Текст книги "Василиск
Фантастические рассказы и повесть"

Автор книги: Сергей Другаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Обостренное восприятие

Антон Лосев

Я уж думал, все, кончилась моя служба. Так и буду доживать дни свои с удочкой, так и буду коротать время с книгой в руке и надувашкой под головой в своем садике на стриженой полянке, так и буду лежать под солнцем и в тени в ленивой послеобеденной истоме, слушать по утрам, как свистит неподалеку пока что не прирученная малиновка. Ложиться рано и просыпаться ночью от каждого крика бетнамского петушка. Ночные петушиные эмоции мне были непонятны, а днем отчетливо просматривались три: с кем бы подраться, чего б поесть, ну и еще любовь, которую он распространял на обеих своих подружек. Это я огрубляю, можно, конечно, выявить у петьки и более тонкие эмоции, но лень. Нет, вообще чем не жизнь? И другой мне не надо. Всю акустику и видео в своем бунгало я отключил, соседей поблизости у меня не было и, что творится в суетном мире, о том не знал, да и знать не хотел, неинтересно мне было. А что вообще в мире может случиться? Солнце начинает день в положенное время, лето приходит на смену весне, а так называемые события, даже самые значительные, могут занять человечество на день, ну на неделю. А можно их, события, вообще не заметить. Ведь было время, рождались и умирали на одном месте, не покидая весей своих. И, читал, неплохо жили. Насыщенно. А что вообще человеку для жизни нужно? Крыша? У меня бунгало – лучше не бывает. Еда? В городах такую не видят. Вода? Из горного ручья, нектар. Книги? Да что душе угодно, настоящие, в жестких переплетах. Работа – в зоопарке, праздник через день. Здоровье? Смешно говорить, вчера хотел муху лесную прихлопнуть – столешница пополам. Я доволен. И все!!! И все!!! И все… Сплю.

Просыпаюсь. Рядом Самсон сидит, былинку в руке держит, Оське животик почесывает. Бурундучок Оська примитивен, всего пять эмоций, из коих главная – любопытство. Самсон ему неинтересен, но, когда чешут, приятно. У Самсона усы рыжеватые и тонкие, по обе стороны торчат, вид мне застят. Я его не люблю, не вид окружающий, Самсона Климовича Чернова я не люблю, год не видел, не соскучился.

– Лежим, значит. Протестуем. А того не знаем, что осиротелое пространство ждет не дождется, чтобы в него герой пожаловал. Визит, так сказать, нанес.

– Идите к черту, кэп Чернов, – говорю я ему. Искренне так говорю, и мне абсолютно безразлично, зачем он ко мне заявился, и эмоции его меня не интересуют, и зря это он старается их приглушить. Захочу прочту, но мне не хочется. – Пространство любит, чтобы его большие коллективы посещали. Слаженные. А у меня характер плохой, неуживчивый. Я больше трех попутчиков не выношу, и то когда Родион присутствует. Для равновесия.

Родион на Самсона ноль внимания, он выгрызал колючки из хвоста, где он их только находит. На той рыбе, что извлекал я из пучин морских, Родион размордел и разленился, и это мне нравилось, ибо собака должна быть толстой и доброй. Ее назначение – украшать собой пейзаж и бытие. А ничто тощее ничего украсить не может.

– И связь отключил, – задумчиво продолжает Самсон и словно не слышит, что я его к черту послал. – А знаете, о чем я сейчас думаю, глядя на Родиона?

– Чего тут знать, вы думаете, что черного кобеля не отмоешь добела. И в голове у вас разброд, ибо вы не знаете, к кому сия мысль относится, к Родиону или ко мне.

Самсон диковато глянул на меня. Мне смешно стало, почему-то многие думают, что я воспринимаю мысли. Это не так. Только настроение, только эмоции. И то не всегда, а в особом состоянии. В состоянии настроя, такой, знаете, душевной сжатости… Потом Самсон справился с собой и спросил:

– А что, Родион, к примеру, верный пес, а?

Родион выплюнул колючку и сел. Я на дурацкий вопрос отвечать не стал. Самсон сходил к бунгало, посуетился там на кухне, принес запотевший кувшин и два стакана. Это пожалуйста, я попью, это меня ни к чему не обязывает, а газированный сок ежевики с медом мой любимый напиток.

– Я в отставке, кэп Чернов. И не без вашей помощи. Ни к вам, ни к вашей комиссии мы с Родионом симпатий не испытываем. И не думайте, что если Родион такое туловище накушал, то мне и защиты искать негде.

Пустой стакан я поставил на траву и снова улегся. Полуденная жара схлынула, был слышан шелест маленьких волн, набегающих на песок пляжика, щелкал зубами Родион, занявшись очередной колючкой. Я знал случаи, когда Родька при посторонних ни с того ни с сего начинал манипуляции с колючками, которых, я как-то проверил, вообще-то не было. Демонстрация? Чего? Пес был спокоен, мнение его о Самсоне в целом было благоприятным. Это понятно, вряд ли прислали бы ко мне враждебно настроенного человека.

Самсон Климович снял штаны и рубашку о пяти черных нашивках над левым карманом – по числу земных лет, проведенных в пространстве. А был он совсем белый и тощий, только плавки синие, и должен был обгореть на солнце до пузырей минут так за пятнадцать. Я б предупредил его, когда б он про Родиона такое не сказал. Он прилег рядом, и было видно, что на траве ему с непривычки неудобно и колко. И забота какая-то важная гложет, иначе бы он не приехал, до визитов ли заместителю председателя инспекции по кадрам Института Космических Исследований, именуемого еще ИКИ, вот какую высокую должность занимал Самсон Климович. А мне что до его забот? Мне вон Родион гораздо интереснее. Я ему, Родиону, верю. И он мне тоже. Вон с какой нежностью он смотрит на меня, уверенный, что в обиду я его не дам. А мои способности к пониманию чужой боли и проснулись-то неожиданно для меня благодаря Родиону, когда я увидел его обиженного и усомнившегося в людях и уловил собачье потрясение проявленной к нему жестокостью. Столь глубокое потрясение, разочарование, что Родион полагал: жить дальше не стоит, если уж свои на такое безразличие способны…

Ну вот, теперь проясняется. Появился, видите ли, новый класс роботов для дальних выходов в пространство. Этаких андроидов, слуг-друзей-помощников, все, так сказать, в одном железном лице. Ну и что? Ах, надо испытать? Кто мешает?

– Дело в том, – говорит мне Самсон, – что для этого требуется пилот с тонкой душевной организацией и обостренным восприятием.

Ничего себе признание! Как это мне там на дисциплинарной комиссии говорили: Ландерс обладает всеми качествами выдающегося работника. Это воплощенные опыт, знания, мужество, готовность, реакция. Супермен Ландерс! Что-то о моей душевной тонкости там ни слова сказано не было. Об отсутствии выдержанности говорили, об этакой несокрушимой и недопустимой в общежитии прямолинейности говорили, даже о вздорности характера. А вот об обостренном восприятии умолчали. Как-то эти качества в комиссии не котируются, не правда ли, кэп Чернов? Да и о какой душевной тонкости можно говорить, когда я заведомый грубиян, экстремист и так далее и тому подобное, смотри протокол дисциплинарной комиссии по делу о нарушении устава пилотом Лосевым А. Г., выразившемся в оскорблении штурмана транспортного корабля ЗМ-17 Л. Ландерса. Пилот Лосев, то есть я, отказался принести извинения. Пилоту Лосеву, то есть мне, пришлось расстаться с космофлотом.

– Ландерс вскоре подал в отставку, – Самсон все-таки не выдержал и сел, накинув на плечи рубаху.

С чего бы это? Самсон пояснил: Ландерс почувствовал отчуждение. Нет, коллеги с ним общались, отвечали на вопросы, выслушивали, были вполне корректны. Но к нему не обратился никто, Ландерс после разбора конфликта оказался в вежливой изоляции: в космофлоте не прощают равнодушия и жестокости.

Услышав многократно повторяющееся имя Ландерс, Родион помрачнел, – я уловил это. Пес на забывал добро, что присуще собакам, но помнил и зло, что присуще всему живому. Но вернемся к нашим баранам. Зачем я вдруг понадобился? И с каких пор для испытания андроидов стало нужно обладать какими-то особыми качествами?

Предстоят дальние полеты, отвечает мне Самсон, многие годы космонавты будут в отрыве от Земли, от родных и бдящей общественности. Вообще, мало ли что может случиться в длительном полете, а в экстремальной ситуации, какой – того предвидеть невозможно, слуга безотказный и верный может избавить от многих проблем. Новый робот-андроид скрасит одиночество, и при этом он имеет особое качество – он любит хозяина. Ну примерно так, как тебя, Антона, любит Родион. Тут Самсон заметил, что мы с Родионом переглянулись и одновременно засмеялись. Я в голос, а Родион оскалился. Самсон оборвал свою речь на полуслове, помолчал и растерянно спросил:

– Он действительно настолько понимает смысл сказанного?

Ну что, снова повторять, что большинство умных и привязанных к хозяину собак являются медиумами, улавливающими не только эмоции, а порой и слово друга-хозяина. Так об этом я говорил на дисциплинарной комиссии. Я говорил, что Родион гениальный медиум и обостренно чувствителен. Ему доступны тончайшие оттенки настроения окружающих людей. И не только людей, но и животных, например супермена Ландерса…

– Понимает, – ответил я. – На любом языке, поскольку язык чувств наднационален.

– Это хорошо, – задумчиво произнес Самсон Климович. – Душевные качества Родиона могут пригодиться в полете. Не знаю, как и в чем, но могут. Комиссия считает, и я разделяю это мнение, что во всем космофлоте, пожалуй, только вы с Родионом можете оценить пригодность нового робота, его эмоциональные свойства, его, скажем так, личностные особенности.

Тут уж настало время мне задуматься. С одной стороны, мне понравилось, что Самсон говорит о нас с Родионом в нераздельности. Но с другой… мне впервые пришлось услышать о таких понятиях, как эмоции и личность, применительно к роботу. Видимо, что-то новое возникло в космической технике за этот год. Новое, мне неизвестное. А Самсон между тем продолжал в доверительном таком тоне:

– Программу испытаний я тебе на столе оставил, полистаешь на досуге. С вами будет представитель института и андроид. Ты вправе прервать полет в любой момент и вернуться. От вас организация просит одно: ваше заключение. А еще точнее – впечатление.

Самсон Чернов

Я ни минуты не сомневался в согласии Антона, ибо нет и не будет пилота, который способен отказаться от полета. Антон, этот тридцатилетний ребенок, только глаза со сна раскрыл, как сразу понял: я за ним. И весь сжался, ощетинился в опасении, что ошибся.

Когда я говорю об Антоне Лосеве, мои слова теряют связность, он непонятен мне. И не только мне. Все высокие специалисты инспекции к Антону относятся странно, с настороженной неопределенностью, что ли. Светлая личность, как сказал председатель, но при нем как-то неуютно. Это правда, мне тоже бывает неловко, когда Антон начинает избегать моего взгляда.

Он мне обрадовался, но виду не подал. Гонору у него на двоих, хотя, конечно, и понять можно. В конце концов, решение дисциплинарной комиссии никто из пилотов не поддержал. Даже те, кто равнодушен к животным, не поняли Ландерса. Я голосовал против Антона, но сейчас аргумент «Ну, знаете, если из-за какой-то собаки…» мне уже не кажется убедительным. Антон не подчинился тогда решению комиссии и ушел, полный возмущения и протеста. Но мы всего лишь люди, а людям свойственно полагаться на слова. Слово было и долго еще будет той основой, которая определяет наше представление о человека, – это уже потом мы судим о нем по делу, если дело состоялось. А Ландерс говорить умеет.

Для обычного человека очевидно то, что лежит на поверхности. Но бывает… рождаются редко люди с обостренным восприятием, для которых открыты тайные желания, неосуществленные намерения. Большинство так и умирает, не поняв сути своего трудного, неудобного для окружающих дара. Антон из них, от рождения настроенный на добро и болезненно, с воинствующей непримиримостью воспринимающий зло. Он знает о своем необычном свойстве и не тяготится им. Антон лишен мудрости, ибо неспособен к компромиссу, этакая детская наивность и непосредственность, которой он, скажем так, порой бравирует. К нему прямо-таки тянутся животные, льнут, как тот полосатый Оська, дурацкая привычка давать животным человеческие имена.

И странный пес Родион, способный на самостоятельные поступки, поскольку ушел с корабля вместе с Антоном. Сбежавшее, гм, корабельное имущество. Медиум! Я повторяю за Антоном это слово, чтобы выразить непонятное. Мой собственный Тушик, черный карликовый пудель, не имеет способностей Родиона, простой пес. Но хочу понять, откуда он узнает час моего внезапного возвращения?..

Комиссия, если говорить кратко, установила, что непосредственной причиной конфликта был метеорит величиной с горошину или чуть меньше. Он пронизал корабль насквозь и исчез, но оставил после себя пожар. Обшивка мгновенно регенерировала, а пожар был локализован. По совету с Земли его оставили тлеть до конца рейса, поскольку попытки ликвидировать очаг своими силами могли привести к непредсказуемым последствиям. Пожар разделил корабль на две неравные части. В рубке, к которой примыкала бытовая зона, остались пилот Лосев и бортинженер Лиселидзе, в жилом отсеке – штурман Ландерс и корабельный пес Родион. Транспортник не потерял управление, разнесенные далеко в стороны от основного корпуса двигатели были исправны, но оказалась нарушенной проводная связь. Дальнейшие события комиссия реконструировала примерно следующим образом.

Бортинженер вызвал на экран корабельной ЭВМ схемы коммуникаций, сориентировался в них, потом вскрыл обшивку стены в кают-кампании. Обнажилась густая продольная решетка разноцветных труб, этих артерий корабля. Лиселидзе придвинул к стене кресло, уселся поудобнее, взял в руки какой-то детектив и начал выстукивать ключом по трубам, не пропуская ни одной.

– Понимаешь, Антон, – говорил он. – Ландерс не только должен услышать меня, а я не знаю, какая из труб сохранилась, но он, чтобы мне ответить, тоже должен обнажить коммуникации. Если найдет инструмент.

На вторые сутки зазвучала голубая титановая труба воздухопровода. Азбукой Морзе Ландерс сообщил: живы, но хотим есть, система регенерации и водопровод действуют. В рубке порадовались удаче.

– Надо перерезать трубу в двух местах, чтобы образовать свободный конец, – отстучал Лиселидзе. – Тогда мы попытаемся переправить вам патрон с едой, как по трубе пневмопочты.

Ландерс ответил, что трубу он подготовит, инструмент есть.

Бортинженер вскрыл дисковым алмазным резаком магистраль и отрезал от нее солидный кусок, образовав промежуток, достаточный для ввода патрона. Давление в магистрали не превышало двух атмосфер, и со стороны компрессора ее удалось перекрыть пластиковой заглушкой. В качестве патрона использовали отрезок шланга, который набили сублимированной колбасой, и с обоих концов поставили пробки. Получился цилиндр диаметром тридцать миллиметров и длиной едва ли не в половину метра… Лиселидзе смазал патрон пищевым жиром и вставил в трубу.

– Держи посылку, – передал он. Потом убрал заглушку с трубы, не обращая внимания на шипение воздуха, надел на нее шланг и надвинул его на конец трубы, в которую был вставлен патрон. В трубе чмокнуло, и почти сразу Ландерс ответил:

– Спасибо, получил.

Готовя новую посылку, Лиселидзе снял шланг с трубы. И едва он перекрыл подающую воздух магистраль, как из трубы пахнуло горящим жиром: пожар в отсеке, через который проходили коммуникации, видимо, добрался до магистрали и раскалил ее. Пилот и бортинженер заторопились, успели переслать еще два патрона. Последний расплавился в трубе, не достигнув цели.

– Дважды благодарю, – отстучал Ландерс. – В крайнем случае съем Родиона.

– Шутит. Сильная личность, – сказал Лиселидзе. – А что? Воды у них вдоволь. Человек может не есть месяц, сколько может собака – не знаю. А лету нам еще на девять суток. Плохо, конечно, но ничего страшного не вижу. Размочат, колбасы чуть не три килограмма будет.

Вот так и прошел этот не совсем обычный, но в целом благополучно закончившийся рейс. Комиссия сочла нормальной и обстановку на корабле, и то, что принято называть моральным климатом. На десятые сутки транспортник пристыковался к базе, кольцевому спутнику Земли, вращающемуся на стационарной орбите. Аварийная команда, закачав азот в поврежденный отсек, загасила пожар и вскрыла оплавившиеся переборки.

Ландерс был в полном здравии. Легкая худоба только подчеркивала мужественное выражение его лица, красиво оттеняемого белым до голубизны воротничком свежевыглаженной рубахи. Он спокойно отложил книгу – это движение не показалось нарочитым – и встал навстречу Лосеву.

– Здравствуй, Антон.

– Здравствуй! – Лосев пожал руку Ландерсу. В углу чисто прибранной каюты лежал Родион. Рядом стояла миска с водой. Пес, положив голову на вытянутые лапы, смотрел в сторону и мимо. Антон присел, погладил его по спине, под ладонью прощупывались позвонки.

– Здравствуй, Родька.

Пес покосился на него и отвел взгляд. Обычно от собаки веяло ощущением покоя и дружелюбия, а доброму слову Родион всегда радовался, как это умеют только собаки. Сейчас Антон воспринимал необычное для пса чувство тоски, незнакомое ощущение обманутости. Он достал из кармана сверток с едой, развернул, положил рядом. С губ собаки закапала слюна, но Родион не шелохнулся.

– Ты что, Родька? Кушай! – жалостно сказал пилот.

В каюту вошли бортинженер и ремонтники. Но Родион не реагировал ни на них, ни на еду.

– Принципиальный, – Ландерс убирал с полок книги. – Ничего, отойдет.

Лосев смотрел на собаку, слышал ровный улыбчивый голос штурмана, и странная, нелепая мысль рождалась, и он не хотел верить в нее, в дикую догадку.

– Ландерс, вы что же, совсем не кормили собаку?

– Естественно, мне самому еды не хватало, – Ландерс обтер глянцевый переплет книги и аккуратно положил ее в чемодан. – А с чего это вдруг на вы, Антон?

Пилот выпрямился. Что-то темное сдавило мозг и нахлынуло внезапно, как взрыв. Серая пелена на миг притушила сознание, и в каюте раздался звук пощечины.

Антон, потрясенный тем, что смог поднять руку на человека, смотрел в ошеломленные лица бортинженера и ремонтников и не видел их, только белые пятна. Он вышел, держа на весу ладонь, и слышал вслед растерянный, захлебывающийся крик:

– Как ты мог, Антон! Ведь это только собака! Только собака!

Антон Лосев

Программа меня удивила. Обычно от испытателя требуется установить, насколько опытный образец соответствует техническому заданию, в каких пределах выдерживаются рабочие параметры устройства, показатели готовности, характерные неисправности, удобство обслуживания и ремонта и, наконец, особые эргономические данные, то есть условия взаимодействия человека с машиной. К программе, по которой должен был работать я, техническое задание приложено не было, и, как мне разъяснили в ИКИ, это не было недосмотром. Вообще, в ней вся техническая сторона была опущена, а эргономике уделялось непропорционально большое внимание. Я говорю: непропорционально большое, поскольку у нас, пилотов, свое отношение к эргономике, точнее, у каждого свое. Я, например, терпеть не могу сенсорную клавиатуру, мне нравится, когда мой палец ощущает сопротивление. Но это – в скобках.

И еще. В программу были введены необычные условия: общаться с андроидом я должен был не просто так, а весь предварительно облепившись датчиками. И не только я, Родион тоже. Это было совсем непонятно, Родиона-то зачем?

Представитель института коренастый крепыш с подходящим для него именем Гриша Кемень объяснил, что робот, конечно, будет любить меня, это само собой, как не полюбить такого. А ИКИ хочет установить, как я буду воспринимать роботову любовь. И вообще как весь мой организм будет реагировать. Тут я спросил, кто здесь объект испытаний, робот или я? Робот или Родион? А объект испытаний, ответил мне Гриша Кемень, – это наши с Родионом эмоции. Что-то, помнится, кэп Чернов несколько по-другому обрисовывал мою роль в этом деле. Там, помнится, была фраза о пространстве, тоскующем без героя… Ну, да ладно, раз людям надо, значит, надо.

Гриша Кемень был чем-то сродни бурундучку Оське, потом я понял, что главным в нем было любопытство. Громадное, примерно как у целой сотни Осек.

Такое, выходит, он поле излучал. Родиону Кемень понравился, он ему даже хвостом помахал и, беря с меня пример, тоже позволил обрить себе голову под присоски датчиков. Но это было потом. А сначала нас пригласили в Институт Космических Исследований, и мы долго шли втроем – я, Кемень и Родион – по прекрасному нескончаемому лесопарку, в котором и располагался поражающий воображение комплекс лабораторий и заводов ИКИ. Я давно здесь не был, и меня удивило множество полуприрученных животных, обитающих здесь. И Кемень обращал мое внимание то на телят зубра, то на семейку пятнистых оленей. Оленята резвились рядом непуганно, а от оленухи исходило беспокойство: ребята, не зарывайтесь, держитесь скромнее. Гриша вполне квалифицированно рассуждал о воспитании щенков, поскольку за Родионом увязался щенок боксера, месяцев трех от роду. Щенок, как и положено, излучал невероятное дружелюбие, безадресное дружелюбие и уверенность, что наконец нашел то, что ему нужно: Родиона нашел и меня. Он пристал к Родиону как репей и всячески развлекался, кусал его за бока, опрокидывался на спину, показывая беззащитное щенячье пузо, и тут же вскакивал с сопением и лаем. Родион поглядел на меня: может, возьмем малыша, а? Вряд ли, ответил я, куда нам сейчас, перед полетом. И мы с Кеменем прошли в демонстрационный зал, а Родион остался принимать крест от щенка.

Андроид выглядел неплохо и сильно смахивал на одного из тех симпатичных человекопохожих роботов, что действуют в мультфильмах. Этакий внушающий доверие железный увалень, две ноги на рифленом пластике примерно пятидесятого размера, две руки с толстыми локтевыми шарнирами и мягкими четырехпалыми хваталками, тонкая шея без признаков кадыка, и на ней шарообразная голова с вибрисами трепещущих антенн и выпуклыми линзами широко расставленных глаз. Ушей нет, так, решеточки.

– Что он умеет?

– Все! – ответил Гриша Кемень и вручил мне листок, сложенный пополам. – Кроме того, что здесь перечислено.

– Отлично, – сказал я и повернулся к роботу. – А как звать тебя, чудо техники? И что, к примеру, ты будешь делать при мне, когда я сам все могу?

– Зови меня Боб, Антон. А при тебе я, к примеру, буду нянькой. И будешь ты у меня как у Христа за пазухой, точнее, как за каменной стеной.

У Боба был глубокий баритон с теноровым оттенком и мягкой картавинкой. И речь его мне понравилась, поскольку он сумел взять верный тон для первой беседы. Я развернул листок.

– Знаете, Антон, – Кемень сбоку заглядывал в листок. – Проще написать, чего он не может.

Список непосильных для Боба дел насчитывал всего три пункта. Оказалось, что он не может впрячь в одну телегу коня и трепетную лань, мышей не ловит, не может не вмешаться, когда обижают женщину. Я сразу представил себе эту самую трепетную лань и решил, что смирюсь с первым недостатком. Что он, голубчик, мышей не ловит, так это меня даже почему-то умилило. И – на моем корабле нельзя было обидеть женщину, за неимением таковой.

Полагаю, что, пока я читал и обдумывал эту галиматью, на моем лице ничего не отражалось, ибо я без труда уловил Гришины эмоции, которые можно было бы сформулировать следующим образом: хотел бы я знать, обладает ли этот грубиян чувством юмора? Желание оправданное, так как Гриша Кемень должен был стать третьим членом экипажа, а ни меня, ни Родиона он совсем не знал. Список недоступных для робота дел составил, конечно, Гриша, и это меня порадовало, так как зануда такое не сочинит, а занудливость в полете едва ли не самое противное из качеств, бедствие хуже пожара.

Конечно, и робот мог быть подготовлен Гришей все с той же целью приглядеться ко мне. Ну ладно, думаю, сейчас я тебя проверю, я тебя подкузьмю или подкузьмлю, как правильно? Я тебе задам вопросик!

– А стихи ты, Боб, сочинять можешь?

– Чтобы профессионально, так не скажу, но чтобы совсем нет, так скорее да! – ответил Боб.

– Тогда выдай что-нибудь такое-этакое, что-нибудь любовно-электронное. Из жизни роботов.

Смотрю я на Гришу, а он и глазом не моргнул, робот же задумался на секунду, очень естественно задумался.

– Вот, пожалуйста!

 
Здесь нет идиллий,
одни лишь факты.
О! Вы включили
мои контакты!

Ты слышишь стоны?
То я ожила,
то электроны
бегут по жилам.
 

– Домашняя заготовка?

– Пардон! Разве такой вопрос можно предвидеть. Экспромт.

– Стихи не очень, – сказал Гриша Кемень. – Непонятно, как можно идиллии противопоставлять фактам. Правильно было бы – иллюзии, но тогда пропадает рифма.

– Да вы что, товарищи! – закричал Боб. – Разве ж можно ко мне подходить с человеческими мерками!

Прежде чем упасть, я успел придвинуть кресло. В соседнем корчился от смеха Гриша Кемень. Это обращение «товарищи» исключало какие-либо подозрения в предначертанности поведения робота, оно было естественным и адекватным обстановке.

Отсмеявшись, мы порешили, что на этом разминку можно закончить, и стали втроем обсуждать обширную программу испытаний. Боб особенно напирал на то, что мы с ним составим отличную человеко-машинную систему. А может быть, и машинно-человеческую: в этом месте рассуждений глаза его опрозрачнились, и со дна их проявилась мозаика фасеток. А Гриша Кемень высказал недоумение по поводу того, что вот человеко-машинная система получила название «эргатическая система», а животно-машинная никак не называется. А нужда в таком названии, нетрудно предвидеть, скоро возникнет. Боб сказал, что лично он готов сотрудничать с кем угодно и для него что человек, что собака, все едино, а может, даже собака лучше, претензий меньше. Но пусть я не волнуюсь, он приложит все силы, чтобы оправдать надежды. Ибо без него, робота для дальних полетов, эти самые полеты и состояться не могут. И мы с Кеменем его не стали разубеждать.

– Мое назначение какое? – разглагольствовал Боб. – Я должен освободить тебя от монотонных и однообразных действий, чтобы ты мог отдать себя решению интеллектуальных задач. И я тебя, будь спокоен, освобожу.

Робот проявлял себя как личность, и мне показалось, что это было неожиданно для самого Кеменя, куратора-разработчика. Я пилот и в силу этого знаком с автоматами различного назначения. Но можно ли назвать роботом даже самый многофункциональный автомат. Во всяком случае, в нашей пилотской среде такое название не прижилось. Видимо, словом «робот» люди со времен Чапека будут всегда обозначать нечто человекоподобное. В этом смысле андроид Боб был воплощенный робот. Его разумное, ну пусть псевдо-разумное поведение произвело на меня ошеломляющее впечатление. Хотя, в конце концов, что есть разум? Кто усомнится в разумности моего пса Родиона? Короче говоря, Боб меня потряс. И я не решился задавать при нем вопросы, которые счел бы неделикатными в человеческом общении. Я дождался, пока Боба увели.

Гриша Кемень держал паузу, и я не стал его томить.

– Ничего подобного я и представить не мог, – мне хотелось сказать Грише приятное и не пришлось кривить душой. – Блестящая работа. И знаете, что больше всего поражает? Голос! Говорящие автоматы сейчас на каждом шагу, но Боб! Диапазон, модуляции, выразительность… Ваши акустики чудодеи. Однако что-то я не вижу, не заметил в нем проявления любви ко мне. Где любовь, спрашивается?

– Будет, – заулыбался Кемень. – Блок любви пока в него не вложен, но место оставлено.

– Ну ладно, – я смягчился. Откровенно, мне он и так хорош. Перетопчусь без любви.

В ближайшие три месяца нам – Грише, мне и Родиону – предстояло образовать пусть и маленький, но слаженный космический коллектив. Предстояли длительные тренировки, работа с программой, освоение новой аппаратуры, контрольные записи наших данных в нормальном нашем состоянии и прочие заботы, и несть им числа. Потому для экономии времени нам с Родионом определили жить в ближайшем поселке, одном из многочисленных жилых комплексов на территории ИКИ. Выделен нам был двухкомнатный коттедж вроде избушки на курьих ножках без особых удобств. Но мне было все равно, в нем мы только спали, да на крошечной лужайке возле дома Родион по утрам развлекал щенка, который упрямо и постоянно осаждал нас. Я понимал, что малыш хочет поселиться в доме и тем самым обресть нас. И я препятствовал его намерениям ввиду предстоящей разлуки. Впрочем, днем и на ночь щенок куда-то исчезал по своим делам, и я не ощущал его присутствия, если в неурочное время приходил домой.

С Бобом мы больше не виделись, с ним занимались робототехники. Но впечатление от первой встречи во мне осталось. Позже я определил его как чувство, возникающее, когда рассматриваешь шарж на самого себя. Дружеский шарж.

Примерно за неделю до старта мы с Родионом вернулись в свое бунгало на побережье отдохнуть и прийти в себя. Гриша Кемень и Малыш, так я называл этого бесхозного щенка, остались в ИКИ.

Потом мы прибыли на знакомый уже кольцевой спутник – базу космических кораблей, и нас с Родионом взяли в оборот медики. Не знаю, сколько их там было, толпа. От белых халатов было даже холодно, а Родион, не привычный к столь пристальному вниманию, сник. С обритой головой, только ресницы да белые усы торчали, он был до неприличия смешон, о чем, конечно, догадывался. Иногда он подходил к зеркалу, вздыхал, и тогда я четко улавливал: «Это я ради тебя на такое пошел!» Полагаю, я тоже не лучше выглядел, хотя человек с бритой головой более привычное зрелище.

Гриша Кемень и Боб прилетели раньше нас и успели освоить корабль, знакомый мне до мелочей серийный транспортник на плазменной тяге. По программе в экипаже обязанности бортинженера и штурмана были возложены на Боба, он к этому был готов, он для этого был предназначен, он в этом деле должен был проявить себя. Гриша Кемень, как представитель института-разработчика, отвечал за робота и за аппаратуру контроля нашего с Родионом состояния. Этой аппаратурой были заняты все свободные помещения корабля, и на меня непосвященного хаотическое нагромождение приборов производило сильное впечатление. Что там будет с ними делать Кемень, меня слабо интересовало, а у меня, капитана, по программе задание было тривиальным – штатное обслуживание автоматической станции типа Гелиос на Меркурии.

И еще мне пришлось настраивать себя на восприятие собственных ощущений и эмоций, усиливать в себе свойства рефлексирующего интеллигента, в свое время тупо и глупо обруганные сторонниками решительных действий без опасений и сомнений. Помню это словечко «закомплексованный», то есть прислушивающийся к чужому мнению, сомневающийся в своих действиях, способный копаться в своей душе. Так вот, я всегда был рефлексирующим, был закомплексованным и ненавидел несомневающихся, прямолинейных и самоуверенных. Откуда вообще это берется, когда тысячи принимают как истину очевидную глупость, лишь бы она была звонко сказана. Ну, например, жалость унижает человека! Миф очевидный и один из самых вредоносных. Сколько молодых и глупых сломали жизнь себе и другим, следуя этому мифу, подавляя в себе естественное для нормального человека чувство жалости к другому. Где уж тут кошку пожалеть, если любимого не жалко. На мой взгляд, человека унижает проявленная к нему жестокость, ибо ставит перед ним неразрешимый вопрос: принять ее как должное? – но это невозможно, ответить тем же – немыслимо. Что бы сталось с человечеством, когда б люди перестали сомневаться?!