Текст книги "Завещаю непримиримость"

Автор книги: Семен Литвиненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

На берегу Немана

На вокзале Каунаса мы пробыли часа два. От голода и жажды кружилась голова. Некоторые падали. Если их не успевали поднять товарищи, накидывалась охрана и избивала прикладами. Так погибло двое. Хохоча, за ноги и за руки конвоиры оттащили их к забору и все старались поставить стоя – это их забавляло. Конвоиры были совсем молодые, безусые.

«А ведь и вас, – думал я, – рожали матери, мучались. Ведь вы не люди. Вы хуже зверей».

Наконец, всех нас, нестриженных – таких набралось восемнадцать человек – повели в Литовскую тюрьму. Но там нас не приняли. Вышел за ворота какой-то начальник, пьяный, без кителя, с волосатой грудью.

– Русские? – спросил он у нас.

– Да.

– По рожам вижу. Да еще, наверно, командиры и комиссары. Ну вас… – по-русски он ругался виртуозно. Ведите их, куда хотите, – сказал он конвою и ушел.

Нам дали воды и погнали за город. К вечеру мы вошли в ворота сортировочного лагеря военнопленных, который размещался на западном берегу Немана, недалеко от бумажной фабрики.

Стояла золотая осень. Все вокруг было наполнено яркими могучими красками – желтыми, оранжевыми, красными. Но не радовала нас красавица-осень.

Десять длинных бараков обнесены шестью рядами колючей проволоки. Внутри лагеря – полицейские. На вышках – немцы с пулеметами. В бараках трехъярусные голые нары. Больше тысячи человек сидят и лежат один на другом. Два раза в сутки – еда: утром 200 граммов эрзац-хлеба и консервная банка теплой воды – «чая» и в четыре часа дня 3–4 полугнилых вареных картошки или «суп» из этой же неочищенной картошки, иногда с добавлением конских костей и отрубей.

Из этого лагеря я попытался сделать побег. Это была моя единственная попытка: больше случая не представилось…

…Октябрьским хмурым утром нас, двадцать человек, вывели из лагеря два конвоира – немец и полицай.

– На фабрику, работать!

Мы вошли в ворота бумажной фабрики. Рядом со мной шел младший лейтенант комсомолец Зайцев.

– Смотри, – сказал он и показал глазами направо.

На путях стояли три вагона и прицепленный к ним паровоз на ходу. Он уже медленно двигался к воротам…

Конвоиры прошли вперед.

План созрел мгновенно.

Я, Зайцев и еще один молодой парень – фамилии его я не знал, – пока конвоиры шли по левой стороне колонны, пробежали к составу и на ходу залезли в пустой товарный вагон. Еще несколько мгновений – и мы на свободе!..

И вдруг у самых ворот паровоз остановился. А нас уже хватились. Стали обыскивать первый вагон. Мы были в третьем.

– Назад, в колонну! – приказал я.

Молодой парень и я успели пристроиться к подошедшему ряду. А Зайцева конвоиры схватили, когда он выпрыгивал из вагона.

– К стенке! – гаркнул немец.

Русский полицай подвел Зайцева к стене фабрики, вскинул автомат.

– Прощайте, товарищи! – крикнул Зайцев.

И тут я не выдержал:

– Иуда! – закричал я. – В своего, русского стреляешь!

Поднялся ропот. Теперь кричали все двадцать человек. Немец-конвоир испугался. Он приказал полицаю вернуть Зайцева в строй.

Но работать они нас не заставили, видно, боялись. Вернулись в лагерь.

Уже за колючей проволокой Зайцев сказал мне:

– Хоть работу им, гадам, сорвали.

10 октября началась компания допроса. Цель его, как мы узнали, – выявить командиров и коммунистов. Пять дней длилась эта процедура. Все это было организовано довольно странно: вводили в одно помещение группу людей, раздевали догола (говорили: в «баню»), вводили, уже голых, в другое помещение, давали истрепанную разномастную одежду и обувь. В новой «одежде» человек представал перед столом, за которым сидел писарь-гестаповец и заполнял карточку-анкету. Следовали вопросы:

– Фамилия?

– Имя?

– Отчество?

– Сколько лет?

– Воинское звание?

Вместо росписи брали отпечаток пальцев правой руки. И неизменно задавался вопрос:

– Кто из пленных коммунисты и политруки?

За все пять суток фашисты не нашли ни одного коммуниста, ни одного политрука, хотя через полицаев было доведено до сведения всех пленных, что за каждого выданного политработника советской армии немцы будут к каждому обеду давать дополнительно десять вареных картошек.

Мы знали, что всех обнаруженных коммунистов ждет немедленный расстрел. На допросе я назвал себя Вязовским Николаем Семеновичем, 1908 года рождения, рядовым. Как и все, оставил отпечатки пальцев. Так поступали и многие другие заключенные.

Итак, пятидневная канитель не дала немцам никаких результатов. Тогда они пошли на другие меры. Утром шестого дня было объявлено:

– Пока не будут выданы коммунисты и командиры, лагерь переводится на воду. Три раза в день вода и все.

Мы перестали получать хлеб и гнилую картошку. На второй день люди стали пухнуть от голода. На третий на нарах среди живых лежали первые мертвые; их никто не убирал.

У меня нет слов, чтобы передать наше душевное состояние в то страшное время. Только одно я могу сказать: подавляющее большинство моих товарищей оставались людьми до конца и достойно встречали смерть. А она тогда была царицей в нашем лагере: на девятый день три барака были завалены трупами. Над лагерем стоял зловонный смрад. Немцы и полицаи стали, наконец, выносить трупы из помещений и складывать их штабелями возле бани. А потом стали вывозить, ежедневно на телегах за опушку леса, там их сваливали в траншеи, засыпали известью, а потом песком.

Почти месяц продолжалась пытка голодом. Из тысячи человек осталось четыреста. Но так и не узнали немцы, кто в лагере коммунисты и командиры, а нас было много.

Лагерное начальство капитулировало. Мы стали опять получать 200 граммов эрзац-хлеба и гнилую картошку. Ценой мучений, ценой огромных жертв мы победили…

В Каунасе

Казалось, беда миновала. Нас никто не выдал. Но, видно, у судьбы свои законы…

Третьего декабря 1942 года на утренней поверке вдоль строя расхаживал комендант в черном мундире эсэсовца. Было холодно, моросил ледяной дождь. Люди качались от слабости. Комендант был чем-то доволен. Он кончил расхаживать, заулыбался, показывая желтые прокуренные зубы.

– Никто не обманет немецкое командование! – заорал он. – Найдем всех коммунистов! Ты! – он ткнул пальцем в политрука Сенцова. – И ты! – он показал на меня. – Три шага вперед!

Мы вышли.

– Это есть коммунисты! – торжествовал комендант.

Какая-то сволочь, испугавшись голодной смерти, все-таки продала нас за десяток гнилых картошек.

К нам подошли шесть эсэсовцев с двумя собаками.

– На кладбище! – заорал комендант. – Шагом марш!

Нас повели к воротам.

– Прощайте, товарищи! – крикнул Сенцов. – Не поминайте лихом!..

Ряды военнопленных молчали…

Нас повели к кладбищу, которое находилось недалеко от лагеря, на высокой горе. Эсэсовцы защелкали затворами винтовок. В который раз я прощался с жизнью… Но смерть снова обошла меня. Немцы просто забавлялись – они провели нас через кладбище в Каунас.

И вот мы шагаем по пустынному незнакомому городу. Людей на улицах нет, разбитые дома, хлам, дым, запустение.

В самом центре города в бывших военных казармах находился пересыльный лагерь русских военнопленных. В нем содержались подозрительные, политически опасные для немцев лица.

Выцветший от старости двухэтажный желтый дом был набит пленными. Рядом – два таких же здания. В одном размещались гестапо и штаб формирующихся частей фашистской армии; в другом госпиталь – туда ежечасно прибывали раненые.

Нас с Сенцовым втолкнули в маленькую комнату, где уже было человек двадцать. Первые несколько минут мы задыхались – такой невыносимо тяжелый воздух был в этой комнате. Мы присмотрелись. Цементный пол, единственное крохотное окно за решеткой; железная дверь, за которой слышны шаги часового; большая деревянная параша – ее сутками не выносят, и поэтому в комнате такое зловоние; в два ряда голые тесные нары; грязь, пыль, стены кишат тараканами. На нижних нарах третий день лежал мертвый. Он был накрыт рогожей.

– Это карцер, – сказал нам полицай-литовец. – Подумайте здесь о своей жизни, большевистские свиньи.

Загремел замок на железной двери. Четкие шаги часового: хруп-хруп-хруп…

И началась наша жизнь в карцере. Две недели без глотка свежего воздуха и без света в душной камере. Рацион тоже карцеровский: 200 граммов «хлеба» из березовых опилок и костяной муки да по кружке воды в день. Люди были так истощены, что не могли говорить, двигаться. Мы молча лежали на нарах и ждали смерти – она казалась единственной избавительницей.

Однажды, серым промозглым утром кто-то сказал:

– Ребята, а ведь сегодня первое января.

Новый год! 1943-й… О многом думается в первый день нового года. Но мало, как мало было у нас тогда надежд на спасение. Мы запели:

 
Сижу за решеткой
В темнице сырой…
 

За дверью немцы подняли беготню, крик. Потом загремел замок, и дверь открылась. Появился комендант, хотел, видно, закричать, но глотнул нашего воздуха и чуть не упал в обморок. Пришел в себя и тут же убежал.

Видимо, в коменданте было что-то человеческое. Вскоре появились два полицая, унесли парашу. Потом нашу комнату вымыли, а нас в честь нового года накормили баландой из комбикорма и отрубей.

С того дня наше положение несколько улучшилось: теперь иногда убирали комнату, нас ежедневно стали выводить на прогулку. Мы влились в общую массу военнопленных, которые были размещены во втором этаже и считались рабочей командой: они пилили во дворе дрова для газогенераторных машин. Стали работать и мы.

Но в целом жизнь наша была невыносима. Среди военнопленных увеличилась смертность. Ежедневно из нашего желтого дома выносили трупы и сваливали в большой ящик-гроб, который стоял во дворе возле уборной.

Однажды санитары вынесли двух мертвых, бросили их в ящик и накрыли крышкой. На свежем воздухе один из «покойников» ожил. И вот из ящика вылез совершенно голый исхудавший до последней возможности человек и, шатаясь, по снегу побрел к дому. Его окружили гестаповцы, начали хохотать, а потом забили этого несчастного прикладами насмерть.

В последнее время почти каждый день в лагерь стали приходить агитаторы и подбивали нас вступить в банду предателя Власова.

28 марта весь лагерь согнали на митинг. Появились два офицера в странной неопределенной форме. Их сопровождал немецкий обер-лейтенант. Один из офицеров взобрался на трибуну. Был он молод, с интеллигентным красивым лицом, в очках с золотой оправой.

– Я обращаюсь к вам, – надменно говорил он, – от лица нового русского правительства, которое возглавит нашу несчастную родину после освобождения ее от ига коммунизма…

Тихо было в лагере. Люди, поддерживая друг друга, молча слушали оратора.

– …Вступайте в нашу освободительную армию! Мы гарантируем вам высокие оклады, калорийное питание, а после победы – высокооплачиваемые должности и полную свободу в частном предпринимательстве.

– А победу тебе кто, Гитлер обещал? – вдруг выкрикнули из толпы.

И разом колыхнуло всех, кто был на площади.

– Иуда!

– Предатель! – кричали со всех сторон.

– За немецкую колбасу продался.

Офицер побледнел, что-то говорил, но его не слушали. И тут большой комок грязи вмазался в лицо офицера.

– Ребята, бей предателя! – закричал молодой длинный парень.

Толпа кинулась к трибуне. И если бы не эсэсовцы, которые выскочили из казармы, была бы та речь офицера его последней речью.

Нас оттеснили к дому, а потом загнали в свои комнаты. Щелкнул железный замок.

Агитация, на которую, видно, сильно рассчитывали немцы, явно провалилась.

Голодный бунт

В карцере нас держали трое суток. На четвертое утро мы почувствовали какие-то перемены: немцы бегали по коридорам, где-то далеко духовой оркестр исполнял похоронный марш.

Я поднялся на нары, заглянул в окно – на воротах лагеря, на доме, где помещалось гестапо, висели черные флаги. Не успели мы обсудить эту странную новость, как загремел замок на двери.

– Выходи во двор!

Во дворе нас построили в две шеренги.

– Снять головные уборы!

Вперед вышел комендант лагеря, снял с головы шапку.

– У немецкого народа и его союзников траур, – сказал он. – Закончена битва под Сталинградом. Мы проиграли эту битву. Пленено несколько армий. Попал в плен генерал Паулюс. – Он помолчал. – Тысячи убитых. Там, в русских снегах погибли мой сын и мой брат. – Комендант вытер слезы. – Война – жестокое ремесло, – продолжал он. – Администрации лагеря я приказал гуманно обращаться с русскими пленными. Я отправляюсь на восточный фронт. Я буду мстить за своего сына и за своего брата.

Комендант, толстый, неуклюжий, весь в веснушках, ушел, отдуваясь. Он был странным человеком.

Три дня на воротах лагеря висели черные флаги. Три дня мы справляли поминки по армии Паулюса. Надежда жила в наших комнатах – Красная Армия разбила немцев под Сталинградом. Это только начало. Может быть, очень скоро придет и наше избавление.

С нами, действительно, стали обращаться лучше: прекратились избиения и издевательства; регулярно убирали помещения. Но все это продолжалось недолго.

В конце марта 1943 года нас погрузили в тесные вагоны и отправили в Кальварию. Через три дня мы прибыли в спецлагерь для советских офицеров.

Все это уже было знакомо, весь этот лагерный быт. Шесть рядов колючей проволоки (новое только то, что по последнему ряду пропущен электрический ток); вышли гестаповцы с собаками; длинные вонючие казармы с голыми нарами. Здесь встретили таких же, как мы, изможденных до предела, оборванных людей. Их было человек шестьсот. Рядом за проволокой помещались три рабочие команды. Они были на особом положении: работали в городе или на станции. Иногда им удавалось раздобыть кое-какие продукты. Ухитрялись они и нам помогать.

В этом лагере я встретил знакомых по Волховскому фронту.

Были здесь у меня и две совсем неожиданные встречи…

На второй день по прибытии в лагерь выстроили нас на площади.

– Будет выступать комендант русского офицерского лагеря! – объявил полицай.

Вперед вышел высокий поджарый человек в черной кожаной куртке, смуглый, небритый. Лицо его показалось мне знакомым.

– Пленные! – громко начал он. – От вас требуется только одно – повиновение.

– Тех, кто не станет повиноваться, – продолжал комендант, – будем немедленно расстреливать.

Как только услышал этот голос, я узнал коменданта. Это был мой земляк, некий Василий. Я немного знал его до войны. Он был сыном попа, в армию ушел в звании старшего лейтенанта.

И вот…

– Всех, кто будет нарушать внутренний распорядок, ждет расстрел. За распространение всяческих слухов – расстрел…

Слушал я его и думал: как же это возможно – ведь по одной земле ходили, один хлеб ели, одни песни пели.

Кончил он свою речь, прозвучала команда: «По баракам!»

И я подошел к нему.

– Узнаете меня, господин комендант?

Он вгляделся, что-то дрогнуло в его лице.

– Узнаю…

– Ты хорошо устроился, Вася.

Теперь он нагло смотрел на меня.

– Да лучше тебя.

– А ты вроде бы и поправился на немецких харчах.

Глаза его зло заблестели.

– Ты, землячок, кажется, к стенке захотел. Так это я мигом организую.

– Ваша воля, господин комендант. Только смерть мне сейчас, что сестра родная.

Лицо его стало на миг растерянным.

– Ладно. Иди. Пришлю тебе буханку хлеба.

Он, круто повернувшись, ушел. Вечером полицай, действительно, принес мне буханку хлеба. Но с комендантом я больше не встречался – он избегал меня.

И вторая встреча. Знал я одного тракториста по имени Андрей. Вроде был он неплохим парнем. И работал хорошо – на совещаниях хвалили, даже в Москву посылали. Случалось, и к нему приезжали механизаторы из других колхозов – перенимать опыт работы. Не знаю, как насчет опыта, – не проверял, а вот с совестью у него явно нечисто.

И вот однажды я увидел, как на воле, за шестью рядами колючей проволоки, марширует в немецкой форме Андрей с автоматом, с каким-то фашистским крестом на груди. Набрался я смелости, подошел к проволоке, окликнул его:

– Андрей!

Обернулся. Узнал. Заулыбался.

– Привет, земляк! – кричит.

– Привет.

Тут он все в миг выложил: сдался в первом же бою. («Против танка с винтовкой не попрешь»), завербовался к немцам. Уже и повоевал на их стороне. Сейчас из-под Орши сюда на переформирование.

– Ну и двинули нас там русские! – Так и сказал: «русские».

Не выдержал я:

– А ты что, не русский?

Он улыбается себе:

– Я человек, понял? Жить охота, понял? Война кончится, хозяйство свое заведу, сам себе голова и никакого колхоза, никакой тебе эмтэсе. Понял? А ты… А ты… – и вдруг он задохнулся от злости, от ненависти. – А ты, коммунист несчастный, сгниешь тут у нас, за проволокой!

Он плюнул в мою сторону и ушел. Больше я его не видел. Если он жив, если уцелел и живет на моей земле, как бы я хотел его встретить. Я вцепился бы в его горло и не выпустил, пока не остановилось бы его подлое звериное сердце…

Нас переселили в другую комнату. Вначале показалось просторнее, больше воздуха. Но здесь была другая напасть – клопы. Ими кишела вся комната – ее стены шевелились. Клопы нас буквально заедали даже днем, а ночью они залезали в нос, в уши. Через сутки мы все опухли от укусов, были в волдырях, в крови.

Оказывается, через эту комнату пропускались все узники лагеря – это входило в «режим». А через глазок в двери смотрели на нас немцы и хохотали…

Мы взбунтовались: стали стучать, ломать нары – и угодили в карцер. Проходит день за днем. На дворе июль, тепло и сухо, а у нас по стенам течет вода. Двое умерли. Перед тем, как навеки закрыть глаза, один из них прошептал:

– Братцы… Я журналист. Думал: уцелею – обо всем этом расскажу людям. Как нас мучили фашисты, как истязали… Как губили тысячами… Я вам завещаю свою цель. Если кто-нибудь из вас останется в живых – напишите обо всем. Люди должны знать… Чтобы не повторилось… Никогда…

И над его трупом мы поклялись, что выполним его завещание. Если, конечно, кто-нибудь из нас выживет…

Сейчас я выполняю его завещание.

Мертвых унесли санитары, а нас перевели из карцера в общую казарму.

Теперь мы были в общей массе военнопленных. У нас родилась идея создания подпольной партийной организации. Не было ни карандашей, ни бумаги, списков не составляли. Образовалось ядро: Турищев, Мищенко, Михайлов, Чумаков и я. Состоялось первое совещание нашей группы.

– Цель у нас такая, – говорил Турищев. – Нужно разъяснить пленным, что немцы не такие сильные, за каких себя выдают, что наша армия перешла в наступление, что бои идут уже за Оршу. Надо, товарищи, готовить группы для побега.

– Необходимо связаться с полковниками, – предложил Михайлов.

Полковники содержались от всех изолированно, на нижнем этаже. Связь с ними была поручена мне. Я встретился тайком с полковником Жильцовым. Выслушав меня, он сказал:

– Планы у вас добрые. Но ничего не выйдет.

– Почему? – удивился я.

– На днях лагерь расформировывают. Нас развезут в разные концы.

Полковник Жильцов оказался прав. Через два дня нас выстроили перед бараками. Вдоль рядов прошел комендант лагеря в своей неизменной кожаной куртке, поднялся на деревянный постамент.

– Вечером, – сказал он, – вы будете эвакуированы из лагеря. Сейчас получите паек на три дня. Все надо делать быстро!

«Спешат, – думал я. – Неужели наши так близко?» – и сердце забилось чаще…

Нам стали раздавать по буханке эрзац-хлеба (по 800 граммов) – вот и весь паек на три дня.

Тогда это и случилось. Одному матросу, огромному, худому – кости да мышцы – досталась гнилая буханка «хлеба», вся зеленая от плесени. Матрос попросил полицаев, которые раздавали хлеб, заменить буханку. У раздачи стоял немец-гестаповец. Он оттолкнул матроса прикладом. Матросик был, видно, не робкого десятка.

– Ах ты, гад… – прошептал он и, не долго думая, запустил буханку в голову гестаповца.

Удар был сильным, из носа немца полилась кровь. Гестаповец вскинул автомат, короткая очередь – и матрос рухнул у лотка раздачи.

Поднялся крик, ропот, ряды смешались, в полицаев полетели буханки – волнение переросло в голодный бунт. Часовые на вышках начали стрелять из пулеметов поверх голов.

Из своей казармы выскочили гестаповцы. Нас окружили.

– Ложись! – раздалась команда.

Сутки нас продержали во дворе лежа. По тем, кто пытался подняться, стреляли. Приехал немецкий прокурор. Нас выстроили. Началось следствие. Все в конце концов было свалено на комиссаров, политруков и полковников.

Снова карцер, цементный пол, мокрые стены, «паек», который позволяет только не умереть: 200 граммов эрзац-хлеба, 400 граммов воды в сутки.

Опять барак. Эвакуация задержалась. Дизентерия, тиф, чесотка ежедневно уносили десятки жизней. Кладбище было рядом, хоронили кое-как, над лагерем стояло зловоние, от которого люди буквально задыхались.

Только в сентябре началась расформировка лагеря. Отправляли пленных большими партиями в разные лагеря, в основном на острова Бельгии и Голландии.

Нашу комнату, четырнадцать человек, «отъявленных», эвакуировали последней. Ночью затолкали в вагон, бросили свеклы, заперли. Где-то впереди закричал паровоз, застучали колеса.

Куда везут нас? Какие испытания ждут впереди? Мы ничего не знали. За маленьким окошком была только черная ночь и больше ничего.