как они беззвучны и хрупки,
как соприродны жизни полутемной,
бескрылы, полумглисты – вопреки
Его любви, безадресной, бездомной.
 

2004

«Зима испытывает твердь…»

 
Зима испытывает твердь.
В лучах медлительного света
спускается снежинкой смерть
на пропись русского поэта.
 
 
От власти руки уберечь!
Но наледь покрывает крыши.
Глухонемая эта речь
еще торжественней и выше,
 
 
когда полночная пора
сопровождает голос кроткий.
И вот закончилась игра,
как выстрел – гулкий и короткий.
 

2012

«Вокзал. Урюпинск. Ночь. И рельсы…»

 
Вокзал. Урюпинск. Ночь. И рельсы
здесь обрываются. Конец.
Скажи мне что-нибудь, о если
я жив еще. Я – не жилец.
 
 
Звенит мороз. Пустует площадь.
Под фонарями светло-пег
позавчерашний снег. На лошадь
похож понурый человек
 
 
в окрестной мгле. Свежо, прохладно.
Мертво и холодно. Патруль —
не закурить ли мне? – обратно
идет. Склонившийся на руль
 
 
таксист задремывает. Вспышка
ладони светом озарит
и два лица. – Прощай, братишка! —
так скажет местный мне бандит,
 
 
воткнув «перо» на «денег нет».
И остановится картинка,
и все, что видно, – два ботинка
и запрокинувшийся свет.
 
 
Подонка нет на самом деле.
Но пусто так, что должен быть —
чтобы никто не знал о теле,
за что могли его убить.
 

2003

«Напьемся в дым, закусим снегом…»

 
Напьемся в дым, закусим снегом
и, протрезвев, сойдем с ума,
чтоб по утрам заняться бегом
трусцой – подумаешь, зима.
 
 
Но только это все пустое:
молодцеватый парадиз.
Честнее – на карачках стоя,
и лучше – если мордой вниз:
 
 
в слезах, в сугроб. Губа до крови
разодрана, песок в зубах.
Теперь ни водки, ни любови.
Херово так, что просто «ах»
 
 
не выдохнуть. И жизни жалко,
как расфуфыренную б…
Я помню, кто я. Жарко, жарко.
И не хотелось умирать.
 

2002

«Стеклянную емкость вливаешь…»

 
Стеклянную емкость вливаешь
откашлявшись куришь табак
и то не всегда понимаешь
что что-то случилось не так
 
 
что в выстланном этом устое
обидой уже не одной
не счастья скорее достоин
изгнанья и смерти самой
 
 
что тщетную птичью квартиру
насквозь проницаешь почти
лишь книги стоят по ранжиру
любую из них перечти
 
 
свисает кусками известка
розетка им кажет кишки
а сам он из грубого воска
и в горле слова вопреки
 
 
и что там да как-нибудь все же
потом не сегодня уйди
а красное бьется под кожей
и булькает в мертвой груди
 

2004

«Не помню, с кем сидел в обнимку…»

 
Не помню, с кем сидел в обнимку,
как в рот вливалася отрава.
И все казалося с овчинку
мне небо – так же кучеряво.
 
 
И в общем как-то бесполезно
пытаться встать и выйти вон.
Другие песни и «железо»:
CD, а не магнитофон.
 
 
И этот воздух бездыханный
сомкнулся где-то надо мной —
деревооловостеклянный.
Еще, пожалуй, по одной…
 
 
Из этой тяжести недоброй
кусков на звезды натолочь
уже попробовать не пробуй —
а лучше рифму приурочь,
 
 
чтоб здесь сошлось стихотворенье —
где грустно, глупо, горячо.
Я помню каждое мгновенье
и за него отдам отчет.
 

2003

«Бывало, я порой незрячей…»

 
Бывало, я порой незрячей
тащился восвояси прочь
и пробовал губой горячей
на вкус увесистую ночь, —
 
 
но и тогда, не вовсе трезвый,
с какой-то дурой на плече,
я улыбался бесполезной
улыбкой радости вообще.
 
 
Фосфоресцировали фары
летящих изредка авто.
И я – не молодой, не старый
и, в сущности, совсем никто —
 
 
был счастлив так, как только может
быть счастлив всякий человек.
И другом редкий был прохожий,
и эта женщина – навек!
 
 
И льнул язык к моей гортани,
горело горло, как в аду,
и я, почти смертельно ранен,
твердил себе: не упаду!
 
 
О том не может быть и речи! —
и падал, и опять вставал.
Я полюбил такие плечи!
такие губы целовал,
 
 
такую музыку услышал,
что никогда, нигде, никак
не заглушить её! – и вышел
за этой музыкой во мрак.
 

08.07.2013

«Я вышел ночью на мороз…»

 
Я вышел ночью на мороз
один из лиственного сруба.
Трещал стволами ломонос.
Стояли снизанные грубо
иглой сосновой три звезды,
четыре, пять – и так без счета.
В ведре барахтались воды
куски промерзлые. И что-то
мешало спать, искрясь в ночном
хрустальном воздухе дремучем.
Я обошел снаружи дом.
Похрустывали ломко сучья.
Мерцал окурок в тишине
неописуемого сада.
Не надо помнить обо мне
и забывать уже не надо.
Когда-нибудь и я про ту,
про эту жизнь свою узнаю:
как выглядит она отту —
да, теплая еще, живая —
когда над нею, как врачи,
все в белом, ангелы с трубою…
И на щеке моей почти
слеза становится звездою.
 

2002

«На третий выкарабкиваюсь я…»

 
На третий выкарабкиваюсь я,
и кажется, что тащишься гурьбою
с самим собой. И собственным дыха–
нием захлебываюсь я перед Тобою.
 
 
Стучит в ушах. Архангелов размах
мерещится цветными плавниками.
И падает куда-то в пах
и ухает почти в гортани – камень.
 
 
Теперь – куда? Осевшее нутро.
Смеркается. По-мартовски рассыпчат,
как черный снег, язык во рту. И то,
что я и есть, что из меня же вычтет
 
 
в халате белом человек – к стене —
тупым ланцетом – потно прислонилось —
и грубым швом заштопает – и не
пока еще оно остановилось.
 

2002

«На полпути остановилось дыханье…»

 
На полпути остановилось дыханье
и сердцебиенье – по дороге домой.
Прохожие, автомобили, зданья.
На светофорах – сирены вой.
Прямой массаж, но что-то заело.
Дыханье искусственное рот в рот.
И вот усталые люди в белом
печалятся – и даже наоборот.
 

2006

«…и наступит январь. Вдоль дороги блестят…»

 
…и наступит январь. Вдоль дороги блестят
            тускловато толченые стекла.
И спешит обагрить краткосрочный закат
            снег вчерашний, поблеклый.
 
 
Возвращаясь из библиотеки вдвоем,
           драгоценная, как не влюбиться
в это все: застилается мглой окоем,
           где-то каркает птица.
 
 
Вечереет буквально у нас на глазах.
           Свет фальшивый, недобрый,
он запутался густо в твоих волосах,
           золотой отливающих пробой.
 
 
И когда мы вернемся под сумрачный кров,
           тишину разрушая,
мы забудем про чайник – откинув покров,
           очертанья свои обнажая.
 
 
Мы возляжем бок о бок с тобой. А потом
           сон в трепещущих веждах
нам приснится, тревожный и общий, – о том,
как ночами стучится отчаянье в дом
           в долгополых одеждах.
 

2004

«Ни лампы, ни просто свечи…»

 
Ни лампы, ни просто свечи,
Ни даже лучины коптящей.
И спичек – их нет. Не ищи!
Ни хвороста прямо из чащи.
 
 
В колючую хвойную шерсть
обернуто зево. Не спится.
Все бьются в ведерную жесть
края затвердевшей водицы.
 
 
И только раскроет свой рот
в ночи боязливая птица,
как облачность этих широт
луне возрастающей снится.
 
 
Не то чтобы снится, а так —
мелькнет и исчезнет во мраке
надкушенный кем-то медяк.
И брешут в потемках собаки.
 
 
И вздохи коров. И вовне
черно, словно выколов очи.
И лишь половицы во сне
скрипят от шагов полуночи.
 

2004

«Отхватим зиму в старой куртке…»

 
Отхватим зиму в старой куртке
среди пятиэтажных стен,
глотая кофе и окурки.
Еще не худо. Не совсем.
 
 
Не спи. Не спится. Сну покуда
не разжимай надежных век.
Там черная стоит остуда