Текст книги "Родимый край"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)
Антон стоял у окна, слушал, кивал и соглашался.
Через час, когда Надя и Евдокия Ильинична вернулись, Саввы Нестеровича уже не было. Антон с детьми поджидал их в «Волге» – решил сегодня же показать матери новостройки. Вот и окраины. Как разросся, как раздвинулся город! И всюду тянулись к небу многоэтажные дома, всюду были просторные дворы, и всюду росли молодые, только что посаженные деревья. Антон останавливал «Волгу» то около завода с широкими железными воротами: заводские корпуса стояли где-то в глубине двора; то замедлял ход возле жилых кварталов, рассказывал матери, что это за новостройки, когда закончены, и какие еще здания намечено строить. Мать слушала, ее радовало, что все эти дома поставлены с помощью ее сына, а думала о своем: сколько же тут разместилось семей, и кто эти люди, и откуда они сюда прибыли? В новых домах, как заметила Евдокия Ильинична, люди тоже шили тесно. Возле их жилья не было ни садочка, ни курятника, ни какой иной пристройки… «Без ничего живут, – с сожалением подумала Евдокия Ильинична. – Нету у них, у сердешных, ни своей коровки, ни птицы, ни своего погребка… Как же без всего такого жить?». Смотрела на многоэтажные, с множеством окон и балконов, корпуса и размышляла о том, что все эти жильцы, что повесили на окна занавески и украсили балконы цветами в банках, здесь не родились: все они приехали сюда, навечно распрощавшись с родными обжитыми местами…
И когда «Волга» снова катилась по главной улице, к вечеру ставшей еще люднее и шумнее, Евдокия Ильинична мысленно была в Прискорбном и слышала неумолкающий шум воды под окном, видела свою хату, ферму на пригорке и тянувшуюся к ферме знакомую и привычную тропу. Если бы не нужно было вставлять зубы, она ни за что бы не задержалась у Антона. Погостила бы еще день-два и поспешила к Игнату, а оттуда в Прискорбный.
Сразу после ужина, намаявшись за день, Евдокия Ильинична легла отдыхать. Надя уложила детей и вошла в спальню. Антон сидел у столика и читал газету.
– Беда с мамой, – сказала Надя, снимая с кроватей покрывала. – Что старое, что малое – все едино…
– Ты о чем? – спросил Антон, не отрываясь от газеты.
– О ее рассуждениях за обедом… До чего договорилась! Придумала даже каких-то господ.
– Не придумала, – возразил Антон, глядя на жену. – Мы с тобой в ее представлении и есть те господа.
– Пойми, Антоша, что это прозвучало очень нехорошо, – доказывала Надя. – Хоть бы постыдилась…
– А ей некого и нечего стыдиться, – перебил Антон. – Она что думает, то и говорит… Вот мы иногда кривим душой, думаем одно, а говорим совсем другое – это плохо!
– В доме такой человек, а она начала доказывать, что все наши хозяйственные неполадки оттого, что у нас много начальников и что колхозники переехали жить в город… Смешно! Что подумал Савва Нестерович?
– Ты не права, Надя. – Антон отложил газету. – И не смешно, а печально. А Савва Нестерович как раз похвалил мать… Ну, не будем об этом. Как ее зубы?
– Все хорошо, – сухо ответила Надя. – Завтра она пойдет со мной в поликлинику.
– Отлично. – Антон подошел к Наде, положил руку ей на плечо. – Не дуйся и не сердись. Мать ничего плохого не сказала… И еще прошу: насчет нашего обручального кольца не возражай. Пусть оно сослужит доброе дело.
Надя на этот раз не стала спорить.
Глава 21
Прожив у сына неделю, Евдокия Ильинична еще раз убедилась в правоте той житейской истины, что человек ко всему привыкает, и быстрее привыкает, разумеется, к хорошему. Уже на пятый день она поняла, что не все в городе так плохо, как ей показалось сперва; что тут много разумного, хорошего, нужного людям, чего не было да и не могло быть в Прискорбном или в Трактовой. Привыкшая размышлять о вещах реальных, она брала простой пример: вода в квартире. Подумать только, какое удобство для хозяйки! Не нужно ходить с ведром на реку. Вода всякую минуту под рукой, трать ее столько, сколько пожелаешь, и любую: хочешь – горячую, а хочешь – холодную. Или кино… На хуторе жди да пожди, пока заглянет передвижка, а тут – иди и смотри, и не только в любой день, аив любой час. А книги? Сколько их на полках! И есть время для чтения. А театр? Живя в Прискорбном, она и понятия не имела о том, что в Краснодаре есть такое увлекательное представление. Два раза была с сыном и невесткой в театре. Как же там, среди празднично одетых людей, ей было приятно сидеть в удобном кресле, и она то смеялась, то вытирала платочком слезы, потому что на сцене видела натуральных людей и их жизнь. А цирк? Разве в Прискорбном можно посмотреть такое развеселое чудо и таких смелых артистов? А магазины? Чего только в них не было, и если есть деньги, то покупай все, что на тебя смотрит. Она уже купила Илье на костюм, Стеше – на платье и выбрала такой материал, какого в трактовском магазине не видала…
Опять, думая о городской жизни, она мысленно обращалась к тому, что было ближе сердцу: газовая плита. Какой же умный человек придумал эту штуковину? Не нужно ни дров, ни соломы. Только зажги спичку – и жарь, вари на плите хоть весь день. Полюбилась ей и ванна. Приятно было и полежать в ней и помыться, а потом лечь в постель и| уснуть. Была ли тут причиной ванна, газовая плита или что другое, Евдокия Ильинична не знала, только она стала замечать в себе странную перемену: не грустила, как прежде. Она охотно часами просиживала перед художником, и Леонид говорил ей, что вот тут, в городе, она была очень похожа на себя. Поражало то, что у нее был отличный сон и что она уже не спала так чутко, как на хуторе, и на зорьке ей не: хотелось вставать. Частенько внуки заставали ее в постели, и ей было совестно. «Или и ко мне начинает прилипать то баловство, каковое: уже прилипло к Ивановне? – думала она, сажая на колени ласкового, льнувшего к ней Юрика. – Видать, я тоже в городе уже разленилась…»
Раньше, до приезда к сыну, Евдокия Ильинична ничего этого не знала и полагала, что по-настоящему можно привыкнуть и, как она любила говорить, «прирасти сердцем» только к Прискорбному, с его устоявшейся тишиной, с его простором и тягучей, неумолкающей песней Кубани под окном; что нельзя без принуждения привыкнуть, а тем более нельзя полюбить многолюдную, шумную, торопливую городскую жизнь. И вдруг она точно бы прозрела и посмотрела на то, что ее окружало, другими глазами, и ей понравилось то, чего не, было в Прискорбном. Нравилась праздничная демонстрация, расцвеченная флагами и красными полотнищами, нескончаемо тянувшаяся по наполненной голосами улице. Евдокия Ильинична сидела на балконе и под впечатлением торжества людей, звуков музыки, разноголосых песен и разудалой пляски прямо на улице, чувствовала, что городская жизнь красива, и то, что еще вчера казалось немилым ее сердцу, сегодня манило к себе, радовало, волновало.
Все, что она видела до праздников и в праздники и что увидела позже, почему-то невольно сравнивала с тем, к чему привыкла в Прискорбном. Сидела в театре, была в магазине, заходила в городской парк и мысленно говорила себе: «А вот у нас в Прискорбном этого нету». И в душе ее уже не гнездилось, как бывало раньше, знакомое ей чувство неприязни к городу. Видела светлую, с большими окнами поликлинику, проходила по широкому, тоже светлому коридору, видела больных, входивших к врачам, и больных, выходивших от врачей, и говорила себе: «А вот у нас в Прискорбном этого нету».
Нравилась ей Надя в белом халате и в белой шапочке, непохожая на домашнюю Надю. Шмелем жужжала машина. Надя сверлила зуб, делала это смело, решительно, затем клала под губу и за щеки комковатую вату и просила не закрывать рот. Евдокия Ильинична испытывала боль, чувствовала вату и запах лекарств, а думала о том, что хорошо бы в Трактовой иметь и такую поликлинику, и такую мастерицу по зубам, как Надя, Нравился молодой, тоже в белом халате, но без шапочки, красивый, стройный мужчина со смолисто-черными, гладко зализанными волосами; нравился и потому, что был молод и пригож собой, и потому, что был приветлив, обходителен. Он пригласил Евдокию Ильиничну в свой кабинет, усадил в такое же кожаное, как и у Нади, кресло с удобным гнездом для головы, а потом сказал:
– Вот так, мамаша, и сидите.
Включил точно такую же, как у Нади, машину, и так же, как Надя, что-то отыскивал в зубах, что-то подпиливал в них и подтачивал. И опять ласково посмотрел Евдокии Ильиничне в глаза и сказал:
– Поставим вам, мамаша, зубы поострее и покрепче тех, какие были у вас в молодости.
На что Евдокия Ильинична вежливо ответила:
– И что вы такое говорите? Таких зубов, какие бывают у человека в молодости, никто поставить не сумеет.
– А вот я поставлю!
И опять Евдокия Ильинична вежливо ответила:
– Ну, тогда вы, извиняюсь, есть чародей.
– Не чародей, мамаша, а дело свое знаю.
После того как они так приятно поговорили, стройный мужчина попросил свою пациентку сполоснуть рот, что Евдокия Ильинична и сделала. Потом он взял со стола металлический совочек, вылил на него из чашки что-то похожее на остывшую и слегка загустевшую сметану и сунул совочек Евдокии Ильиничне в рот так проворно, что она не успела глазом моргнуть. Она чувствовала, как солоноватая на вкус «сметана» теплела и быстро твердела. Неприятны были и этот солоноватый привкус, и эта каменная твердость «сметаны», а особенно то, что нельзя было закрыть рот и пошевельнуть языком. Евдокия Ильинична терпела
думала: «Какой славный мужчина этот врач, и какие хорошие люди живут в городе…»
Больше всего любила Евдокия Ильинична бывать с внуками в сквере. Кустарники в ярком осеннем убранстве, ряды деревьев, удобные скамейки, фонтан, жиденькие струйки воды, будто из перевернутой лейки, пламя жарко-красных цветов – чего же еще желать лучшего! Гурьба чужих детей, таких же шустрых и крикливых, как и ее внучата; такие же, как и она, старушки на скамейках, и светит им нежаркое солнце, и шумят на улицах машины – на душе в такие минуты спокойно и радостно. Юра с мальчиками катался на трехколесном велосипеде, подлетал к бабушке, чтоб она видела и его удаль, и его веселые, горящие глазенки. Катя с подружками играла в скакалки, подпрыгивала легко на своих тонких ногах, оголенных выше колен, – разве это не счастье – вот так сидеть на лавочке и присматривать за внучатами!
Ласковыми, полными радости глазами Евдокия Ильинична смотрела и на детей, и на сидевших старух, и на проходивших не знакомых ей людей и так погрузилась в думы, что совершенно забыла о Прискорбном и о том, что через несколько дней ей придется уезжать. Своя, хуторская жизнь куда-то отдалилась, спряталась, а эта, городская, непривычная для нее жизнь стала ей приятна и радостна. «И что за сила таится в этом городском житье, ежели оно и меня к себе притягивает? – думала Евдокия Ильинична, посматривая на игравших детей. – Теперь я понимаю, почему люди сюда устремляются. Сама я немного побыла в городе, а уже прижилась, пообвыкла, и все, что зараз стоит перед моими очами, заслонило собой и Прискорбный, и все, что там было и что там еще есть…»
Антон и Надя радовались, что у Евдокии Ильиничны изменилось настроение, что она заметно посвежела, поздоровела, как свежеет и здоровеет хорошо отоспавшийся на воздухе и отдохнувший человек. Под глазами на лице разгладились морщинки, на смуглых щеках, особенно по утрам, проступал румянец, а прежней суровости во взгляде не было и в помине.
– Не узнать нашу маму, – повернувшись к мужу на кровати, сказала Надя. – Удивительно, как она за эти дни изменилась. Стала и веселая и приветливая. А как дети к ней привязались, как они ее полюбили…
– Ничего удивительного, – понимая радость жены, рассудительно говорил Антон. – Мать отдохнула, избавилась от привычных забот, отсюда и перемены. Ведь нелегко ей там живется, хотя она никогда на свою жизнь не жаловалась. И в том, что дети к ней потянулись, тоже нет ничего загадочного. Известно, все бабушки души не чают в своих внучатах, а дети это понимают и на любовь отвечают любовью…
– Антоша, пусть мама остается у нас, – сказала Надя, не слушая мужа. – Скажем: пусть остается и живет.
– Чего это ты вдруг? – удивился Антон. – Недавно она не нравилась тебе своими разговорами!
– При чем тут разговоры? – рассердилась Надя. – Не было бы тогда Саввы Нестерови-ча… Уговори ее, скажи, что у нас ей будет хорошо…
– Разве она бросит свою ферму?
– Но сколько же можно работать на ферме?
– Заранее предвижу бесполезность этого разговора, – сказал Антон, зевая и натягивая на плечи одеяло. – Да и не уживется она с Ивановной. Очень уж они разные…
– Ивановну рассчитаем, – живо сказала Надя. – Плохо, Антоша, когда в доме чужие люди. С матерью и детям и нам… Поговори, Антоша. Пусть бросает ферму.
– Ну, хорошо, – согласился Антон. – Поговорим вместе.
Антон знал, что мать с неприязнью относилась к Ивановне, считала ее ленивой, нерадивой, любившей сладко поесть и подольше поспать. Но Антон не знал, что мать, бывая в магазине, видела, как из тех денег, какие выдавались на покупку продуктов, Ивановна оставляла себе то рубль, то трешницу, пряча их за пазуху. Неизвестно ему было и то, что между матерью и домработницей произошла крупная ссора на кухне, когда они остались в квартире одни. Евдокия Ильинична из самых добрых побуждений сказала, чтобы Ивановна пораньше вставала и следила за чистотой комнат. Ивановна вспыхнула и ответила непристойной руганью.
– Чего ты лезешь во все щели? – Лицо Ивановны покрылось красными пятнами. – Чего липнешь ко всему, как репей? Кто ты такая, что берешься всех поучать? В своем телятнике распоряжайся! У меня тут есть хозяева!
– Пригрелась на теплом местечке! Птичник бросила, в лакейство ударилась, лежебока!
– А ты кто?! На себя сперва погляди! Я одному твоему сыну угождаю, а ты прислужничаешь тысячам! Извелась вся, праведница!
– Я людям служу и денежки у них не ворую! А ты по рублику крадешь у сына, бесстыжая твоя морда!
– Брешешь! Брешешь! – сквозь слезы кричала Ивановна. – Кто тебе поверит?
– Поверят… Я видела, как ты прятала… Вот расскажу сыну!
– Ведьма! Погубить захотела! – не говорила, а голосила Ивановна, – Ты чего сюда приехала? Тебя завидки берут? Хочешь мое место занять?!
– Эх, дура, дура, – качая головой, ответала Евдокия Ильинична. – Твое место мне и даром не нужно. У меня свое есть, и не бойся, на твое не променяю… А то, что ты лодырька бесстыжая, да еще и воровка, так об этом я тебе в глаза и говорю… И ты знай!
В это время на кухню вошла Надя, и ссора прекратилась. Надя увидела рассерженное лицо матери и плакавшую Ивановну и спросила, что у них произошло. Ответа не последовало. Евдокия Ильинична повязала голову косынкой и ушла. Ивановна все еще всхлипывала. И сколько ни спрашивала Надя, почему Ивановна плачет, она, не поднимая головы и шмыгая носом, молчала..
Глава 22
Незаметно наступил конец гостеванью. Был: куплен билет на самолет и послана Игнату телеграмма. Антон принес из магазина вместительный чемодан, обитый черным дерматином. В него положили дорожные вещи, покупки для Ильи и Стеши, теплые, в галошах, ноговицы – подарок Антона, два отреза на платье и пуховую шаль мелкой фабричной вязки – подарок Нади. В кошелке поместились харчи на дорогу, крупные краснобокие яблоки, сливы, две коробки шоколадного набора – гостинцы Игнатовым дочкам – Гале и Вале.
Вручая матери билет, Антон спросил, не боится ли она лететь в самолете.
– Страшновато, сынок, – созналась мать. – Но люди летают, не боятся, полечу и я. На старости лет с неба погляжу на землю.
Самым радостным событием было то, что Евдокия Ильинична наконец-то избавилась от щербины. По совету Нади протезист сделал мост металлический, коронки по бокам золотые, а два зуба пластмассовые. Золото рядом с белыми, удивительно молодыми зубами блестело непривычно, и Евдокия Ильинична, желая убедиться, что у нее нет щербины, нарочно не сжимала губ и то без причины смеялась, то улыбалась. Не только Антон и Надя, а даже дети в один голос сказали бабушке, что зубы у нее молодые и очень красивые. Катя – какая умная девочка! – уверяла всех, что бабушка стала совсем молодая. Евдокия Ильинична отнимала детей я целуя их, говорила: «Ах, какие вы славные воробьята, и как же я буду без вас теперь?» «А та не уезжай', бабушка», – говорил Юра. Катя кивала головой и тоже просила бабушку остаться. «Не могу, мои голубчики. У меня есть свои дела, да и своя хата, к ней я привыкла. Юра, Катя, приезжайте ко мне на все лето, у нас хорошо, привольно…» Одна Ивановна не радовалась, на Евдокию Ильиничну не смотрела, делая вид, что ничего не случилось. «Дуется и не глядит на меня, – думала Евдокия Ильинична. – И пусть дуется… Наверно, стыдно в глаза смотреть, вот и отворачивается…»
Улучив минуту, когда в комнате никого не было, Евдокия Ильинична подходила к зеркалу. Почему-то языку было тесно, она чувствовала им бугорки пластмассы и скользкость металла. Трогала пальцем зубы и находила, что они острые и крепкие. «А этот чернявый доктор и в самом деле чародей», – думала она. Все смотрела, все любовалась и не могла насмотреться и налюбоваться. Мысленно она была на хуторе и думала о том, как же удивятся хуторяне, когда увидят ее новые зубы и услышат ее нешепелявый голос. Она непременно пойдет к Семену Маслюкову – пусть и он посмотрит и порадуется. Ей приятно было сознавать, что теперь-то не нужно стыдиться своей улыбки, своего голоса и не надо прикрывать ладошкой рот. Смотрела в зеркало, нарочно улыбалась и видела белые и золотые зубы, и свое лицо молодым и веселым. «Какая молодец Катя, – думала она, – как верно подметила, зоркие у нее глазенки».
Дети знали, что, отец повезет бабушку на аэродром, когда они будут еще спать. Поэтому после ужина Катя и Юра простились с бабушкой. Обнимая прильнувших к ней детей, целуя их, называя и «мои воробьята», и «мои ласковые голубята», Евдокия Ильинична всплакнула и, скрывая слезы, ушла в свою комнату. Следов Антон принес будильник, завел его и поставил стрелку на цифру «пять». Мать укоризненно посмотрела на сына и сказала:
– Сынок, я не просплю.
– На всякий случай… Пусть покараулит.
Уложив детей, Надя вошла к матери и сказала, что Катя и Юра улеглись молчаливые и со слезами на глазах.
– Как они вас полюбили, мамо…
Сидя на диване, Евдокия Ильинична ответила, что и она полюбила внучат, что и ей без них будет скучно. Антон и Надя уселись в кресла, и тот нужный им разговор с матерью начался сам собой… Антон спросил, когда же прискорбненцы покинут свои хаты и переселятся на Щуровую улицу, а мать ответила:
– Собирались перебираться на праздники… Может, без меня уже переселились, а может, еще отсиживаются… Я наказывала Илюшке, чтоб без меня не покидал хату… Если бы что было, то Илюшка дал бы знать. – И со вздохом добавила: – Как же не хочется отрешаться от насиженного места…
– Деваться все одно некуда, через год-два Кубань начисто смоет хаты, – сказал Антон. – Это – счастье хуторян, что Онихримчуков заранее побеспокоился и домики построил.
– Игнатьичу спасибо. – Евдокия Ильинична помолчала. – Только не знаю, как мы приживемся на той Щуровой… Не знаю.
– Мамо, переезжайте жить к нам, – сказал Антон. – Будете в семье за старшую.
– Верно, мама, соглашайтесь, – поддержала мужа Надя. – А на Щуровой пусть поселяется Илюша с молодой женой.
– Знаю, мамо, скажете, что у вас телята, ферма, – забегая вперед, говорил Антон. – Но сколько можно, мамо, оберегать и ферму и телят? Вы свое отработали, даже с лихвой, и теперь можете отдыхать. Да и возраст ваш…
– Мамо, видите, как и мы и дети к вам привыкли, – приятным голосом говорила Надя. – Еле-еле уложила их. Со слезами легли. И Катя и Юра так вас любят! А знаете, мамо, что Юра сказал? – И Надя, еще не сказав, что же такое говорил Юра, рассмеялась. – Глупый и смешной! Ты, говорит, закрой комнату на замок и не выпускай бабушку. Потом она привыкнет и не уедет.
Антон и Надя смеялись, обрадованные наивной хитростью сына. Евдокия Ильинична даже не улыбнулась. Сидела все такая же молчаливая и грустная.
– Мал, а соображает! – сквозь смех сказала Надя.
– Закрыть комнату на замок? – переспросил Антон, не в силах удержать смех. – Придумал же! Вот видите, мамо, внук хочет удержать вас силой. А мы с Надей просим… Так что не хмурьте брови и решайтесь. Мы с Надей понимаем, что в один миг это сделать нельзя. Привычка и все прочее. Поезжайте к Игнату, погостите у него. Потом поживете дома, а к зиме…
– Ну что ты говоришь, Антоша? – обиделась Надя. – Зачем же оттягивать до зимы? – И к матери: – Если вас смущает, что у нас живет Ивановна, то ее у нас не будет. Она найдет себе другое место…
– Одним словом, мамо, через месяц или раньше вливайтесь в нашу семью и живите спокойно, – решительно заявил Антон. – И не надо раздумывать и гадать, не надо жалеть о хуторе… Прискорбный свое отжил, его все одно Кубань смоет и унесет.
– Вам будет у нас хорошо, – все тем же приятным голосом говорила Надя. – И подлечиться вам нужно. Глаза ваши следует показать врачу-окулисту, и вообще… Пожили у нас немного, а как посвежели! Об этом и Катя вам говорила, да и всем это видно…
Антон и Надя были довольны, что так неожиданно и, как им казалось, так удачно они сказали матери то, что долго не решались сказать. Евдокия Ильинична, не проронив ни слова, внимательно слушала, хмурила брови или улыбалась, по привычке прикрывая ладошкой рот. Ее улыбку и ее молчание Антон понимал как согласие, высказать которое она еще не решалась. «Вижу, вижу, мамо, – думал Антон, многозначительно кивнув Наде, – вижу, что в душе вы согласны, но не хотите сказать… Но ничего, мы подождем. Можно сказать и завтра…» Понимая, что доброе дело сделано и что теперь можно ложиться спать, Антон все же хотел услышать от матери хоть одно слово. Пусть бы сказала: «Согласна». Или: «Да, я буду жить у вас…» Прохаживаясь по комнате, Антон спросил:
– Мамо, что же вы молчите?
– Ох, дети, дети, не придумаю, что и сказать. – По строгому ее лицу, по набежавшим на лоб морщинкам, по невеселым глазам Антон видел, что говорить матери было трудно. – Спасибо и тебе, Антоша, и тебе, Надя, за ласку и за сердечную доброту. Не каждая мать может такое услышать от женатого сына и от невестки. Есть и такие дети, что чуждаются своих родителей, обижают их, и мне радостно, что мои дети не такие… Не хочется вас огорчать и хочется сказать правду. Вы же знаете, я привыкла жить вольной птицей, на просторе, всегда с людьми и в постоянных хлопотах. И еще люблю быть сама себе хозяйкой… У вас жить хорошо, а только не мне. Хоть и золотая клетка, а все ж таки клетка…
– Ну, мамо! – воскликнул Антон. – И что вы такое говорите? Какая же это клетка? Что вы придумали? Вы обижаете нас.
– Знала, что обижу, а неправду сказать не могла… Да мне и самой не хочется с вами расставаться и детишек жалко, такие они сердешные… А только свою жизнь не брошу. – Она помолчала, поправляя под платком волосы. – Не сердитесь, дети, на старуху. Может, я что и не так сказала, а только сказала правду. Ну, допустим, буду жить у вас. А что стану делать? Ивановну вам не заменю, да и не хочу. Детишек нянчить? С ними мне хорошо, а только рано мне еще перебираться в няньки… Вот Надя сказала, что у вас я поправлюсь и телом поздоровею. Надюша, милая, может, и поздоровею телом, а душой увяну., -г Она горестно вздохнула. – Так что извиняйте. Спасибо вам, что вы такие хорошие. В гости еще приеду, за внучатами соскучусь, а чтобы насовсем жить…
– Сразу не решайте, мамо, – перебил Антон. – Подумаете на досуге. Мы понимаем, нелегко переменить жизнь… Так что вы сперва все обдумайте…
– А насчет золотой клетки, мамо, это вы зря, – грустно сказала Надя. – Мы хотим, как лучше…
– Знаю, знаю, что добра мне желаете, а вот пришлось к слову, – оправдывалась мать. – Хотела сказать: как в гостях ни хорошо, а дома завсегда лучше, и. на язык подвернулась клетка… Сама понимаю, что не то сказала…
Наступило тягостное молчание. Всем стало ясно, что продолжать начатый разговор было совершенно бессмысленно. Говорить же о чем-либо другом никому не хотелось. Антон и Надя пожелали матери спокойной ночи и ушли. В спальне, невесело посмотрев на жену, Антон сказал, что не нужно было заводить этот разговор, только причинили обиду матери. Евдокия же Ильинична считала, что не ее обидели, а она обидела сына и невестку. Ворочалась в постели, а из головы не выходил разговор с Антоном и Надей, и, чтобы не думать о нем, она мысленно хотела представить себе, как будет лететь в самолете, как ее встретит Игнат, и уснула…
Утром, напившись чаю, она прошла в детскую. Взглядом попрощалась со спавшими внучатами. Вернулась в кухню, где стояли чемодан и кошелка, и сказала:
– Антоша, Надя, может, я что лишнее сболтнула вчера… Не обижайтесь на меня, старуху…
– Что вы, мамо… И не думали обижаться, – сказал Антон, беря чемодан и кошелку. – Мы понимаем…
– Какая может быть обида! – Надя, прощаясь, поцеловала мать. – Разве мы маленькие…
И по дороге на аэродром, и в самолете Евдокия Ильинична думала о вчерашнем разговоре, а сердце щемило, побаливало. Из оконца она видела сплошные белые, как вата, искрящиеся на солнце облака, заслонившие собой землю, а горькое чувство и тут, в небе, не покидало ее.
