Текст книги "Василиск
Фантастические рассказы и повесть"

Автор книги: Сергей Другаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Здесь, в этом полете, я старался по возможности умножить эти свои человеческие качества, ибо способность к самоанализу присуща только человеку. Даже Родион, мой доверчивый, эмоциональный и весьма интеллигентный пес, не знает сомнений, счастливец! Цельный, прямой! Его всегда приятно чувствовать, особенно когда он рядом. Собака, та должна быть лишена сомнений, иначе черт те что она о нас, людях, может подумать. Если же Родион вдали, в другом, скажем, отсеке в гостях у Кеменя, то ощущается собачье беспокойство, которое можно обозначить словами: как там Антон без меня, не случилось чего? Металлические переборки, вообще говоря, экранируют ментополе, и для передачи и восприятия приходится делать усилие…

Днями Боб был занят своими штурманскими делами и справлялся с ними неплохо. А вечером готовил нам ужин, накрывал на стол и вообще обслуживал нас. Не по своей инициативе, по просьбе Кеменя. Но обслуживал квалифицированно, даже тарелки подогревал, даже в бокалы с соком лед не забывал положить. Вид он при этом имел озабоченный и молчал. Только раз, услышав в углу хруст говяжьего мосла, сказал:

– Я бы ему палец в зубы не положил.

Собственно, Родион на это не набивался.

Прошел месяц. Как-то, когда Боб, убрав со стола, ушел в рубку, я спросил, что будет дальше. Я сказал, что все время внутренне обостряюсь, прислушиваюсь к своим эмоциям и ничего особенного не слышу. Родион, тот, похоже, что-то улавливает, но у него и восприятие существенно тоньше…

Кемень позвенел ледышкой в бокале и сказал, что займется Бобом, что скоро Боба я не узнаю.

И действительно… нам уже недолго оставалось до цели, когда поведение Боба разительно изменилось. Я это почувствовал сразу: утром он вошел в рубку, и я воспринял насыщенное поле обожания. Я работал, а он стоял рядом и, похоже, любовался мной. Чем-то это напомнило мне привычный настрой Родиона на меня. Только Родион относился ко мне как-то поспокойней, скажем так, более привычно. Обожал Боб и Родиона, и Гришу Кеменя, когда они попадали в поле его зрения… Странно это было… да. Странно было и поведение Родиона. Я видел, как он было кинулся к Бобу, и растерянно шарахнулся в сторону, и заскулил непонятно. И эта тревога моего пса, и мое новое восприятие робота, в котором я не мог разобраться, – все это как-то смутило меня. И мне неприятно было слышать, как удовлетворенно мурлыкал что-то Кемень у своих приборов.

Ночью – мы всегда живем по земному времени, – так вот, ночью Родион не спал. Он то бродил по каюте, стуча когтями, то ворочался на своей подстилке и временами тихонько поскуливал. У меня было неспокойно на сердце, знаете, вроде бы томило предчувствие будущих неприятностей, что ли. Это я пытаюсь передать словами эмоциональное состояние, понимая, что попытка так же несостоятельна, как попытка рассказать о музыке. Да и как говорить о собственных чувствах? О чужих, полагаю, проще, не связывает сдержанность, присущая нормальному человеку, когда он говорит о себе…

Меркурий, ближайшая к Солнцу планета, для человечества интересен разве только как база размещения станции служб Солнца. Станция работает в режиме накопления, поскольку дальняя радиосвязь исключается из-за близости к Солнцу и обусловленных этим помех. Раз в год с нее забирают магнитные накопители, производят текущий ремонт и заправляют информационные блоки. Эту тривиальную работу и предстояло выполнить нам с Бобом. А до этого я вывел корабль на почти стационарную орбиту над ночной стороной Меркурия, спрятал его в тень планеты.

Скафандр повышенной тепловой защиты громоздок и неудобен, поскольку в него встроен бак с жидкостью, за счет испарения которой обеспечивается понижение температуры первого слоя защиты. Этот бак хотя и облегает спину, но топорщится горбом и сковывает движения. Гриша помог мне надеть скафандр и потом впустил Боба. Боб тоже был в скафандре… в Гришином. На мой недоумевающий взгляд Гриша улыбнулся: все в порядке, так надо. Ладно, пусть, может, это тоже входит в программу эксперимента, мое незнание причин, по которым железный робот стал нуждаться в температурной защите.

Боб уселся по правую руку от меня, я дождался ухода Гриши из отсека и вывел катер в пространство. Отсюда, с высоты тысячи километров, Меркурий заслонял Солнце, он казался погруженным в ослепительное белое сияние. Диск планеты не имел четких границ, края его казались размытыми. В наушниках шлемофона слышалось дыхание Гриши, он был постоянно на связи: наши рации работали в режиме «эхо», ибо только корабельные мощности были в состоянии преодолеть помехи. Гриша молчал, и мне тоже было не до разговоров. Катер надо было посадить как можно ближе к станции, на солнечной стороне планеты, а до этого необходимо было выбросить ретранслятор, ибо мы выходили из зоны прямой радиовидимости. Ретранслятор я подвесил и катер посадил почти у кромки зеркального купола станции, местами до каркаса изъеденного солнечным ветром.

Боб, не теряя времени, вытащил из катера рулон термостойкой зеркальной пленки и занялся ремонтом купола. У него это ловко получалось. Я проверил состояние наружных датчиков станции и заменил неисправные. Потом забрал на катере ящик с магнитными дисками и повесил себе на плечо. Сам диск практически невесом, а в ящике было не менее пятидесяти килограммов, месячный запас. Мне предстояло заправить дисками кассеты и зарядить ими станцию. Купол не был герметичным, но под ним можно было уменьшить мощность светофильтра, и стало видно, как парит система охлаждения скафандра Боба, когда он явился помогать мне. Это было трогательно, но он больше мешал, чем помогал. Впрочем, его назойливость не была мне неприятна, и я промолчал.

Внизу, в небрежно образованной пещере, у которой только пол был сравнительно ровным, располагались шкафы регистрирующей аппаратуры и стеллажи с запасными частями. Температура здесь держалась на уровне 360° по Кельвину, и кипение охладителя во внешнем контуре скафандра прекратилось. Я осмотрел станцию, убедился, что кассеты почти пусты и только тонкие стопочки дисков, на неделю работы, оставались в них. Контейнеры с отработавшими дисками – забота автоматов – заполняли стеллажи, их надо было перенести на катер. Мы с Бобом не сговаривались, просто я сразу начал заправку порожних кассет, а Боб, оставив ящик, навесил на себя контейнер с отработавшими дисками и пошел к шахте. Он мог бы унести и четыре таких контейнера, грузоподъемность его в два раза превышала собственный вес, но надо было иметь свободными конечности, чтобы цепляться за скобы. Обратным рейсом он принес с катера третий ящик и, прежде чем забрать очередной контейнер, предупредительно открыл ящик для меня.

– Неплохо, Боб, совсем неплохо, – машинально сказал я, не прекращая возни с кассетами. Я не ждал ответа, только уловил всплеск эмоций как реакцию робота на мои слова. Странных, как я теперь понимаю, эмоций, неадекватных обстановке. Мы с Бобом работали на равных, и эта моя похвала между делом не должна была быть так остро воспринята. Но это я сейчас понимаю, а тогда, работая, я не обращал на робота особого внимания, только как-то отстраненно отметил про себя, что ему совершенно не пришлось приспосабливаться, привыкать к новой обстановке – перегрузкам и тесноте катера, мертвой желтизне обесцвеченной излучением поверхности планеты с непрозрачными тенями кратеров, к игольчатой игре кристаллов кварца на стенах пещеры, к бремени защитного скафандра, к которому я, например, и за сто лет не привыкну. Боб включился в работу сам, сразу и без переходов. Такой уровень адаптации присущ только человеку и свидетельствовал о высоких качествах удивительного андроида.

Не знаю, как другие, а я человека хорошо работающего воспринимаю как хорошего человек. Это я к тому, что если на корабле мое отношение к Бобу можно было определить словами «любопытство и ирония», то здесь я об этом просто не думал, ведь Боб работал как человек. На мой взгляд, это высшая похвала… Чудо-машина. Мне так жалко, что пришлось его там оставить. Но сто пятьдесят килограммов металла… и нечего было пытаться вытащить его наружу.

Ну да, я снимал контейнер с верхней полки стеллажа, я устал уже, я тянул этот чертов ящик за ручку и не мог вытянуть из гнезда. Я позвал Боба, он сменил меня на стремянке и могучим рывком выдернул контейнер. Я смотрел снизу, сказал: «Молодец, малыш!» Я так сказал потому, что в Бобе росту всего полтора метра, а такой сильный…

Я сказал: «Молодец, малыш!», и Боб странно взвизгнул и рухнул вниз и в падении еще тянул ящик на себя, чтобы не задеть меня…

Я не знаю, что в нем было повреждено, а только встать он не мог. И невозможное, никогда не слышанное мною менто почти парализовало меня. Какая-то смесь отчаяния, детской любви и страха. Я закричал, я спрашивал, что с ним, я старался поднять его. Я как-то забыл, что это всего лишь машина, всего лишь машина… Боб молчал. И Кемень, робототехник, молчал, и я даже не подумал, что металлопластовый купол над шахтой отражает радиоволны. И я ушел, взвалив на плечо ящик с кассетами, и то ли слышал вслед голос, то ли мне показалось:

– Убей меня, хозяин!

Григорий Кемень

Антон еще не вернулся, когда пес завыл жутким среди железного порядка корабля воем.

– Я не мог его вытащить, Родион! – отозвался Антон, он на катере услышал голос собаки. – Как это все понять, Кемень? Вы ручались за работоспособность андроида, а он не удержал ящик, который мне под силу.

Что я мог ответить? Я не знал, что случилось там, в нижнем помещении станции. Сейчас, когда катер уже вышел на прямую связь, я только видел на экранах приборов, контролирующих состояние Антона, небывалый хаос кривых. И мне подумалось, что психологи будут довольны, материал богатый. Подумалось на секунду и не к чести моей. А Антон повторил вопрос, и словно хором сработали все включенные динамики корабля: «Как это понять?»

Я смотрел, как среди стекла, металла и пластика моей корабельной лаборатории, пригнув обклеенную разноцветными датчиками нелепую голову, корчится и вздрагивает Родион, исходя горестным криком. Пес чуял беду, и я как-то впервые ощутил свою неполноценность: Антон и собака чувствовали то, что недоступно мне, обычному во всех отношениях человеку. И вся наша затея, вся громадная работа, которой мы так гордились, показалась мне ненужной. Ведь экипажи для дальних полетов всегда будут формироваться из таких, как Лосев, это очевидно, Ландерсов туда не пустят. Ну а для Лосевых, мне это стало ясно еще до рейса катера на Меркурий, неприемлема сама мысль сложить воедино живое и мертвое. Мне и сейчас непонятно, почему сочли необходимым скрыть от Лосева самое главное: Антон не знал, что Боб не робот. Боб – киборг…

Родион был неспокоен с самого начала полета – это было видно из сравнения энцефалограмм, записанных до и после начала эксперимента. Не думаю, что спящий мозг щенка излучал, но пес словно бы чуял что-то, недоступное пока даже Антону. А когда я разбудил мозг и, не знаю, как тут выразиться, скажем так, произвел его подсадку и утром Боб вошел в рубку в новом своем качестве, щенячье ментополе сразу уловил Антон, а на Родиона оно вообще подействовало ошеломляюще. Знакомое в основных своих проявлениях и даже привычное, оно сейчас продуцировалось автоматом, попросту машиной, и это опрокидывало все представления, весь жизненный опыт пса.

Антон подавил свое смятение, овладел собой, и эмоции его, судя по предварительным обработкам, почти вошли в норму. Хотя настороженное отношение к андроиду осталось. В первом приближении я определил бы это как ожидание сюрприза, что ли. У собаки понятие воли отсутствует, она, так сказать, не может «взять себя в руки», она всегда естественна. Родион подчинился бы команде, Антон мог бы «замкнуть» его на себя, снять собачье напряжение, но Антон молчал, хотя все время видел, что Родион неспокоен, что движения его суетливы и в присутствии Боба пес порой непроизвольно взлаивает. Антон молчал все эти дни и словно бы прислушивался к себе. Внешне все шло нормально, то есть так, как сложилось с самого начала. Антон добросовестно обеспечивал эксперимент и как его объект, и как участник, но если меня спросят, отвечу, что чистота эксперимента у меня вызывает сомнение. Она была нарушена хотя бы тем, что Антон знал цель работы и суть ее, не зная главного. В этом смысле таить от него двойственность андроида означало обречь дело на провал. Но для меня также очевидно, что Антон ни при каких условиях не стал бы участвовать в эксперименте, если бы знал, что Боб – киборг. Тупик, теперь я это понял, тупик, из которого нет выхода.

Я участвовал в работах по созданию андроида с самого начала. Технические требования были сформулированы весьма подробно и, помню, у нас, специалистов, особых эмоций не вызывали. Но один пункт вызывал недоумение – этот андроид должен был любить хозяина. Так и было записано: «любить хозяина». На наши высказывания, что это вообще не определение, что любовь пребывает в сфере высоких эмоций, а скорее в области подсознания, малоизученной и смутной, и, уж во всяком случае, лежит вне логики и потому в принципе не поддается формализации, представитель заказчика, помню, сделал большие глаза:

– Так что, по вашему, любви нет?

Все мы были старше двадцати и моложе девяноста, находясь в этом возрастном промежутке, отрицать любовь кто решится? Мы промолчали и шутки не приняли, подавленные грандиозностью задачи. Мы понимали: это робот для космоса, ибо не было на Земле случая, чтобы робот с такими свойствами обслуживал одного человека, да и вообще подобных универсальных роботов-андроидов еще не было, нам предстояло создать прототип. Отсюда нетрудно было сделать долгожданный, но и ошеломляющий вывод: робот предназначен для первой звездной. Уже давно ходили слухи, что проект первой звездной экспедиции предварительно прорабатывается где-то в недрах ИКИ. Видимо, до вынесения вопроса на всеобщее обсуждение – а звездная потребует объединения усилий человечества, и кто знает, каких жертв – Совет ИКИ счел нужным прощупать исподволь пути решения некоторых технических проблем. К ним, несомненно, относится и создание звездного робота.

Мы снова и снова возвращались к техническому заданию, ибо нас смущал пункт о любви. Ведь до сих пор азимовские законы робототехники полностью исчерпывали нравственную сторону проблемы взаимодействия человека и робота, подразумевались как обязательные и даже не вписывались в качестве специальных требований в тексты технических заданий. В данном же случае они были перечислены полностью, а запись о любви казалась излишней, вносящей ненужную эмоциональную окраску в чисто техническую проблему. Ведь биомозга еще нет, и неизвестно, когда будет, если будет. Задача выращивания биомозга оказалась настолько сложной, что конечный результат в обозримом будущем даже и не просматривается. Естественный интеллект – продукт эволюции, искусственный – задача для господа бога, когда-то мы подойдем к ней. А пока я и еще несколько сотрудников из моей группы оказались специалистами в области того, чего нет. В ожидании настоящего дела мы пробавлялись построением теоретических моделей возможного и решением отдельных технических вопросов, которые могли, как нам представлялось, стать важными в каком-то отдаленном будущем. Мы создали прекрасные усилители нейроимпульсов, работающие почти без искажений, но кому они были нужны, если сам командоаппарат, пусть хоть самый примитивный, на уровне одних инстинктов, биомозг отсутствовал.

Не помню, у кого первого возникла эта идея, возникла, видимо, от сознания неразрешимости проблемы. Собственно, идея была не нова: виделся киборг как синтез естественного живого мозга и машины. Киборг… мы идею поддержали. Что поразительно, она пришлась по нраву не только нам, нейромеханикам, она ни у кого не вызвала возражений, хотя, теперь я это понимаю, будучи в здравом рассудке, даже обсуждать ее без внутреннего содрогания невозможно. Мы словно пребывали в. состоянии какого-то морального ступора. Моя позиция ничем не отличалась от общепринятой. Это теперь, после месяца общения с Антоном Лосевым на корабле, когда друг от друга некуда деться и возникает либо полное неприятие, либо, наоборот, взаимопроникновение личностей, единомыслие, я понял, в какой нравственный тупик завело нас стремление во что бы то ни стало видеть выход наших теоретических построений в практику.

Фетишизация технического прогресса, вредная, как и любой абсолют, породила убогую в основе своей и жуткую идею сращивания машины и человека, ведь киборг так и мыслился в самом начале…

Замысел у нас полностью оформился, когда встал вопрос: а как реализовать в киборге эту самую любовь к хозяину? Любовь, не рассуждающую, не зависящую от обстоятельств, не требующую взаимности, неустанную, единственную и всепрощающую. Любовь в чистом виде!

Искать не пришлось: так может любить только собака. По словам Антона, лучшее из того, что создал человек…

Итак, киборг с мозгом собаки? Но разве способна она, простодушная, разобраться в технике, и в навигации, и в приготовлении еды, и тысяче других дел, которые придется делать универсальному роботу в космических полетах? Выход из этого технического тупика был найден на пути комбинации живого мозга с мозгом электронным. Тот должен обеспечивать функционирование андроида как универсального автомата и подчиняться в моменты контакта с человеком контролю мозга собаки. Эта комбинация, являясь паллиативом в основе своей, единственная обеспечивала реализацию требований технического задания: любить хозяина. И, как нам казалось, сняла все сомнения этического порядка, ведь собака не человек, с собакой можно…

Боб был первым киборгом с мозгом собаки. И с самого начала он был обречен, как обречен, теперь я это понимаю, всякий киборг. Эмоциональная, полностью настроенная на восприятие хозяина собака в принципе не могла ужиться с машиной. Киборг Боб был обречен, ибо победила собака. Когда Антон сказал «Малыш»… Боб кинулся к нему, как кидался щенком там, в ИКИ, приласкаться, вильнуть хвостом, лизнуть руку… И принял уход Антона как необходимость, после которой жить невозможно. Отсюда и это «Убей, хозяин». Нет, зачем я это пишу, нормальный толстокожий человек. Это ведь мы, люди, придумали киборга, мы полагали, что можно благоденствовать и радоваться жизни, зная, что рядом в немыслимой, непредставимой тоске и муке умирает кто-то, пусть собака.

Я не забуду: Антон вернулся, и я целую нескончаемую минуту ждал, чтобы уравновесилось давление в отсеке, и видел на экране, как Антон, торопясь, выбрасывал из катера контейнеры с кассетами. Когда я вошел, он прилаживал шланги заправки. Он выпрямился, откинул щиток шлема и смотрел на меня. Лицо его было неподвижно.

– Киборг?

Я молча кивнул.

– Ах ты, боже мой, несчастный щен!

– Это бесполезно, Антон. Один вы не сможете. Да и если бы смогли, зачем?

Он убрал шланги, взглянул на меня сузившимися от ярости и боли глазами. Я помню: движения его были четки, неуловимо быстры, но почему-то воспринимались мной словно бы замедленными. Было слышно, как царапает переборку и скулит Родион.

– Уйдите, Кемень.

Он втиснулся в кабину катера, надвинул фонарь, секунду ждал, пока распухнут герметизаторы, и положил руку на пульт. Я вышел и задраил дверь в отсек, его ведь не остановить…

Реабилитация

Задать первый вопрос при первом контакте – это, знаете, много мозгов иметь надо. Теперь, конечно, нашего капитана цитируют в учебниках, инструкциях и даже романах, а тогда… Нет, и тогда он был известен, но так, между своими. А вот когда он реабилитировал нас, землян, тогда да… Ну, вы же знаете, сколько писали о первом контакте, пока он не состоялся. Линкос разработали, группы по изучению создавали, конференции проводили, космос слушали, всяческие варианты перебирали. А получилось все не так… История эта, как и многое другое, уже забываться стала. Вот я тут и написал, как это было. Не все, конечно, равнозначно по уровню достоверности, кое-что пришлось домысливать. Но дух событий я старался сохранить. Так вы уж лучше прочтите, а то я, когда много народу, теряюсь, знаете… В общем, вот он, мой рассказ.

– …Год назад мы наконец-то получили ответ от братьев по разуму, – председатель обвел взглядом взволнованные лица членов комиссии по контактам, как непосредственно присутствующих, так и присутствующих дистанционно в голографических изображениях на экранах, обрамляющих полукруглый зал заседаний.

– Вам известно, – продолжал председатель, – что уже двести лет мы непрерывно шлем в космос сигналы, надеясь на отклик. И вот после года напряженной работы Сабом наконец закончил расшифровку ответа. Через несколько секунд мы узнаем текст первого сообщения.

В зале торжественно и мощно зазвучали полные скрытого и до сих пор неразгаданного смысла аккорды мелодии, созданной композитором Геннадием Шмаковым. Все пятнадцать миллиардов жителей Земли и ее окрестностей, включая разумных обитателей морей и океанов и не считая грудных младенцев, замерли у экранов телевизоров.

Музыка стихла, и вот послышался хорошо знакомый голос Самого Большого Мозга, сокращенно – Сабома. Биоэлектронный, он размещался в сейсмостойком хранилище и, имея гравилазерную связь[1]1
  Сейчас установлено, что гравилазерная связь нисколько не хуже мезонной, тахионной и кварковой.


[Закрыть] с окружающей действительностью, был запрограммирован на подачу советов всем желающим. Свою работу Сабом считал синекурой и пребывал в состоянии перманентного удивления. Зная практически все обо всем, он не мог понять, почему земляне, имея возможность связаться с ним в любой момент, предпочитают пользоваться собственными мозгами. С его точки зрения, это глупо и нерационально. Имея массу свободного времени, Сабом с энтузиазмом засел (здесь, видимо, «залег» более подошло бы, но интеллектуальную работу обычно делают сидя, почему я и воспользовался этим термином) за расшифровку.

Итак, в зале послышался голос Сабома:

– Я закончил дешифровку послания, – скромно сказал он. – Выдаю результаты на дисплей.

Темный экран над столом председателя осветился, и на нем возникла огненная надпись:

«Или вы нас считаете за мироблей, или вы сами миробли».

В полной тишине председатель зачем-то дважды прочитал эту надпись вслух, забыв выключить транслятор.

– Я произвел структурный и семантический анализ текста, – сказал Сабом. – Слово «миробль» означает…

– Дальше не надо! – вышел из транса председатель и ударом кулака по кнопке выключил Самый Большой Мозг. – Дальше мы и сами догадались.

Он сел и подавленно спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– За что они нас так, а?

И снова потянулась ничем не нарушаемая тишина, а потом на одном из экранов что-то забулькало, и дешифратор выдал в динамик голос Си Многомудрого.

– Я хотел бы знать содержание наших сигналов, транслируемых в космос, – на физиономии Многомудрого блуждала задумчивая улыбка.

– Разве это важно, – сказал председатель и, махнув рукой, включил Сабома. – Извините, я тут вас сгоряча выключил…

– О чем говорить, – ответил Сабом. – Пустое.

– Си Многомудрый интересуется содержанием информации, передаваемой нами в космос. Вы знаете ее?

– Естественно. Мы, вернее, вы передаете таблицу умножения, ряд простых чисел и теорему Пифагора.

– А закон Архимеда насчет тела, погруженного в воду, вы не передавали? – спросил Многомудрый, и, как показалось председателю, в улыбке его возникло что-то двусмысленное. – У нас, дельфинов, говорят: каков вопрос – таков ответ. В общем, мне все ясно.

– Что вам ясно, Многомудрый? – прошептал председатель и, ухватив себя за челюсть, стал раскачиваться.

– Видите ли, с точки зрения высокоразвитых гумамоидов, загромождать эфир сообщениями о том, что пятью пять – двадцать пять, могут только эти, как их, миробли…

– Да, – помолчав, сказал председатель, – Действительно… Теперь и я вижу… – Он вздохнул. – И что нам теперь делать, а?

От безнадежности этого вопроса вздрогнули все пятнадцать миллиардов жителей Земли и ее окрестностей.

– Только одно, реабилитироваться! – твердо пробулькал Си Многомудрый. – А то в космосе о нас, землянах, сложится превратное мнение. О нас черт-те что могут подумать.

– Реабилитироваться… Легко сказать, – сказал председатель и пустил в ход машину голосования. Через пару-другую секунд Сабом обработал информацию, поступившую по его гравилазерным каналам, и выдал итог.

– Значит, так, – сказал он. – Против выступили трое. Воздержались тринадцать, в том числе пять головоногих моллюсков…

– Это что же получается, – председатель перестал раскачиваться. – Это значит большинство за реабилитацию?

– Выходит так, – сказал Сабом и почему-то отключился сам.

Дальше, как всем известно, выбрали и послали нас. Мы полетели. Было все, что положено. Ускорения, приключения, непреодолимые трудности. Трижды мы впадали в анабиоз, дважды входили в подпространство, попадали в гравитационные ловушки, сражались с фантомами, которые где-то населили наш корабль, пытаясь свернуть нас с пути. Сходил с ума и вновь брался за ум наш киберштурман. Но мы и в пути готовились к реабилитации, ибо надо было доказать, что земляне не глупее остальных обитателей космоса. Сейчас, после контакта, это стало яснее, а тогда даже многие земляне сомневались. Напомню: эти сомнения вылились в оскорбительную для нас гипотезу о том, что с нами никто не хочет иметь дела, поскольку из-за низкого уровня интеллектуального развития земляне будто бы не представляют интереса для жителей других миров, которые, дескать, заняты более важными делами. Дескать, мы еще не созрели для контакта. Но мы-то созрели.

Просто из-за этих непродуманных передач (на что тратят энергию?) нас избегали. Спасибо ломерейцам, надоумили. Да, я забыл сказать о цели нашего полета. Сабом вычислил координаты источника первого сообщения, ну, того самого, в котором говорилось о мироблях… Планета Ломерея – вот была наша цель…

Так мы летели и готовились. Занимались спортом, изучали науки. Экипаж был что надо: весельчаки (кроме Невсоса М-да), остряки, сплоченные, психически устойчивые, все за одного – один за всех! Каждый из нас мог подменить другого (кроме, естественно, Невсоса М-да и Си Многомудрого). Я, например, освоил нейрохирургию, и с тех пор мое хобби – это удалять опухоли с мозгов. Наш ремонтник Вася Рамодин разгадал загадку телекинеза. Полагаю, не без помощи Невсоса М-да, с которым он сильно подружился. Сейчас это известный метод Рамодина. Знаете, пока мы летели туда, на Земле прошло сто лет, а за этот срок можно овладеть любой профессией, и не одной. А когда мы летели обратно, то это время скомпенсировалось, и по земному исчислению мы были в отлучке всего-то месяц с небольшим. Нам еще повезло, что мы не прилетели раньше, чем вылетели. Так или иначе, а знания, приобретенные за сто лет интеллектуально-спортивной жизни, остались. Такова логика парадоксов пространства – времени. Такова логика туданазадного эффекта. Сейчас это каждый ребенок знает, а первое время после возвращения наш интеллектуальный гигантизм поражал окружающих. Все думали, что мы выросли от общения с ломерейцами, а в действительности это труд и учеба, учеба и труд в течение ста лет с малыми перерывами на анабиоз. Кстати, об анабиозе: никто из нас так и не знает, впадал ли в спячку Невсос М-да, или это его нормальное состояние.

Наконец мы прилетели. Ломерея, кислородная планета земного типа, вращалась вокруг своего желтого солнца, а мы вращались вокруг Ломереи с аполомереем в сто двадцать километров и периломереем в восемьдесят.

Вся наша приемная и регистрирующая аппаратура была настроена на изучение планеты. Уже через месяц мы овладели всеми двунадесятью ломерейскими языками и тремя диалектами. Из радио и телепередач было ясно, что ломерейцы по внешнему виду и образу мышления мало отличаются от нас, и на первый взгляд казалось, что их одолевают те же заботы, что и нас, землян. После внимательного изучения мы убедились, что так оно и есть.

А еще через месяц как-то за обедом капитан задумчиво оглядел наши здоровые выразительные лица и сказал:

– Ой вы гой еси, добры молодцы, не созрели ль мы на контакт идти? – Тут он перешел с былинного на современный и добавил – Но не с первым встречным. Хватать и тащить кого попало запрещаю. Это дурной тон. Надо подыскать подходящего интеллектуала, способного к адаптации, и не миробля… Ясно?

– Ясно, капитан, – ответили мы. – Чего там неясного.

Только ремонтник Вася Рамодин отодвинул взглядом тарелку с недоеденным борщом и пробормотал вроде бы про себя, но так, чтобы капитан слышал:

– Можно подумать, что мы уже хватали кого попало.

– Я ничего обидного не сказал, – сказал капитан. – Да, не хватали. Но ведь могли бы?

– Ну, в принципе, конечно, – улыбнулся Рамодин и принялся за вареники со сметаной, применяя известный способ Пацюка.

Еще через семь витков мы закончили уборку корабля, дезинтегрировали накопившийся мусор, побрились и надели парадные брюки. А вечером, когда все свободные от вахты собрались в кают-компании и, чтоб изнутри было лучше видно, выключили подсветку в аквариуме, Вася Рамодин вкатил кресло. В нем сидел ломереец, и глаза его были закрыты, а голова склонена набок.

– Хорош, а? – Рамодин отошел в сторонку и долго любовался аборигеном. – Тот самый, которого мы так тщательно выбирали. Он мчался куда-то на своем лакированном драндулете, озабоченный, как пес, который не знает, куда спрятать украденную у соседа кость, – академик Рамодин в свои двадцать два года еще не избавился от юношеской привычки украшать речь сравнениями, не относящимися к делу. – Я силой воли заткнул ему выхлопную трубу, и драндулет заглох. Он вылез и копался в моторе, меня смех душит, как вспомню. Потом я подошел к нему и сказал: пойдем, а сам показываю на катер, я его в лесочке неподалеку оставил. Он посмотрел на меня и говорит: с чего бы это я пошел, когда я спешу по своим делам. У всех, говорю, дела, а когда зовут, надо идти. А он отвечает: иди ты знаешь куда… Ну, тут я его усыпил. Взглядом.

Капитан осмотрел ломерейца:

– Что-то он у тебя, Вася, смурной. Долго не просыпается. Ты его действительно взглядом?..

– Капитан!

Ломереец открыл глаза и… встал. Рослый, отлично сложенный, он спокойно смотрел на нас, а мы смотрели на него. Этот парень действительно адаптировался мгновенно. Уже через секунду он все понял, подмигнул капитану и заявил:

– Контакт состоялся, не так ли? Не сомневаюсь, что вы вполне понимаете мой язык. Можете рассматривать меня как типичного представителя ломерейской цивилизации, о пришельцы с далекой звезды. Правильнее сказать – с планеты. Но контакт, он, знаете, требует высокого стиля. Сознавая важность выпавшей на мою долю миссии, я готов ответить на ваши вопросы. Валяйте, ребята.