Текст книги "Опознай живого(изд.1976)"

Автор книги: Сергей Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Я да он, да еще трое. Почти джаз-оркестр, только без музыки.

– Надеюсь, и без стрельбы?

– Что вы, капитан! Это только генеральная репетиция.

После разговора с капитаном разыскиваю Лежаву. Он выходит из бассейна в халате и мокрых плавках. Развлекается, черт! Но оказалось, что не развлекается.

– Порядок, товарищ полковник. Я с ним Нодию оставил. Оба ныряют.

– Не заметил слежки?

– По-моему, нет.

– Что-то не верится. У него гестаповская выучка.

– Так мы для него все на одно лицо. Наших ребят из Грузии здесь полно. Любимое грузинское развлечение летом – батумский круиз.

– А как он себя ведет?

– Беспокойно. Часто ссорится с женой. Почему-то уединяется. Пьет.

– А жену вы проморгали.

– Так вы же сами, товарищ полковник, выключили ее из наблюдения.

– Знаю. Мой промах. А за Сахарова вы в ответе. За каждый шаг. Сегодня вечером после отплытия из Новороссийска, часов в одиннадцать, будьте оба у бара “Близ Диканьки”. Держитесь рядышком, не заметно, но так, чтобы я мог позвать вас в любую минуту.

Остается Галка, и все происходившее на теплоходе в мое отсутствие будет выяснено. Галка ждет на шлюпочной палубе против нашей каюты.

– Как прошел ужин вчера, когда я уехал?

– Сахаров не явился. Пришла одна Тамара с растекшимися ресницами и распухшими веками. Говорит, что поссорились. Я посочувствовала и, воспользовавшись настроением, поинтересовалась ее семейной жизнью. Обеспечены они вот так, – Галка подносит два пальца в горлу, – но атмосфера дома ненастная. Живут замкнуто, дома у них, кроме Томкиной клиентуры, никто не бывает; у нее самой какие-то шашни, но Сахаров смотрит сквозь пальцы: либо это его не интересует, либо устраивает. Лишь недавно у него появился какой-то свой круг знакомых, преимущественно мужчины; уверяет, что всё это нужные ему люди, но где он встречается с ними, Тамара не знает, говорит, что не знает. Но мне кажется, что-то все-таки связывает их, кроме брака. Во всяком случае с недавнего времени. А пить он начал только здесь, на теплоходе, что крайне удивляет Тамару: в Москве она этого не замечала. В общем, две разных жизни, в чем-то, конечно, связанные, кроме брачных уз, но, должно быть, совсем, совсем недавно. Какой-то потаенный страх сквозит в словах Тамары, а раньше – я ведь ее давно знаю – никогда этого не замечала.

Я пропускаю мимо ушей все сказанное Галкой. Сейчас меня интересует другое.

– Когда ты увидела Сахарова?

– Сегодня за обедом. По-моему, он был даже рад, что Тамара уехала.

– Радость понятна. Только это ему уже не поможет.

– Подвел итоги?

– Подведу сегодня вечером.

– Тебе сейчас нельзя выходить из каюты. По-моему, он поверил, что ты болен.

– Поверил или не поверил, это уже не имеет значения. Операция заканчивается.

– Где?

– “Близ Диканьки”. Есть такой бар на теплоходе. Поближе к двенадцати ночи. Ты не ходи.

– Я понимаю, что доктор Ватсон тебе уже не нужен.

– Не обижайся, Галчонок. Ты свое дело сделала.

– А если он вооружен?

– Ты думаешь, у нас дуэль? “Возьмем Лепажа пистолеты, отмерим тридцать два шага…” Нет, Галка, только психологический этюд. Последняя встреча школьных друзей.

– Время неподходящее. В двенадцать бары уже закрываются.

– Наш будет открыт до утра. Так что не жди меня ночью. – Я обнимаю ее за плечи и добавляю: – А теперь пойду искать школьного друга.

Галка не понимает:

– Зачем?

– Надо же предупредить его о вечере на хуторе “Близ Диканьки”.

Я нахожу его за бассейном в шезлонге, на заходящем уже за море солнце. Он сидит голый, в одних плавках и больших черных очках. Я присаживаюсь на корточки рядом и спрашиваю:

– Отдыхаешь?

Он молниеносно оглядывается по сторонам, не слышит ли кто-нибудь, и, убедившись, что рядом никого нет, усмехается:

– Как видишь. А тебе ведь следует в лазарете лежать.

– Отлежался.

– Ой ли?

В этом “ой ли” я слышу нескрываемую иронию. Значит, не верил и не верит.

– А ты, пока я болел, уже вышел на связь?

Он снимает очки и смеется:

– Ты о жене?

– В Москву послал?

– Ага.

– Не поможет.

– Утешайся, если ты уже с ордером.

– Пока еще нет. Ордер будет в Одессе.

– Не надейся. В любом суде проиграешь.

– Поживем – увидим. А пока поговорить треба.

– О чем?

– Узнаешь.

– А если откажусь?

– Не откажешься. Не в твоих интересах.

– Допустим. Но не здесь же.

– И не сейчас. Есть бар в конце коридора. Рядом с музыкальным салоном. Скажем, в половине одиннадцатого. Свидетелей не будет. Кто в кино, кто на концерте. Самое подходящее место для рандеву. А что нам нужно? Бутылку пива или пару коктейлей.

– Не нравится мне все это.

– Не нравится, когда надевают наручники. А для этого, к сожалению, еще не пришло время.

Теперь он уже откровенно хохочет.

– Признаешься в бессилии?

– Пока – да. Пока.

– Ну что ж, поговорим, если тема подходящая. Какой бар? “Близ Диканьки”? Страшная месть, да?

– Еще не страшная.

– Ладно, приду.

Теперь я отправляюсь на розыски Ермоленко и Бугрова. Оба отсыпаются в отведенной им каюте. Вскакивают как по команде.

– В половине двенадцатого уйдет бармен, и войдете вы. Ермоленко – в роли сопровождающего без слов. Вы, Иван Тимофеевич, только отвечаете на мои вопросы. “Видели вы?” – “Нет, не видел”. – “Знаете ли?” – “Нет, не знаю”. И так далее в том же духе. Никакой самостоятельности. Ни слова о Сахарове, о лагере, о партизанах, о войне. Пусть, не знает, кто вы и откуда. Твердо запомните. Это приказ. Ясно?

– Точно, – чеканит Бугров.

– Не подведете?

– Не подведу, товарищ полковник.

– Добро, – копирую я генерала.

Новороссийск–Одесса

“БЛИЗ ДИКАНЬКИ”

Длинный узкий коридор пуст. Лишь в конце его в дверях музыкального салона, откуда доносится чье-то микрофонное пение, маячит Нодия в сером костюме. Его никак не примешь за сыщика. С тоненькой стрелкой усов и модными бачками, молодой развлекающийся грузин, каких десятки среди пассажиров. Он стоит вполоборота к невидной из коридора эстраде так, что вход в интересующий меня бар остается в поле его зрения. Лежавы еще нет. Должно быть, он придет позже, чтобы не бросаться в глаза.

Я смотрю на часы: двадцать минут одиннадцатого. Прошло около часа после отплытия, теплоход уже в открытом море, далеко от Новороссийска. Чтобы предотвратить возможность побега, когда мы еще не удалились от берега, проинструктированный мною Ермоленко в полной форме дежурил близ каюты Сахаровых. Но судя по тому, что Ермоленко с “поста” не отлучался, крамольных мыслей о побеге у Гетцке не было, и в четверть одиннадцатого я, как было условлено, отправился в бар.

Признаться, у меня не было полной уверенности в удаче. Галка так и сказала: “Прав твой Корецкий. Нечего было церемониться здесь с опознаниями, а снять его с теплохода в Новороссийске и отправить под стражей в Москву”. Но очень уж соблазнял “эффект неожиданности”. В случае успеха он обеспечивал нам полную и безоговорочную победу, почти обезоруживал противника и вдребезги разбивал “материнский авторитет”. Возможно, я недооцениваю изворотливости и вооруженности Пауля: а вдруг он все-таки отразит мой психологический натиск? Развязка близка, но так не хочется ее отдалять.

С тайной тревогой я и вхожу в полутемный бар. Пауль уже здесь, один-одинешенек в далеком уголке за зеленой лампой. Перед ним уже ополовиненная бутылка армянского коньяка с парадом из звездочек. Слова Тамары о том, что он непривычно много пьет, и количество выпитого меня успокаивает: значит, нервы у него не выдерживают.

– Как видишь, я более чем точен, – говорит он.

– И даже успел заправиться.

– Присоединяйся…

– Спасибо. Предпочту пиво.

– Поединку пиво не поможет. Слабеешь.

– Наш поединок начался не сегодня, – парирую я.

– А ты уже попросил подкрепления: поставил пост у моей каюты. Думаешь, сбегу? Куда?

– Теплоход велик. Поди прочеши эту громадину – хлопот не оберешься.

– А зачем это мне? Бегут из безвыходного положения. А в безвыходном положении ты, а не я.

– Почему?

– Хочешь арестовать, а не можешь. Придется потом выпускать с извинениями. Это полковнику-то! Не по чину.

Он явно издевается. Не хочется отвечать: не базар.

– Я ведь знаю, что ты не болен, – продолжает он, – и на теплоходе не был. Даже доктора в игру втянул. Я лаконичен:

– Допустим.

– Доказательства добывал? Где, в Москве или в Одессе?

– А может, в Берлине.

Его глаза суживаются, как две щелочки. Удивлен или испуган?

– А что в Берлине?

– Скажем, Герта Циммер.

Вздох облегчения. Почти неслышный, но все же явственный.

– Нет давно уже Герты Циммер. Провоцируешь.

– А твои письма к ней?

– И писем нет. Ни одной строки. Даже подписи.

– А фото на Балтийской косе с дарственной надписью?

Он ставит недопитый бокал на стол. Стекло подозрительно звякает.

– Значит, она его не сожгла?

– Увы.

– Просчет, – цедит он. – Только почерк сейчас у меня другой. Да и писал я тогда по-немецки.

– Экспертиза подтвердила тождество.

– Экспертиза не безгрешна. А в Одессе у меня чисто. Архивы вывезены, агентура уничтожена.

– Есть свидетели.

– Кто? Ты – следователь. Тебе даже дело мое вести не положено. Отведу по личным соображениям. Жена твоя не годится по тем же мотивам. Кто же остается? Тимчук?

– Кстати, Тимчук опознал тебя с первого взгляда.

– К старости память слабеет. Да и Тимчук человек замаранный. На двух хозяев работал. Кому суд поверит: бывшему полицаю или родной матери?

Я смотрю на бармена. Облокотясь на стойку, он читает книгу. Значит, нет еще половины двенадцатого. Надо уйти с одесской темы.

– А ты так уверен в показаниях Сахаровой?

– Ты не знаешь Анфисы Егоровны, – улыбается он. – Это же Васса Железнова. Кремень,

Не следует рассказывать ему о моей беседе с Анфисой Егоровной. Пусть надеется. Это его единственный шанс уйти от разоблачения. В моих интересах сейчас даже укрепить эту веру – тем беспроигрышнее будет мой план.

– Да, – притворно вздыхаю я, – допустил промах, проворонил Тамару… – Мельком бросаю взгляд на часы: – Теперь она уже, к сожалению, в Москве.

– В Апрелевке, кавалер Бален-де-Балю. Твоя шпага опять сломалась. Интересно все-таки, на что ты надеешься?

– На количество доказательств. Как тебе известно, оно всегда переходит в качество.

– Я не марксист, а прагматик. Верю только в реальные силы и реальные обстоятельства.

– Помню, ты так же рассуждал и в Одессе, когда собирался с моей помощью выловить всю нашу подпольную группу.

Он благодушно отхлебывает коньяк. Сейчас он совсем расслабился.

– А ведь ты должен быть мне благодарен, старый приятель. Я мог тогда серьезно испортить твою красоту.

Я столь же благодушно парирую:

– Твою красоту никто не испортит. Разве только чуть похудеешь в тюремной камере.

Бармен уже убрал все бутылки и уходит, оставляя ключ в замке. Пауль оглядывается:

– Кажется, бар уже закрывают. Сейчас нас выгонят.

– Погоди. Именно сейчас и начнется самое интересное.

В бар входят Ермоленко и Бугров. Пауль вскакивает.

– Сядьте, гражданин Сахаров, – говорю я официальным тоном, – мы вас долго не задержим. Подойдите, Иван Тимофеевич.

Бугров подходит ближе, Ермоленко остается поодаль.

– Вы узнаете этого человека, гражданин Сахаров? – спрашиваю я.

Сахаров недоуменно пожимает плечами.

– В первый раз вижу.

Теперь я обращаюсь к Бугрову:

– А вы его знаете, Иван Тимофеевич?

– Никак нет, товарищ полковник.

– И никогда не видели?

– Никак нет, товарищ полковник.

– Вглядитесь получше. – Я поворачиваю настольную лампу так, чтобы Бугров мог лучше разглядеть лицо Сахарова. – Не узнаете?

– Не узнаю, товарищ полковник.

– Ну что ж… – вздыхаю я. – Вы свободны, Иван Тимофеевич. Ермоленко, проводите товарища в его каюту и возвращайтесь сюда.

Оба уходят.

– Что это было? – спрашивает Гетцке. Он больше удивлен, чем взволнован.

– Неудавшаяся “экспертиза”, – говорю я. – К сожалению, тебе везет, Пауль. Наш свидетель не опознал в тебе гауптштурмфюрера Гетцке.

Он хохочет. Хохот нервный, почти истерический, но все же хохот.

– Смеяться рано, – строго говорю я. – Мы еще не в Одессе. А пока можешь идти. Пост у твоей каюты я снимаю.

Он хочет что-то сказать, потом молча допивает коньяк в бокале, театрально раскланивается и говорит:

– Благодарю.

И уходит.

Я остаюсь. Пиво уже выпито, а остатки коньяка меня не прельщают. Мне противно даже прикоснуться к бутылке, которую Пауль трогал своими руками. Я размышляю. Верно ли был разыгран придуманный и продуманный мной эпизод? Верно. Все произошло именно так, как было рассчитано. Это не очная ставка, а инсценированная, камуфлированная очная ставка, и Иван Тимофеевич вел себя точно так, как я его инструктировал. Важно было, чтобы Павел поверил. Он, по-моему, поверил. Я прочел это не только в его глазах, но и в торжествующем его хохоте и в издевательском театральном прощании.

Ермоленко возвращается с бутылкой пива, захваченной из другого бара.

– Что будем делать, Александр Романович?

– Ждать.

– Я все-таки не понимаю, почему вы так провели очную ставку?

– Это была не очная ставка.

– А что?

– Розыгрыш.

– Шутите.

– Ну, если хотите, маневр. Отвлекающий ход. Сначала я предполагал действовать, как мы решили в Москве, но мне пришла в голову мысль: ошеломить Гетцке, убедить его, что мы на ложном пути. Мне показалось важным, чтобы он поверил, что идет опознание не военнопленного Сахарова, а гауптштурмфюрера Гетцке и что опознание это не удалось. Конечно, можно было бы разыграть этот спектакль, не тащив с собой Бугрова, он бы сделал свое дело и в Москве, но так уж случилось, что мне пришло в голову все это уже не в самолете. И я выиграл: Гетцке поверил… Поверил в нашу неудачу, в то, что мы смущены и растеряны. Фактически мы дали ему отсрочку, возможность действовать.

– Как?

– Он уже давно напуган, Ермоленко. В миссию жены он не верит. На непреклонность Сахаровой уже не надеется. Еще в Батуми он понял, что изобличен, что мы ищем каких-то последних решающих доказательств. Точки над “i”. Сейчас он почти убежден в том, что мы этой точки поставить не можем, ждем до Одессы. В Одессу мы прибываем под утро, значит, еще до рассвета он попытается обмануть нас и скрыться. С пробковым поясом – а такие пояса есть в каждой каюте – марафонскому пловцу добраться до берега не составит труда.

– Рискованно, Александр Романович.

– Он в цейтноте, Ермоленко. А в цейтноте, если вы играете в шахматы, как известно, делают самые рискованные, самые роковые ходы. Вот я и жду такого хода. Помните, что я говорил генералу? Возьмем его тепленьким, даже не дав намокнуть.

– Какие будут приказания?

– Прежде всего договоритесь с электриком. Необходимо выключить свет в вестибюле и остановить лифт. До рассвета. С капитаном все согласовано. Коридор остается освещенным и просматривается насквозь. Его блокируют с двух сторон Лежава и Нодия. Невидимые в темноте, они отлично видят дверь из каюты. Вы лично блокируете лестницу – единственный путь на нижние палубы. Я прикрываю вас из кабины остановленного лифта – дверь будет открыта. Учтите: он может быть вооружен, так что не зевайте. Уйти ему некуда.

Ермоленко уходит. До двух ночи я лежу, прикорнув на диванчике у большого стола. Теплоход чуть-чуть покачивает – трудно будет плыть даже марафонцу в такую погоду. Но я твердо убежден, что Пауль все-таки рискнет. Не будет ждать до Одессы. И, наверно, догадывается о капкане. На что я рассчитывал бы в его положении? На свою силу и ловкость, на быстроту реакции, на оружие, наконец. Хотя он и ехал в свой туристский рейс, не ожидая разоблачения, привычка иметь оружие у людей его профессии – вторая натура. А я обещал капитану, что стрельбы не будет. Кто знает, может быть, обойдемся и без стрельбы, – нас все-таки четверо.

Два часа – минута в минуту. Я выхожу и подымаюсь по лестнице в затемненный вестибюль на шлюпочной палубе. В темноте натыкаюсь на прижавшегося к стене человека.

– Ермоленко? – спрашиваю я шепотом.

Он шепчет в ответ:

– Тсс… в кабину лифта нельзя. Она остановлена этажом ниже.

Косяк света из коридора тускло очерчивает какую-то тень. Лежава или Нодия? Я не вижу – значит, не видит и он. Подымаюсь ступенькой выше и занимаю пост на лестнице, ведущей наверх, в капитанское царство. Пауль туда не пойдет – слишком высоко, – но пост удобен: в двух шагах дверь на подветренную галерею, к поручням еле-еле освещенной шлюпочной палубы.

Медленно, жестоко медленно тянется время. Начинает ломить ноги, как бывало, когда стоял на часах. Ермоленко не шелохнется, Лежава или Нодия – тоже. Молодежь – не те кости, не тот вес.

Где-то в коридоре еле слышный щелчок. Кто-то повернул ручку двери, кто-то почти бесшумно шагнул из каюты. Я говорю “почти”, потому что улавливаю даже шелест шагов в резиновых тапочках. Шаг – замер, еще шаг – опять тишина: ждет, не раздастся ли где-нибудь подозрительный звук. Наконец в тусклом косяке света появилась смутная фигура в купальном халате. “Почему в халате?” – мелькнула мысль. Но соображать было некогда. Тень из угла вестибюля – Лежава или Нодия – метнулась навстречу. Человек в халате отскочил, выбросил вперед руку с черным предметом в кулаке. Пистолет? Но выстрела я не услышал – только негромкий щелчок, Лежава или Нодия откинулся со стоном, закрывая лицо руками. Я не считал секунд, но мне показалось, что мы с Ермоленко бросились к выходу из коридора одновременно. Черный предмет в руке человека в халате снова щелкнул, но промазал: Ермоленко успел ударить противника головой в грудь и тут же отлетел, отброшенный сильным пинком ноги. Но я уже вцепился сзади, выворачивая руку с неизвестным оружием. Человек в халате вскрикнул от боли и выронил его на пол. Однако и я не остановил его: руки обхватили что-то жесткое, облегающее тело под халатом, и халат остался у меня в руках, а человек выскользнул и метнулся к двери на палубу. Тут его и настиг добежавший из коридора второй наш наблюдающий, и удар тяжелым пистолетом по голове свалил стрелявшего на пол.

Я освещаю фонариком вестибюль. Гетцке лежит на полу голый, в одних плавках, толстом пробковом поясе, помешавшем мне обхватить его, и с самодельным полиэтиленовым рюкзаком на спине, в котором, наверно, упакована одежда. Лежава стоит согнувшись, протирая глаза рукой.

– Ранен? – спрашиваю я.

– Кажется, нет. Но не могу открыть глаз. Жжет.

Ермоленко поднимает с пола короткоствольный, почти игрушечный пистолет и говорит с уважением:

– Заграничная штучка. Стреляет ампулами со слезоточивым газом. Чуете, как глаза щиплет, а Лежава получил полный заряд в лицо.

Сеанс, как говорится, окончен. Нодия помогает Лежаве добраться до бара и промыть глаза. Мы с Ермоленко тащим бесчувственного Гетцке на диван, где я провалялся до двух часов ночи, снимаем пробковый пояс и кое-как напяливаем на лежащего куртку и брюки, спрятанные в полиэтиленовом рюкзаке. Там же деньги и документы на имя Сахарова – видно, не предусмотрел необходимости запастись фальшивым паспортом.

– Надень ему наручники и прикрой халатом, – говорю я Ермоленко. – Сейчас очухается…

Двадцать пять минут третьего. Меньше получаса потребовалось для развязки операции, начатой шесть дней назад. Шесть дней розысков, междугородных переговоров, психологических поединков, морского и воздушного вояжей и одной рискованной схватки. Разве выразишь в этом коротком перечне все, что было пережито в эти тревожные дни! Если бы не удар Нодии, Гетцке еще мог бы попытаться уйти. Но не ушел бы!

Я все рассчитал точно, кроме халата, из которого он так удачно выскользнул почти у самой двери на палубу. В общем, капкан захлопнулся. Все.

Пауль открывает глаза, удивленно оглядывает окружающих, пробует двигать руками, скованными наручниками, поправляет плечами с трудом напяленный нами пиджак. Говорить он не может или не хочет, только опускает веки, чтобы не видеть нас.

– Дайте ему коньяку, – говорю я.

Он сжимает зубы и отворачивается. Халат сползает, обнажая волосатую грудь. Как жалко выглядит человек, обманом проживший тридцать лет.

– Конец, Пауль, – заключаю я. – Белые начинают и выигрывают.

По коридору слышатся чьи-то шаги. Теплоход просыпается.

СОВСЕМ ДРУГОЕ ДЕЛО

В Одессе, что уже согласовано с капитаном, мы сходим первыми, как только опускается трап. Впереди Ермоленко, за ним Лежава и Нодия, поддерживая под руки опустившего голову Сахарова, который теперь уже не Сахаров, а Волошин–Гетцке, последним я, сразу попадающий в объятия “Тараса Бульбы”.

– Спиймали все-таки того чоловика! – радостно возвещает он.

– Поймали, Тим.

– Значит, на вареники ко мне не поедешь?

– Не поеду, Тим. Приедешь ты ко мне. Вызовем для опознания.

Волошина уводят к ожидающей нас тут же на причале машине.

– Проводи Галку, Тим, – говорю я. – Пусть ожидает меня в аэропорту.

– До побачення, – кивает он.

Еще одно прощание с прошлым, а впереди уже разговор с генералом, с которым соединяюсь по ВЧ.

– Поздравляю, Романыч, – слышу я в ответ на мой краткий доклад, – а у нас тоже хорошие новости…

Я жду продолжения.

– Сахарова все-таки явилась с повинной, твой ночной разговор ее доконал. Все подтвердилось. Ты как в воду смотрел.

– Задержали?

– Зачем? Показания записали. Все ясно. Никуда она не сбежит и от суда не уйдет. Только в строгости приговора я, честно говоря, сомневаюсь.

– А как с Волошиным?

– Проще простого с Волошиным. Дело доведет Корецкий. Вот так.

Я не могу скрыть разочарования.

– Почему он, а не я?

Генерал долго молчит. Я слышу, как он постукивает пальцами о стеклянную доску стола.

– У тебя другая задача, Романыч, – наконец говорит он. – С Волошиным, по сути дела, все уже кончено, а вот Тамара Сахарова по возвращении домой сняла медную дощечку с двери. Не случайно сняла, ты сам предполагал нечто подобное. Мы, конечно, вернули дощечку на свое место, и теперь в квартире наши люди. Ищем связей и безусловно найдем. Вот ими ты и займешься. Только это, конечно, другое дело.

Генерал прав. Это уже совсем другое дело.

В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ

Фантастическая повесть

1

Олег устал. Выбрался наконец на узкую просеку, перекрытую черно-белым шлагбаумом поваленной березы. Еще полчаса – и он дома. Остановился, закурил, пряча в ладонях синий огонек зажигалки.

Моросящий с утра дождь вдруг кончился или, вернее, прекратился, прервался – на час, на день?

Олег откинул промокший капюшон штормовки, сел на поваленный ствол, с наслаждением затянулся кисловатым дымом “Памира”. В радиусе ста километров не было лучше сигарет, да и зачем лучше? А пижонская Москва с ее “кентами” и “пэлмэлами”, далекая и нереальная Москва – не более чем красивое воспоминание о чьей-то чужой жизни. О жизни веселого парня по имени Олег, который вот уже четвертый год учит физику в МГУ, любит бокс, и красивую музыку, и красивые фильмы с красивыми актрисами, и не дурак выпить чего-нибудь с красивым названием…

Ах, как красива жизнь этого парня, как заманчива, как увлекательна! Позавидуешь просто…

Олег сидел на мокром стволе, курил “Памир”, завидовал потихоньку. Дождь опять заморосил, надолго повис в красно-желтом, обнаженном лесу: холодный октябрьский дождь в холодном октябрьском лесу. Октябрь – четвертый месяц практики. Еще две недели, и нереальная Москва станет родной и реальной. А призрачным и чужим станет этот лес на Брянщине, сторожка в лесу, до которой полчаса ходу, и старковский генератор времени, так и не сумевший прорвать барьер между днем сегодняшним и вчерашним, непреодолимый барьер, выросший на оси четвертого измерения.

Олег усмехнулся забавному совпадению: четвертый месяц четверо физиков пытаются пройти назад по четвертому измерению. Если бы изменить одну из “четверок”, может быть, и удалось бы великому Старкову доказать справедливость своей теории о функциональной обратимости временной координаты. Но великий Старков, отягощенный неудачами и насморком, не верил в фатальность цифры “четыре”, сидел в сторожке, в который раз проверяя расчеты. Бессмысленно, все бессмысленно: расчеты верны, теория красива, а временное поле не появляется. Вернее, появляется на какие-то доли секунды! И летят экраны-отражатели, расставленные по окружности с радиусом в километр, а центр ее – в той самой сторожке, где сейчас сопит злой Старков, где Димка и Раф продолжают бесконечный (почти четырехмесячный!) шахматный матч, куда Олег доберется через полчаса, не раздеваясь плюхнется на раскладушку и… сон, сон до утра, тяжелый и крепкий сон очень усталого человека.

Настройку экранов выверяли по очереди примерно два раза в неделю.

Два пи эр – длина окружности с радиусом в километр – шесть с лишним километров, да еще километр туда и километр обратно, и по сорок минут на каждый экран; вот вам пять потерянных часов от обеда до ужина. И так – четвертый месяц…

Олег выкинул окурок, надвинул капюшон, зашагал по мокрому ковру из желтых опавших листьев, по мокрой черной земле, по лужам, не выбирая дороги. Все равно всюду, как в песне: “Вода, вода, кругом вода”. И холодные капли по лицу, и в сапогах подозрительно хлюпает, и если у Старкова насморк, то Олег давно уже должен схватить воспаление легких, тонзиллит, радикулит и еще с десяток болезней, вызываемых чрезмерным количеством падающей с неба и хлюпающей под ногами воды.

Они сами вызвались поехать со Старковым, никто их не заставлял, не уламывал. Однажды после лекции Старков подозвал их и спросил, как бы между прочим: – Куда на практику, ребята?

– Не знаю, – пожал плечами Олег. – Может быть, в Новосибирск, в институт ядерной физики…

– Стоит ли… – Старков поморщился. – Проторенная дорожка.

– А где непроторенная?

– Хотя бы у меня…

Это не было самодовольным хвастовством: Старков имел право так говорить. Что ж, он поздно начал: помешала война. В сорок втором семнадцатилетним мальчишкой ушел в партизанский отряд, а в сорок пятом, уже капитаном действующей армии вернувшись из Берлина, поступил на физфак в МГУ. Вот так и шел в науке – с опозданием на четыре военных года (опять “четыре”: ну никуда не уйти от этой цифры!): аспирантура, кандидатская, потом лет десять молчания – и блестящая докторская диссертация, в которой он приоткрыл тайну пресловутой временной координаты. Двумя годами позже он уже теоретически обосновал ее, прославив свое имя в скупом на восторги мире физиков. И снова молчание: Старков разрабатывал эксперимент, которым хотел подтвердить теорию, казавшуюся почти фантастикой.

Потом уже, когда они ехали в Брянск, погрузив на железнодорожную платформу генератор и детали экранов-отражателей, Старков объяснил причину своей таинственности:

– Кое-что готово, а что – неизвестно. Не хочу раньше времени будоражить ученую братию. Не получится – смолчим, спишем на “первый блин”…

“Первый блин” и вправду получился “комом”. Старков мрачнел, орал на ребят, но, кажется, смирился с неудачей.

– Вернемся в Москву, доработаем. Идея верна, а где-то спотыкаемся. Помозгуем зимой, а будущим летом опять сюда. Идет?

– Идет, – мрачно говорил Олег. – Куда ж мы теперь от вас денемся…

Деваться было некуда: намертво затянуло. Казалось, они не хуже самого Старкова разбирались в теории обратного времени, что-то сами придумывали, что-то считали.

– Не зря я вас в эту аферу втянул, – радовался Старков. – Кажется, толк из вас выйдет.

– А диплом? – горячился Димка. – У нас диплом на носу!

– Считайте, диплом готов; осталось только сесть и написать – плевое дело…

У него все было “плевым делом”: пересчитать режим работы генератора, определить параметры поля, настроить экраны.

– Раз-два – и готово! Не унывайте, парни: все пули мимо нас…

Дурацкая поговорка, оставленная партизанским политруком Старковым физику Старкову, казалось, решала любую проблему. “Все пули мимо нас” – значит, все – уладится. Он просто заражал своим бешеным оптимизмом даже там, где и повода для него не было. Иной раз Олег ловил себя на мысли, что потихоньку превращается в этакого бодрячка-пионера: “Все мы горы своротим, если очень захотим”. Понимал бессмысленность этого ничем не оправданного оптимизма, понимал отлично, но противостоять ему не мог.

Есть такой термин: гипноз личности. Так вот, личность Старкова была настолько гипнотична, что для сомнений просто не оставалось места. А честно говоря, и времени: работа съедала весь скудный запас, отпу– ¹щенный человеку в сутки, минус восемь часов на сон.

Олег усмехнулся: а что же еще можно придумать? Кино в лесу нет, танцев тоже. Ближайшее село – семь километров пешкодралом. Летом эти семь километров не раз одолевали: посмотреть фильм в клубе или просто вспомнить, что есть на белом свете кое-что, кроме леса и физики. “Лесной физики”, – шутил Старков. Он это лесное захолустье выбрал потому, что когда-то здесь воевал. Село, куда они бегали в клуб, было тогда центром, где встречались связные, откуда уходили депеши на Большую землю и где староста был партизанским выдвиженцем. Какая погода стояла тогда, Олег не знал, но теперешняя была более чем несносна. Такие условия жизни должны приравниваться к особо трудным, тут не обойтись без повышенных коэффициентов, всяких там “колесных”, “северных” и пол-литра молока ежедневно за вредность.

За молоком ходили по очереди в то же село – раз в педелю. За молоком, за картошкой, за хлебом, за мясом и так далее по прейскуранту местного сельпо. Прейскурант был невелик, приходилось кое-чем разживаться у колхозников: четырех отшельников уважали здесь за стойкость и “непонятность”, жалели и всегда охотно им помогали.

За четыре месяца они, пожалуй, перезнакомились со всеми в деревне, благо и дворов тут было немного – десять или двенадцать. Олег подумал, посчитал в уме, вспомнил: точно, двенадцать дворов, сельпо и маленький клуб с киноустановкой – вот и все. Центральная усадьба колхоза располагалась подальше, километрах в пяти от села. Что и говорить, там и магазин был получше и людей побольше, да только физики туда не забирались. Далеко, и смысла нет. А продукты – вот они, полон лес. Бери ружье и стреляй. У Олега была старенькая “тулка”. Димка щеголял дорогой ижевской двустволкой. Старков владел истинным сокровищем – карабином. А Раф охоты не признавал.

– Я в душе вегетарианец, – говорил он. – У меня на божью тварь рука не поднимается.

– Конечно, – язвил Димка, – вилку и нож ты ногой держишь. Эквилибрист…

Кстати, об охоте: погода погодой, а завтра надо бы сходить пострелять, тем более что после перенастройки экранов Старков целый день новый режим считает. Значит, карабин даст. Да и как не дать: Олег стреляет “по-мастерски”, давно норматив выполнил. Старков сам не раз говорил:

“Ты у нас супермен, брат. Тебе бы не временем, а конем управлять. С кольтом на бедре… Вон ту шишку видишь? Собьешь ее одним выстрелом?”

Олег не отвечал, вскидывал карабин, прицеливался… Бах! – Шишка исчезала с ветки, где-то за деревьями падала на траву.

“Молодец, ковбой, – хвалил Старков. – Воевал бы здесь со мной, в отряде бы тебе цены не было. А посидим мы еще пару месяцев в этой глуши, похлеще меня стрелять будешь”.