Текст книги "Завещаю непримиримость"
Автор книги: Семен Литвиненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
На «почте»
В лагерь с новой партией привезли капитана греческой армии. Это был еще молодой человек, смуглый, сильный, порывистый. Рот его сверкал золотыми зубами. Эсэсовцы без разговоров приступили к делу: двое держали грека, третий клещами попытался вырвать у него первый золотой зуб. И тогда грек вырвался и наградил немца сильнейшим ударом в челюсть. Немец упал.
Расправа была короткой: грека избили до потери сознания и, окровавленного, повели на «почту».
– Иди, получи посылку, – сказали ему.
Грек не вернулся. Но мы узнали, как он погиб. Нам об этом рассказал немец-служитель. Он был осужден на двадцать пять лет за недовольство гитлеровским режимом, но служил в лагере и получал маленький оклад. Он и рассказал нам о «почте».
Вот что там творилось. Приговоренного к «почте» вводили в комнату, где стояла тесная деревянная гробница с плоской крышкой. Человека раздевали догола, укладывали в гробницу, закрывали крышкой, забивали гвоздями. Не было возможности даже пошевелиться. В крышке было маленькое отверстие напротив рта узника. Три раза в день его насильно кормили свежим медом и молоком. От такого питания у человека начинался понос. Он оправлялся под себя. В деревянной гробнице быстро разводились черви. Они становились чудовищными палачами узника. Человек заживо гнил. Несколько бесконечных дней продолжалась эта пытка, которой позавидовали бы самые изощренные инквизиторы средневековья. Наконец, человек умирал. «Почта» стояла на краю глубокого обрыва. Гробницу выносили к обрыву, отбивали крышку, труп сбрасывали вниз. Гробницу мыли и ставили на старое место – она была готова для новой жертвы.
Так погиб капитан греческой армии. Так погибли многие наши товарищи.
Эсэсовцам стало известно, что мы узнали страшную тайну «почты». Служителя-немца повесили. «Почта» продолжала выдавать «посылки». Заведенный механизм работал.
Абэнзэ – последний круг ада
В начале апреля 1944 года восемнадцать человек, которые могли кое-как двигаться – среди них и я, – получили новое обмундирование: полосатые куртки «зебра» и на ноги березовые колодки. Нам дали паек на дорогу – пять картофелин. Вывели из барака. Кольцом обступил конвой автоматчиков. Но это уже были не выхоленные эсэсовцы. Нас конвоировали старики – в Германии прошла тотальная мобилизация.
– В машину!
Мы выехали из Гузино № 2 – будь ты проклято во веки веков, кровавое место! Пусть и трава не будет расти на твоей земле…
Куда мы едем? – спросил кто-то у старика-конвоира.
– Лагерь Абэнзэ, – был ответ.
Лагерь Абэнзэ… Это был последний лагерь из тех, по которым провела меня дорога смерти.
Лагерь Абэнзэ – это десять рядов колючей проволоки. Это бараки, выстроенные на болоте, так что через доски пола просачивается вода. Это скудный паек (200 граммов эрзац-хлеба и вода).
Лагерь Абэнзэ – это сплошные туманы и постоянная грязь.
Лагерь Абэнзэ – это рабочие команды, которые надрываются в каменоломнях в непосильном, нечеловеческом труде.
Лагерь Абэнзэ – это 150–200 смертей в сутки. Это барак № 8, заваленный трупами. Рабочая команда не успевала хоронить умерших…
Отсюда еще никто не убегал, хотя побеги предпринимались постоянно. Отсюда еще никто не возвращался в человеческую жизнь. Отсюда никуда не переводили. Отсюда не было возврата. Сюда привозили людей умирать.
Лагерь Абэнзэ – последний круг фашистского ада. Здесь мне суждено было погибнуть, как и всем, кто со мной попал в этот уголок Альпийских гор, в юго-западной части Австрии.
Но пока бьется сердце, человек на что-то надеется, строит планы, продолжает жить.
Мы продолжали жить. Как могли, мы продолжали бороться.
В лагере я встретил своих старых фронтовых товарищей – Костина и Свинаренко. Судьба тоже привела их в Абэнзэ.
30 апреля они пробрались ко мне в наш барак.
– Вот, – сказал Костин, передавая мне несколько листков. – Прочти сам и распространи среди товарищей.
Это были листовки, написанные карандашом под копирку. В них говорилось (я выучил текст наизусть):
«Военнопленные! Товарищи всех национальностей!
Узники фашистского лагеря Абэнзэ!
Завтра Первое мая – день сплоченности и солидарности трудящихся всех стран.
Товарищи! Братья! Мы замучены голодом и холодом. Поставлены в нечеловеческие условия. Мы терпим унижения, оскорбления и побои. Мы лишены своих имен и фамилий. Но мы не сломлены. Мы остаемся врагами фашизма. И, как можем, должны бороться!
Товарищи! Солдаты всех национальностей! Мы обращаемся к вам с призывом: не выходите на работу Первого мая! Теснее сомкнем ряды! С нами великий Советский Союз. С нами все прогрессивное человечество.
Да здравствует жизнь!
Да здравствует победа!
Смерть фашизму!
Группа товарищей».
Содержание листовки стало известно всему лагерю. Утром Первого мая, когда раздалась команда строиться, из бараков никто не вышел. Среди немцев началась паника. Сначала стучали в окна, стреляли вверх. Но это не помогло.
Заперли бараки. Срочно была вызвана дополнительная охрана. Утром прибыл отряд карателей СС. Прикладами всех погнали на работу. Несколько человек было убито.
Но события Первого мая испугали немецкую администрацию. С русскими военнопленными стали обращаться немного лучше: прекратились избиения, чуть-чуть увеличился паек.
На поведение немцев, видно, влияли и события на фронте: под ударами советских войск немецкая армия отступала. Участились налеты нашей авиации. Почти каждую ночь над лагерем пролетали эскадрильи наших бомбардировщиков. И какой радостной музыкой был для нас рокот далеких моторов. Летите родные! Бомбите! Мстите, мстите, мстите за наши мучения!..
Фашисты нервничали. Теперь каждую ночь они отсиживались в глубокой штольне – боялись воздушных налетов.
Узники лагеря Абэнзэ работали в глубоких штольнях Альпийских гор – там немцы устраивали нефтеперегонный завод.
Нас не держали на постоянных работах – боялись диверсий. Но, как могли, мы вредили фашистам.
Вот один эпизод. В сентябре я работал на загрузке цистерн нефтью. Загрузка производилась в штольне: к замаскированному нефтебаку подавались цистерны. Механизация отсутствовала. Шланги и ведра – вот наши орудия труда. Рядом были кучи щебня – штольня постоянно углублялась.
Я предложил:
– Ребята, давайте цистерны загружать своим «горючим», – и показал на кучи щебня.
Меня поддержали и наши товарищи и чехи, работавшие с нами.
Мы стали засыпать цистерны щебнем, и только сверху заливали его нефтью. Мы рисковали жизнью каждую минуту: охранники, находящиеся у входа в штольню, могли появиться внезапно. Но все проходило благополучно. Не одну цистерну со своим «горючим» отправили мы фашистам. Мы знали, что наша диверсия может обнаружиться где-то совсем рядом: нам не было известно место назначения подарков с нефтью. И тогда – неминуемый расстрел…
Но, видно, наши подарочки уходили куда-то далеко.
Так вносили мы свою маленькую лепту в уже близкую победу над германским фашизмом.
Сейчас, восстанавливая в памяти свою жизнь в лагере Абэнзэ, одно воспоминание не дает мне покоя. Оно стоит особняком, оно наполняет слезами мои глаза, давно разучившиеся плакать.
Это было в конце ноября 1944 года. В лагерь пригнали шесть русских девушек. Они были молоды, красивы, хорошо одеты – видно, работали у крестьян, но в чем-то провинились и попали в Абэнзэ.
Их поместили в маленьком финском домике по ту сторону колючей проволоки, как раз против окон нашего барака.
Ночью мы проснулись от яркого света прожектора, который ударил в окна. Все проснулись, подошли к окнам-решеткам. И мы стали свидетелями страшной картины.
Пьяные эсэсовцы, в касках и с автоматами, выгнали из финского дома всех девушек, совершенно голых. Они выстроили их в ряд у канавы, наполненной водой, вскинули автоматы… Но стрелять не стали. Палачи подошли к девушкам, повернули их лицами к канаве и стали насильно ставить на четвереньки, они били девушек прикладами по спинам, хватали за волосы и задирали головы кверху. Так продолжалось около часа. Девушки рвали на себе волосы, рыдали, кричали, звали на помощь. И сейчас стоит у меня в ушах крик самой молоденькой, тоненькой, как прутик, девушки:
– Мама! Мамочка!..
И тогда одна из них вскочила, бросилась к немцам и стала плевать им в лица.
– Изверги! Изверги! – кричала она. – Не боюсь! Презираю!
Эсэсовцы свалили девушку на землю и стали избивать ногами. Потом, еще живую, они бросили ее в канаву с водой.
Потом пятерым оставшимся девушкам, которые так и стояли на четвереньках, эсэсовцы подожгли волосы. Они держали девушек за руки, не давая потушить огонь. Когда волосы сгорели, фашисты столкнули свои жертвы в канаву и расстреляли.
Женщины мира! Сестры мои! Я обращаюсь к вам. И к тем, кто уже прожил большую жизнь и познал радость материнства. И к тем, кто сейчас носит под своим сердцем новую жизнь. И к тем, кто еще не знает сладости первого поцелуя. Я обращаюсь к вам: помните – и сейчас еще есть у вас страшный враг. Еще жив фашизм. И пока он жив, вы не можете быть спокойны. Надо бороться! Надо звонить во все колокола. Слишком дорого платит человечество за инертность и пассивность. Тени тех шестерых замученных девушек взывают к вам: боритесь с фашизмом! Боритесь за мир! А в наши дни самый страшный враг мира – фашизм в любом проявлении.
Весна 1945 года
Пришел сырой теплый март последней военной весны. Фашизм доживал последние месяцы – уже гремели бои на немецкой земле.
Но в лагере Абэнзэ наше положение только ухудшалось. Паек теперь мы получали нерегулярно, люди ели глину и почки. Нас уже не гоняли на работу – у людей не было никаких сил. Увеличилась смертность. Трупы не успевали закапывать. Теперь их штабелями складывали в конце лагеря, пересыпали известью и накрывали брезентом.
Одной мечтой жили военнопленные – бежать! Бежать… Но как? Куда? Кругом горы, озеро. Все тропинки охраняются.
И все-таки побеги были. Но все они кончались неудачей.
В конце апреля трое наших товарищей при помощи чехов, которые работали на электростанции, переправились через болота и шесть рядов колючей проволоки и пробрались в тендер паровоза, который должен был вывезти их на свободу. Паровоз проходил три контрольных поста. На последнем смельчаков обнаружили.
…Их повесили на наших глазах. Один из них перед смертью успел крикнуть:
– Прощайте, товарищи! Не забывайте нас…
Три тысячи человек обнажили головы. Тишина сковала лагерь. Вдруг кто-то запел:
Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Тысячи голосов подхватили песню.
Пулеметными очередями и прикладами нас загнали в бараки.
Первого мая нас не выпускали из бараков. Над лагерем непрерывно шла наша авиация. Долетали раскаты артиллерии – бои шли в 60 километрах от лагеря.
К вечеру внезапно разбежалась внешняя охрана. А с внутренней мы расправились сами. Мы отвели душу…
Третьего мая вернулась внешняя охрана, но немцы не решились войти в лагерь – у нас появилось оружие, и мы были готовы к бою.
К этому времени относятся события, которые взволновали весь лагерь.
К самым воротам прорвались три американских танка. Внешняя охрана вступила с ними в бой. Один танк был подбит. Два другие, забрав экипаж подбитого, ушли.
Боем воспользовались наши товарищи – Иван, Петр и Николай. Фамилий их я не знаю. Они бежали из лагеря, пока длился бой, прятались в развалинах. А потом, когда американцы ушли, проникли в подбитый танк.
И вот внезапно ожил мертвый танк: из орудия и пулеметов он открыл ураганный огонь по фашистским укреплениям. Среди немцев началась паника.
Шум боя, видимо, услыхали американцы: вернулись два танка, с ходу вступили в бой. Потом один танк остановился около подбитого, забрал наших товарищей и ушел. Дальнейшая судьба этих смельчаков мне неизвестна.
Этот короткий бой вселил в наши сердца уверенность: скоро избавление.
4 мая из облаков вынырнули истребители и на бреющем полете пролетели над лагерем. Мы увидели: красные звезда на крыльях. Наши!.. Родные. Долгожданные!..
– Ура-а! – кричали мы.
В воздух летели шапки. Люди плакали от счастья, обнимались.
Ко мне пришли Свинаренко и Костин.
– Надо уходить! – сказали они. – Охрана опять разбежалась. Но к лагерю подходят американские танки. И кто знает, что будет…
Мы и еще несколько товарищей успели выбраться из лагеря до прихода танков союзников.
А уже через час на вышках лагеря стояли американские часовые. За ворота никого не выпускали.
Ночь нас застала в брошенной сторожке лесника-тирольца. Мы спали на сене, пахнущем чебрецом, и это был запах далекой родины…
Свобода!
Утром 5 мая я проснулся один. Мои товарищи ушли на разведку и больше не вернулись. Так я и не знаю, что с ними случилось.
Дальше идти я не мог – опухли ноги. В доме лесника было достаточно продуктов, одежда. День проходил за днем. Никто не появлялся в сторожке лесника. Странное оцепенение нашло на меня: я вроде бы жил наяву и в то же время спал – сказалось страшное напряжение последних месяцев.
Иногда я выходил на поляну, ложился на спину, смотрел в небо. Иногда пролетали самолеты – наши, американские.
И вдруг с неожиданной остротой я начинал думать: Ведь это свобода! Неужели я свободен? Неужели больше нет лагерей, охранников, вечного ожидания смерти?»
Мне начинало казаться, что все, что происходит со мной сейчас – неправда, сон, я сплю на своих нарах…
Но ярко светило солнце, пел соловей в роще, пролетали в небе самолеты.
«Нет, я свободен! Свободен! Свободен!» – кричало все во мне.
Так прошло четыре дня. На пятый в сторожку пришли одиннадцать бывших военнопленных, которые вместе с нами выбрались из лагеря и все эти дни плутали в лесах. Они сказали мне, что из лагеря американцы никого не выпускают, готовится эвакуация пленных куда-то на запад. А мы сейчас находимся в нейтральной зоне.
– Надо драпать, – сказали они. – А то угонят к американцам. Хрен редьки не слаще.
10 мая мы вышли на дорогу, ведущую к Вене. Меня подобрала санитарная машина, принадлежавшая 16-му эвакогоспиталю. База госпиталя находилась в Венгрии. Мы ехали в местечко Кальт.
За границей
Среди родных советских людей, окруженные заботой, мы, бывшие военнопленные, в госпитале проводим первые недели как бы в полусне: все непривычно, все кажется нереальным – и человеческое отношение, и русская речь, и белые простыни, и, самое главное, сытный армейский паек. Но люди так изголодались, что многие достают пищу дополнительно у венгров. И вот – несколько смертных случаев на этой почве. Чуть и я не умер тогда, достав на кухне у знакомого повара буханку хлеба. Хорошо, что сам сознался, срочное медицинское вмешательство вернуло меня к жизни.
Прошло два месяца. Я поправился, окреп, я уже не был ходячим скелетом.
В июле меня и еще несколько человек перевели в Первый образцовый офицерский госпиталь, расположенный в Братиславе, в Чехословакии.
Мы ехали через Европу, которая уже два месяца не знала войны. Тогда впервые я увидел города, разрушенные авиацией, толпы людей, которые возвращались домой, не зная, что их ждет там. Частые остановки. Всюду колонны машин, военная техника. Музыка, цветы, слезы, улыбки. Все перепутано, но все живет уже миром, устремлено к мирной жизни, за которую заплачено столь жестокой ценой.
Проезжаем Будапешт. Понтонный мост через Дунай. Здесь огромное скопление машин. Но нашей, с красным крестом, уступают дорогу.
Наконец – Братислава. Жизнь еще не вошла в колею. Не убрали с улиц трамваи, валявшиеся на боку. Много разрушений.
Под госпиталь новые власти отдали уцелевшее огромное здание бывшего министерства финансов Чехословакии. Большие светлые палаты, покой, замечательный уход.
Вот здесь у меня и сдали нервы. Я заболел. Врачи поставили диагноз: сильнейшее нарушение центральной нервной системы. Я не понимал, что со мной происходит, бредил, не спал, плакал, меня преследовали кошмары: Маутхаузен, Гузино № 2, Абэнзэ. Все проходило перед глазами: замученные товарищи, штабеля трупов, пересыпанных известью, вновь у меня на глазах вспарывают живот брату, слышу немецкую речь… Я начал бояться самого себя…
Меня перевели в отдельную палату. Назначили особое лечение. Через месяц я поправился. Тогда же написал два письма на родину. Спрашивал, жива ли моя семья. Ответа не последовало. Я не знал, что еще ожидает меня на родной земле…
Нас перевели в Брно. Октябрь 1945 года. Медицинская комиссия. Я получаю на руки документ: «К военной службе не пригоден. Направляется в распоряжение райвоенкомата по месту жительства».
Началась демобилизация. Один за другим уходят составы в Россию. В ноябре в пассажирском поезде отправляюсь на родину и я.
Чехословакия… Венгрия…
– Товарищи! Мы пересекли границу!
Бросаемся к окнам. Сквозные леса летят мимо поезда. Хмурое небо. Кружатся первые редкие снежинки. По щекам моим неудержимо текут слезы, сдавили грудь рыдания.
Здравствуй, родина!.. Примешь ли ты своего сына, который, казалось ему, навеки потерял тебя? Прими, обласкай, утри слезы, успокой израненное сердце.
Здравствуй, Россия, моя многострадальная великая родина!..
На родине
18 ноября поезд приходит в Киев. Город весь разбит, но уже начаты восстановительные работы, кругом огни, люди, шум. Сердце бьется чаще: скорее, скорее!
Утро двадцать первого ноября. Сумы. Опять одни развалины. Встречают нас женщины, плачут, обнимают. Подали сборный поезд. Мы едем на открытой платформе. Кто-то запевает:
Где ж вы, где ж вы,
Где ж вы, очи карие,
Где ты мой, родимый край…
Многие подхватывают незнакомую мне песню.
Поезд идет тихо. Мимо проплывают деревни Проселки и Теребрено. Сердце замирает: отсюда пять лет назад темной осенней ночью мы выводили из окружения стрелковый полк.
Последняя остановка. Я спрыгиваю с платформы, товарищи подают мне вещмешок. Солнечный прохладный день.
Отсюда восемь километров до дома.
Восемь километров… Я бегу, задыхаясь, по знакомым тропинкам, хрустит под ногами ледок, мелькают голые березы… Все дрожит во мне. Вот сейчас поворот – и родной хутор. Живы ли мои? И как меня встретят, если живы?
Перед самым хутором я встретил знакомого, Ивана Оксененко. Он демобилизовался, недавно вернулся домой.
– Живы твои, здоровы, – говорит.
Не помню, как добрался до дому, не помню, как открыла дверь жена. Нет, помню: повисла на шее, и нет такой силы, которая оторвала бы ее. А детишки не признают меня отцом – забыли. Хочу я что-то сказать им и не могу – слов нет.
И опять заболел – опять меня преследовали кошмары, пережитое встало перед глазами, навалилось неимоверной тяжестью…
Прошло несколько дней. Мне стало лучше. Тогда жена показала мне свернутую вчетверо бумажку. В ней говорилось: «Извещение № 323 от 4/IV—44 года. Выдано Литвиненко Анастасии Андреевне, проживающей в колхозе «Большевик» Вязовского сельского Совета Краснояружского района Курской области, в том, что ее муж, политрук, военный комиссар батареи 120 мм минометов 1244 с/п 274 дивизии 59-й армии, Литвиненко Семен Никифорович погиб 29 сентября 1942 года. Выдано Литвиненко А. А. для получения пенсии на детей погибшего.
Военный комиссар Краснояружского райвоенкомата капитан Артамонов».
Так меня похоронили – семья, родные, друзья и знакомые.
Но, пройдя дороги войны, дороги смерти, я остался жить. Я остался жить совершенно случайно, много раз жизнь моя висела на волоске. Я остался жить, чтобы от имени сотен тысяч своих товарищей, замученных немецким фашизмом, обратиться к тем, кто живет сейчас, чтобы передать сегодняшним моим современникам жгучую непримиримость к фашизму. И сейчас я кричу во весь свой голос:
– Люди! Будьте непримиримы! Пока жив на земле фашизм – будьте непримиримы! Тени замученных, погребенных живыми, сожженных, удушенных в газовых камерах взывают к вам: во имя жизни на земле – будьте непримиримы!
