Текст книги "Все дозволено(изд.1973)"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Александр Абрамов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Нечто подобное я и увидел, шагнув из «колбочки» под своды Вечного хранилища мудрости. Впрочем, сводов не было. На неопределенной высоте висело над головой колючее алмазное небо, незаметно переходящее в стены и пол. Пол уплотнялся с каждым шагом, сверкающий глянец приобретал тусклую матовость, а свет падал вокруг неизвестно откуда – чистый, яркий, не раздражающий.

Наконец глаз, привыкший к белизне, приметил в центре этого снежного палаццо что-то вроде очень большого аквариума, державшегося над полом без всякой опоры. Вода в нем стояла прозрачная, ничем не замутненная, но, должно быть, плотная и густая; вероятно, совсем не вода, а какой-нибудь коллоид, потому что погруженный в эту квазиводу предмет не вызывал своими,хотя и слабыми, движениями никаких изменений в окружающей среде– ни всплесков, ни пузырей. Предмет большой, серый, похожий на ядро грецкого ореха, увеличенное до одного метра в диаметре. Он не стоял на месте, а плавал, чуть-чуть пульсируя, слегка поворачиваясь, то опускаясь, то подымаясь, в пределах сантиметра, и, не оставаясь однотонным, причем неравномерно, то и дело переливался густыми и блеклыми пятнами. Я сразу догадался, что это и есть мозг, непомерно раздутый и почти лишенный его привычных по анатомическим атласам признаков. Я по крайней мере не нашел ни границ полушарий, не височных и лобных долей, ни затылка, ни мозжечка. И тем не менее это было Учителем, средоточием оберегаемой в Вечном хранилище мудрости, источником предстоящих нам, землянам, контактов.

Я уже предвкушал их начало, мысленно спрашивая себя, а что же происходит в этом почти бесформенном сгустке– сгустке жизни или, точнее, высшей формы материи. Какие процессы, волны, электрические сигналы, мгновенные изменения химической структуры в его клетках? Сколько миллиардов нейронов управляют нескончаемым потоком образов, воспоминаний, мыслей, извлекаемых из метрового архива памяти? Он пульсирует, он изменяет цвет,– значит, он живет, может быть, с помощью каких-то датчиков видит и оценивает меня, мой мозг, мою способность наблюдать и мыслить. Пусть его умственный потенциал в тысячи раз превосходит человеческий, но ведь и мы, как говорится, не кролики. Начнем.

И контакт начался, беззвучный и безличный, как собеседование или экзамен. Вы помните вопросы на световом табло и наши ответы на карточке, помеченной тем же номером. Никто не курил, не кашлял, не повышал голоса, не глотал чай с лимоном. Нас спрашивали – мы отвечали. Здесь та же процедура повторялась еще упрощеннее. Кто-то во мне так же беззвучно и безлично спрашивал, а я, обдумав ответ, мысленно повторял его. Даже светового табло не было и ничто нигде не печаталось.

– Откуда вы? – был первый вопрос. Я ответил.

– Можешь представить себе карту Галактики и положение в ней вашей звездной системы?

Я попробовал это сделать,вспомнив учебные звездные карты. Не знаю, удалось ли это, но мой бесформенный собеседник, плававший в прозрачном сиропе, должно быть, отлично все понял, потому что отклик был точный и незамедлительный:

– Мы знаем эту систему. Даже пытались связаться с ней, но безуспешно.

– Давно?

– Объясни мне вашу систему отсчета.

Я,снова прибегнув к картам, объяснил, как умел, принципы движения Земли по своей орбите и соответствующие им временные периоды, понятия года, месяца, суток, часов и минут, суть десятичной системы, скорость света и связанные с ней космические масштабы отсчета. Думал бессвязно и долго: почему-то лезли в голову картины школьной учебы, старался отвязаться от назойливых ассоциаций, вроде ошибки в экзаменационном зачете об уравнениях Максвелла, мысленно мямлил и путался, но в конце концов, вероятно, все-таки соорудил что-то разумное. Тотчас же без паузы ответная мысль на мой вопрос «давно ли они пытались связаться с планетами Солнечной системы?» откликнулась в сознании, как вспышка света – ярко и коротко:

– Два с половиной тысячелетия назад по вашей системе отсчета.

Я не успел даже обдумать «услышанное», как в сознании у меня буквально взорвался новый вопрос. Энергетическая сила их была столь велика, что действовала, как приказ гипнотизера. Со шнурковыми гедонийцами мы беседовали, как дипломаты за круглым столом, здесь же я стоял, как солдат, рапортуя на взрывающиеся в сознании команды Учителя. Ведь этот серый, почти неподвижный комок биомассы в неведомом коллоидальном растворе и был тем, что осталось от когда-то живого Учителя и продолжало ныне его долговечное существование на этой планете. И не вопрос Учителя, а приказ Учителя «выслушал» я, как послушный ученик, далеко не уверенный в своей подготовке к ответу.

– Подумай только о том, что оставил у себя на Земле. Твой дом, твой город, твой уголок планеты. Я хочу знать облик вашего мира. Не заботься о последовательности и не бойся уводящих ассоциаций.

– Это потребует времени,– сказал я.

– Для меня оно не существует, для тебя ограничено только механизмом воспоминаний.

Я вдруг с необычной отчетливостью осознал, что могу вспомнить все, что захочу. Я даже не то чтобы представил себе, а словно воочию увидел улицу Горького, Калининский проспект, гранитные набережные Москвы-реки и Сиреневый бульвар, где под нашими окнами шумели старые липы. Я увидел почти бесшумную улицу, по которой беззвучно плыли разноцветные коробки авто на воздушной подушке, широкие, не слишком людные тротуары, где остановившийся у зеркальной витрины прохожий мог услышать только шаги по асфальту, дробный стук каблучков, мерный цокот уличных эскалаторов и обрывки разговоров, как журчанье гальки на морском берегу. По ассоциации вспомнил Пицунду и болгарский Солнечный Берег, теплоту нагретого солнцем пляжа, вкус соленой волны.

– Переключись,– перебила меня чужая мысль.– Я хочу знать уровень вашей науки, вашей технической оснащенности, ваших взаимосвязей.

Мы все знакомы с характером здешнего телепатического общения, все знаем, как вторгается в сознание мысль извне, как воспринимается и переводится на язык наших понятий и образов. Если привыкнуть, такое общение мало чем отличается от словесного, оно не подавляет, не связывает, не тяготит. Но здесь, в этом белоалмазном капище все происходило иначе. Энергетическая сила мышления, погруженного в жидкий хрусталь аквариума, не только подавляла и связывала, но и как сквозным ветром продувала мозг, очищая его от всего лишнего, путающего, мешающего сосредоточиться и обдумать главное. Фактически я уже не принадлежал себе. «Переключись»,– сказали мне, и я переключился, не протестуя. А ведь это только легко сказать: современный уровень науки и техники. Попробуйте сформулировать в неподготовленном разговоре. А ведь я должен был сразу отобрать и обобщить главное, что было достигнуто человечеством на современном уровне знания. Как мне это удалось, я и сам не знаю, но, должно быть, все-таки удалось, потому что беззвучный «голос» остановил меня:

– Довольно.Мне уже ясно, что вы прошли младенчество и детство цивилизации. Покорив космос, подвели ее к юности. Но зрелость еще далеко. Ваша мысль еще не стала владыкой материи, еще не господствует на дорогах Вселенной. Теперь мне понятно, почему наши сигналы не были приняты.

Мне тоже было понятно. Что могли ответить на сигналы гедонийцев наши предки в Вавилоне и Фивах? Я даже улыбнулся, предполагая, что собеседник мой не приметит невежливости. И не ошибся. Мозг послал в ответ совсем уже неожиданную реплику:

– То были совсем не гедонийцы. Наша здешняя цивилизация молода. Ей не более тысячи лет.

Я молча раскрыл и закрыл рот– не помню даже вопроса, который вертелся у меня на языке. Я просто очумел от неожиданности. Если это мистификация, то зачем, с какой целью? Если нет, если я правильно понял ответ моего безмолвного собеседника, то одно недоумение вызывало другое. Какая же цивилизация пыталась связаться с Землей две тысячи лет назад? Где она? Откуда взялась нынешняя? Почему Мозг говорит от имени обеих?

Ответа не было, хотя все эти вопросы Мозг наверняка прочел у меня в голове, как в открытой книге. Сейчас он не двигался, только два параллельных участка его – должно быть, височные доли – высветлялись, как подсвеченные изнутри. Значит, какие-то нервные центры его находились в состоянии напряжения. Очевидно, он ждал моего резюме, венца размышлений, итогового вопроса. Но у меня их было слишком много, чтобы подвести итог.

– Сейчас ты увидишь, как это было,– наконец «услышал» я.– Вы называете это историей. Я мог бы передать ее, не прибегая к зрительным образам, но способность к прямому восприятию у тебя не развита. Нет показателей. Поэтому садись, как тебе удобнее, и смотри.

И я сел в то, что мне показалось креслом, знакомым прозрачным креслом из «колбочки», и в снежной белизне зала увидал странную игру света. Как в живой абстрактной картине, краски смещались, наплывали друг на друга, завивались спиралевидными лентами, то сгущаясь, то бледнея, словно кто-то искал фокуса, добиваясь предельной ясности и осмысленности изображения. Вскоре оно приобрело эту осмысленность, линейные и цветовые абстракции подчинились некоей образности.

Я увидел здания без окон, отражающие солнце, башни и купола, ажурные мосты, эстакады и лестницы, фантастический пейзаж города – мечты художника-урбаниста, сказочный фон для движущихся механизмов и человеческих толп. Не могу рассказать подробнее – вы же не разглядели ваш геометрический город с вездехода, а мой город-мираж в снежной рамке Вечного хранилища мчался еще быстрее, слишком быстро для того, чтобы различить в этой видеопленке-молнии отдельные кадры. Я понимал, что «речь шла» о цивилизации, породившей нынешнюю, то есть о цивилизации, возможно, давно погибшей, а мы еще со школьной скамьи знаем, что тысячелетия существования любой цивилизации – это капли в море вселенского времени. Возникла и погибла. Может быть, потому, что прошла апогей своего развития, выродилась, потеряв интерес к науке и технике. И является ли нынешняя ее детищем, ее преемником на этой планете?

– Не на этой, на другой,– «услышал» я, и смятение живых картин в белой колючести зала исчезло.

Не задавая вопроса, только еще оформлявшегося в сознании, еще не ставшего хотя и беззвучной, но все же мыслью, я тотчас же получил на него ответ:

– Я снизил скорость моих воспоминаний до предела, но твой мозг невосприимчив и к этой скорости. Поэтому я не могу показать тебе, как родилась эта цивилизация.

– Какая?

– Та, которую вы хотите познать и понять.

– Но ты знал и другую, черты которой только что промелькнули.

– Я был одним из ее старейшин. Ты верно понял, что она погибла, хотя я и не присутствовал при ее гибели. Но я предугадал ее. Мы достигли всего, что может пожелать человек, даже бессмертия, и тем самым нарушили биологическое равновесие в природе. Смерть – закономерный этап биологической эволюции. Все умирает и возрождается, даже звезды. И бессмертные люди утратили интерес к жизни. Мы понимали, что спасти гибнущую цивилизацию невозможно, но можно было создать новую, наследующую всю информацию праматери.

– Кто это «мы»?

– Я и мои помощники,работавшие над проблемой генетических циклов. Подыскав планету с такими же компонентами биосферы, мы перебросили туда двенадцать в шестой степени, по вашему исчислению около трех миллионов физически полноценных Двадцатичетырехлетних– возраст наиболее надежный для вечности.

Я удивился: почему вечности? Противоречие только что высказанному? Но Учитель ничему не противоречил.

– Назовем так очень длинный, космический по своим масштабам отрезок времени, возраст звезд и планет. Но с другим коэффициентом бессмертия.– Я не успевал выразить своего недоумения, собеседник мой уже знал о нем и продолжал так же глухо и однотонно:– Не понимаешь? Бессмертие– это прямая, проведенная в бесконечность. Мы превратили ее в синусоиду, периодическую повторяемость кратковременных жизненных циклов. Именно кратковременность обеспечивала неугасающий интерес к жизни и стремительное накопление информации.Два года– ребенок,два– юноша, четыре– взрослый и зрелый, и четыре – пребывающий в невозмутимости и покое. Затем вся накопленная информация, кроме минимума наследственной, стирается, и жизненный цикл начинается снова. Новая индивидуальность не повторяет прежнюю, но развивается по тому же закону: все дозволено, все служит наслаждению, венец наслаждения – покой.

Мозг «замолчал», вероятно ожидая моей реакции. А я тоже молчал, думая, непосредственно к нему не обращаясь. Пусть разбирается. А думал я о его самодовольстве и, пожалуй, наивности. Владыка миллионов жизней, хотя и не вмешивающийся в их течение, не управляющий ими, но создавший машину для управления их анархическим строем под лозунгом «хватай-бери!» и концовкой в духе буддистской «нирваны», оказывается не мудрее своих питомцев, подменивших знание воображением. Вот он и воображает, вероятно, что создал оптимальный вариант благоденствия.

– А разве на Земле не думают о благоденствии населения?– снова «услышал» я и не замедлил с ответом:

– Почему не думают? Думают. И делают. Только по другому принципу: с каждого по способностям, каждому по его труду.

Мне показалось, что Мозг усмехнулся. Конечно, это было иллюзией. Чужая мысль откликнулась у меня в сознании по-прежнему бескрасочно и безлично. Я даже не могу объяснить, почему я «подслушал» в ней что-то вроде иронической интонации. Может быть, ее подсказал какой-нибудь один-единственный лукавый нейрон?

– Не много. Труд гасит наслаждение, утомляет мысль и ограничивает свободу. Мы даем больше.

Я начал сердиться: я всегда сержусь, когда говорят глупости.

– Труд давно уже не утомляет даже на Земле, а у вас, при вашей технике, тем более. Утомляет безделье. Труд по душе– это творчество, а творчество не дает наслаждения только бесталанному. Талант– это труд, сказал один из гениев нашего прошлого. И разве ваш труд над проблемой генетических циклов не эквивалент наслаждения?

– Я дитя другой цивилизации. Менее совершенной. Они пришли к увяданию жизни. Мы ее стабилизируем.

Он уповал на стабильность, как на оптимум всех радостей жизни. Чудак. Стоило ли сооружать Вечное хранилище мудрости, если эту мудрость могут высмеять у нас даже самые отсталые школьники. Я не Библ, но поспорить с такой философией и у меня умишка хватало. И, стараясь быть вежливым, я пояснил:

– Сама по себе стабильность не может дать радости жизни. Радость – в преодолении трудностей. Вы посмеялись над нашим принципом, но ведь, преодолевая трудности в вечном поиске нового, мы не стоим на месте, а движем жизнь вперед.

– Как?

Я задумался. Как накоротке рассказать о смене общественных формаций, проложившей путь человечеству к коммунизму? Я не историк и не философ и ничего не вспомню, кроме школьных тетрадок по социологии. Может быть, попросту ограничиться семантическим разъяснением слова «коммунизм»? От каждого по способностям, каждому по потребностям.

Я так и сделал.

– Первая половина не нужна. Зачем связывать наслаждение с коэффициентом способности? Потребность– единственно разумный критерий. Каждому по потребностям – справедливо и верно. Это и наш принцип,

И тут я окончательно рассердился:

– Так это же паразитизм, порождающий отчужденность и пресыщение. Видел я вашу программу в действии– не соблазняет. Одних– к столу, других– в переплав со стиранием памяти. Не сумел насладиться, начинай сызнова! А в итоге– общество эгоистических пакостников, которым все дозволено, чтобы урвать наслаждение. Мы уже встречали ваших «вечных» Двадцатичетырехлетних, начинающих жизнь, как червяки в навозе: соси жижицу, и всё тут. А потом школа, не позволяющая перешагнуть духовный предел первобытного человека. Электронный «хлыст» вместо игрушки, волчьи свары вместо товарищества, глупейшие мифы вместо точного знания. Я не знаю их зрелости, но детство и юность подглядел, это морально искалеченные и умственно обездоленные подобия человека.

В порыве раздражения я и не заметил,как постепенно повышал голос,последние фразы я, должно быть, выкрикивал, не понимая, что моему «слушателю» это совершенно безразлично. Так я подумал потом, но ошибся. Мозг не воспринимал это безразлично. Высветленные пятна на его серой поверхности, перемещавшиеся от височных к затылочным долям, становились резче и ярче, как светимость электролампочек при повышающемся напряжении тока.

– Почему твои мысли сопровождаются звуковыми волнами, мощность которых все возрастает и возрастает? – «услышал» я.– Это затрудняет общение. Я ощущаю давно забытую ломоту в висках и затылке. Контакт прекращаю. Объем информации неравномерен ее кратковременности. Ты мало увидел, но много сказал. Мне потребуется время для оценки и корреляции, а ты должен увидеть всю нашу жизнь во всех ее фазах. Тогда возобновим спор, если ты останешься неубежденным. С этой минуты все «входы» и «выходы», как вы называете межфазные связки, будут для вас открыты. Начните с Аоры – синего солнца, закончите Нирваной – лиловым. А потом снова встретимся, если нужно.

Я не ответил, словно кто-то сомкнул мне губы, да не губы – мысли, запер их, остановил движение, их привычный бег. Вероятно, именно так действовал бы сомнамбул: решительно, но бессознательно встал бы с прозрачного, тотчас же пропавшего под ним кресла, уверенно шагнул вперед и исчез в снежной туманности купола. Это и произошло со мной на пороге Вечного хранилища, неизвестно где находившегося. Только я сразу же очутился в захламленном коридоре станции. Передо мной завивалась лестница наверх, и из открытой двери доносились ваши голоса, спорившие об увиденном и пережитом. Я постоял, послушал и усмехнулся. Как еще далеки мы от понимания того, что происходит на этой планете. Можно построить десятки гипотез, и любая из них будет ложной. Я узнал больше вас, ну и что? Только большой объем информации, как любят здесь говорить, а все-таки не разгадка!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Часть вторая

СИНЕЕ СОЛНЦЕ

Глава I

СМОТРЕТЬ И АНАЛИЗИРОВАТЬ. ШАГ В АОРУ

Капитану было жарко. Он вытер вспотевший лоб и, прищурившись, посмотрел на солнце. Оно неподвижно висело в зените– ровный оранжевый блин на подсиненной простыне неба.

Одно солнце.

«Пока одно»,– машинально отметил Капитан. Через час, через полтора – кто знает точно – из-за горизонта вынырнет второе, синее или зеленое, и пойдут по черной пустыне плясать миражи, а в каждом – дверь в другой мир или, если быть точным, в другую фазу пространства-времени.

Открывать дверь мы научились, думал Капитан, но и только. А за дверью – на ощупь, вслепую. Методом проб и ошибок. Сколько проб, столько ошибок. Как говорился, погрешность опыта близка к единице. Библ сказал: это естественно, мы только начинаем ходить. Робкое начало.

Великое качество экспериментатора– умение ждать. Капитана не всегда отличало это умение. Нужно смотреть и анализировать– пока, сказал Библ. Капитан и смотрел во все глаза, а вот анализ получался неточным и робким. Даже короткий, в полунамеках разговор с Учителем не приблизил к разгадке странностей гедонийской цивилизации. Впрочем, они еще и не всё видели. Оставался город – Аора или Аэра, как его там называют.

Что ж, будем смотреть дальше, вздохнул Капитан, или, точнее, подсматривать. Что у них на сегодня? Увлекательная экскурсия по городу! Быт и нравы гедонийцев из окна вездехода! Спешите увидеть!

Он вышел из комнаты и отправился в мастерскую, где Малыш с Аликом готовили вездеход к поездке.

Малыш сидел верхом на табурете и швырял гайками в вездеход. Гайки ударялись о силовую защиту в метре от кузова и со звоном падали на металлический пол. Заметив в дверях Капитана, Малыш вытянулся во весь свой почти двухметровый рост – руки по швам, широченная грудь колесом,– этакий гвардеец ее величества.

– Разрешите доложить: полным ходом идет проверка силовой защиты машины. Дырок и брешей не обнаружено.

– Не паясничай,– оборвал его Капитан.– Где Алик?

Малыш кивнул в сторону вездехода:

– Рыдания и стенания. Хочет в Аору.

– Возьмешь его завтра, если понадобится.

Алик вылез из люка, отключил защиту и спрыгнул вниз.

– Можете ехать,– мрачно сказал он.– Все приборы в порядке.

– Не грусти, друг,– засмеялся Малыш.– Придет и твоя очередь. Если понадобится,– добавил он ехидно и полез в кабину.– Поехали, Кэп.

Капитан глядел на небо сквозь прозрачную стену ангара. Из-за линии горизонта,словно прочерченной рейсфедером с тушью, темной кляксой на голубом листе выплывало синее солнце. На него было совсем не больно смотреть.

– Смотреть и анализировать,– подумал вслух Капитан.– Время миражей– смутное время. Пожалуй, пора! – Он забрался по пояс в люк и помахал Алику на прощанье.

Вездеход качнулся, кошкой прыгнул вперед и поплыл по воздуху – без мистики, без мистики! – на воздушной подушке в раздвинувшиеся створки ворот станционного ангара.

– Где будем искать этот чертов мираж?– спросил Малыш.

– Он сам нас найдет. Держи по солнцу.

– Опять туман или смерч: у этой планетки фантазий до черта. Только зачем такие сложности? Почему не просто дырка в пространстве: раз– и в яблочко!

– Ты в детстве мыльные пузыри пускал?– вопросом на вопрос ответил Капитан.

– Приходилось, а что?

– Когда два пузыря слипаются в воздухе, какова поверхность касания?

Малыш помолчал, вспоминая.

– Пятно какое-нибудь, не помню.

– Зря. Образуется линза, разлагающая световые лучи на составные части спектра. Цветовая клякса, как и здесь.

– Здесь тебе не мыльный пузырь.

Капитан пожал плечами.

– Правильность гипотезы не отстаиваю. Просто возможная аналогия, в порядке бреда.

– А вот и явь.– Малыш кивнул на ветровое стекло. Впереди, как огромный колючий еж перекати-поля,плыл синий шар. Внутри него вспыхивали и гасли серебряные частые искры, словно кто-то невидимый снаружи зажигал бенгальские огни.

– Елочное украшение,– зло пробормотал Малыш, направляя вездеход к шару.

Шар быстро увеличивался в размерах, светлея и растекаясь по краям, а в середине, как на фотобумаге в ванночке с проявителем, выплывал нерезкий еще силуэт странных геометрических конструкций: лабиринт из золотой проволоки, подсвеченный изнутри.

– Давай в середку,– сказал Капитан.

– Знаю,– буркнул Малыш и бросил машину прямо в хитрые переплетения лабиринта.

Секунду, а может быть, лишь доли секунды продолжался шок, безболезненный и неощутимый. Малыш нажал белую клавишу на пульте управления машиной, и вездеход остановился, сразу же выдвинув колпачок силовой защиты.

– Добро пожаловать в Аору,– сказал Малыш.– Каков городишко, а?

Городишко и впрямь был необычен. Вездеход стоял на неширокой площади, со всех сторон окруженной домами. Впрочем, чисто земное слово «дом» едва ли подходило к странным сооружениям на площади. Представьте себе коробку без крышки и дна, стенки которой приподняты над землей, огромную коробку метров пятьдесят-шестьдесят в поперечнике, повисшую в воздухе назло закону тяготения. Ни колонн, ни подпорок. Обыкновенное колдовство, как сказал бы Алик.

Малыш откинул люк, отключил защиту и спрыгнул на блестящее, словно отполированное, голубое покрытие площади. Не то стекло, не то пластик.

– Как паркет в Эрмитаже,– пошутил он,– только без рисунка. И натирать не надо.

Стараясь удержать равновесие на скользкой поверхности, он прошел по ней, задирая голову и осматриваясь.

– Антигравитация,– уверенно произнес он.– А стенки вовсе не стенки, а туннели какие-то. Ширина…– он прошел под «стеной»,– метров десять, пожалуй.– Потом нажал кнопку на поясе и взлетел в воздух, повиснув над площадью.

Капитан, сидя на крыше вездехода, с тревогой наблюдал за ним.

– Осторожней! – крикнул он.– Спускайся скорее.

Малыш медленно, явно бравируя своим умением передвигаться в воздухе, опустился возле машины.

– Наверно, это и есть Аора,– сказал он.– Только мы попали, должно быть, на окраину. На севере голубая плешь – ни домов, ни людей, а на юге и на западе – соты.

– Какие соты? – не понял Капитан.

– Такие же.– Малыш показал на молочно-матовые стены коробок. Они тянутся до горизонта, конца-края нет. И всё ячейки, ячейки… Есть поменьше, есть побольше. Я и говорю – соты: словно из улья вынули и подвесили в воздухе.

– А люди?

– Людей много. На крышах. А что делают, не разглядел: далеко.

Интересно, что скрывается в этих туннелях, подумал Капитан и обомлел: белесая матовость стен медленно таяла, и за прозрачной, едва различимой пленкой обнаружилось длинное светлое помещение, до потолка уставленное большими черными ящиками. Они стояли в три яруса, один над другим – шкафы или полки?– а перед ними, глядя куда-то мимо космонавтов, сидел на корточках русоволосый гедониец в ярко-синем облегающем трико. Он развел руками – этаким факирским жестом,– и ящики позади него неожиданно изменили форму. Теперь это были шары, и внутри каждого разгорался огонь все сильнее и ярче, словно кто-то неторопливо передвигал рычажок по обмотке реостата.

Вдруг гедониец заметил, что за ним наблюдают. Он встал, взмахнул рукой, и шары исчезли. Вместо них в туннеле снова стояли черные ящики. Гедониец внимательно оглядел космонавтов. По возрасту, сложению и складу лица он был похож на тех школьников, которых Капитан видел в мире зеленого солнца,– атлет с холодным колючим взглядом. Только васильковое трико отличало его от них.

Тонкие губы его сложились в некое подобие улыбки. Он скрестил руки на груди и… пропал. Просто исчез, растворился в воздухе.

– Мистика,– сказал Малыш.

– Скорее физика,– возразил Капитан.– Думаю, он сейчас где-нибудь в центре города.

– Нуль-переход?

– Что-то вроде. Мы с Библом уже попробовали такой способ передвижения. Смена кадров, как в кино.

– А как это делается?

– Не знаю. Объяснение соответствовало пословице: по щучьему велению, по моему хотению. Попробуем?

– Придется. Не пешком же идти по такой жаре.

Он повернул браслет на запястье. Колпачок силовой защиты на крыше вездехода мигнул и загорелся ровным красным светом.

– Порядок,– сказал Малыш.– Можно топать.

– Куда?

– Сначала разберемся в обстановке и определим направление. Подымемся в ближайший воздушный туннель и посмотрим, куда он ведет.

С этими словами Малыш, нажав кнопку на поясе, взлетел и опустился на плоскости туннеля, который, как автострада, убегал к горизонту, многократно пересекаясь с такими же ровными и широкими дорогами города.

– Действительно, соты,– заметил Капитан, повторивший маневр Малыша и стоявший теперь подле него.– Только ячейки не шестиугольные, а квадратные. А вон и пчелы…

Далеко впереди, видимо в центре города, виднелись люди. Отсюда было трудно разглядеть, что они делают: черные точки-муравьи на синем фоне неба, которое словно лезвием бритвы было надрезано тонкой стрелой– антенной или флагштоком? – высоко вздымающейся над туннелями-сотами.

– Вот и ориентир,– сказал Малыш.– Держим курс на нее: не потеряемся. Говоришь, по моему хотению?

Капитан кивнул согласно.

Собственно, никакого особенного «хотения» не понадобилось. Он просто шагнул вперед, как в затемнение, и из затемнения тотчас же вышел, очутившись возле стрелы, серебристо-белой – титановой, что ли? – колонны, пропадающей высоко в небе, такой тонкой и легкой, что казалось невольно: подуй ветерок посильнее, и она упадет.Но ветра не было.Тишина, сонная, тугая, неразрывная, повисла над городом. Бесшумно, будто в немом кинематографе, двигались люди по крышам-дорогам, все в зеленых или синих трико, как у гедонийца в туннеле, в пестрых хитонах или накидках, в шортах и сетках-шнуровках, как у школьников последнего цикла обучения, а то и просто полуобнаженные – сильные и загорелые, с торсами тренированных циркачей.

Как и там, на окраине, Малыш и Капитан стояли внизу на такой же пустынной голубой плоскости, окруженной туннелями-сотами, волшебно повисшими в голубом нагретом воздухе. Только стены у них были цветными, радужными, и комбинации цветов все время менялись: на синюю плоскость вдруг наплывал красный клин, с размаха шлепалось на него неровное желтое пятно, съеживалось и вновь вырастало, искрясь и переливаясь.Как телетайпные ленты,ползли по стене белые полосы с золотыми точками-искрами. Точки меняли положение, перемещались и снова пропадали, а потом возникали из ничего, размазывались и сползали на стены, а на смену им, откуда-то из глубины этого цветного хаоса, показывались огненные колеса и вертелись, разбрасывая искры всех цветов спектра. Потом этот буйный хоровод красок тускнел, темнел, будто недовольный художник смывал его, выплескивая на холст ведро грязной воды, и все начиналось сначала: опьяняющая цветная какофония и смывающий ее дождь.

Капитану почудилось, что он слышит музыку, то тихую и плавную, то бравурную, нарастающую, то заунывно-тягучую, то расслабляюще-липкую, как жара над городом. Он тряхнул головой – пропала музыка. Неужели цвет рождает слуховые ассоциации?

Он посмотрел на Малыша. Тот стоял, тоже к чему-то прислушиваясь.

– Слышишь? – спросил он.– Как песня. Только мне думается, что одни мы ее слышим. Эти культуристы не обращают внимания.

Действительно, на втором ярусе над площадью шла своя жизнь, спокойная, равнодушная, ни на секунду не нарушенная ни появлением землян, ни завораживающей круговертью красок на стенах туннелей. Люди или стояли группками по два-три человека, или лениво брели куда-то, или сидели и даже лежали прямо на дороге. Их обходили или переступали, не возмущаясь и не протестуя.

– «Ничему не удивляться!»– воскликнул некогда Пифагор,– усмехнулся Капитан.– Может быть, он слышал о гедонийцах. Только их самих не слышно – страна немых.

И, словно опровергая его, где-то в сознании прозвучал внезапный чужой вопрос:

– Кто вы?

Капитан обернулся. Позади, глядя на космонавтов неподвижными, словно застывшими глазами, стоял гедониец в длинном белом балахоне без рукавов.

– Кто вы? – повторил гедониец, так же беззвучно передавая мысль.

– Из школы,– моментально сориентировался Капитан.– Второй цикл обучения.

– Впервые в Аоре?

– Первый раз.

– Вам надо в герто.

Капитан услышал «герто», а Малыш громко переспросил:

– В гаорто? Это куда?

– Не надо вслух,– остановил его Капитан.– Пойдут лишние вопросы. Ты думай – они поймут.

– Почему вы жужжите?

– Привычка,– ответил Капитан и быстро – скорее уйти от опасной темы – спросил: – А что такое «герто»?

– Проверка уровня. Там, где определяют группу. Не были?

– Были,– решительно соврал Капитан: проверка какого-то уровня совсем не входила в их планы,– мало ли что там делают с бывшими школьниками.

– Вольные? – спросил гедониец.

– Именно,– неопределенно подтвердил Капитан, безуспешно пытаясь уйти от скользкой темы.

– А вы чего-то боитесь, увертываетесь, увиливаете,– послал мысль гедониец.– Меня боитесь?

– А кто ты? – спросил Капитан.