Текст книги "Рассказы опустевшей хижины"

Автор книги: Серая Сова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Те немногие индейцы, которые выжили, стали бездомными в своей собственной стране и были загнаны в резервации. Здесь они находились под властью правительственных чиновников – агентов, которые мало что знали об индейцах и не всегда отличались честностью. Началась горькая и безнадежная борьба, в которой некоторые индейцы опозорили себя, став перебежчиками; одни с овечьей¹ покорностью, другие с низким раболепством, в зависимости от темперамента, помогали врагу в кознях против своего народа. Всякого рода подонки, порой мало чем отличавшиеся от наемных убийц, занимались охотой на индейцев и проявляли ничем не оправданную жестокость, какая бывает у отъявленных негодяев, которым терять уже нечего. Они же вербовались на службу разведчиками и проводниками при военных отрядах колонизаторов. Изредка встречались в этой роли и порядочные люди, полюбившие суровую жизнь на индейской границе. Однако слишком много было злостных убийц, удовлетворявших свои преступные страсти, не рискуя быть вздернутыми на виселицу.

Враги убивали друг друга без разбора, с несказанной жестокостью: одни боролись за то, чтобы захватить, другие – чтобы не отдать залитую кровью землю. И люди и животные, обитавшие в прерии, измучились, потеряли доверие друг к другу и не подпускали к себе близко. И, кто знает, быть может, чувство полной безнадежности нередко толкало людей на измену.

В пограничных городках, размножавшихся как грибы, тюрьма и ночной кабак были нередко главными зданиями; здесь, среди колонизаторов, выросло целое поколение разбойников и головорезов, которые терроризировали население, убивали и грабили, бунтовали против установленных законов и порядков [• И теперь, когда я пишу эти строки, мало что изменилось. Разница лишь в том. что арена действия этого разбоя передвинулась дальше на Восток и что воинствующие искатели приключений измельчали. (Прим, автора.)].

А индейцы, обездоленнные и обессиленные, молчаливо наблюдали, как бледнолицые ссорились и дрались между собой из-за обладания землей, которая не принадлежала никому из них.

Цивилизация пришла на Запад, но Запад теперь одичал. «Дикий Запад», воспеваемый в песнях и прославленный на страницах романов и повестей, был в зените своей славы.

Вековечная сосна была свидетельницей всех перемен, но, казалось, оставалась безучастной. Она стояла неподвижно на перевале гор, суровая и безмолвная.

Много лет спустя после исторической битвы, теперь уже давно забытой, старый человек поднялся по тропе, которая вилась по цветущему лугу горного перевала. Человек шел очень медленно, неуверенным шагом, как ходят люди, чьи силы иссякли и жизненный путь подходит к концу. Когда он подошел к одиноко стоявшей сосне, перед которой расстилалась там, далеко внизу, бескрайняя равнина, он сел на один из выступавших корявых ее корней, и, погрузившись в раздумье, долго смотрел вдаль.

Он увидел там жилища людей, разбросанные повсюду, но только не индейские вигвамы, а деревянные дома бледнолицых, – они стояли на земле, разделенной на правильные квадраты, подобно шахматной доске. Стада бизонов, которые передвигались в былые дни по пастбищу, словно движущийся ковер, уже не оживляли больше прерию. От них остались лишь кости, сваленные в огромные кучи, целые горы костей; местами кости были выложены в высокие, широкие штабеля вдоль железной дороги, чтобы удобнее было погрузить их и отправить на удобрение. Старик хорошо это знал, потому что сам все видел.

И он сидел молча в печальном раздумье, и взгляд его был устремлен на бескрайние просторы равнины.

Охотничьи тропы былых лет теперь превратились в дороги. Сначала пришли звероловы с капканами, они излазили все и проникли в самую глушь, проложили тропы к местам, ранее считавшимся недоступными. Потом появились землепроходцы-разведчики. Надо сказать, что эти «разведчики» редко шли впереди, обычно они следовали по стопам звероловов, но это не мешало им присваивать себе честь первооткрывателей неизвестных мест, которые часто даже назывались их именами. Вслед за ними один за другим приходили топографы, геологи, миссионеры, земельные агенты, торговцы виски, ковбои. И вряд ли кто из них догадывался, за исключением разве звероловов, что тропа, по которой они странствовали, целиком обязана своим существованием старой одинокой сосне, манившей усталых путников под свою тень.

Превращение звериной тропы в тропу, по которой передвигались вьючные животные, а потом в проезжую дорогу произошло быстрее, чем за двадцать лет. Все эти люди, искатели приключений и наживы, проходя мимо старой сосны, уносили с собой – сколько хватало сил – оружие, одежду и украшения индейцев, по непонятным для них причинам громоздившиеся кучами у подножия сосны.

Миссионеры запретили индейцам поклоняться деревьям и Солнцу, верить, что у животных есть душа; они проповедовали христианскую мораль, однако не упускали случая использовать свое влияние на индейцев, чтобы поддержать грабительскую политику пришельцев.

Череп медведя, вопреки всему, продолжал висеть на ветке сосны. Была ли это случайность? Вряд ли кто знал теперь, в чем его таинственная сила. Он никому не был нужен, тем более что живого медведя в те времена еще можно было подстрелить. А форель в горном ручье уже давно исчезла – лес на его берегу погиб от пожара, и ручей почти пересох. Орлы были либо убиты, либо давным-давно улетели – их гнездо растерзано по частям снежными буранами, бушевавшими здесь много зим.

После первого проникновения смельчаков, искателей приключений, в прерии Америки двинулись массами рядовые представители так называемого «прогресса». Они ничего не щадили. Когорта «цивилизации» того периода – пестрая толпа, мучимая неутолимым земельным голодом, дерзкая и жадная, – наводнила страну и захватила ее в свои руки. Для них не было ничего святого, они ничего не замечали, кроме земли и золота; большинство из них ненавидели первобытную природу и ее исконных обитателей и считали своим долгом как можно скорее уничтожить индейцев, чтобы распахать прерию и приготовить место для великого бога – пшеницы, – того бога, который впоследствии, подобно легендарной истории с Мидасом [* Сравнение взято из греческой мифологии. Царь Фригии Мидас попросил Диониса – бога вина и веселья, чтобы все, к чему бы он ни прикоснулся, превращалось в золото. Но, когда даже еда превратилась в золото, Мидас попросил Диониса освободить его от этих щедрот. (Прим, перев.)], задушил их и заставил голодать.

Даже старый мудрый человек, который сидел под сосной, безмолвной свидетельницей всех этих быстрых и бурных перемен, не мог предвидеть, что придет день, и наступит голод в стране, где закрома ломились от избытка пшеницы, а люди продолжали упрямо сеять пшеницу и только пшеницу, потому что так было положено. Они хвастались небывалыми урожаями, когда зерно уже негде было хранить и оно не использовалось. Старый человек не понимал, как жадность и бесхозяйственность могли превратить некогда плодородную, цветущую прерию в пыльную пустыню, где даже кактус и гремучая змея погибали.

Старый человек пристально вглядывался в даль – там простиралась его родная земля, теперь для него запретная, ему отказавшая в гостеприимстве: он был индейцем.

Одетый в заплатанные мешковатые брюки и куртку, которая была слишком мала для него, в каких-то не поддающихся описанию стоптанных ботинках и в шляпе с обвисшими широкими полями – через порванную тулью ее торчал пучок седых волос, – этот человек, бывший вождь, стал бездомным оборванцем. Он просил хлеба у тех, кто отнял у него все, и ходил в их обносках. У него не было ни белья, ни носков. На шее у старика висел грошовый образок с изображением какого-то святого.

Под тяжестью горя старый индеец согнулся, и вид у него был жалкий. Только в выражении лица, озаренного умными глазами, сохранилось чувство достоинства. Если бы не его вдумчивый, проницательный взгляд, наверное, волновавший и покорявший людей в минувшие годы, можно было подумать, что черты смуглого лица окаменели в состоянии невозмутимого покоя, с которым могла соперничать лишь суровая неподвижность вечных гор. Машинально прикоснувшись к образку, висевшему у него на шее, он вдруг пришел в себя и взглянул на него. Резким движением он разорвал шнурок и отшвырнул образок. Образок, ударившись о скалу, издал дребезжащий звук, до смешного ничтожный среди величия окружающей природы.

Индеец поднялся на ноги, пошатнулся, в глазах его вспыхнул гнев, и испещренное морщинами лицо стало удивительно суровым. С жестом отвращения он сбросил уродливую обувь, сорвал с себя нищенскую куртку и отшвырнул шляпу. И вот он стоял, обнаженный до пояса, приняв величественную осанку дикаря: следы былой мужественной красоты ожили в нем. Он погладил ствол сосны в том самом месте, где была старая рана и еще другой шрам – они почти заросли корой.

Неуверенной походкой индеец сделал несколько шагов и нащупал череп медведя. Кожаный ремешок, которым он когда-то скрепил челюсти, давно сгнил, и нижняя челюсть упала на землю. Опершись устало на череп, он поднял вверх свою убеленную сединой голову, поседевшую за долгие девяносто лет, и, глядя в густую зелень переплетающихся веток – словно высокий свод храма изогнулся над его головой, – начал говорить:

– О Сосна, моя заступница,

ты и я прожили долгую жизнь,

каждый, как ему предопределено.

Слишком долго мы прожили.

Слишком долго.

Прошлое ушло и лежит у наших ног,

как старая ненужная одежда.

Пусть оно и лежит там.

Если мы попробуем его поднять,

оно распадется на куски,

и мы потеряем его навеки.

Из тех. кто знал это великое прошлое,

остались только мы с тобой.

Только ты и я храним его в своей памяти.

Уже недолго осталось нам нести это бремя воспоминаний,

такая большая тяжесть легла только на нас двоих.

Наш народ погиб, а бледнолицые захватили все.

Теперь наша работа пришла к концу. Моя и твоя.

Не успеет зима запорошить твои ветви снегом

и злые птицы-метели с воем пронестись

на Белых крыльях по лесу,

я встречу ту, кто была матерью моих сыновей.

Я увижу моего Брата Медведя —

его дух сражался рядом со мной

здесь, на этом месте.

Скоро и ты придешь вслед за нами.

Индейцев уже нет, и тебя скоро не будет.

Мудрые люди далекого прошлого,

которые знали тебя еще молодой, сказали это.

Все должно произойти, как они говорили, —

предсказание должно сбыться.

И когда ты придешь к нам – в Великое Неизвестное, —

мы еще раз посидим в тени tdohx ветвей

и. отдыхая, поговорим о прошлом.

И огромный Медведь – мой Брат – будет с нами,

и он все услышит.

Все это долгое время мы были друзьями – ты, и я, и он.

Великий дух добрый, и он не разлучит нас.

Ни один человек, как бы умен он ни был,

не смеет сказать, что только он один будет жить

в царстве будущего.

А до той поры храни свою силу,

о мой друг долгих, долгих лет.

О Сосна, о великий Медведь – мои заступники,

услышьте меня...

И индеец замолк. Он пошарил в своем кармане и вынул оттуда щепотку табаку и очень осторожно вложил в череп медведя. Это было жертвоприношение. Потом старый вождь сел и прислонился к сосне – она поддерживала его, но не могла вдохнуть в него жизнь. Он сидел совсем тихо, не сводя глаз с Великой Равнины, и прислушивался к голосу дерева, который раздавался с высоты, когда ветер играл среди ветвей. Это был тихий протяжный напев чарующей красоты.

И вот, когда старый индеец сидел так тихо и спокойно, прерия словно заволоклась дымкой, пока совсем не исчезла с глаз. И голос сосны умолк...

Жизнь покинула старого-старого индейца...

Двести лет назад на этом самом месте она ушла от медведя-гризли.

И сосна знала, что самый последний из ее друзей умер и что теперь настал ее черед. Так было суждено. Все, кто любил ее, должны были умереть, пока она жива.

В ту ночь нагрянула с гор гроза. Одинокая сосна, терзаемая бурей, стонала и раскачивалась из стороны в сторону. На ослепительном, освещенном вспышками молний небе отчетливо выделялся ее темный силуэт, и казалось, что она мучительно корчилась в предсмертной агонии.

На следующий день несколько всадников, проезжая мимо, увидели безжизненное тело индейца. Они зарыли его в неглубокой могиле у самой дороги. Один из них с чувством озорства сорвал привязанный к ветке череп медведя и бросил его в ручей, где плавали банки из-под томатов и другие отбросы.

Прошло немного времени, и было решено проложить здесь широкую проезжую дорогу. Приехали инженеры – энергичные деловые люди, хорошо овладевшие своей профессией. Они видели красоту в прямых линиях и жестких очертаниях и не без удовольствия наблюдали, как разрушались первобытные силы, которые свободно действовали в природе еще за полмиллиона лет до появления человека. Их увлекала задача преобразовать природу и приспособить ее к себе. Сосна – старый часовой на перевале Скалистых гор – мешала их работе, и они решили ее срубить.

И дерево, которое прожило такую долгую жизнь, терпеливо ждало своей гибели. Раздался первый удар топора. Сосна продолжала стоять во всем своем величии и благородстве до самого последнего удара – и тогда пошатнулась... и начала свой последний путь к земле. Со стоном и рыдающим скрипом – так разрывались все ее волокна – могучая сосна, склонив вершину, стремительно падала на поляну, где зрели ягоды и цвели дикие цветы. Она распростерлась на перевале.

Предсказание мудрых людей племени черноногих сбылось: сосна погибла после того, как погиб их народ.

Горы наблюдали все это с каменным спокойствием. Они знали, что деревья умирают и люди тоже, но что сами они будут жить вечно.

В тот момент, когда раздался последний удар топора и жизнь навсегда покинула дерево, на горном перевале, по преданию, появилась фигура обнаженного индейца с развевающимися орлиными перьями на голове и за спиной. Он появился на одно лишь мгновение и тотчас исчез.

А рядом с ним был огромный медведь-гризли.

Автомобиль – великолепное творение современной техники с полным комплектом более или менее нужных приспособлений, спроектированных с хитроумной выдумкой и расчетом, чтобы все изобретенное ранее померкло бы перед ним, – мчался по новой дороге, проложенной через горы. В машине сидели два пассажира. У водителя были красивые тонкие руки и спокойный, вдумчивый взгляд человека, который привык наблюдать. Спутник его казался человеком грузным, с большими мешками под глазами, отвисшей челюстью и толстыми губами; пальцы его были унизаны перстнями, в углу рта торчала сигара.

Автомобиль поднялся на перевал Скалистых гор; оттуда, если оглянуться назад, открывался чудесный вид на возделанные поля прерии, расстилавшиеся внизу. Молодой человек остановил машину и с нескрываемым восторгом воскликнул;

– Черт побери! Взгляните-ка на эти горы1 Это же великолепно, не правда ли?

Спутник, окинув взглядом уходящие в поднебесье горы, сказал:

– Не могу использовать их в своем предприятии. – И, пожевывая сигару, добавил: – По-моему, это убогая природа.

У самой дороги возвышался огромный пень недавно срубленной сосны. Толстяк вынул изо рта сигару и сплюнул лихо, нацелившись в пень.

Потом автомобиль продолжал свой путь.

Рыжеватая белка промчалась через дорогу с сосновой шишкой в зубах, бросила ее где-то на горной поляне и сейчас же забыла о ней.

Прощание

Я перебирался через черные болота Абитиби, бродил по обманчивым заболоченным ее местам: голодал в суровой пустыне неисследованного Севера; прорубал себе тропу сквозь непроходимые кедровые заросли в далекой Темискауате; и как-то раз я провел лето на вершине горы Всадник, в прекрасном ее оазисе, она красовалась своими тополевыми лесами, усыпанными мириадами цветов склонами и казалась изумрудным островом на фоне знойной, засеянной пшеницей Манитобы. А теперь я живу среди озер и бескрайних хвойных лесов Северного Саскачевана.

Каждое из этих мест привлекает и манит к себе, словно волшебной силой, как, впрочем, и любой уголок неисхоженной и ненаселенной земли. Но где бы я ни был, мне везде недостает сурового романтического великолепия Северного Онтарио, с его дерзким нагромождением гор, бесчисленными глубокими озерами и быстрыми реками. И хотя я получаю большое удовлетворение от моей теперешней работы, которая накладывает на меня все больше и больше ответственности и обязательств, хотя круг моих интересов становится все шире и шире, – несмотря на все это, томительные воспоминания о прошлом не покидают меня. Это воспоминания о давно минувших беззаботных днях молодости, когда я бродил легко и свободно по диким гористым местам Онтарио, не обременяя себя ношей, – все мои вещи помещались в моем любимом быстроходном каноэ, а в зимнюю пору в тесной хижине, наскоро выстроенной на берегу замерзшего или же готового замерзнуть озера.

В то время я не написал ни одной строки и не думал, что буду писать. Но даже тогда, в те далекие дни, я понимал, что Дикая Природа изменится, исчезнет, что это ее последнее сопротивление и мы – последние в своем роде. Часто, когда я оставался один, мне хотелось запечатлеть ее совсем такой, какой она была, пока это еще не поздно.

Однажды, когда я сидел на вершине высокого холма, недалеко от волока Вэшегаминг, и любовался бирюзовым озером, инкрустированным, словно драгоценный камень, в темную зелень леса, это желание овладело мной с непреодолимой силой. Вдали ревел и пенился огромный водопад, ниспадая каскадами с западного склона гор, где гигантские сосны, ветераны последней армии Дикой Природы, выстроились стройными рядами. Кругом была тишина, невозмутимая тишина; все было покрыто дымкой мерцающего тумана. Казалось, какой-то волшебник убаюкивает эту мирную природу, и она погружается в сон. Очертания волнообразных далеких холмов становились мягче, чудилось, что они покрыты темно-зеленым ковром, и кое-где на нем, словно выплеснутая ртуть, блестели озера.

У подножия горы на песчаном берегу я отчетливо видел ладьи моих товарищей. Я долго не мог оторвать глаз от реки, неистово мчавшейся, устремляясь все дальше и дальше вперед, в полном неведении, что ее ждет, навстречу своей судьбе, вперед, к могиле всех исчезнувших рек – к Океану. Бурная и неукротимая Весной, усталая и ленивая Осенью, она уходит навсегда, все дальше и дальше, к Забвению.

Я старался проникнуть в тайну реки и задавал себе вопрос: когда она попадет в Океан и поймет, что ей уже не вернуться обратно, будет ли она тосковать по горам и скучать по деревьям, будет ли.грустить о веселых, беззаботных днях, которые она провела в тихих краях?..

Но я замечтался. Мои товарищи – наша флотилия – ждут– поджидают меня.

– По-ра-а, по-ра-а отчаливать, – раздаются голоса с берега.

Я стал спускаться вниз. Мы отправлялись в трудный далекий путь, мои товарищи полагались на меня, нельзя было их подводить; заслужить уважение у этих бесстрашных, отчаянных молодцов было равносильно награде за боевую доблесть. И хотя впоследствии мне удалось прославиться на поприще другого, более полезного труда, никогда я не испытывал большего удовлетворения и радости, чем в ту счастливую минуту, когда мне случайно удалось услышать несколько слов, не имевших прямого отношения ко мне (но тем не менее я их не должен был слышать): «Во всей стране не найти такого отважного гребца». Мне лично они никогда этого не говорили.

Хвастовство ли это? Быть может, и так. Но знаете ли вы жгучую радость честолюбия, неукротимую гордость профессионального каноэмена и лыжника? Это, вероятно, единственное из достижений всей моей жизни, чем я горжусь. Прошло много тяжелых трудовых лет, много тяжелых битв было выиграно с неистовой Миссиссаугой и другими далекими реками – и я должен был доказать еще и еще раз свое искусство, силу и выносливость, прежде чем заслужить похвалу, которую я случайно услышал за своей спиной. Итак, я сразу забыл о желании записать свои мысли и вернулся к своей первой любви – каноэ. Лишь много лет спустя я стал писать.

Я был кочевником когда-то, весло, багор и лыжи всегда были у меня под рукой, а теперь я держу в руке перо. Вместо ласкового журчания воды за бортом моего каноэ или же волнующей симфонии снежной бури я слышу раздражающий прерывистый треск моей пишущей машинки, мне становится досадно, что без нее я теперь не могу обойтись. Вместо веселых песен наших удалых гребцов, разносящихся по реке, я слышу по радио унылые голоса расслабленных женоподобных мужчин, которые все жалуются и жалуются на неразделенную любовь. Собственные мелкие горести и неудачи – основная тема их песен, в полной беспомощности они сетуют на свою судьбу. Своей дешевой сентиментальностью и вульгарной музыкой они оскорбляют самое высокое и благородное чувство – любовь.

Как-то раз я читал очень тяжелую невыдуманную историю о том, как кучка финансистов, собравшись словно стая волков, сломила и разорила своего собрата, поставив в безвыходное положение его семью – жену и детей – только потому, что их товарищ и собрат оказался недостаточно предприимчивым и ловким, чтобы соперничать с ними. А потом я читал об одном талантливом мальчике-артисте, чьи родственники слетелись, как стая стервятников, чтобы поживиться его богатством, словно это был подбитый зверь.

И когда я сижу на ступеньках у дверей своей хижины, размышляя над всем этим, вдруг какая-то нотка в песне птички, падающий лист, едва уловимая далекая мелодия или мимолетный аромат вызывают в памяти очарование родных мест. И я брожу мысленно по лабиринтам памяти. Вот воспоминания нахлынули на меня с непреодолимой силой, и я снова тоскую по звериным тропам и прислушиваюсь к ритму скользящих лыж, напрасно всматриваюсь в даль, весь в ожидании увидеть легкое каноэ, появляющееся из-за уступа берега; я снова слышу запах дыма давно погасших костров, вижу лица, тени людей, которых давно уже нет, ко мне доносятся звуки навсегда умолкших голосов. Знакомые руки, грубые, сильные и добрые, с мозолями, натертыми веслами, чудится, тянутся ко мне из прошлого. Кучка маленьких доверчивых созданий с живыми глазками, любознательные и трогательные, крошечные обитатели лесных просторов, пробираются, шелестя сухими листьями, и приветствуют меня, когда я бреду по аллеям Времени в далекое Прошлое. Невидимая армия выстроилась колоннами и марширует со мной – теперь уже не назад, но вперед, к Реке дикой, романтической, загадочной, – реке Миссиссауге. Только немногие добились – своим искусством, выносливостью и отвагой – небольших побед над ее грохочущими, ревущими водопадами; другие же вынуждены были признать непобедимость Реки, а себя покоренными.

Ведь это не рядовая река, но королева среди рек, или, пожалуй, ее лучше сравнить с воинственным восточным владыкой, который посылает свои дикие орды, и те наводняют целые материки. Вот так ведет себя Миссиссауга – Великий Водопад Индейцев. В неистовстве она прокладывает свой путь меж скалистых берегов, двести миль несется сквозь леса, собирая дань с бесчисленных притоков на территории четырех тысяч квадратных миль; непокорная, дерзкая, неумолимая, она царит над всей этой землей; и человек может плыть много дней в каноэ, перебираться через волоки, странствовать по запутанной, сложной сети ручьев и озер, бродить по лесам и любоваться все новыми и новыми картинами природы, не выходя за пределы владений могучей Миссиссауги. И нет человека на земле, кто знает о ней все. И я думаю, что есть ямы и омуты, водовороты, пороги, перекаты, пруды и озера, ручьи, которых никто не видел, даже индейцы; и что в девственных лесах, протянувшихся на сотни, сотни миль, не найдешь следа человека.

У Реки есть свои настроения, как у каждого живого существа. И какая она неожиданная и разная на всем своем протяжении! Местами темный, угрюмый поток, могучий и глубокий, несется быстро и спокойно между зловещими обрывистыми берегами;

прорвется через мрачное ущелье в горах, потом, вырвавшись на свободу, вдруг заревет, станет яростным могучим потоком и бьется в неистовстве о свои берега; но вот он уже превратился в стайку маленьких лепечущих волн и играет на камешках отмели.

Как часто Река течет в задумчивости, и кажется, будто она напевает песенку или же бормочет что-то неясное, словно во сне; течет все спокойнее и спокойнее, пока не превратится в живописное озеро с глубокими заливами и заливчиками, с дерзко вырисованными скалистыми мысами, поросшими соснами.

Есть быстрины между этими озерами – игривые, но спокойные. Но, когда Река попадает в ущелье, в тиски высоких скалистых берегов, она прыгает неистово через валуны и скалы со страшной разрушительной силой и быстротой, это настоящие пороги «белая вода». Река бросает вызов гребцам, и тогда робкие (или, может быть, разумные) предпочитают обойти ее волоком; только испытанные путешественники и бесстрашные гребцы принимают вызов могучей Миссиссаугу ставя на карту свою жизнь. Некоторые из этих порогов – бурные, коварные, трудные и опасные – занимают небольшое пространство. Другие же, поспокойнее, тянутся милю, а то и три. Но самые знаменитые пороги вытянулись на расстояние двадцати миль – водопад за водопадом, стремнина за стремниной, и только кое-где они прерываются небольшими озерами, словно для передышки. Двадцать миль захватывающей дыхание скорости, оглушительного шума и волнующей опасности – таковы знаменитые пороги «ДВАДЦАТЬ МИЛЬ».

Есть такие пороги, которые ни один человек не может преодолеть, каким бы искусным спортсменом он ни был. То здесь, то там по течению Реки встречаются громыхающие водопады, которые низвергаются с отвесной скалы в пенящийся пруд (где иногда можно поймать крупную рыбу).

Вдоль берегов шумит дремучий лес. На сотни миль тянется он сплошным зеленым массивом на Восток и на Запад, к Верхнему озеру. Там встречаются все виды деревьев, характерные для этой зоны, и панорамы – одна другой прекраснее – предстают вдоль берегов. Вы увидите целые леса тополей, полюбуетесь их светлыми стволами и беспокойной трепещущей листвой, легко скользящими тенями; вы увидите густые смешанные чащи ивы, ясеня и ольхи; яркую зелень березы и клена; фиолетовые луга с сочной травой; старый сосновый бор, погруженный в мрачную задумчивость.

Местами огромные гранитные скалы громоздятся на берегу, и КИУЭЙДИН – самая старая гора – возвышается над Рекой; карликовые искривленные деревца цепляются, спасая свою жизнь, за уступы. Странные изображения высечены давным-давно дождем и снегом на отвесных скалах: одни из них сидят, другие стоят, третьи наклонились вперед из своих альковов, все застыли в неподвижности, и все смотрят и смотрят на быстрое бесконечное движение Реки с какой-то саркастической улыбкой. И наконец, словно утомленные спектаклем, у которого нет конца, горы поворачиваются круто и уходят в глубь страны, образуя массивную стену, как будто сторожевой вал.

Сбившись в кучу на небе, здесь собираются в бесчисленном количестве тяжелые облака и грозовые тучи. Они висят зловеще над горным хребтом вдоль бурлящей и рокочущей Миссиссауги.

А позади реки, далеко, далеко, где не слышно ни ее рокота, ни шума, лежит «Страна, где никогда ничего не случается», где Вечная Тишина отмечается делением в тысячу лет, движением колоссального маятника Времени.

Река, хранящая тайны, ты и я знали отважных гребцов. Они были отважные ребята, выносливые и исполнительные; их богом была СКОРОСТЬ, их девизом: «Доберись туда, во что бы то ни стало доберись».

Река, величественная и непокорная, дочь Дикой Природы, наверно, до сих пор тебя навещают призраки прошлого. Вот они ритмически сгибаются и отбрасываются назад, сидя на веслах в каноэ; под бременем невидимой ноши, они прокладывают бесшумно свои тропы по волоку среди теней соснового бора; а быстрых ладьях-невидимках они несутся вниз по бурлящим, клокочущим волнам с пронзительными возгласами и криками, которые никогда не долетят до слуха человека.

Мне чудится, что я вижу эти скользящие тени, а на волоках я ловлю напряженным слухом шорох забытых шагов, словно шорох во сне, уже почти стертый в памяти, но все еще не совсем забытый.

Зазвенела песня белогрудой славки в густой зелени деревьев, высоко надо мной. Мне кажется, я слышу рев Реки, ее бесконечный шумный церемониальный марш; в отдаленном шуме водопадов мне чудится разговор мертвых.

Жалобная мелодичная песенка маленькой птички оборвала тишину; мелодия, полная грусти, бесконечно прекрасная, она зазвучала как прощальная песнь погибшим товарищам. Она лилась и лилась где-то надо мной, а потом все дальше и дальше... Все тише и тише...

Лось, должно быть, привык к звукам моего голоса

и сделал свои собственные выводы относительно моей настроенности,

– без каких либо стараний и приманок с моей стороны

он сам определил мою доброжелательность,

которая обещала ему безопасность.