Текст книги "Обратные адреса"
Автор книги: Семен Бытовой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Он упирался, мотал головой, рычал, даже пытался перекусить пояс, но ничего у него не получилось.
Подбежал глава общины, набросил на голову зверя венок из хвои и стружек-инау и, низко поклонившись, произнес:
– О великий камуй! Будь в добром расположении духа! Не гневайся! Все наши с тобой. Люди рода Чисима собрались проводить тебя в последний путь к предкам. Не забудь наших жалоб и просьб, передай их своим сородичам. Все, что необходимо тебе в дорогу, великий камуй, мы приготовили. Да будет она для тебя легкой и радостной. Прощай, спасибо!
Он уступил место Игорито, и тот с разбега навалился на медведя грудью, закрыл ему ладонями глаза. В ту же минуту, не дав зверю опомниться, кинулись на него еще трое, а Иваро сел на него верхом и хотел было ухватиться за уши, но медведь откинулся, тряхнул спиной, сбросил Иваро и стал отбиваться лапами.
Первый удар по лицу получил Игорито. Не обращая внимания на хлынувшую из носа кровь, юноша снова ринулся в схватку, но зверь опередил и нанес ему сильный удар в грудь. Довольно быстро медведь расшвырял и остальных, потом коротким прыжком настиг Игорито, сбил его и уже занес над ним лапу, но на помощь Игорито подоспели товарищи.
Все шестеро разом снова навалились на медведя и прижали его к земле. В толпе раздались ликующие крики: "Ай-я! Ай-я!" Однако торжествовать победу над камуем было рано. Он и на этот раз успел всех расшвырять.
Не меньше часа длилась отчаянная борьба семерых айнов с медведем. Лица у них были в кровоподтеках и ссадинах, от одежды остались клочья, но никто не думал выходить из борьбы – падали, поднимались и снова кидались в бой...
Иваро все же удалось снова надеть на медведя парадный пояс, и все семеро молодых айнов повели камуя к лобному месту.
Больше всех досталось в этой дикой, кровавой схватке Игорито, и глава общины объявил его почетным стрелком.
Нигоритомо взял родовой жезл – длиной в полтора локтя до блеска отполированную бересклетовую палочку, инкрустированную моржовой костью, с рядом насечек и с клювом филина на конце – знаком рода Чисима – помахал жезлом перед глазами медведя и обратился к нему с прощальной речью:
– Мой прекрасный внук, смелый камуй! Мы две зимы выхаживали тебя, кормили и поили, расчесывали гребнем твою шерсть на спине, чтобы она была гладкой и пушистой, как у калана. И вот настал день, когда нам нужно расстаться. Люди рода Чисима прощаются с тобой с большим сожалением. Но ты уйдешь от нас в страну не менее прекрасную, чем наша. Не забывай нас, мой прекрасный внук! А на твое место будущей весной придет твой сородич. Через две зимы мы и его отправим по дороге солнца, внук мой. Прощай, спасибо!
И, низко поклонившись, приложил к груди ладони.
– Прощай, спасибо! – хором произнесли айны и тоже поклонились камую, который стоял, окруженный тесным кольцом людей, и втягивал воздух вывороченными ноздрями.
Васирэ подал Игорито лук и стрелу с костяным наконечником, начиненным растительным ядом аконита. Только Игорито приставил стрелу к тетиве и стал медленно оттягивать ее, медведь, почуяв опасность, повернулся спиной к стрелку и опустил голову.
Тогда Игорито зашел с другой стороны. Стрела тоненько просвистела, угодив медведю в загривок, и застряла в сале, не причинив вреда, более того, зверь перекинул лапу через левую лопатку, вырвал стрелу, переломил ее и швырнул подальше.
Васирэ подал брату другую стрелу. И только медведь поднял голову и кинулся было на Игорито, тот выстрелил. Стрела вошла в сердце зверя, и, подавшись вперед, он грохнулся, уткнувшись мордой в песок.
Дело было сделано.
Убитого медведя положили на большую чирелу, сняли с него "обновку", прикрыли еловыми ветками и на несколько минут оставили лежать. Потом Нигоритомо похожим на тесак ножом отрезал у зверя голову, подержал ее на вытянутых руках для общего обозрения и бросил на огромный, величиной с зонтик лопуховый лист.
К медвежьей туше подошел Сиракура, положил на брюхо вдоль линии разреза семь ивовых палочек-застежек. Прежде чем "отомкнуть" их, он извлек пронзенное отравленной стрелой сердце и одним ловким движением и очень точно разрезал палочки. Из распоротого медвежьего брюха вывалились внутренности. Сиракура отделил от печени желчный пузырь – медвежья желчь одно из самых дорогих лекарств в айнской фармакопее – и принялся разделывать тушу.
Мясо сложили в два чугунных котла и унесли в лес, где уже были разложены костры.
Долго, чуть ли не до полуночи варилось мясо. В ожидании торжественной трапезы айны, рассевшись в круг, как и в первую ночь бодрствования, терпеливо коротали время: мужчины – в беседах, женщины – в хлопотах: на них лежала ответственность за вкус священного мяса, и они по очереди вставали с чирел, подходили к кострам, бросали в котлы то сушеной сараны, то кипрея, то баранника, вдыхали пар и по запаху определяли, хватит ли приправы, а если им казалось, что мало, добавляли.
Игорито с Орэко сидели отдельно, вдали от костров, под раскидистым тисом, и она то и дело смачивала в росе платочек и прикладывала к обезображенному лицу юноши. Левый глаз у него совсем заплыл и не открывался, на переносье содрана кожа, верхняя губа рассечена и стала как заячья, однако Игорито старался заглушить боль, держался как можно бодрее, ведь ему еще предстояло, как только начнется пиршество, незаметно, под покровом темноты, схватить свою избранницу, принести на берег, усадить в байдару и уплыть через залив на мыс Орла, где среди старых, искореженных морскими ветрами сосен стояла охотничья хижина.
Ожидание счастливой минуты, когда должна решиться ее, Орэко, судьба, тревожило и волновало девушку. То ей хотелось, чтобы это наступило сейчас же, немедля, то вдруг она начинала молить бога гор, чтобы как можно позднее, ведь Игорито еще слишком слаб, но, вспомнив, что ни просить, ни советовать не полагалось, решила, что больше не будет думать, ведь она теперь в его, Игорито, власти, и он, вероятно, лучше знает, как поступить...
Однако держать себя в тревожном ожидании было нелегко, и сердце у Орэко колотилось, как подраненная чайка.
Когда она прикасалась к лицу Игорито мокрым от росы платочком, он близко чувствовал ее горячее прерывистое дыхание и просил ее не тревожиться, пройдет немного времени, и от ран не останется никакого следа.
– Прости меня, Игорито, что я позабыла попросить камуя, чтобы не наносил тебе слишком опасных ран!
– Этой просьбы он бы, наверно, не исполнил, – ответил Игорито и подумал, до чего же наивна его любимая.
Когда Игорито получил удар в грудь, у него остановилось дыхание, в глазах погас свет и, падая на траву, он мысленно распростился с жизнью. Так продолжалось мгновение, потом, придя в себя, он с невероятным усилием заставил себя подняться и снова ринуться в бой.
...Тем временем Васирэ, которому Игорито поручил приготовить малую байдару, устал возиться с ней. Она почему-то оказалась без уключин, и, когда он приладил новые, сквозь них не просунуть было весел. Пришлось бежать в хижину за тесаком. Покончив наконец с байдарой, вспомнил, что не захватил чирелу для подстилки, и снова побежал в стойбище.
Не посвященный ни в какие тайны, он почему-то думал, что байдара предназначена для гонок по морским волнам. Такие гонки айны устраивают на следующее утро после камуй-осин-то в "час кормления моря", после того как сбросят в залив черепа зверей и птиц, которых было порядочно чуть ли не на каждом дворе.
Васирэ даже вообразил, как они с Игорито будут сидеть в байдаре – он за рулем, брат на веслах, – и как она точно птица полетит по волнам, и вряд ли кто угонится за ней...
К ночи погода стала портиться. Ветер нагнал облака, похоже было, что польет дождь, и Игорито подумал, что следует поторопиться. Когда закроет луну, в темноте труднее будет переправиться через пролив.
Он быстро отвел руку любимой с платочком, смоченным в росе, вскочил и, не дав ей опомниться, с какой-то отчаянной силой потянул к себе. Не успела Орэко подняться, как он уже схватил ее на руки и побежал вниз по тропинке к морю. Она пробовала сопротивляться, хотела закричать, но Игорито закрыл ей ладонью рот. Вспомнив, что давно ждала минуты, когда он схватит ее и унесет к морю, Орэко, чтобы ему легче было нести, крепко обвила его шею руками и прижалась головой к груди.
Он слышал, как сильно бьется у нее сердце, как вздрагивают у него под руками ее острые, жаркие плечи, и почувствовал такую слитность с ней, точно душа любимой переселилась в его, Игорито, душу.
Васирэ заметил их, когда они уже были в двадцати шагах, хотел кинуться навстречу, но не успел.
Подбежав к байдаре, Игорито с ходу посадил туда Орэко и, столкнув лодку на воду, сам прыгнул туда.
– Прощай, братик Васирэ! – крикнул он, хватаясь за весла. – Через три солнца вернемся!
Все это произошло для Васирэ так неожиданно, что он даже не успел спросить, куда они плывут на ночь глядя, если "час кормления моря" наступит только на рассвете.
Он подбежал к кромке берега, но в это время приливная волна хлынула на песчаную отмель, обдав Васирэ холодными брызгами. Он едва успел отскочить, как накатилась новая, еще более сильная, и, пока мальчик пережидал ее, байдару уже вынесло в море.
Он несколько минут стоял грустный, растерянный, и слезы обиды душили его.
Игорито сильно забирал веслами, и легкая, сшитая из шкур сивучей байдара, качаясь на волнах, быстро шла через пролив к высокому мысу Орла, едва различимому в темноте.
Орэко надела теплую курточку, подбитую гагачьим пухом, смотрела на Игорито, и в душе у нее рождалась песнь любви. В ней, в этой песне, было и все пережитое за эти несколько праздничных дней, и то, что ожидало после, когда через три солнца они с Игорито вернутся в стойбище мужем и женой, и сородичи выйдут встречать их, и глава общины Нигоритомо приведет молодых в новую хижину.
До мыса Орла уже было рукой подать, он уже показался своим крутым каменным уступом, – вдруг наперерез байдаре из-за поворота выскочило военное судно.
По длине его бортов и по осадке Игорито сразу определил, что это японский эсминец. Он двигался на самом полном с зажженными бортовыми огнями, и только Игорито, налегая на весла, хотел отвернуть, на эсминце вспыхнул прожектор и широкий луч нащупал байдару. Орэко вскрикнула, закрыла глаза, и, как ни старался Игорито поставить байдару кормой к лучу, ему не удалось: прожектор цепко держал ее в широком поле яркого света.
– А-нэ-нэ! На байдаре! Не двигаться с места! Берем вас на борт! послышался голос с капитанского мостика.
Игорито хотел крикнуть, что они не терпят бедствия и не нуждаются в помощи, но не успел: эсминец, несколько сбавив ход, подходил все ближе, и матросы торопливо спускали вдоль стального борта штормтрап.
– Быстро на корабль! – приказали с капитанского мостика.
Игорито, поддерживая Орэко, помог ей ухватиться за веревочную лестницу, и не успела она добраться до середины, как матросы подхватили ее и втащили на палубу.
Игорито залез туда без посторонней помощи.
– Кто вы и куда шли на байдаре? – спросил, подбежав к ним, морской офицер в черном плаще с капюшоном.
– Мы – айны, камуй-капитан, с Шикотана, – сказал Игорито, перехватив испуганный взгляд Орэко.
В это время из каюты вышел начальник военного гарнизона майор Кавамото, и Игорито даже обрадовался, решив, что майор, которого айны ждали ко дню камуй-осин-то, хоть с опозданием, идет на Шикотан.
Игорито уже начал было говорить майору, как, ожидая его, глава общины Нигоритомо долго не разрешал выводить медведя из клетки, но Кавамото прервал:
– С Плоского острова прибыли на Шикотан все пять айнских семейств?
– Да, камуй-майор, – сказал Игорито. – Вся наша община собралась на праздник.
– Кто тебя так сильно побил? – только теперь заметив ссадины и кровоподтеки на лице Игорито, спросил майор.
– Я получил эти раны в схватке с камуй-медведем, господин майор. Я был избран на празднике почетным стрелком именно потому, что получил много ран...
– А куда ты плыл с девушкой?
– На мыс Орла, господин майор. Я избрал ее себе в жены.
– Как зовут ее?
– Орэко!
Кавамото, глянув на девушку, слегка поклонился ей:
– Поздравляю вас с браком, Орэко-сан!
После этих слов у Орэко отлегло от сердца, и она с надеждой посмотрела на Игорито, подумав, что майор Кавамото разрешает им плыть дальше на мыс Орла.
Но на чем плыть?
Как только их подняли на палубу эсминца, прожектор погас, на море легла непроницаемая тьма, байдару унесло волнами. Может быть, камуй-майор, любезно поздравивший ее с браком, отправит их на мыс на этом военном судне?
Честной, чистой, доверчивой, с добрым, отзывчивым сердцем, ей и в голову не приходило, что кто-то может помешать их с Игорито счастью, и с трепетным ожиданием она смотрела на майора, который почему-то слишком медлил со своим решением. Возникшая было в душе смутная надежда, что все окончится благополучно, вдруг сменилась предчувствием чего-то недоброго, страшного, и от мысли, что ее могут разлучить с любимым, Орэко содрогнулась от ужаса. Она шагнула к Игорито, прижалась к нему плечом с твердой решимостью не расставаться с ним.
Но тут офицер в черном плаще приказал матросам:
– В трюм их!
...Эсминец подходил к Шикотану. С капитанского мостика хорошо были видны костры на вершине мыса и люди, сидевшие там.
В ту же минуту, как на эсминце загремели цепи и якоря, плюхнув в воду, ушли на дно, глава общины побежал к берегу. Подумав, что пожаловал наконец начальник гарнизона, Нигоритомо несказанно обрадовался и стал в уме складывать приветствие, с которым он обратится к знатному гостю.
Первым делом, понятно, он выразит свое глубокое сожаление, что господину майору не удалось присутствовать на камуй-осин-то, а ведь ему так хотелось увидеть, как будут выводить медведя. Затем преподнесет ему заранее приготовленный подарок – клык моржа, на котором искусный мастер Сиракура изобразил целую сценку охоты на сивучей (за такие клыки японские скупщики платили дорого, но слишком долго, не меньше года, длилась работа мастера-костореза).
Нигоритомо быстро спустился вниз и стал ждать, пока шлюпка, в которой находился майор, подойдет к берегу. Следом шла другая шлюпка с вооруженными матросами. "Для охраны высокого начальника", – решил он.
И не успел Кавамото ступить на землю, как глава общины, отвесив низкий поклон и приложив к груди ладони, произнес:
– О великий, о славный камуй-майор! Айны рода Чисима не забудут чести, какую вы оказали им своим прибытием на Шикотан.
Кавамото в ответ только слегка козырнул.
– Нигоритомо! – сказал он после короткого Молчания. – Россия ведет войну с императорской Японией. Не исключено, что их десанты со дня на день высадятся на островах. Значит, и здесь разгорятся бои, от них можете пострадать и вы, мирные айны. Заботясь о вашем благополучии, командование в лице генерала Кабаяси приказало мне вывезти вас, айнов, в более безопасное место. – Измерив Нигоритомо пристальным взглядом, прибавил жестко, приказным тоном: – Вели людям общины садиться в шлюпки!
– Мы лучше уйдем в горы, высокий камуй-майор! Переждем в горах, пока стихнет война, потом вернемся к родным хижинам!
– Все должны подчиниться приказу нашего командования. За неподчинение в военное время – расстрел!
– О высокий камуй-майор, – дрожащим голосом опять сказал Нигоритомо, просительно протянув руки к Кавамото. – Дай нам время собраться. В наших хижинах еще не погасли очаги, там осталась наша одежда, запасы еды. На мыс Орла уплыл на байдаре мой внук Игорито со своей невестой Орэко. Дай нам дождаться их возвращения...
– Они уже на эсминце! – бросил небрежно Кавамото. – Мы перехватили их. Ну, быстро, скажи людям, чтобы садились в шлюпки!
Но Нигоритомо не двинулся с места, так и остался стоять с протянутыми руками.
А прожектор своим широким лучом все шарил на вершине мыса, и айны, столпившись там, прятали от ослепительного света глаза, ожидали возвращения главы общины. Но Нигоритомо точно окаменел и все еще продолжал стоять внизу как изваяние. Лишь новый окрик майора: "Приказываю садиться в шлюпки!" – заставил его встрепенуться и побежать на мыс.
Когда первые двадцать человек были посажены на шлюпки и отправлены под охраной на эсминец, Васирэ, испугавшись, юркнул в кусты. Затаив дыхание, не двигаясь, мальчик лежал в мокрых от росы зарослях в трех шагах от Нигоритомо. Улучив минуту, Васирэ тихонечко разДвинул кусты и спросил:
– Дедушка, можно мне убежать в горы?
Нигоритомо достал родовой жезл с клювом филина и, незаметно передавая его внуку, шепнул:
– Внук мой, беги с жезлом в горы и никогда не теряй его. Прощай, спасибо!
Пробираясь кустами, Васирэ слышал, как отчаливают шлюпки, слышал крики матросов, сидевших на веслах, и, как только внизу стало тихо, упал ничком на траву и, не боясь, что может выдать себя, громко заплакал.
...Перед тем как уйти в горы, его неудержимо потянуло взглянуть на опустевшее стойбище. Когда стало светать, он, пугливо озираясь, пробрался к хижине деда. Убедившись, что вокруг никого нет, осторожно, без скрипа отворил легкую берестяную дверь, вошел вовнутрь. В хижине еще горел очаг. Тепло напомнило о голоде, и мальчик принялся шарить по полкам, нашел две черствые лепешки и с жадностью стал грызть.
Подумав о родовом жезле, который нужно сберечь, ибо, потеряй он его, навсегда, как казалось Васирэ, исчезнет род Чисима и айны не вернутся в родные хижины, мальчик вышел во двор, постоял минуту около изгороди, где висели черепа зверей и птиц – в "час кормления волн" их должны были сбросить в море, – и торопливо зашагал по тропинке в горы.
В это время в клетке закричали чайки. Вспомнив, что они давно сидят взаперти и не кормлены, Васирэ побежал обратно, выдернул прутик, запиравший клетку, и выпустил их на волю. Отвыкшие летать, чайки разбрелись по двору.
Когда Васирэ был уже на вершине скалистого мыса, он, к радости своей, увидал, что чайки медленно поднимаются на крыло.
8
Примечание к тетради
Наш сын Митя, штурман дальнего плавания, пока его лесовоз стоял на разгрузке в Хоккайдском порту, побывал по моей просьбе в одном из селений, где живут айны.
На дворе у главы общины в клетке содержался молодой медведь. Там же Мите удалось встретиться с тремя айнами из рода Чисима, жившими когда-то на Шикотане. Род этот и в недавнем прошлом насчитывал всего чуть более полусотни человек, а за минувшие тридцать лет почти уже никого не осталось: умерли старики, а молодые ушли на заработки – кто нанялся в порту грузчиком, а кто матросом на рыбачью шхуну.
Основное же занятие айнов на Хоккайдо – кустарные промыслы. Они изумительно красиво вырезают по кости и дереву сценки из своего прошлого быта, искусно плетут корзиночки из рисовой соломы и молодых бамбуковых стеблей. Все эти сувениры охотно покупают туристы. Туристам же айны показывают свои национальные танцы, игру на древних инструментах муфтуках.
Митя спросил одного старика айна, устраивают ли у них медвежьи праздники, и тот сказал, что давно-давно не устраивали, а вот нынче, в конце лета, должно быть, устроят, потому что главе общины удалось раздобыть медвежонка, которого поставили на откорм. И показал на сруб с решеткой, где после сытного обеда дремал бурый медведь с белой звездой на лбу.
Кстати, бюро путешествий уже выпустило красочную рекламу для туристов, приглашая их приехать на айнский медвежий праздник, который длится несколько дней.
Может быть, и нашему Мите посчастливится присутствовать на этом празднике: его лесовозу предстоит новый рейс на Хоккайдо.
РЯДОМ С ЛЕГЕНДОЙ
1
Приехать в Иман и не зайти к герою моей повести "Быль о женьшене" Никите Ивановичу было бы непростительно, и я отправился к бригадиру корневщиков. Разыскивать его дом долго не пришлось, когда-то я жил там целую неделю. Наверно, подумал я, встречу совсем уже немощного старика, давно расставшегося с тайгой, где он провел чуть ли не всю свою жизнь.
– Да вы посильнее толкните, – раздался за дверью грубоватый женский голос, когда она у меня с первого толчка не подалась, и тот же голос стал кому-то выговаривать: – Подтесал бы маленько, сколько ни прошу.
Я толкнул посильнее, и новая, из свежих сосновых досок дверь со скрипом отворилась, и я очутился в довольно Просторной, недавно побеленной кухне.
– А вы к кому будете? – спросила полная женщина, отставив ухват, которым собиралась поставить в пылающую русскую печь чугунок с картошкой.
– Здравствуйте, Анфиса Трифоновна!
Она посмотрела на меня исподлобья, вспоминая, откуда я ее знаю, и вдруг всплеснула руками:
– Господи боже ты мой, вот не ждали-то! – И крикнула мужу: – Ну-ка вылазь, отец, из своей конуры-то да встреть гостя милого.
В меховых тапочках на босу ногу, в сатиновой сорочке, которую не успел заправить в брюки, с поднятыми на лоб старомодными очками в железной оправе и раскрытой газетой в руке, из комнаты показался Никита Иванович.
Он-то сразу меня узнал.
– Сколько лет, сколько зим, паря! – произнес он, протягивая руку. Вот уж не ждали, ну проходи, чай, устал с дороги?
Я рассказал ему, как попал в Иман и где остановился.
– А разве у нас места нет? Хата велика, а людей-то всего – мы со старухой.
– Так уж вышло, Никита Иванович, не обижайтесь!
– Ладно, раз пришел, – уступил он.
И вот я снова в доме, где в свое время Никита Иванович приютил меня перед нашим походом в тайгу за женьшенем. Ничего здесь, кажется, не изменилось. На том же месте стоит широкий, слишком массивный стол, выскобленный до белизны ножом, те же вдоль стен в дубовых пузатых бочатах фикусы, поднявшиеся уже до потолка, погустевшие герани на подоконниках, будто за эти годы никто их не сдвигал с места.
Ну а сам Никита Иванович?
На его худощавом, чисто выбритом лице прибавилось морщин, да глаза стали потусклее и спрятались глубже в седых мохнатых бровях. А когда мы сели за стол и Никита Иванович накрыл руками газету, я заметил, как они мелко вздрагивают.
– Ну, рассказывай, паря, как жил, что творил се годы?
– Все езжу, Никита Иванович, на Сахалине побывал, на островах Курильских...
Я приготовился, что он начнет упрекать, что ни разу за эти годы – со времени нашего таежного похода прошло двадцать лет – не заглянул к нему в Иман. Но вместо этого старик сказал:
– Ну и хорошо, что далеко ездишь. В народе не зря говорят: пока ходишь – надо ездить! – И все-таки нашел, чем упрекнуть: – Однако же творения свои забываешь присылать старику. – И показал на этажерку, где среди других книжек стояло несколько изданий моей "Были о женьшене", я посылал их ему с дарственной надписью. – Вот видишь, паря, храню.
– А вы, Никита Иванович, давно не ходите корневать? – спросил я, хотя и так видно было, что долгие изнурительные походы ему не по силам.
– Куда мне, уже не могу...
– А Цыганков и Лемешко ходят?
– Они помоложе, изредка ходят, правда, не от Заготконторы, а сами по себе.
– Молодцы какие, тоже ведь люди в годах...
– В годах! А меня ревматизмой по весне ужасно гнет. Нынче так согнуло, думал, конец, да отлежался. Собираюсь в Чугуевку к свояку на пасеку пчелками лечиться. – И засмеялся: – Только вряд ли они меня кусать-то будут, во мне никакого нектару не стало.
Я вначале уже говорил, что нашему бригадиру, когда мы шли с ним в тайгу, перевалило за седьмой десяток, значит, нынче ему за девяносто, но не дашь ему столько, так еще выглядит бодро. Да и память сохранилась у него удивительно.
Он стал вспоминать такие подробности нашего похода за женьшенем, которые я давно забыл.
– А помнишь, паря, как я у тебя клеща из шеи выковыривал? Дело хотя и прошлое, а я-то подумал, что поразил он тебя, и в душе пожалел, что взял тебя с собой на смертушку.
– Значит, не поразил, раз вот уже двадцать лет по белу свету ношусь!
– Выходит, не успел... А помнишь, встретили мы в тайге корневщика Ферапонтова, думали, от простуды занемог, а оказалось – от клеща. А ведь таежник был дай бог каждому, тигров отлавливал, а от мелкой твари погиб, не про нас будь сказано. – И, сняв с полки экземпляр "Были о женьшене", переменил разговор: – Ну а все остальное в твоей книжке есть, вспоминать не буду.
– А как, по-вашему, Никита Иванович, все правильно я в ней про женьшень написал?
Он вскинул на меня глаза из-под седых бровей, коротко подумал и сказал:
– Если бы все как есть правильно, мне бы твою книжку читать неинтересно было. В том-то и суть, паря, что ты своими глазами на наше буднее дело посмотрел, со стороны как бы...
– Ну почему же, Никита Иванович, со стороны, я ведь, помните, у одного костра с вами спал, из одного котелка ушицу хлебал, из вашего кисета табак курил. Где же тут со стороны?
– Вот уж и обиделся, паря, – сказал он с улыбкой. – А по моему разумению, чтобы книжку сотворить, надо именно своим собственным взором, со стороны как бы на предмет взглянуть, а иначе какой же ты творец, ежели увидишь поле – и скажешь "поле"! Ведь я так думаю: другой человек по сему полю пройдет – ничего особенного не заметит, а творец, живописец, скажем, это же самое поле так на свой холст кинет, что залюбуешься! – И крикнул жене: – Анфиса Трифоновна, а ведь у нас гость.
– А я будто и забыла, – обиженно ответила из кухни хозяйка, погромыхивая посудой. – А вы еще мал-маля побеседуйте, пока тут у меня поспеет.
Минут через двадцать она принесла яичницу с домашней колбасой, пирожки с ливером и разной другой снеди. Появилась бутылка медовушки, вся в капельках влаги, видно только что из подпола.
– А мне, Анфисьюшка, моей стариковской настоечки дай, – попросил Никита Иванович.
Она взяла с подоконника графин с густой, цвета темного янтаря настойкой, в котором, покачиваясь, стоял похожий на крохотного человечка "корень жизни".
– Для аппетиту, – сказал Никита Иванович, наливая себе в маленькую, с наперсточек, рюмку. – На нем и держусь, паря.
– Ладно тебе, отец, – сердито сказала Трифоновна. – Держишься, слава богу, и все тут! А вам я медовушки налью. – И плеснула в стакан холодной как лед медовухи. – Ешьте да закусывайте чем бог послал.
– За встречу, Никита Иванович, – сказал я. – А я по дороге в Иман в долине реки наши зарубки на деревьях обнаружил.
Старик оживился:
– Выходит, они и привели тебя к нам?
– Наверно, так!
И тут, как бы поймав меня на слове, он сбросил со лба на глаза очки и с усмешкой посмотрел на меня.
– Однако, паря, когда я тебе напервах понадобился, ты и без зарубок ко мне пожаловал.
Ну и хитрец же старик, так и ловит!
Чтобы как-то оправдаться, я вспомнил давнишний случай, впервые приведший меня в Иман к искателям женьшеня.
Возвращаясь со станции Даубихэ, я встретился в поезде с Иваном Афанасьевичем Скибой – в то время он был капитаном, – которого знал по войне в Маньчжурии. Скиба и рассказал, как, вскоре после разгрома Квантунской армии, четверо маньчжурских крестьян, в прошлом искатели женьшеня, решив, что теперь можно беспрепятственно ходить на русскую сторону, однажды на рассвете перешли границу, углубились в тайгу и принялись выкапывать корни. Когда пограничный наряд привел их на заставу, они поклялись, что шли в тайгу без всякого злого умысла. Давно-давно, говорили они, когда "наши люди мало-мало ходи Россию панцуй искать", им посчастливилось найти большую, из десяти корней семью женьшеня. Но корни оказались молодыми, еще не достигли полной зрелости, и искатели оставили их, отметив распадок, где рос женьшень, специальными знаками хао-шу-хуа – на стволах деревьев. Шли годы, настала пора выкапывать панцуй, но на земле Маньчжурии хозяйничали оккупанты. Так я остался на целых пятнадцать лет женьшень нетронутым, с каждым годом набирая все больше сил и поднимаясь в цене. И вот, когда Советская Армия изгнала из их страны самураев и принесла свободу, искатели, сговорившись, решили отправиться к заветному месту.
"Я долго объяснял им, – рассказывал мне Скиба, – что границу строго-настрого запрещено нарушать, но они, кажется, не поняли. "Берите корни и отправляйтесь домой". И предупредил, чтобы без разрешения не ходили в нашу тайгу. Обрадовались, что все обошлось тихо-мирно, взяли с собой только семь корней, а три оставили у нас. К слову сказать, один корень до сих пор лежит у меня, говорят, что к старости непременно сгодится. Ну как, интересный для вас эпизод?" – "Спасибо, товарищ капитан, интересный..."
С этого, собственно, и возник замысел "Были о женьшене".
Никита Иванович внимательно выслушал меня, подумал и сказал:
– Что-то, паря, не припомню, вроде ты мне про это и не говорил.
– Может, тогда и не говорил, а понадобились вы мне именно поэтому. Я и сошел с поезда в Имане, чтобы встретиться с корневщиками. Мне и указали на вас, Никита Иванович.
– Ну и правильно указали, – оживился он. – Все-таки сходили с тобой в тайгу.
– А я, грешным делом, думал, что просто из любезности взяли меня в свою бригаду, а в душе, вероятно, жалели, что увязался за вами неопытный новичок и хлопот от него не оберешься.
– Ну и зря так худо думал, – ответил он строго, чуть ли не с обидой. – Не захотели бы взять – и не взяли бы! А раз взял – чего ж было сомневаться. Корней, помнишь, изрядно выкопали: два "сипие", три "упие" и пять корешков "тантаза". – И заключил не без упрека: – Прежде чем о людях что подумать, надо узнать, какие они, а не так, чтобы заблаговременно, недаром говорится – свет не без добрых людей. Так-то, паря!
Тут вмешалась Анфиса Трифоновна:
– Ну дай ты, отец, человеку поисть, соловья баснями не кормлют.
– Ладно тебе, Анфисьюшка, не торопи, надо ведь и побеседовать!
Потом разговор зашел о Супутинском заповеднике, где много лет на плантациях выращивают женьшень.
– Наверно, Никита Иванович, слышали, что в Анучинском районе нынче целый совхоз создан по выращиванию корня и даже назвали его "Женьшень"?
– Что-то мимо меня прошло, хоть и выписываю газетку. – И, отодвинув недопитый чай, спросил: – Раз говоришь, наверно, успел побывать в том совхозе?
– Успел...
– Что же ты от старика таишь?
– И не думал от вас таить.
– Тогда давай, паря, рассказывай, интересно, что-нибудь у них там получается? Овчинка выделки стоит или не стоит?
– Говорят, стоит!
Я знал, что старики, всю жизнь занимавшиеся поисками женьшеня, признают только дикий, таежный корень. Как ни тяжек их труд, как долго ни длятся скитания по лесным дебрям, зато если посчастливится найти и выкопать пяток взрослых "мужских" корней, такая удача с лихвою окупает все тяготы таежных походов.
Но ведь в странах, где нет дикого женьшеня, скажем в Корее, с древнейших времен выращивают на плантациях полноценные корни, не уступающие по своей целебной силе дикорастущим.
В начале тридцатых годов появились первые плантации женьшеня и в Супутинском заповеднике на горно-таежной станции Академии наук.
Но редко кто из искателей проявлял к ним интерес, хотя случалось, что ученые из заповедника обращались к кое-кому из них и за советами, и с просьбой собирать молодые незрелые корешки для пересадки на опытные плантации и семена.
