Текст книги "Стена (Фантастические повести)"

Автор книги: Сергей Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

И успокоился Сенька во сне, перевернулся с боку на бок, ладошку под щеку удобно положил.

А туман впереди рассеивался, и стало видно, что все транспортеры стекаются к огромной площади, похожей на

Манежную, стулья с лент неизвестным образом сближаются, выстраиваются в ряды, будто ожидается интересный концерт на свежем воздухе. Сенькин стул тоже съехал в соответствующий ряд, прочно встал; справа Алевтина Олеговна концерта ждет, слева – пенсионер Коновалов.

«Какой же концерт в такой тишине? – удивился Сенька. – Да и сцены никакой не видать…»

Но тут впереди возник репродуктор-великан, повис над толпой на ажурной стальной конструкции, похожей на пролет моста, кто-то сказал из репродуктора мерзким фальцетом:

– Раз, два, три, четыре, пять – проверка слуха…

И после секундной паузы приятный, хотя и с некоторой хрипотцой, бас произнес непонятный текст:

– Все, что с вами произойдет, – с вами давно произошло. Все, что случится, – случилось не сегодня и не вчера. То, что строили, – строили сами, никто не помогал, и никто не мешал. А не нравится – пеняйте на себя. Впрочем… – Тут бас замолк, а мерзкий фальцет вставил свое, явственно подхихикивая:

– Погодите, строители, не расходитесь. Еще не все. – И пропел без всякого присутствия музыкального слуха, фальшивя и пуская петуха: – «Я хожу одна, и что же тут хорошего, если нет тебя со мной, мой друг…»

Но тут в репродукторе зашипело, заскворчало, громко стрельнуло. «Гетеродин сдох», – ошалело подумал Сенька.

– Прямо апокалипсис какой-то, – возмущенно сказала Алевтина Олеговна. – Я в этом фарсе участвовать не хочу.

– Выходит, можно разговаривать! – обрадовался Сенька, вскочил с места, закричал: – Ирка, Иришка, ты где?

– А ну, сядь, – одернул его за трусы старик Коновалов. – Сказано же: еще не все.

Но Сенька ждать не захотел. Он начал пробираться вдоль ряда, наступая на чьи-то ноги, опираясь на чьи-то плечи, слыша вслед ворчанье и ругательства. Но плевать ему было на отдавленные ноги, на соседей его недовольных, Сенька и наяву не слишком-то с ними церемонился – подумаешь, цацы! – а во сне и подавно внимания не обращал.

– Ирка! – орал он как оглашенный. – Отзовись, где ты?

Но не отзывалась Ирка, не слышала мужа. Наверное, занес конвейер ее невесть куда – может, в бельэтаж, а может, и вовсе на галерку.

А туман опять – сгустился, укрыл сидящих, отделил их друг от друга. Туман буквально облепил Сенькино лицо, туман стекал холодными струйками по щекам, по шее, заплывал под майку – она вся промокла на ощупь. Сенька, как пловец, разгребал туман руками, а он густел киселем, и вот уже мучительно трудно стало идти, а кричать – совсем невозможно.

– Ирка! Ирка!

Сенька выдавливал слова, и они повисали перед лицом – прихотливой туманной вязью, буквы налезали одна на одну, сплетались в узоры, а нахальные восклицательные знаки норовили кольнуть Сеньку – и все в глаза, в глаза. Он отщелкивал восклицательные знаки пальцами, они отпрыгивали чуток и снова – в атаку…

А голос из репродуктора грохотал:

– Ищите друг друга! Прорывайтесь! Не жалейте себя! Выстроенное вами да рухнет!..

И опять фальцетик нахально влез:

– Ой, не смогут они, ой, сил не хватит, ой, обленились, болезные, привычками поросли…

– Ирка! – прохрипел Сенька.

А тот тайный внутри него сказал тихонько:

– Неужто не сможешь, Сеня? А ну, рвани!

И Сенька рванул. Разодрал руками сплетенные из тугого тумана слова, нырнул в образовавшуюся брешь, судорожно вдохнул мокрой и горькой слизи, выхаркнул ее в душном приступе кашля… и увидел свет… и ослеп на мгновение от резкого и мощного света, но не успел испугаться, потому что сразу же услышал внутри себя удовлетворенное:

– Теперь ты совсем здоров.

Сенька поверил тайному и открыл глаза.

В комнате горела люстра, а Ирка сидела на стуле перед кроватью и плакала. Слезы текли у нее по щекам, как туман в Сенькином сне.

– Ты чего? – Сенька по-настоящему испугался. Во сне не успел, а тут – сразу: уж не случилось ли что? – Почему рев?

– Сенечка… – всхлипывала Ирка. – Родной ты мой…

– Кончай причитать! Живой я, живой.

– Да-а, живой… – ныла Ирка. – Ты меня во сне звал, так кричал страшно… Я тебя будила, трясла-трясла-а, а ты спишь…

– Проснулся. Все. Здоров. – Сенька сел на кровати, огляделся. – Где мои штаны?

– Какие штаны? Какие штаны? Лежи! У тебя температура.

– Нету у меня температуры. Сказал: здоров.

– Так не бывает. – Слезы у Ирки высохли, и, поскольку муж высказывал признаки малопонятного бунта, в ее голосе появилась привычная склочность: – А ну ляг, говорю!

– Ирка, – мягко сказал Сенька, и от этой мягкости, абсолютно чуждой мужу, Ирка аж замерла, затаилась. – Ирка, Ирка, дура ты моя деревенская, ну не спорь же ты со мной! А лучше собери что-нибудь пожевать, жрать хочу – умираю. Наденька где?

– В садике. Я ее на ночь оставила. Ты же больной…

– В последний раз оставляешь, – строго заявил Сенька. – Ребенок должен регулярно получать родительское воспитание.

Этой официальной фразой Сенька добил жену окончательно.

– Хочешь, я схожу за ней? – растерянно спросила она.

– Сегодня не надо. Сегодня я буду занят.

– Чем? – Растерянность растерянностью, а семейный контролер в Ирке не дремал. – Магазины уже закрыты.

– При чем здесь магазины? – Сенька разговаривал с ней, как будто не он болен, а она, как будто у нее высокая температура. – Некогда мне по магазинам шататься, некогда и незачем. Все, Ирка, считай – завязал.

– Ты уж тыщу раз завязывал.

– Посмотришь, – не стал спорить Сенька, взял со стула джинсы и начал натягивать их, прыгая на одной ноге.

И это нежелание доказывать свою правоту, спорить, орать, раскаляться докрасна – все это было не Сенькино, чужое, пугающее.

– У тебя кто-нибудь есть? – жалобно – нелогично и невпопад – спросила Ирка.

Сенька застыл на одной ноге – этакой удивленной цаплей, не удержал равновесие, плюхнулся на кровать.

Засмеялся:

– Ну, мать, ты даешь!.. Дело у меня есть, дело, понятно?

– Понятно, Сеня, – тихо сказала Ирка, хотя ничего ей понятно не было, и пошла в кухню – собирать на стол, кормить странного мужа.

А Сенька застегнул джинсы, босиком подошел к окну, прикинул расстояние от своего подъезда до двенадцатого. Получалось: стена закроет выход на набережную, превратив двор в замкнутый со всех сторон бастион. А если еще и ворота на проспект запереть…

– Почему я? – с тоской спросил Сенька.

И тайный – внутри – ответил:

– Потому что ты смог.

– Что смог?

Но тайный на сей раз смолчал, спрятался, а Ирка из кухни крикнула:

– Ты мне?.. Все готово. Хочешь – в постель подам?

Ох, не верила она, что Сенька враз выздоровел, ох,

терзалась сомнениями! И пусть бы температура упала, бывает, но с психикой-то у мужа явно неладно…

И Сенька ее сомнений опять не опроверг.

– Вот еще, – сказал он, – будешь ты таскать взад– вперед. Ты что, не устала, что ли? Работаешь, как клоун… Слушай, может, тебе перейти? Может, в садик к Наденьке – воспитательницей? Давай прикинем… – Вошел в кухню, сел за стол.

Ирка тоже села – ноги не держали. Сказала покорно:

– Давай прикинем.

Будучи в командировке в одной из восточных стран, автор не пожалел маленькой монетки для уличного гадальщика. Белый попугай-ара встряхнул хохолком, порылся клювом в деревянном расписном ящике, вытащил аккуратно сложенный листок бумаги. Гадальщик с поклоном протянул его автору:

– Ваше счастье, господин.

На листке печатными буквами значилось по-английски: «Бойтесь тумана. Он не дает увидеть лица близкого вам человека».

Когда с работы вернулся муж, Алевтина Олеговна уже вчерне сметала на руках платье для невестки, оставалось только прострочить на машинке швы и наложить отделку. Муж оставил портфель в прихожей, сменил туфли на домашние тапочки, вошел в комнату, привычно поцеловал Алевтину Олеговну в затылок. Как клюнул.

– Все шьешь, – сказал он, констатируя увиденное. – Из Свердловска не звонили?

– Никто не звонил.

Алевтина Олеговна отложила шитье, поставив локти на стол, подперла ладонями подбородок. Следила за мужем.

Стеценко снял пиджак, повесил его на спинку стула, распустил узел галстука, пуговку на рубашке расстегнул.

– Жарко сегодня. – Подошел к телевизору, ткнул кнопку.

– Не надо, – попросила Алевтина Олеговна.

– Почему? – удивился Стеценко. – Пусть гудит.

– Не надо, – повторила Алевтина Олеговна. – Там сейчас ничего интересного, а я устала. И ты устал, Саша.

– Тишина меня душит, – сообщил Стеценко, усаживаясь в кресло и укладывая ноги на пуфик. – А с чего бы ты устала, интересно? У тебя же свободный день.

– Ничего себе свободный! Одних тетрадей гора. И платье для Симы.

– Все равно дома – не в офисе. Могла и отдохнуть, подремать…

Экран нагрелся, и на нем возник цех какого-то металлургического завода. Раскаленный брусок металла плыл по рольгангам, откуда-то сверху спустились железные клешни, ухватили брусок, уложили на ровную площадку. Тут на него упала баба молота, сдавила – взлетели небольшим фейерверком огненные искры.

– Я спала, – сказала Алевтина Олеговна.

– Вот и ладушки, – обрадовался Стеценко. – И я немножко вздремну, с твоего позволения. Полчасика, хорошо? Ты меня не трогай…

– А я сон видела, – совсем тихо добавила Алевтина Олеговна, но муж не слышал ее, он уже посапывал в кресле.

Сон Алевтины Олеговны был неинтересен Стеценко.

Она аккуратно сложила платье для Симы, спрятала его в шкаф, туда же повесила на плечиках пиджак мужа. Подошла к книжному шкафу, открыла створку, пробежалась кончиками пальцев по корешкам книг, вытащила потрепанный институтский учебник по химии, машинально, не вглядываясь, перелистала его. Прислонилась лбом к жесткой полке.

– Почему я? – с тоской спросила вслух, даже не ведая, что слово в слово повторила вопрос мало знакомого ей Сеньки Пахомова, так загадочно возникшего рядом в ее суматошном апокалиптическом сне.

И словно бы кто-то тайный внутри ее пояснил:

– Потому что ты сможешь.

– Что смогу? – автоматически поинтересовалась Алевтина Олеговна и сама себе ответила: – Если бы смогла…

Тайный не подтвердил и не опроверг слов Алевтины Олеговны, да она и не ждала ничего, не верила в потусторонние голоса. Она села за письменный стол, вновь раскрыла старый учебник и стала искать указаний, как сделать «дым типа тумана» с помощью химических препаратов, имеющихся в наличии школьной лаборатории.

Показалось или нет: стало темнее, вещи потеряли четкие очертания, словно не сделанный ею туман тихонько проник в комнату…

По всему выходит, что Алевтина Олеговна видела тот же сон, что и Сенька Пахомов? Может быть, может быть… Автор хочет обратить читательское внимание на то, что в описываемой истории вообще слишком много повторов, одинаковых ситуаций и даже одинаково произнесенных реплик – разными, заметьте, людьми. Увы, это так.

А где, любопытно, наш молодой человек в белой куртке, непонятный молодой человек, невесть откуда взявшийся, невесть чего задумавший? Исчез, испарился – как возник. Фантом. Не личность – знак. Но знак чего?..

– Дед, – спросил профессора внук Павлик, входя к нему в кабинет, – твои студенты интересуются: как ты к ним относишься?

– Переведи на общедоступный, – попросил профессор, зная склонность внука к метафоричности.

– Что ты думаешь о моем поколении?

– Я на институтском диспуте?

– Ты дома, дед. Оглядись – представители парткома, профкома, ректората и прессы отсутствуют. Говори, что хочешь.

– Ты считаешь, в присутствии указанных представителей я говорю не то, что хочу? Однако…

– Не так, дед. Ты всегда говоришь, что хочешь. Но в разных ситуациях желания у тебя разные. Ваше поколение умеет управлять собственными желаниями.

– Это плохо?

– Это удобно. Безопасно.

– Напомню тебе не столько историческую, сколько бытовую закономерность: неуправляемые желания всегда ведут к катастрофе.

– Случается, житейские катастрофы приводят к душевному равновесию.

– Софизм, внук. Оправдание для труса, которого подобная катастрофа приводит даже в монастырь.

– Демагогия, дед. Я имел в виду героя, которого подобная катастрофа приводит на костер.

– Ты научился хорошо спорить.

– Твоя школа, дед. Но ты так и не ответил… Не управляй желаниями; костра не будет. Как, впрочем, и монастыря.

– Ты несправедлив, Павел. Я никогда не боялся костра.

– А что такое костер в наши дни? Общеинститутское собрание? Заседание парткома? Приглашение «на ковер»?.. Ты не боялся костра, потому что он тебя грел…

– Извини, Павел, но в таком стиле я не желаю продолжать разговор.

– Что ж, тоже метод – уйти от ответа.

– Ты хочешь ответа? Пожалуйста! Ваше поколение инфантильно и забалованно. Вы еще не научились строить, но уже вовсю рветесь крушить. Причем крушить то, что построено не вами…

– Прости, дед, перебью… Но – для нас?

– И для вас тоже.

– А если нам не нравится то, что вы построили для нас? А если мы хотим строить сами?

– Так стройте же, черт побери! Стройте, а не ломайте!

– На чем? И как?.. Вы же точно знаете, что нам любить, чем заниматься, во что верить. Чуть что не по-вашему, вы сразу цоп за руку: «Не так, детки, строите! Вот мы в ваши годы…» Постой, дай договорить… Да, вы в наши годы сами решали, как вам жить. А теперь у вас другие задачи: вы решаете, как жить нам. По-твоему, справедливо?.. Мы выросли на красивых примерах: Гайдар в девятнадцать лет командовал полком, Фрунзе в двадцать четыре – фронтом… Знаешь, сколько лет было Устинову, когда он в сорок первом стал наркомом вооружения? Тридцать два! А сегодня комсомолом руководят те, которым под сорок. Они точно знают, что нужно семнадцатилетним… Увы, дед, семнадцатилетние инфантильны только потому, что так решили вы. Решили – и точка! – Павлик встал. – Ладно, будем считать, что ты мне ответил.

Профессор смотрел в стол, в какую-то рукопись на зеленом сукне, вертел в руках очки в тонкой золотой оправе. Поднял глаза.

– И что же вы хотите разрушить? – Он старался говорить спокойно, но в десятилетиями отработанной профессорской интонации слышалось-таки раздражение. – Все, что мы построили?

– Мы не варвары, дед, – усмехнулся Павлик, – и не идиоты. И уж во всяком случае, не те беззаботные пташки, за которых вы нас держите. Если мы и хотим что-то разрушить, то всего лишь стены.

– Какие стены?

– Да мало ли их понастроено!.. Стены равнодушия, недоверия друг к другу, стены вранья, фальши, лицемерия. Если хочешь, стены непонимания – хотя бы между мной и тобой.

– Павлик, – неожиданно ласково сказал Топорин, – я был прав: наивность – составная часть инфантильности.

– Значит, наличие стен ты признал, – опять усмехнулся Павлик. – Уже прогресс. Дальше – дело техники.

– Какой техники? Лома? Отбойного молотка? Чугунной бабы на стреле экскаватора?

– Зря иронизируешь, дед. Вы такой техникой пользовались с успехом – в наши годы… – Павлик повернулся и пошел к двери. И, уже закрывая ее за собой, сунул в щель голову, сказал: – Я тебя очень люблю, дед.

Профессор тоже встал и подошел к раскрытому окну, сел на подоконник. Сильно зажмурил глаза, надавил на них пальцами: теннис теннисом, а зрение сдает, глаза устают, слезиться начали, даже крупный шрифт в книге без очков не виден. А сейчас и вовсе померещилось: какой-то туман в кабинете – заволок мебель, книги, вон и люстра едва проглядывается… Надо бы к врачу сходить…

…Парень в белой куртке и в джинсах шел по двору. Старик Коновалов, слегка очумевший от увиденного после обеда сна, вышел подышать свежим воздухом, стоял на пороге подъезда, ждал ночи, ждал обещанной ночной работенки. Заметил парня, бросился к нему:

– Эй, постой!

– В чем дело? – Парень обернулся, и старик с ходу притормозил: на него смотрел Павлик Топорин, профессорский внучок.

– Извини, тезка, обознался, – сказал Коновалов. – За одного тут принял…

– Бывает, Павел Сергеевич, – засмеялся внучок. – Приняли за одного, а нас – много. – И вдруг подмигнул старику: – Все путем, Павел Сергеевич, все будет, как задумано. Чуть-чуть осталось…

И пошел себе.

«А как похож, стервец! – подумал Коновалов. – Со спины – одно лицо…»

Не станем упрекать пенсионера в незнании русского языка. Ну, оговорился – с кем не бывает! Но ведь прав же, прав: похож, стервец…

– Я пойду, – сказал Сенька Пахомов. – Мне надо.

– Куда это? – вскинулась Ирка. – Ночь на дворе.

Сенька помялся – соображал, как бы соврать ловчее.

– Халтурка одна подвернулась. Денежная.

– Какая халтура ночью? Зачем ты врешь, Сеня… – Ирка отвернулась к стене, накрыла голову одеялом.

Слышно было: опять заплакала.

Сенька переступил с ноги на ногу.

– Ирка, – сказал он ласково, – хочешь верь, хочешь нет, но я тебя люблю по-страшному. И никогда тебя не предам… А идти мне надо, честно. Я тебе потом расскажу, ладно?

Ирка не ответила, из-под одеяла не высунулась. Но плакать перестала, затихла: слов таких от мужа давно не слыхала.

Сенька пошел в прихожую, открыл стенной шкаф, достал инструмент – надежный, для себя сработанный. Прислушался – в спальне было тихо.

«Все расскажу, – виновато подумал Сенька, – железно расскажу. Вот построю, что надо, и сразу – Ирке…»

Заметим: он уже не сомневался, что сумеет построить за ночь все, что надо.

Алевтина Олеговна не спала. Лежала на широкой супружеской кровати, слушала, как тихонько сопит муж. Туман в комнате стал гуще, а Стеценко его и не заметил. Алевтина Олеговна, когда ложилась, спросила:

– Дымно у нас как-то, верно?

– Выдумываешь все, – ответил муж. – Давай спать, тебе завтра рано…

Он и не ведал, что попал в точку, просто сказал и сказал – слова же зачем-то придуманы…

Во дворе было пусто и темно, лишь тусклые ночники освещали над дверями таблички с номерами подъездов да у выхода на набережную ветер раскачивал подвешенный на тонких тросовых растяжках фонарь.

Парень уже ждал Сеньку, похаживал по асфальту, насвистывал что-то неуловимо знакомое – то ли из песенного репертуара любимого Иркой Валеры Леонтьева, то ли из чуждого нам мюзикла «Стена» заграничного ансамбля «Пинк Флойд».

– Тьма египетская, – поеживаясь, сказал Сенька, – ни черта не разметишь…

– И не надо, – сказал парень. – Ты клади кирпичики, а они сами, как надо, построятся.

– Что за бред?

– Кому бред, а кому – нет, – в рифму сообщил парень, засмеялся: – Клади, клади – увидишь.

– Что здесь увидишь? – проворчал Сенька, надел рукавицы. – А раствор где?

– Все здесь.

Сенька пригляделся: у стены дома и впрямь стоял ящик с раствором, а куча кирпича невесть когда переместилась с газона на тротуар, к Сенькиному подъезду. Сенька ткнул мастерком в раствор – свежий раствор, самое оно

– Без подручного трудно будет. Поможешь?

– Конечно, – сказал парень, снял куртку, повесил на куцую ветку тополя, велением домоуправа подстриженного «под бокс». – Все помогут.

– Кто все? Все спят…

– Кто не спит, тот и поможет, – непонятно заявил парень, тем более непонятно, что во дворе по-прежнему никого не было.

– Ну, лады, – вроде бы соглашаясь с неизбежным, протянул Сенька, взял из кучи кирпич, постучал по нему – целый! – зачерпнул раствор, шлепнул его прямо на асфальт у стены дома. Потом аккуратно уложил кирпич на растворную лепешку, поерзал им, пристукнул сверху деревянной ручкой мастерка. – Давай следующий, не спи!

Парень проворно подал ему кирпич. Сенька снова зачерпнул, снова шлепнул, уложил, поерзал, пристукнул…

– В три ряда, говоришь?

– В три ряда.

– Годится!

Сеньку неожиданно охватило знакомое чувство азарта – как всегда, когда дело пошло, и времени на него отпущено с гулькин нос, и бригадир бубнит: «Давай-давай!» – и подручный сбивается с ног, таская ведра с раствором к месту кладки, и кирпичи целенькие в руку идут – хоть в домино ими играй! – и кладка получается ровная прочная, раствор схватывает быстро, и ты уже не думаешь о часах, не глазеешь по сторонам, ты уже весь в гонке, в тобой самим заданном ритме, а кладка растет, она тебе по пояс, по грудь, а ты – дальше, дальше, ничего не слышишь, разве что прорвется откуда-нибудь пустяковый вопросик:

– Что ты делаешь, Сеня?!

Кто это?.. Вот тебе раз – Ирка! Не выдержала, дуреха, вылезла из постели, пошла среди ночи пропавшего мужа искать. А он не пропал – вот он!

– Строю, Ирка!

– Что?

– Стену!

– Зачем?!

– Чтоб лучше было!

– Кому?!

– Всем, Ирка, всем! Чего стоишь? Помогай, раз вышла…

– Ты когда начал?

Дурацкий вопрос. Будто сама не знает…

– Только что и начал!

– Как только что?! Как только что?! Ты посмотри…

Глянул: батюшки светы! Когда и успел столько?! От Сенькиного подъезда до самого Сеньки, застывшего на секунду с кирпичом в руке, было никак не меньше пятидесяти метров. И на всех этих чертовых метрах темнела стена. Мрачной громадой высилась она вдоль двора – именно высилась, поскольку была выше Сеньки сантиметров на тридцать. А он ведь – пока помоста нет – всего по грудь и клал…

– Эй, парень! – испуганно крикнул Сенька.

Тот сразу возник сбоку – запарившийся.

– Чего тебе?

– Откуда это все?

– От верблюда! – хохотнул наглый, хлопнул Сеньку по спине. – Ты, мастер, ее только сажаешь, а уж растет она сама…

– Как растет?!

– Как в сказке. Не бери в голову, Сеня, бери в руки. – И кирпич сует.

Сенька кирпич оттолкнул:

– Погоди, у меня есть… Но ведь так не бывает!

– Бывает – не бывает, какая теперь разница? Есть она, Сеня, есть. И стояла здесь давно. Ты ее лишь проявил, а для этого много времени не надо: одна ночь – и вся наша. Смотри зорче…

Он взмахнул рукой, и в неверном свете дворовых ночников Сенька увидел, что с другой стороны двора, от двенадцатого подъезда, навстречу тоже растет стена, и к каждому подъезду от нее перпендикулярно уходят такие же высокие отростки в те же три кирпича, вползают на ступеньки, скрываю ся в доме.

– В дом-то зачем? Так не договаривались…

– Я же говорю: она здесь была. Она есть, Сеня, только никто раньше ее не видел, не замечал, не хотел замечать, а теперь увидят – придется! Наткнутся на нее, упрутся лбами, завоют от страха: как дальше жить?.. Давай, мастер, работай. Закончишь – поймешь.

– Что пойму?

– Как жил. Как все живут. И как жить нельзя.

– За стеной?

– Причем за глухой. За кладбищенской.

– Выходит, и мы с Иркой…

– Вы свою стену сегодня разрушили. Сон помнишь?

– Странный какой-то…

– Не странный, а испытательный. Не прорвался бы ты к Ирке, не разодрал бы плетенку из слов, стояла бы у вас сегодня стена. Да она и стояла – тоненькая пока. Ну, может, в один кирпич.

– Во сне туман был. И слова.

– Туман еще будет. А слова – это и есть кирпичики. Лишнее слово – лишний кирпичик, стена и растет. Сколько мы их за жизнь наговариваем – лишних-то! Ложь, равнодушие, непонимание, обида, ссора – мало ли?! И все слова. Кирпичик к кирпичику. Где уж тут друг к другу продраться?

– Просто слов не бывает. Слово – дело…

– Философски мыслишь, мастер! Кончай перекур!

– Погоди… Неужто никто этого не понимает?

– Все понимают, но иначе не умеют. А кто хочет попробовать, тот сейчас здесь.

Сенька посмотрел по сторонам. Чуть светало уже, видны были часы на фронтоне школы. Половину четвертого они показывали. Сенька увидел старика Коновалова, увидел деда Подшивалова из третьего подъезда, внуков его увидел. А еще полковника с женой из пятого и близнецов Мишку и Гришку из двенадцатого цеха… А все же больше, куда больше было молодежи – совсем юных парней и девчонок. Сенька и не помнил всех. Хотя кое-кого узнал: вон Павлик Топорин промелькнул, вон его одноклассник, сын библиотекарши, а вон еще ребята, тоже вроде знакомые…

– Молодых-то сколько!..

– Им эти стены – во где! – Парень провел ладонью по горлу. – Устали биться.

– Значит, видят?

– Лучше всех!

– А зачем сейчас строят?

– А ты зачем?.. Чтоб все увидели.

– А потом что?

– Потом суп с котом. Люди работают, Сеня, а мы стоим. Неудобно.

– Подавай! – Сенька как очнулся – зачерпнул раствор, уложил в стену кирпич, выхватил другой из рук парня. – Ирка, включайся, раз не спишь!

– А я уже, Сеня, – ответила Ирка.

Она и рукавицы где-то раздобыла, тащила, скособочившись, ведро с раствором.

Сенька обеспокоился:

– Не тяжело?

– Теперь нет, – ответила весело, поставила ведро на асфальт возле Сеньки. – Я тебе помогать буду, тебе, ладно?

– Валяй!

И пошло-поехало… Стена росла и впрямь как в сказке: за одну ночь – дворец. Только на кой нам дворец? Дворец нам держава за бесплатно построила, а мы лучше стену, мы за нее дорого заплатили – кто чем! Впрочем, о цене уже говорено, не стоит повторяться… А вместо девицы– волшебницы, ускорению темпов весьма способствующей, у нас обыкновенный паренек в куртке, типичный представитель юного поколения, славной смены отцов и дедов, никакой не фантом, наш с вами современник – школьник, пэтэушник, студент, работяга. Вон они, типичные, по двору носятся – кто с кирпичом, кто с лопатой, кто с ведром, в котором песок, цемент или вода, три волшебные составные части сказки.

– Подноси! – кричат. – Замешивай! Клади! Стену строим! Столько лет всем колхозом возводили – пора бы и лбом в нее ткнуться…

Ровно в пять утра Алевтина Олеговна вышла во двор. Остановилась, глазам своим не поверила, спросила:

– Что это?

– Стену строим! – подскочил к ней давешний молодой человек.

– А стена в подъезде – тоже ваша работа?

– Почему наша? Ваша, общая… А высоко ли она забралась?

– До второго этажа. По лестнице спускаться трудно…

– Хорошо – успели! Через час-другой стена в квартиры прорастет – не войти, не выйти.

– А зачем? Зачем?

– Для лучшей коммуникабельности, – наивно ответил молодой человек, – для удобства общения… А вы спешите, спешите, уважаемая Алевтина Олеговна, нам вашего тумана ох как не хватает…

– Был же туман…

– Вечером-то? Не туман – так, намек. Зрячие поняли, слепые не заметили. Ваш муж, например… Ведь не заметил, нет?

– Нет.

– А надо, чтоб и слепые прозрели.

– Прозреть в тумане? Парадокс!

– Это ли парадокс!.. Вы байку слыхали? Безработных у нас нет, а уйма людей не работает; они не работают, а зарплату получают… Про такие парадоксы сейчас в газетах пишут, по телевизору – каждый день. А мы без газет, мы сами с усами. Тумана не видно? Мы его таким сотворим – никто шагу не сделает. А сделает – в стену упрется.

– Это больно, – тихо сказала Алевтина Олеговна.

Молодой человек сделался серьезным, глупое свое ерничание прекратил. Так же тихо ответил:

– Прозреть всегда больно, Алевтина Олеговна, процесс это мучительный. Но целебный… Сказано: увидеть – значит понять. Но как увидеть? Чтобы понять, надо глубоко-о смотреть, не в лицо – в душу. А тогда и стен не будет.

– Их еще сломать надо…

– Это уж кто сумеет, кто решится. Тоже, знаете ли, подвиг. А иные не захотят, так и жить станут – как жили.

– Как жили… – эхом откликнулась Алевтина Олеговна. Опомнилась, сказала решительно: – Я пойду.

– Идите, – кивнул молодой человек, – и помните: ваш туман станет катализатором. Только в окно его выпустите – и можете быть свободной.

– Свободной? – невесело усмехнулась Алевтина Олеговна. – От чего свободной?

Молодой человек тоже усмехнулся, но весело:

– От того, что в тумане увидите… Опять парадокс получается! Ну просто никуда без них…

Старик Коновалов кладку растил, а Павлик Топорин ему кирпичи подавал, раствор подносил. Ладно трудились.

– Хороший вы народ, мальцы, – сказал между делом Коновалов.

– Интересно, чем? – спросил Павлик.

Весь был в цементном растворе – и майка, и джинсы, и руки, и лицо. Даже волосы слиплись – не разодрать.

– Понимающий, – со значением изрек Коновалов.

– Что же это мы понимаем?

– Что жить открыто надо. Был бы поэтом, сказал бы: распахнуто.

Павлик засмеялся:

– Говорят, распахнуто жить опасно. Вместе с хорошим всякая дрянь залететь может.

– А голова на что? Г лаза на что? Дрянь – она и есть дрянь, ее сразу видно. У тебя в дому двери настежь, ты и вымети дрянь, не храни.

– Неплохая метафора, – оценил Павлик.

– Не метафора это никакая, – сердито сказал Коновалов. – Житейское дело.

– А если житейское, чего ж не выметаем? Дряни накопили…

– А ты не копи.

– Совет принял. Но для меня что копить, что мести – все еще впереди. А сами-то вы как?

– Я, тезка, не копил. И сына тому учил, вот только…

– Не усек науку?

– Похоже на то.

– Почему?

– Понимаешь, тезка, мы в наши годы такими же были – ну, сказано, распахнутыми. И сын мой, и сверстники сына – тоже. Да только время – штука страшная, сопротивляться ему – большая сила нужна. Тебе сейчас сколько?

– Семнадцать.

– Немало.

– Что вы! Нас детьми считают.

– Дураки считают. Но я не к тому. За семнадцать лет сколько заборов тебе понаставили? С первых шагов: туда не ходи, этого нельзя, сюда не садись, там не стой, того не делай, сего не моги… Целый лабиринт из «нельзя» – мудрено выбраться. Вот ты и привык осторожничать: как бы чего не вышло…

– Не привык я!

– И молодец, вижу! А другие вон привыкают, еще и обижаются. Меня раз в школу позвали, как ветерана войны и труда: мол, расскажите, Пал Сергеич, о вашем героическом прошлом. Сидят передо мной пионерчики – чистые, глаженые. Рассказываю я им о чем-то, а сам подмечаю: они меня-то слушают, а сами нет-нет да на учительницу косятся. Та в ладошки захлопает, они – следом. Та сидит смирно – и они сидят. Дай, думаю, расшевелю, пусть посмеются. Война, она хоть и страшная гадина, а смешного тоже много было. А чего? Жизнь!.. Вспомнил я, как в сорок третьем, под Барановичами, фашист на нашу роту напал, когда мы спали. Не ждали нападения, разведка ничего не донесла, разлеглись кто как: кто одни сапоги снял, а кто и штаны с гимнастеркой. Лето, жара. Ну, фрицы и вмазали. Ротный орет: «Тревога! В ружье!» Мы – кто в чем был – автоматы в руки и в атаку… Так, босиком да в подштанниках фашиста и отбросили… Вот ты рыгочешь сейчас, а пионерчикам тоже весело было. Они в смех, а учительница им: «Прекратить сейчас же! Как не стыдно! Война – это героизм, это каждодневный подвиг, и ничего смешного в истории товарища Коновалова я не вижу». Понял: она не видит. Значит, и они видеть не должны. И что ты думаешь? Стихли, заскучали… Жалко мне их стало – ну, до боли. Вырастут, что про нашу войну знать будут? Что она – каждодневный подвиг? Что мы не люди, а какие-то каменные истуканы с памятников?.. Опять я не о том… Я к чему? Эти пионерчики уже застегнуты на все пуговицы. А дальше – больше. И их застегивают, и они ручонками помогают: так, мол, надо. Кому надо? Учительнице этой?.. Меня вон батька всего и учил: никогда не ври. Заставлять будут, а ты все одно не ври. Он сам по правде жил, да и я вроде… А тут – ты уж извини, тезка, – твоего деда назвать хочу. Может, не помнишь, давно дело было, чинил я Андрею Андреевичу его тачку, он рядом пасся. А тут ты бежишь: «Деда, деда, тебя к телефону». Ну, он и скажи, сердито так: «Я же тебя предупредил: всем говорить, что меня нет дома». Мелочь вроде, а тоже, знаешь, кирпичик…

– В стену? – Павлик молчал, молчал, слушал коноваловский монолог, а сейчас прорвался с репликой.