Текст книги "Завещаю непримиримость"

Автор книги: Семен Литвиненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

В землянках смертников

Нас привезли в Польшу, в небольшой живописный городок Хэлм. Прямо за его последними домами на большом поле находился так называемый Интернациональный концентрационный лагерь для военнопленных. 8500 человек из войск разных стран содержались здесь «на особом режиме».

Особый режим… Мы сразу почувствовали его. Сам лагерь имел довольно необычный внешний вид: несколько рядов колючей проволоки; внутренние перегородки из четырех рядов колючей проволоки; они образуют внутри лагеря правильные квадраты; между перегородками – узкие проходы, по ним постоянно фланируют немецкие часовые и полицаи.

Попав в лагерь, мы не увидели ни одного человека, ни одного барака. Где же нас будут содержать? И тут раздалась команда:

– Первые четырнадцать человек! В землянку номер 148!

Теперь мы все поняли: в каждом отгороженном квадрате-клетке была вырыта большая глубокая землянка, замаскированная под цвет местности.

В одну из таких землянок попал и я со своими товарищами. Мы очутились в зловонной и сырой темноте. Постепенно глаза привыкли, и мы увидели свое «жилье»: земляные мокрые стены, низкие голые нары, зловонная параша, высоко в потолке блестело окошко – в него постоянно заглядывал часовой.

Все пленные были размещены в таких же землянках. Мы не видели больше друг друга – прогулок не было. Вся наша жизнь теперь была замурована в эту землянку, настоящую собачью конуру.

Раз в день открывалась покатая дверь, и немец-ефрейтор в сопровождении двух полицаев ставил нам ведро теплой воды, заваренной сухим жомом, и ведро вареной мерзлой картошки – суточный рацион на четырнадцать человек…

Мы узнали, что те восемь с половиной тысяч, которые были в лагере до нас, погибли: кто умер от истощения и болезней, кого замучили гестаповцы. Лагерь был своеобразной машиной, перемалывающей человеческий материал. Здесь нас ждала неминуемая смерть.

Мы узнали, что прямо в землянках гестаповцы пытали свои жертвы, расстреливали и тут же закапывали. И, действительно, стены нашей землянки были в крови, под одними нарами мы нашли человеческий скальп…

Тогда я молил судьбу только об одном: смерть, приди скорее, закрой мои глаза, избавь от мук!..

И вдруг 1 октября 1943 года широко открылась дверь.

– Выходи! В баню!

Мы выбрались из своих нор наружу. Шел мокрый снег, дул ледяной ветер.

Я опьянел от свежего воздуха, глаза слепило. Нас провели через весь лагерь, вывели за ряды колючей проволоки. Длинное темное здание, цементный пол, решетки на окнах. Духота.

– Раздеться!

Мы разделись. Тогда я взглянул на своих товарищей и чуть не вскрикнул – передо мной стояли живые скелеты: кости и кожа, огромные черепа, глаза, запавшие глубоко в глазницы. Нет, мы уже не были похожи на людей…

– Выходи!

И голых, по снегу, нас погнали в другое серое здание – баню.

– На умывание – пять минут.

Горячая вода за многие месяцы впервые…

Через пять минут мы уже одевались, но уже не в свою одежду, а в какие-то лохмотья, которые нам бросили полицаи. Оделись. Теперь мы узнавали друг друга только по голосу.

Пока мы одевались, к нам подошел русский парень. Сказал:

– Я тут в рабочей команде. Вас, ребята, через двое суток расстреляют. Это их система: сначала помучают в землянках, потом – «баня», чтобы можно было обыскать одежду. Думают, поживиться можно. Ну, и – в расход.

– Что же делать? – в отчаянии спросил кто-то.

– Есть только одна возможность: попасть в лазарет. Там работает наш русский врач Медведев. Или Медведь, как мы зовем.

– А как в него попасть, в лазарет? – спросил я.

– Придумайте какую-нибудь заразную болезнь. Немцы боятся…

Парень хотел еще что-то сказать, но раздалась команда:

– Стройся!

Нас опять погнали в землянки. И вот тогда трое смельчаков бросились бежать к лесу, который был невдалеке. Конвой открыл стрельбу. Один беглец был убит, другой ранен в обе ноги навылет и его тут же добили прикладами. Третий успел пробежать с километр. Гестаповцы выпустили на него двух немецких овчарок. И на наших глазах собаки разорвали человека на части.

– В землянки! Живо!

Нас погнали бегом, избивая прикладами.

Целый день мы не получали даже воды. Настала ночь. Еще один день жизни. А там – расстрел.

Вчера мне смерть казалась единственным избавлением от фашистских мук. А сейчас вдруг во мне проснулась неистребимая жажда жизни. Жить! Жить! – кричало все во мне. Я хочу еще увидеть солнце. Я хочу вдохнуть воздух свободы. Я хочу обнять своих близких. И пройти по родной земле, поклониться русской березе. И посчитаться со своими врагами. Я хочу жить!..

Они боятся заразных болезней. Хорошо… И я придумал… Я придумал искусственную дизентерию. Все мы болели цингой. Я выдавил кровь из десен и с ее помощью приготовил «доказательство» болезни и показал его через окошко часовому. Моему примеру последовали другие. Мы стали кричать:

– У нас дизентерия! Умираем!

Часовой позвонил в санчасть. Пришли санитары и нас, шесть человек, забрали в медицинский изолятор. Потом повели в баню – затем конвой ушел, сдав нас санитару.

Горячая вода. Мыло. Белое полотенце. Неужели все это существует на свете?

Я всмотрелся в санитара и чуть не закричал от радости. Я знал его: в начале войны, когда я был в истребительном отряде, мы выводили из окружения артиллерийский дивизион, и в нем был санитаром этот парень.

– Слушай, друг! Неужели не узнаешь?

Он не узнал. Трудно было узнать…

Я рассказал ему, при каких обстоятельствах мы познакомились. Он вспомнил. Сказал:

– Надо спешить. Сейчас я позову Медведя.

Пришел молодой врач, в очках, с большим лбом, худой, но подтянутый, опрятно одетый. Он быстро расспросил нас обо всем: откуда, как попали в плен.

Нас спрятали под нижними нарами, накрыли чистой рогожей, накормили горячей очищенной картошкой. Это была самая вкусная еда, какую мне только доводилось есть за всю свою жизнь. В тепле, в чистоте мы крепко заснули. А ночью нас разбудили пулеметные очереди, они слились в сплошной гул. Расстреливали наших товарищей…

Так смерть (в который уже раз) обошла меня…

Шли дни. Мы поправились, стали крепче. Медведь каждый день приходил к нам. Потом я случайно узнал, что этот милый и мужественный человек, спасший немало жизней, был выдан предателем и зверски замучен гестаповцами.

Всему бывает конец. Ночью 28 декабря в лагерь прибыла новая партия пленных, новые восемь с половиной тысяч смертников. Все, кто оставался от старой партии, должны были быть уничтожены: палачи боялись, что об их злодеяниях узнает мир.

В санчасть ворвались двое пьяных гестаповцев с автоматами и гранатами.

– Всех на улицу!

Кто не мог ходить, они брали за руки и за ноги и вышвыривали в снег. Там, на улице, гремели выстрелы. Гестаповцы подходили к нам.

– Ну, товарищи, прощайте! – сказал Иван Костин. – Конец нашим мучениям.

– Прощайте!..

– Прощайте, братцы…

И когда гестаповцы уже сорвали с нас рогожу, подошел Медведь, бледный, спокойный.

– Господа офицеры, тиф.

– Тиф?.. – гестаповцы в ужасе попятились от нас.

Стихли их шаги в коридоре. Мы ничего не могли говорить – не было сил.

Утром 30 декабря, попыхивая дымом, к станции подошел паровоз с пятью вагонами. Один из них был пустой. Нас вывели из санчасти, посадили в вагон, откуда-то привели еще шесть человек. Медведь на прощание пожал нам каждому руки, добро улыбнулся близорукими глазами, прошептал:

– Будьте мужественны, друзья. Война продолжается. Мы обязательно победим. Мы не можем не победить!..

Поезд тронулся, и через решетчатое окно я еще долго видел высокую худую фигуру Медведя. Поблескивали на зимнем солнце его очки. Он приветственно махал нам рукой.

– Прощай, друг! Спасибо за все. Мы тебя по гроб не забудем…

Маутхаузен – крепость для обреченных

Нас привезли в крепость Маутхаузен. Расположена она на высокой горе, на границе Австрии и Германии. Вверх винтообразно поднимается дорога, шире распахиваются горизонты, величественная картина перед тобой: горы, долины, селенья. Спокойный добрый мир. И не хочется верить, что в этом мире есть фашизм с его жестокостью, варварством, животной ненавистью к нашей стране, к нашему народу.

…Крепость обнесена высокой стеной из сизого камня в два метра толщиной. Бойницы, из которых торчат орудия и пулеметы. По верхней стене ходят часовые. В этой крепости томился вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман.

В этой крепости фашисты расправлялись и со своими политзаключенными и с теми пленными, которых они считали особенно опасными.

Вот и нас судьба привела в эту страшную крепость, из которой еще никто из пленных не возвращался живым. Здесь только казнят…

Нас подводят к воротам крепости. Начальник конвоя нажимает кнопку – тяжелые ворота бесшумно разошлись.

– В крепость! Быстро!

Мы очутились в пустынном дворе. Ворота так же бесшумно закрылись. Конвой остался снаружи. А по крепости на разные голоса зазвонили звонки. Из двери вышли с автоматами наперевес холеные эсэсовцы.

– Русские?

– Русские, – ответили мы.

Нас выстроили вдоль стены. Тех, кто медленно поворачивался, награждали ударами приклада. Потом немцы ушли. Мы остались во дворе крепости одни. Только часовые на вышках наблюдали за нами.

Прошел час, второй. На морозе мы стояли полураздетые, босые, голодные. Начало смеркаться. Из той же двери, наконец, вышли трое. Они были все в черном. В черных масках, как средневековые палачи.

– Раздеваться! Быстро!

Мы разделись догола. Шел снег, был мороз градусов в десять. С полчаса немцы любовались нашими телами, хохотали, комментировали.

Внутри крепости возвышалось странное сооружение с серебристым куполом и с высокой трубой. Из нее валили клубы то ярко-желтого, то черного дыма. Временами ветер приносил тошнотворный тяжелый запах.

Нас подвели к этому сооружению. Открылась дверь, и мы спустились в глубокое подземелье.

И вот – огромная комната, ослепительный электрический свет, безукоризненная чистота. За белыми столами в накрахмаленных халатах сидят гестаповцы с карандашами в руках. Нас по одному подводят к столу. И начинается «допрос».

– Хочешь пить?

– Есть?

– Веришь в победу германского оружия?

У нас уже не было ни имен, ни фамилий. Нас принимали и сдавали поштучно, как скотину.

Следует последний вопрос:

– Жить хочешь?

Все это было дополнительной пыткой, издевательством. Наконец, «допрос» кончился.

В глубине комнаты открылась дверь – в ней был еще более яркий электрический свет.

– Туда! Живо!

Мы очутились в большой, облицованной кафелем комнате. Захлопнулась за нами дверь – и на нас рухнули потоки горячей обжигающей воды. Потом вдруг погас свет, остановилась горячая вода, и в кромешной темноте из брандспойтов на нас обрушились потоки ледяной воды. Мы метались в темноте, налетали друг на друга, падали, и нигде не было спасения от ледяных струй. Люди страшно кричали, стонали. Вдруг остановилась и холодная вода. Стало неестественно тихо. В этой гнетущей тишине кто-то прошептал:

– Я знаю… Сейчас из кранов пойдет газ… Это душегубка…

И все мы поняли, что сейчас к нам придет мучительная смерть. В это время где-то в темноте послышался немецкий голос:

– Машин арбайт никс гут. Вэк!

Сломалась душегубка, не смог пойти газ. Тогда я окончательно уверовал в свою счастливую звезду, во мне зародилась надежда, что вопреки всему я выживу. Выживу, чтобы потом перед всем миром сказать: «Я обвиняю!»…

Нас вывели из душегубки и палками погнали в один из финских домиков, что находились во дворе крепости. Гестаповец, сопровождавший нас, сказал:

– Сейчас починим. Потерпите. У немцев техника – люкс.

Но починка душегубки затянулась. Прошла ночь. Наступил день. Нас перевели в барак № 18, где уже было пятнадцать человек. На следующее утро нам выдали «форму» – полосатые арестантские куртки, такие же брюки и деревянные колодки, а на головах от лба до шеи выстригли полосы. На левой стороне куртки были нашиты номера. Я запомнил свой номер – 6563. Он заменял мою фамилию, имя, все то, что характеризовало меня как человека.

В подземелье

Несколько дней нас переводили из барака в барак все ближе к душегубке.

Но вот ранним утром мы заметили, что нас ведут каким-то окольным путем. Проходим через крепостную площадь. Знакомые ворота. Заливаются звонки. Ворота распахиваются.

– Шнель! Шнель!

Мы выходим из крепости. Здесь нас ждет конвой и крытые черные машины.

– По десять голов в машину!

Закрываются борта.

– Разговаривать нельзя!

Заревели моторы. Машины стали спускаться по винтообразной дороге. Час едем. Два. Три. Куда везут? Неизвестно. Целый день, с маленькими остановками.

Вечером въехали в балку. Солнце садится, сосновый лес рядом. Песчаные горы. В лесу несколько двухэтажных домов, аккуратных, чистеньких. Рядом – три высокие трубы. Пивоваренный завод.

Нас привезли в местечко Цыпь. Тут находился концлагерь для русских военнопленных. Обычный лагерный быт: колючая проволока, вышки, часовые, «паек», который позволяет только не умереть.

В лагере содержалось 400 человек. Создано восемь рабочих команд под управлением эсэсовцев. А работали в подземелье. Пивоваренный завод – только видимость. На деле под землей немцы строили завод удушливых и слезоточивых газов – готовились к химической войне. Пленные прокладывали туннели. Работа тяжелая, никакой техники, все вручную. Среди пленных была большая смертность, «рабочая скотина» все время пополнялась. Вот и мы стали таким пополнением.

К нашему приходу работа по прокладке туннелей заканчивалась. Фашисты спешили: война подкатывалась к немецким границам. Уже устанавливалась аппаратура, монтировались лаборатории.

На строительстве завода работали и вольнонаемные тирольцы и чехи. От них мы узнали, что на русских пленных, как только будет завершен монтаж и поступит первая продукция, будет произведен опыт. Ясно – на нас хотят проверить эффективность газов. Опять мы превратились в смертников, в подопытных кроликов. Дело только во времени… Днем раньше, днем позже…

Среди нас был бывший батальонный комиссар Костин. Он знал несколько иностранных языков. Через него мы держали связь с чехами, работающими на строительстве.

И вот однажды ранним утром, рискуя жизнью, он пробрался в наш барак.

– Чешские товарищи предупредили: сегодня на работу под любыми предлогами не выходить, – сказал он. – Передайте это кому сможете…

Мы подумали: значит сегодня немцы хотят произвести свой «опыт».

От работы мы увильнули: кто «заболел», кто спрятался. Немцы отправили на завод новую партию пленных, прибывших недавно. Им мы ничем не могли помочь…

Что с ними будет? Мы напряженно ждали.

…В два часа ночи окрестность потряс взрыв страшной силы – земля заходила ходуном под ногами. Сейчас же заревели сирены. По лагерю была объявлена тревога, все бараки заперты, усилена охрана.

В чем дело? Сквозь решетки на окнах мы видели, как в том месте, где под землей строился газовый завод, колыхалось желтое пламя.

Двое суток нас не выпускали из бараков. Наконец, мы узнали, в чем дело. Восемьдесят пять смельчаков, русских военнопленных и чехов, взорвали подземный завод. Спасая миллионы людей, они шли на верную гибель – все остались там, под развалинами.

Вечная слава вам, безымянные герои! Мы преклоняемся перед вашим мужеством…

Немцы считали, что диверсию подготовили русские комиссары и политруки. Но фамилий у нас не было, номера мы заменили. Узнать никого невозможно.

Тогда лагерное начальство выстроило весь лагерь. Несколько эсэсовцев и двое наших «стукачей»-предателей стали проходить по рядам, выбирая подозрительных. Таких набралось двадцать два человека. Среди них был и я.

Нас построили и вывели из лагеря. Это было 15 марта 1944 года. За воротами лагеря нас ждала крытая машина. Погрузились. Заревел мотор. Весенний ветер залетал в узкое окошко.

Куда нас везут? Конвоир-немец был старый, с добрым лицом. Я решился спросить у него (мы уже сносно говорили по-немецки):

– Отец, куда едем?

– Не знаю. Где примут. Дали четыре адреса: Освенцим, Бухенвальд, Дахау, Гузино.

«Адреса» говорили сами за себя…

Гузино № 2 – филиал Освенцима

Весна 1944 года. Всем, кто сохранил способность трезво мыслить, ясно, что фашистская Германия проигрывает войну. Ничто уже не сможет предотвратить катастрофу. Но четко организованная военная машина работает на полную мощь. Работают и ее ответвления – лагеря смерти, чудовищный механизм, перемалывающий человеческие жизни.

Бухенвальд, Майданек, Освенцим… По-моему, нет на земле сейчас слов страшнее этих. В ту весну лагеря были переполнены – фашисты, чуя свой близкий конец, заметали следы: они хотели, чтобы не осталось свидетелей их злодеяний. Но ничто не проходит бесследно. Тайное да будет явным…

…Нас не приняли в «главных» лагерях – нет места. Мы попали в филиал Освенцима – Гузино № 2. В трех километрах находился другой филиал – Гузино № 1. Там в каменоломнях работали наши военнопленные. Работа была непосильной. Люди гибли прямо среди огромных камней. Совсем обессилевших перевозили в Гузино № 2. Немцы называли этот лагерь госпитальным, приспособленным для выздоровления больных военнопленных. Большего издевательства нельзя было придумать.

Два длинных барака на триста мест каждый. Режим лежачий. Вставать и разговаривать нельзя. Чтобы пройти к большой деревянной параше, которая стоит в проходе, надо спрашивать надзирателя. Их десять на барак – по одному на перегороженную клеть. Надзиратель ходил с железным прутом. Если замечал, что кто-то разговаривал, – сейчас же прутом перебивал нарушителям кости рук или ребра. А вечером приходили эсэсовцы и добивали «нарушителя» на виду у всего барака.

«Рацион» здесь тоже особый: суп из гнилой картошки, конские кости и вода – сколько хочешь. По существу люди были обречены на голодную смерть. На нарах лежали живые скелеты. Ежедневно умирало 80–100 человек, и столько же для «лечения» поступало новых. Больше 22 дней здесь никого не держали. Если кто-нибудь, более крепкий, слишком долго жил в Гузино № 2, ему прививали черную оспу, и он умирал мучительной смертью.

Был у эсэсовцев и еще один способ «лечения». В каждом бараке на проходе стоял большой стол – «операционный», как похохатывая, называли его немцы. А вот какие «операции» производили они на этом столе.

…Входят в барак несколько немцев-эсэсовцев.

– На операцию! Встать!

Нас, полуживых, сгоняют к столу. Кто-нибудь от слабости не может подняться. К нему подходят эсэсовцы.

– Больной? Не можешь встать?

Его поднимают, кладут на стол, привязывают веревками.

– Русские свиньи! Смотреть на операцию!

Один из эсэсовцев достает финский нож и вспарывает им живот привязанного человека.

Другой эсэсовец, в кожаных перчатках, вынимает еще из живой жертвы мочевой пузырь и кишки.

В страшных мучениях человек начинает умирать на наших глазах.

Все это может показаться неправдой, выдумкой больного воображения. Но это было. Перед современным миром я с полной ответственностью свидетельствую сегодня: это было!.. Люди, я призываю вас помнить об этом!

Невыносимой пыткой было смотреть на эти «операции». Зная это, немцы следили, чтобы мы не отводили глаз. На мою долю выпала пытка втройне…

Однажды взамен умерших привезли новую партию. И вот среди живых мертвецов я узнал своего двоюродного брата Павла. Мы потеряли друг друга в начале войны. А тут встреча на пороге смерти, в страшном лагере Гузино № 2. У меня нет слов, чтобы описать это свидание.

На следующий день брат не смог подняться во время «медицинского» обхода. На моих глазах он мучительно умер на «операционном» столе с распоротым животом. С того дня я стал заговариваться, наступали временами странные черные часы какого-то полузабытья, полусна.

В последнее время режим в Гузино несколько изменился. Сюда стали привозить не только русских, но и пленных других национальностей. Нас становилось все больше и больше. Проходило двадцать два дня, и тех, кто не умер, переводили в другие места. При этом соблюдалось одно непременное правило: у выбывающих из лагеря осматривали зубы. Если у кого-нибудь были золотые или даже металлические коронки, – их тут же снимали. Возражения не допускались. Помню, какой-то француз, уже пожилой, аристократического вида человек, умолял немцев не трогать его золотых зубов. Его зверски избили, выбили глаз, а коронки все равно сняли.

Вообще всякое неповиновение каралось жестоко и беспощадно. Но самым страшным была «почта». Особо провинившихся посылали на «почту», в маленький трехкомнатный барак под зеленой крышей – якобы за посылкой. Но из почты никто не возвращался. До нас доходили смутные слухи, что там творятся страшные вещи. Мы долго не знали, какие. Но шило в мешке не утаишь..