Текст книги "Спрингфилд (СИ)"

Автор книги: Сергей Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Не. Я учился в музыкалке. Бросил в последний год.

– На кого?

– Баянист.

Я представил Матвея с баяном, но скрыл улыбку.

– Ну блин, жалко, что бросил, – сказал я.

Матвей наиграл припев группы СБПЧ: «Все, что может провалиться – проваливается. Наша идея была про-ва-лом!!».

– Давайте запишем песню, – сказал я. – Типа я щас прям могу сочинить что-то. Текст. Ну че-нить ультра тупое.

– Типа че? – спросил Матвей.

– Ну ты там рассказывал, как рептилоиды там… Короче, напишем песню, как рептилоиды прилетают и дают пизды Владимиру Соловьеву. Бля, я так мечтаю дать пизды Соловьеву!

– Разъеб. Мне нравится, – сказал Леха.

– Тут звук плохой, – ответил Матвей.

– Какая разница? Это чисто нам так поржать и в «контик» залить, – сказал я.

– Не, я так не готов, – ответил Матвей.

– Это фан.

– Я не хочу стать одним из тех чуваков, про которых пишет «Медуза».

– Зато мы хоть кем-то станем.

– Потом.

В моей голове возник счетчик судного дня до момента, когда я защищу диплом и за неимением ничего буду вынужден уехать к матери.

Мы немного позависали и папа Лехи принес нам чай и что-то похавать, и я тайно злился, что у меня нет такого отца, как у Лехи. Я был счастлив в этом доме, ведь здесь, в подвале дома чужой семьи, я мог представлять себя своим. А потом мы шли пить колу в темнеющую степь.

Матвей любил музыку и часто ее включал, причем подбирал очень точно, из-за чего я чувствовал себя в кино. Еще он очень любил грустить.

Весна была ранняя, быстро сошёл снег и в конце апреля уже было тепло. Когда мы стояли в поле, он включил midwest-emo группу American football. Я сказал ему:

– Мы будто в Штатах. На Среднем западе.

– Мы и есть на Среднем западе. Только России.

– Но здесь никогда не жили чероки. Только какие-нибудь печенеги. Татищев писал, что это дикое поле. Неясно, зачем вообще здесь сделали город.

– Чтобы мы в нем залипли, – ответил Матвей.

– Хочу уехать в Штаты, угнать пикап, украсть дробовик, ездить по Аризоне и грабить реднеков.

Матвей ухмыльнулся.

– Наивно.

– Ну это же просто… Так, просто…

– Мило.

– Че с тобой опять началось?

– Ниче. Мы просто в Тольятти.

Я не любил, когда в калифорнийце Мэте мерцала русская тоска.

– Бля, я готов стать кем угодно, лишь бы уже кем-то стать, – говорю. – Как думаешь, а Леха не би?

– Би не би, поймал – еби, – ответил Матвей и потрогал мой мизинец своим.

– Хочу звать это место долиной Чероки.

– Схороните моё сердце у Вундед-Ни, – сказал Матвей.

– Красиво звучит.

– Есть такой фильм. Про индейцев Северной Америки. Там еще Соки играла из «Настоящей крови».

– И что там было?

– Они боролись за себя и умерли, – заключил Матвей.

Мы еще недолго постояли в траве и отправились на последнюю маршрутку в Самару. Мэт уснул у меня на плече, а я сделал вид, что тоже сплю и не замечаю.

Уже ночью, разойдясь по общагам, я написал ему «Вконтакте»:

АНДРЕЙ. 02.23. Спишь?

МАТВЕЙ. 02.23. Нет.

На меня с аватарки смотрел спецназовец в розовой толстовке с надписью «USA army» и в краповом берете. С ним здоровались однополчане, а он растерянно смотрел в сторону, будто не понимая, что происходит и почему они не в розовом.

АНДРЕЙ. 02.23. Че делаешь?

МАТВЕЙ. 02.24. Ниче. Ебу себя. Не могу уснуть. Утром зачет.

АНДРЕЙ. 02.24. Говно. Ну зачет ерунда, не экзамен.

МАТВЕЙ. 02.24. Блин. Зря я военку бросил. Я ее ненавидел.

АНДРЕЙ. 02.24. Зря я вообще на нее не пошел. Теперь надо будет думать, как бегать от государства.

АНДРЕЙ. 02.24. Но если ядерная война, тебя зато не отправят воевать с Америкой.

МАТВЕЙ. 02.24.)))

АНДРЕЙ. 02.24. Я стихотворение написал. И там есть про тебя.

МАТВЕЙ. 02.24. Оу. Круто.

МАТВЕЙ. 02.24. Я где-то есть.

АНДРЕЙ. 02.24. Типа ищу себя. Зацени.

АНДРЕЙ. 02.24. ОЛДСПАЙС

Моя подушка в общаге пахнет «Олдспайсом»

Молодым мужиком

И пивом,

Спизженным в «Перекрестке».

Раньше она пахла сыростью и дешёвой хлоркой.

Любой другой молодой мужик

Потом

Будет как я спать на нарах лучшего вуза Богом Хранимой

Тереть ладошку об казенные простыни

Вспоминать как из Библии любимые сценки с «Порнхаба»

Дрочить и думать как побыстрей бы это закончить.

Порошок стоит у стенки «Би Макс»

Би не би поймал еби

Такая вот радость

Нахуя и зачем

Как сказал мой любимый бой.

Любой молодой российский мужик

Пахнет надеждой и сырой землей

И горячей лампой накаливания

Об неё прикуривают в тюрьме

Встают на табуретку

Ждут

И однажды все получается.

Любой российский мужик родился в тюрьме

И с детства он смотрит на лампу накаливания

И понимает

Что лампы накаливания сильно проигрывают аргоновым

Что они существенно хуже

Но в целом это как бы неважно.

Он спускает пар

Ладится на бок

И про себя повторяет смешные заветы отцов

Любимые сцены из «Камеди клаба»

Пахнет «Олдспайсом»

Спизженным криминальным

И наверное так и положено

И наверное так и нужно

Андрей смотрит на лампочку.

МАТВЕЙ. 02.25. У меня в голове зазвучал бит «Кровостока». Мощно. Про меня.

АНДРЕЙ. 02.26. Да, про тебя.

МАТВЕЙ. 02.26. Я не понял про лампы.

АНДРЕЙ. 02.26. Я тоже.

МАТВЕЙ. 02.26. Ты талантливый.

МАТВЕЙ. 02.26. Стоп.

МАТВЕЙ. 02.26. Ты дрочишь в кровати общаги?

АНДРЕЙ. 02.27. Соседи съебались на родину.

МАТВЕЙ. 02.27. Кулачное право дрочки. Дрочить – это святое. Нам нужны специальные дрочильные комнаты.

АНДРЕЙ. 02.27. Со специально обученными волонтерами.

МАТВЕЙ. 02.27. Не. Это уже блядство.

АНДРЕЙ. 02.27. Но можно было бы. Экстренная сексуальная помощь.

МАТВЕЙ. 02.27. Кто бы мне подрочил.

АНДРЕЙ. 02.27. Я.

МАТВЕЙ. 02.27. Ты назвал меня своим боем. Мне приятно. Не так грустно.

АНДРЕЙ. 02.27. Почему тебе грустно?

МАТВЕЙ. 02.28. (мем с Леонардо ДиКаприо в фильме «Джанго освобожденный» и подписью «А хуй его знает?»).

МАТВЕЙ. 02.29.

Стипуху задерживают. Людей на митингах задерживают. Вахтерши на вахте задерживают. Преподаватели после пары задерживают. Друзья возврат долгов задерживают. Конец пандемии задерживают. Будущее задерживают.

Я опубликовал стихотворение на странице. На следующий день он написал мне.

МАТВЕЙ. 10.28. Андрей?

АНДРЕЙ. 10.28. Тут.

МАТВЕЙ. 10.29. Я хочу кое-что сказать.

АНДРЕЙ. 10.29. Говори.

МАТВЕЙ. 10.29. Ꮿ ᎷᏛᎷ ᎠᏅᏕᏯ

МАТВЕЙ. 10.29. Это слоговая азбука чероки.

МАТВЕЙ. 10.29. Не могу прямо сказать. Открой википедию.

МАТВЕЙ. 10.29. Эта идея пришла мне в долине Чероки.

Я открыл статью про азбуку чероки и расшифровал, что там написано «Я лудлу Андэя». Я ответил «Ꮿ ᎷᏛᎷ ᎹᏪᏯ» – «Я лудлу Матэвэя». Он поставил это в статус, я тоже.

МАТВЕЙ. 10.45. Блин. Ты опубликовал.

АНДРЕЙ. 10.45. А что?

МАТВЕЙ. 10.45. Ты в курсе, что наши соцсети проверяют?

МАТВЕЙ. 10.45 И потом шьют экстремизм.

МАТВЕЙ.10.45. И наших отчисляют, если они говорят, что им что-то не нравится?

МАТВЕЙ. 10.45. Удали текст. Он хороший, но нет. Накликаешь.

МАТВЕЙ. 10.45. Универы стали казармой.

АНДРЕЙ. 10.46. Оставлю. Ты преувеличиваешь страхи.

АНДРЕЙ. 10.46. Это моя страница. Там нет ничего такого.

МАТВЕЙ. 10.46. Как знаешь.

МАТВЕЙ. 10.46. Если тебя посадят, я буду сдавать кровь и приносить тебе KFC.

АНДРЕЙ. 10.46. Не болтай.

МАТВЕЙ. 10.46. Лан. Не думай что я трус.

МАТВЕЙ. 10.46. Я просто реально переживаю.

ГЛАВА 4

Мать наказала мне приезжать каждые свободные дни в Тольятти и продавать наше имущество. Таких дней было много, потому что учеба почти закончилась. Мэт тоже много времени проводил в Тольятти, потому что так нам было дешевле.

Лишь однажды Матвей пригласил меня к себе домой. Я сказал, что принесу ему книжку Нила Геймана и сказал, что он очень классный автор и должен ему понравиться.

– Хорошо, – сказал Матвей, – а я покажу тебе сковородку из чайника.

Он разобрал электрический чайник, который треснул и протекал, присоединил ручку с выключателем ко дну, и по нажатию кнопки «сковородка» начинала нагреваться. Я попробовал пожарить на ней яйцо, но оно сгорело за десять секунд. Матвей расстроился и сказал, что как всегда сделал бесполезную хрень, а я удивился тому, как он вообще до этого додумался. Мне снова захотелось сделать что-то прикольное. Я увидел отрезанный верх железного чайника с открытой верхней крышкой, поставил его на голову Матвея, как корону, и, поддерживая обрезку рукой, сказал:

– Это корона. Мэт, нарекаю тебя королем Калифорнии, долины Чероки и административного округа города Тольятти.

– Блин, режет.

Чайник упал с головы, Мэт потёр лоб.

– Колючка-ебучка, – сказал он.

– Почему ты меня не зовешь? – спросил я его.

– Мне стыдно, – ответил он. – Я никогда не водил друзей домой.

Родители Матвея раньше работали инженерами на Автовазе, но несколько лет назад отца сократили, а мать перевели на полставки. Я представил, как она приходит с работы в обед, готовит простую русскую еду, потом садится в аккуратно подобранной одежде на белый обсыпавшийся диван из перламутрового кожзама, отдыхает полчасика, смотрит «Великолепный век», представляет себя царицей Хюррем, наслаждается шелком, золотом, красотой далёкой империи, а потом уходит на вторую работу в ночной магазин. И как отец сидит на маленькой кухне, пьёт и тоже смотрит свой маленький телевизор. У мамы золото, а у папы очередная война и все против нас. Смотрит и злится. Пьет и ругает Америку. Представляет себя сильной рукой. Питается водкой и злостью. Наливает богу войну. Он одерживает очередную победу и ищет вторую бутылку. Матвей сидит в своей комнате и забивает звуки войны меланхоличными инди-рокерам, сочиненными где-то в Америке на тёплых равнинах среднего запада. И каждый живет в своей сочиненной стране.

– Я надеюсь, он не вернется пока, – сказал Матвей.

Но отец все же вернулся. Пришёл и стало тесно. Я удивился тому, как они с Матвеем похожи: глаза, брови, нос. Но Матвей высокий и концентрированный, а отец почти лысый, с раздутым животом и тонкими руками. Отец пахнет скисшим потом и алкашкой, а Матвей опрятен, как люди в рекламе Ikea. Кожа отца будто вывернутая наизнанку, она темная, как его больное мясо, покрытая капиллярами, как та ненавистная Матвеем куртка покрыта трещинами и загибами. А Матвей розовый и на нем нет загибов – только розовые прыщи на розовой коже. Но он все ещё надевает эту старую коричневую отцовскую кожу, чтобы спасаться от острого холода наших мест, потому что другой нет. И ненавидит ее. Когда отец зашел на кухню, Матвей сразу встал передо мной, будто готовясь защищать. Отец подошёл к столу и без стакана выпил из чайника воды.

– Не пей из чайника, – сказал Матвей.

– Заебал меня, – прошептал он. – Добрый день, – сказал он мне неожиданно интеллигентно.

Я протянул руку. Отец слишком крепко пожал ее. Держал и не отпускал. Когда я попытался убрать руку, он сжал ее еще сильнее и внимательно посмотрел мне в глаза, будто пытался что-то разгадать.

– Иди в комнату, – сказал Матвей отцу.

– Друг. Да? Дружок, – сказал мне отец Матвея. – Вот если че, тебя первым уебут.

– Пап, съебись нахуй!

Матвей стал выталкивать отца с кухни и тот протащил меня за собой на полметра, потом закрыл дверь и выключил сковородку из розетки. Отец вываливался в коридор и вытирал правую руку об штанину. Матвей включил воду и стал мыть руки средством для посуды.

– Пойдем погуляем, – сказал он.

– Ага.

– Вымой руку тоже, – сказал он. – Он по помойкам лазит.

Я послушался и подставил ладони, чтобы Мэт выдавил мне средство для посуды.

Мы быстро зашли в комнату Матвея, чтобы он взял рюкзак. Там был угловой книжный стеллаж цвета ольхи с энциклопедиями, фигурками из «Киндер сюрпризов» и там же – маленькая икона. На столе, придвинутом к шкафу, был идеальный порядок. Постель заправлена бледным застиранным бельем, на котором нарисованы иероглифы, и подушка стояла углом. В комнате пахло носками, хотя их нигде не было видно, и бытовой химией с запахом земляники. Его комната очень напоминала мою комнату в детстве, только беднее, и у меня всегда срач, а у него все стремится к стерильности. Я пригляделся и все же нашел грязь: на книжной полке около стола была стопка немытых тарелок и не меньше пяти кружек. Я представил, как Мэт выползает из комнаты, накладывает поесть и снова садится за комп.

– У тебя всегда так? – спросил я.

– В смысле?

– Стерильно.

– Бардак. Только полы мытые.

Перед выходом он беззвучно стукнул пальцем по косяку три раза и положил фигу в карман куртки. И потом я часто буду видеть его ритуалы. Я тоже защищаюсь – всегда надеваю один носок задом наперёд и объясняю это своей неопрятностью, а ещё боюсь порядка, потому что статичность будто бывает лишь там, где нет живых, например, в мавзолее.

Когда мы вышли на улицу, я ощутил легкость, как когда из бани выходишь на холод.

– Из всех достижений у него только служба в армии, – говорил Матвей. – Ненавижу армию.

Мы шли к моему дому через спортивную площадку пятьдесят первого лицея. Матвей остановился около турника, сказал «смотри че покажу», снял очки, бомбер футболиста и сделал подъем с переворотом. Я сказал, что это очень круто, а он напряг правый бицепс и поцеловал. Мэт был похож на одинокого странного спортсмена из старших классов, а я на того хулигана, который сбежал из дома, торгует наркотиками, носит оверсайз, потому что худой, и так давно не появлялся в школе, что все думают, что он умер. И сейчас мы вместе прогуливаем занятия, потому что с нормисами нам скучно.

Мы решили посмотреть, кто сможет больше раз подтянуться. Я смог шесть, он – семнадцать. Я почувствовал зависть.

– Раньше больше. Я поправился, – сказал он и пощупал жир на животе через белую футболку. – Заедаю стресс.

Я хотел сказать, что мне очень нравится его живот, но промолчал.

Матвей говорил про отца: «Он пьет, потому что не может умереть». Я думал, что это очень точно. «Я с тобой, у тебя чувствую себя дома больше, чем тут», – добавил он, а я сказал, что мой дом – вовсе не мой.

Я подумал о своем отце и что я о нем знаю. Мое единственно воспоминание с ним совпадает с первым воспоминанием о Самаре

мы поехали в «мак» после первой встречи с отцом.

Тем летом мне только исполнилось пять

и «Макдональдс» я видел только в Европе.

В Самаре Струковский, нАба, самплО

но только «Макдональдс»

запомнился как красивый.

Отец живет где-то за городом

в грязной деревне где домики опустилися в землю

домики ниже земли.

Мы ехали из Тольятти нас вёз

мамин шофёр

его звали Игорь как и отца.

Его имя переводится как «удачливый».

Он улыбчивый и весёлый

как и отец

по рассказам мамы.

Он добрый и сильный

как я не знаю.

Игорь похож на Михаила Пореченкова

агента нацбезопасности из телевизора.

Я так подумал.

И дома я пялился в зеркало

пытаясь найти с ними что-то похожее

но не нашёл ничего.

До сих пор не нашел ничего.

Я выхожу из машины и говорю:

Игорь

куда мы приехали?

Он говорит: к бабе Яге.

А я говорю что ее не бывает.

И вот он выходит

не помню как вышел

не помню на кого он похож

он тащит меня по длинному склону к реке

прозрачной рукой алкоголика

и говорит: это мой сын.

А мать отвечает: с чего же ты взял?

И мне оказалось неважно

и все еще очень неважно

что мы больше ни разу не виделись.

Настолько что синий раз в год я звоню в МЧС говорю:

здравствуйте у меня потерялся отец он наверное пьяный найдите его.

Меня спрашиваю что с ним случилось и почему

его надо найти.

А я теряюсь

не знаю

и отвечаю:

потому что его зовут Игорь и это мое любимое имя.

Потом я сам переехал в Самару

прожил тут сколько-то лет

и ни разу его не искал

по домам опустившимся в землю.

Мне кажется он уже умер

и он точно не суперагент

агенты высокие крепкие сильные

а его руки такие прозрачные

что кажется что их нет.

– У тебя красивый отец, наверное, был, – сказал я. – Хоть и…

Матвей посмотрел на меня, как на идиота, а я подумал, что ровно поэтому он не понимает собственной привлекательности.

– Сегодня мне пришлось с ним говорить, – Мэт поправил очки. – Он рассказывал, что хохлы-проститутки уже охуели и всегда были продажными. Я сказал, что мы тоже хохлы. Он сказал: уже нет. Это, блядь, как?

– Божечки.

– Это пиздец бесит. У них полная подмена реальности. Он говорит, что пидарасы усыновляют детей, чтобы насиловать. Я спрашиваю: ты хоть одного гея лично знаешь? Он сказал: узнал бы – убил. Я хотел сказать: на меня посмотри. Блядь, как мне хотелось щелкнуть ему.

– Мне мать говорила, что я стал геем, потому что в детстве увидел целующихся мужчин в Испании. А еще потому что у меня были длинные волосы.

– Если гетерастия такая хрупкая, что по любой хуйне ломается, то нахрен она нужна?

– Ну вот я тоже думаю. Я просто не понимаю, почему у них в голове не складывается два плюс два. Что так невозможно. Если бы ты мог не быть геем, ты бы не был?

– Конечно, не был. Но так вышло. Но у меня хороший бой так-то, мне повезло, отхватил, так что тян не нужны, – Матвей снова поправил очки.

– К тебе подкатывали девушки?

– Может, – сказал Мэт. – Но я это плохо понимаю. Мне кажется, они просто доебывались.

– Я тоже не шарю. Бля. Вспомнил. Мне одна телка затирала, что ее парень ушел от нее к мужику, потому что посмотрел «Горбатую гору».

– Там чувак подох же.

– Ну видишь как соблазнительно. Мне захотелось просто скидывать ей аккаунты всяких мужиков из инсты и говорить типа: клевый, да? А вот он к нам ушел. Видишь радужный флаг в описании профиля? Это я его завербовал. Говорю ему: я стал геем и ты сможешь. Всех огеячу. Не видать тебе больше мужиков. Все наши, наши!

– Какой-то гей-нацизм.

– Скорее апартеид, – я поправил. – Малая группа притесняет большую. Все, как в телевизоре говорят. Мы же всех так притесняем.

– Я не разбираюсь. Я только знаю, что хуйня. Ненависть – это хуйня.

– Да, полная хрень.

Вечером Матвей написал мне.

МАТВЕЙ. 21.28. Спишь?

АНДРЕЙ. 21.28. Я никогда не сплю.

МАТВЕЙ. 21.28. Я тут короче выпил «Эссу» в одно рыло.

МАТВЕЙ. 21.28. И написал стишок в твоем стиле.

МАТВЕЙ. 21.28. Или что ты там пишешь.

АНДРЕЙ. 21.28. Верлибры.

МАТВЕЙ. 21.28. Вооот. Зацени. Если хуйня так и скажи.

МАТВЕЙ. 21.28. Мой отец живет в Атланте

Его зовут Майкл

У него черные волосы и голубые глаза

Он помолвлен с рыжем парнем по имени Робин

И в инстаграме у него написано в профиле

«Айм нот зе дэд ю хев

Бат айм зе дэд ю олвейс вонтед».

И он правда похож на моего папу

Если бы тот жил в Атланте и не пил

Не пытался зарезать маму

Не прыгал в окно

Ты южанин я тоже по происхождению

И это в общем-то все

Я надеюсь ты не ходишь по темным улицам в одиночестве

Не бьешь никого не ругаешься

И всегда приходишь домой

Слушаешь Агузарову Лепса и «Вороваек»

И в Атланте тепло

Это все что меня интересует

АНДРЕЙ. 21.30. По-моему, отлично.

МАТВЕЙ. 21.30. Я у тебя манеру стырил.

МАТВЕЙ. 21.30. Все, мне уже стыдно. Не дожидаясь утра.

МАТВЕЙ. 21.30. Но тебе подошло бы имя Робин.

МАТВЕЙ. 21.30. Хоть ты и не рыжий.

АНДРЕЙ. 21.30. Матвей, ты очень талантливый. Хватит говорить про стыд.

Матвей удалил сообщение со стихотворением у обоих.

МАТВЕЙ. 21.30. Давай лучше покажу че.

Матвей кинул закрытую ссылку на Youtube с летсплеем простой игры, которую он сделал в Python. Она называлась «Калькулятор увеличения члена». Я говорил ему, что это гениально, а он говорил: надо заняться реальным делом. Я говорил, что он мог бы делать видео для ютуба и их бы точно смотрели, а он отвечал «не сейчас». Он всегда отвечал «не сейчас», «потом», «это хрень» и «мне лень».

ГЛАВА 5

В начале мая Мэт пошел подрабатывать, как он сказал, «фиксиком». Он бесплатно помогал какому-то маминому знакомому в мастерскую по ремонту компьютеров и там ему нравилось. Он починил мне ноутбук – тот грелся и вырубался, а Мэт его почистил и с гордостью сказал, что «заменил термоинтерфейс». Под этим умным словом имелась ввиду замена термопасты. Он сказал: мне нравится выебываться.

Когда я звал его гулять, он отвечал: я чиню телефон. Я говорил ему, что он чинит телефон вечно. Что, мне кажется, это всегда один и тот же телефон, и когда Мэт его, наконец, починит – этот вечный сломанный телефон – то весь мир изменится и заработает, как положено. На это Мэт отвечал, что для самурая есть только путь.

Когда Матвей меня игнорировал, мне становилось невыносимо тоскливо. Мне стало казаться, что ему со мной скучно, потому что у меня много проблем. Это лето я ощущал, как долгие поминки. Будто все умерли, а я остался. Умерла мать, умер город, умерли почти все, а я раздаю их вещи. Я отдавал, но никакого облегчения это не приносило. Деньги я отправлял в могилу – так ощущалась эта деревня, в которую моя мама уехала к своей умирающей маме. Из недели в неделю я продавал то, что складывало нашу жизнь многие годы, и мне становилось все непонятнее, что складывает меня. В моей спальне были только кровать, шкаф, горшок с засохшей пальмой, ворованные книжки из серии «альтернатива» и дорогая одежда, из которой я вырос.

Я решил подработать на фабрике бытовой химии через «Студенческий трудовой отряд», потому что другая работа быстро не находилась. Перед этим я ходил в центр занятости. В пособии мне отказали – очная форма обучения считается формой занятости. Мне предложили перейти на заочку и тогда я смогу получать одну тысячу пятьсот рублей. Я сказал, что тогда я не смогу воспользоваться пособием, потому что после универа меня заберут в армию, и спросил, есть ли еще какие-то варианты государственной помощи. Красивая, сильно накрашенная девушка в тугом платье и с лоснящимся от духоты лицом ответила: «Учеба – ваш выбор, вам ничего не должны». Я сказал: а если нет? Она ответила: государство не просило вас учиться.

На той же неделе я поехал на фабрику. Вообще-то нужно было сделать санитарную книжку, но всем было все равно, и мне это выгодно – за нее тоже надо платить. На фабрике платили пятьдесят рублей в час минус налог. За день перчатки протирались от кручения крышек бутылок для жидкого мыла и пальцы покрывались волдырями. Химия тоже жгла пальцы. Смена длилась тринадцать часов, из которых один – перерыв. Я вставал в полпятого утра, разрезал пополам сосиску «Красная цена», клал на толстый кусок черного хлеба с намазанным спредом, запивал кофе с четырьмя ложками сахара и ехал в маршрутке за город. Я представлял, что я в романе «Больше Бена» или в каком-нибудь фильме про авантюристов, и когда я ехал на фабрику, я всегда слушал «Лесоповал», потому что еду на зону, а когда ехал обратно – «Green day», потому что на свободу. В фабричной столовой накладывали макароны с подливкой за пятьдесят пять рублей. Но у меня не было пятьдесят пять рублей и я не ел. Большинство сотрудников тоже там не ело.

Я проработал на фабрике меньше недели, поругался с бригадиром, который назвал меня бичом, а я ответил, что он неудачник, раз всю жизнь проработал на вонючем заводе. Я заработал четыре тысячи рублей и штраф в одну тысячу рублей.

Я звонил маме и говорил об очередной новой работе. Она сказала:

– Вот, учишься быть ответственным.

– Как ты? – спросил ее.

– Бабушка умирает, – сказала. – В доме ничего не работает. Но ничего. Я полна сил. Я бодра и полна сил. Ищу работу. В Белгороде устраиваюсь. Загадываю у вселенной стать коммерческим директором.

Но на самом деле ее никуда не брали по возрасту. Даже на птицефабрику. В деревне нет никакой работы, кроме птицефабрики, морга и районного ПНИ. Но я продолжал слушать про коммерческого директора.

– Скучаю, – говорила она. – Помнишь, как раньше? Ездили с музыкой, ели суши в «Суши буме». Как ты маленький сидел в моем кресле в администрации. И я думала: начальник растет.

Мне стало противно.

– А может приедешь? – спросила она. – Вместе веселее. Я так скучаю, как было раньше. А ты?

– Правда скучаешь? – спрашиваю.

– Солнце мое, ты же мой единственный сын. Моя надежда. Любая мама переживает за своего сына.

– Ну как я приеду, мне шмотки продавать надо.

– Можешь остаться у нас, на свежем воздухе, – ответила.

– Как? В смысле… как я останусь? У меня диплом на носу, потом работу искать.

– Будем жить в своем доме, я буду ездить в город работать. А ты будешь за домом смотреть. Можешь тоже работать. Тут птицефабрика есть. Автобус довозит из дома на работу. А че? Хороший труд, научишься работать. Поможешь мне.

– Сама приезжай, – ответил.

– Андрей, я тут привязана. Я не могу рыпнуться. Я не могу оставить маму. Она включает газ и не помнит.

– Привози бабушку в Тольятти.

– Она не будет, она тут привыкла.

– Можно честно, да? Тебе же никогда не было до них дела. До этих вот семейных ценностей. Мы один раз за всю жизнь туда ездили. Че ты вперлась в деревню?

Она взяла паузу и твердо ответила:

– Я не вернусь в Тольятти. Для меня город закрыт.

– Ерунда какая-то.

– Андрей, я не хочу уборщицей работать, начальница. Для меня… я не могу просто, – она заплакала. – Приедешь?

– Нет.

– Почему ты просто не хочешь мне помочь? Просто помочь с домом и мамой.

– Найми сиделку.

– Господи, какой ты… вот ебанашка, оторванный вообще.

– Продай машину, если нет денег.

– Нет.

– У тебя мать умирает, а ты ездишь по говну на дорогом седане. Ты сопоставляешь?

– Я заслужила эту машину.

– Эта машина копает своими колесами говно и землю.

– Так, слуша й…

– И тащит в эту землю меня. Вместе с тобой. Продай свою машину и сделай мне военник.

– В деревне нужна машина. А армия воспитает из тебя мужчину.

– Да не нужна в деревне тачка за три ляма! Хватит расплачиваться мной! Продай машину! – я сказал это и так сильно сжал зубы, что свело рот.

– Да нахуй ты такой сын нужен.

Она сказала это и бросила трубку. Бросила и тут же перезвонила

– Ты можешь отъебаться от меня? – я сказал.

– Так, все, давай не ругаться. Давай как деловые люди. Как в детстве. Партнеры.

Она говорила спокойно.

– Хорошо. Давай как партнеры. Просто договоримся, что теперь мы отдельно. Все, – говорил я.

– Как отдельно? Я плачу за твой универ, а мы отдельно?

– Ты сама меня в него запихнула. Сама. Потому что ты хотела из меня хуй знает кого. Я мог жить в Москве. Давай признаем, что мы оба не очень хорошо рассчитали и просто перейдем в статус кво.

– Андрей. Вот смотри. Давай ты сейчас мне просто поможешь. А потом будешь делать что хочешь. Это трудное время.

– Я помогаю, но… оно ведь не кончится – это время.

– Все плохое когда-то заканчивается.

– Это пожизненный найм, если связаться с тобой.

– Нет, ну это взрослая жизнь. Она такая. Потом втянешься.

– Я не выберусь потом из твоей деревни.

– Все, сворачивай пиздежь. Я все решила. Ты приезжаешь ко мне. Устраиваешься на нормальную мужскую работу. А если не так – идешь в армию. Это по-деловому.

– Че? Нет, че? Я сдохну в армии.

– А я не сдохну?

– Да пусть твоя машина злоебучая лучше сдохнет!

В этот раз я бросил трубку. Она прислала три эсэмэски: «Ты безответственный», «Эгоист». «Сделаешь, как я сказала». Потом снова пыталась звонить, но я не брал.

Я нашел квартирантов – Сашу и Динару, и не сказал матери. Они пришли по объявлению. Динара была двадцатилетней кухонной работницей и готовила вкусные голубцы, а Саша был двадцатипятилетним парнем с плохой репутацией. Его привел старший брат и утверждал, что теперь Саша взялся за голову, но на второй же день они с Динарой напились и переспали. Саша притащил каких-то друзей. Я сказал, что так нельзя, а он сказал мне «расслабься». Они орали, а я сидел в своей комнате. Через два дня он исчез. Еще через две недели уехала Динара, а следующей весной я увидел у нее «Вконтакте» фотографии новорожденного сына. Сашу посадили в тюрьму и в этот раз по-настоящему.

Я смотрел на пустеющую квартиру и мне стало казаться, что я исчезаю вместе с вещами. Что если я срочно не придумаю что-то, то меня не станет. Особенно остро я это ощущал, когда меня игнорил Матвей.

Иногда, когда были в Тольятти, мы с Матвеем ходили на водохранилище, сидели у воды и потом шли в сторону Парка победы. Мы всегда проходили заправку, которая рядом с «Волгарем», и иногда покупали там пиво. Вечером заправка красиво светилась, как на арте в стиле retrowave, что Матвей поставил мне на рабочий стол. Мы стали называть это место Майями, потому что рядом был пляж.

Матвей был одет в бомбер, и я только сейчас заметил, что на спине принт скорпиона, как на куртке Гослинга в «Драйве». Мэт сказал, что очень любит «Драйв», а я подумал, что в этом неоновом тольяттинском свете Мэт – Гослинг для бедных. Я спросил, почему в эстетике ретровейва часто указывается двухтысячный год как время действия, хотя он придуман в наши десятые годы, и в двухтысячных не было всех этих летающих машин и лазерных пистолетов. Матвей подумал и ответил, что это мечта, которой не случилось. Тогда я спросил, почему нельзя придумать новую мечту. Он не ответил. Я подумал, что ретровейв, как и Тольятти с его футуристическими дворцами культуры – консервированная ностальгия по будущему.

Я решил рассказать Матвею о том, что мать мне не поможет и нужно копить на военник или придумывать что-то еще. Он слушал, хмурился и молчал.

– На этой ебучей фабрике меня еще и оштрафовали.

– Сложно было? – спросил Матвей.

– Унизительно. Но это тоже интересно.

– Я видел твои ладони.

– Не, не болит.

– Так не должно быть.

– Я не чувствовал. Просто представил, что я персонаж хуевого фильма.

Мне казалось, я говорю жизнеутверждающе, но Матвей напрягался все сильнее.

– Ну а ты че как, профессионал? – спросил я.

– Расскажу главное, что я узнал в мастерской, – говорил Матвей. – Чтобы заменить дисплей на телефоне, его нужно нагреть. И там есть такой специальный скотч. Но в процессе нагрева этот скотч выдает очень специфичный запах – такой же, как когда лижешь пизду. Нагретый телефон пахнет влагалищем.

– Ты имел дело с влагалищем? – спрашиваю.

– Ужасы первого курса. Это в прошлом. Радуга в моем сердце, – он постучал по груди и снова замолчал. – Прости, я просто не знаю, что делать. Чем помочь. Мне грустно.

– Я знаю.

– Ты хотел бы дорогую машину? – спросил он.

– У матери Toyota camry. Она могла бы ее продать и закрыть долги. Но она расплачивается мной.

– А у нас никогда не было денег.

– Но ты выглядишь норм.

– Это «алик». На «алике» все. Навык от матери. От матери пижонство.

– У меня от матери кредит на меня взятый.

– Она платит?

– Коллекторы ходят. Мне скучно думать о деньгах все время. Меня этим долбит. Я хочу думать о том, что жить интересно.

– Мне нравится думать про деньги, – ответил Мэт. – Но у меня их нет. Я их только понюхал. И теперь все время считаю воображаемые пачки.

– А я все еще хочу стать военным корреспондентом. Ну или придумать что-то крутое, что сделает мир лучше.

– Нивно, – Мэт ухмыльнулся.

– Ты уже так говорил мне в долине.

– Но это правда. Это глупо.

– Что глупо?

– Это ерунда. В твоей ситуации. Надо заниматься реальными делами, – сказал он, и у меня возникло ощущение, что я говорю с матерью.

– Это реальное дело, – строго ответил я, – а не хуйня в Тольятти в офисе сидеть.

– У меня куртки зимней нормальной нет, а ты про высокое.

– Тоже мне проблема. Людей убивают – это не проблема.

– Это проблема. Мне холодно и уродско.