Текст книги "Хранитель понятий"

Автор книги: Семен Майданный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Глава семнадцатая
ОПУЩЕННАЯ ЦЕЛИНА

 
Но нет, им не пустить его на дно.
Поможет океан, взвалив на плечи!
Ведь океан-то с нами заодно.
И прав был капитан – еще не вечер.
 

Никуда от этого не денешься, лет тридцать назад в Смольном очень жаловали балерин, просто мода какая-то была на балерин. Но вот уже канула вдребезги Советская власть, а Мариинский театр продолжает себе кататься на гастроли, как сыр в масле. А убыточность спектаклей с лихвой дотируется из городского бюджета. Странно?

А если зайти с другой стороны, то прикиньте себе обычного человечка, воспитанного в оперно-балетной среде. Захочет он быть директором тракторного завода? Или начальником очистительных сооружений? Да ни в жисть. И прилипни такому к лапкам эрмитажные списочки, оперно-балетный вертила не теневым олигархом возмечтает стать, а театральной знаменитостью.

И все сходится. Сыновья-дочери свадебных балерин, все как один оказались в балетно-оперном авторитете. Никто пока городскую власть всерьез списочными предъявами раком не ставил. То есть, может, пара чиновников и схлопотала инфаркты, но большинство спало спокойно, А значит, задачки при помощи волшебных списков все эти годы решались плевые. Например, «Театр должен в апреле кровь из носу поехать на гастроли в Арабские Эмираты!.. Я хочу исполнять роль правого крайнего маленького лебедя, и никаких гвоздей!.. Мой гонорар столько-то, и ни копейкой меньше!..»

Оставалась мелочь. Вычислить, какая из балерин, приглашенных на свадьбу дочери Романова, была самая любимая? У кого конкретно из балетных потомков списки? И где они спрятаны?

– Короче, Чек. – В темном зале Арбуз осветил фонариком-брелоком свою программку. – Ща нам задвинут нумером раз… «о-пе-рА Сад-ко, му-сор-ско-е цар-ство»… Это чего, про мусоров?! – ахнул Арбуз. – ОперА?!

– Морское царство, чукча, – оторвался от шуршания шоколадкой Чек. – Опера. Типа, все на песнях. А Садко – это погоняло одного барыги, который мотался челноком за древний бугор и потонул. Но не утоп.

– Это как?

– Сказка, бляха.

– Тихо, господа, тихо, уже играют увертюру, – интеллигентно попросили из темноты. – Хотя бы не в полный голос!

– Это кто тут вякает?! – завертел баш кой Арбуз.

А из оркестровой ямы гремела мелодия, более хитроумная и мудреная, чем все песни Аркадия Северного вместе взятые. И что-то такое потаенное цепляла эта мелодия в ливерах сидящих в зале пацанов, хотя каждый из них почему-то стыдился своих искренних чувств. А мелодия вздымалась волнами к галерке и выше. Под самый купол.

Багор и Ридикюль договорились обращаться на «вы», чтоб не выделяться из вежливой театральной гущи. Нужда в «выканье» отпала при первом же взгляде на публику и стала совсем без надобности, когда они вчухали, что на Шрама из зала не шибко насмотришься. Хитрожопый мухомор Вензель спецом вскарабкался на самую верхотурную галерку. Поэтому Багор и Ридикюль заползли еще выше. Туда, откуда лупили фонарями по сцене. Не фонарщику же «выкать».

Фонарщику сунули волыну в ребра. И культурно попросили светить и дальше как следует.

Багор и Ридикюль настроили бинокли на галерку. Отсюда Шрам был как на ладони. И Вензель, паскуда, тоже. Так и тянуло пристрелить…

– …Объяснять будешь вот ему! – Приплюснутый Тарзан представил монтеру сцены Булгакину пацана по кличке Пузырь. – Все должно пахать, как в советском флоте! – Тарзан утопил указующий палец в животе означенного пацана.

От Булгакина, чьи ноги не забыли прикрутить шпагатом к ножкам стула, требовали, чтоб он командовал Пузырем. Какую кнопку жать, какой рычаг дергать. Чтоб на театральной воле выступающие артисты с дирижерами не заподозрили, что, дескать, власть в театре переменилась.

– Он тебя и пристрелит, когда чего не так, – предостерег монтера сцены от подвигов приплюснутый Тарзан. – И я еще добавлю.

И Тарзановы хлопцы принялись распаковывать ящики цвета хаки. Но настолько мощно и величественно перла музыка из оркестровой ямы, что в ней треск открываемых ящиков терялся, как конокрад в Детройте.

– Вы не находите, Мак-Набс, что русский театр чересчур демократичен? – подметил доктор Роберт Ливси. – Дозволено чрезмерно много для нецивилизованной страны. Не мешало бы ввести запрет на сотовые телефоны. А то это просто… – англичанин не выучил еще замечательно пригодного к случаю русского слова «беспредел», – …полный непорядок, Мак-Набс. Почему из зала не выводят зрителей, которые громко говорят? Почему, когда уже поднимается занавес, по залу еще ходят и без конца пересаживаются? Я не имел счастья бывать в шотландских театрах… Может быть, Англия – это последний бастион цивилизованного театра?

– На вашем английском месте, дорогой доктор, – прошептал Мак-Набс, – я бы спросил себя, а почему вас не вывели после вашего долгого черчиллевского монолога на повышенных тонах?

На сцене началась бурная и полная опасностей древнерусская тусовка. Садко, на несколько столетий опережая Жака Кусто, вписался в пучину морскую. И теперь вокруг него плясали какие-то жабы со стройными ножками. Но не на ножки пялились верные Шраму Багор с Ридикюлем.

– Век воли не видать, подаст он какой-нибудь знак, Ридикюльчик, – скрипел железно-золотыми зубами Багор, крутя настройку бинокля. – Чтоб мне свариться, будет…

– Если применить метод сведения дебета с кредитом… – задумался вслух Ридикюль.

– Применяй, братан, – разрешил Багор. – Только без мочилова.

– Шрам не шелохнется. Даже ногу на ногу не перекидывает?.. – прикипел бровями к биноклю соратник.

– Чисто так, – горячо поддержал Багор, жадно ловивший рассуждения умника Ридикюля, – как заспиртованный.

– Лишь пальцами теребит программку?..

– В натуре так! Правильный метод, Ридик! Шрам только листиком шуршит, чтоб мне свариться!

Свариться Багор мог запростяк. Под потолком, среди светильной аппаратуры по кайфу было только фонарщику в шортах и в футболке с надписью «Ла-Скала». Зачаленные в зимние шмотки Багор с Ридикюлем тонули в поту. Но разве могли верные хлопцы не попытаться выручить Шрама из Вензелевого плена, если такой чистый мизер, да еще со своим заходом сам в руки подвалил?

А дело было так: когда пленный Шрам вызвал Ридикюля в Вензелевы апартаменты писать полный отказ от управления «Гостиным двором», то, как бы между прочим, трижды косякнул на лежащие особняком в вазочке театральные билеты. Ридикюлю подсказки хватило.

– Зачем ему так настойчиво шуршать программкой? И… И…

– Что? Что? Заело?

– Ну да! – Ридикюль отклеился от бинокля и хлопнул Багра по плечу. – Да! Он повторяет переборы. Упорядоченность, код! Вот он, знак, Багор! Чтоб мне свариться!

Так и было. Шрам сидел, окруженный вензелевскими заботами, будто вышедшая ночью прошвырнуться малолетка хулиганами. Шрам сидел очень ровно и только пальчиками по программке посылал в пространство сигналы SOS. А Вензеля не хуже язвы двенадцатиперстной кишки продолжали разъедать сомнения и недоверия.

– Последние минутки остались. Поклянись, Сереженька, памятью покойной мамаши, что ты мне не соврал ни единым словом, – будто гадюка вокруг сурка, накручивал кольца старец, ипохондрически вычесывая блох и искры из кошачьей шерсти.

– Чтоб я сдох, – в который раз побожился Шрам. Вот ведь как забавно, он, в натуре, не парил мозги Вензелю. Но сейчас не следовало заводиться на занудство старого пердуна, а следовало телеграфировать в окружающий мир сигналы бедствия. Таятся же где-то в зале верные Щрамовы бойцы.

– Смотри, что с тобой будет, если дуришь. – Любитель психологических этюдов Вензель вдруг вынул из кармана и развернул веером перед Серегой стопку фоток. На фотках компьютерному гению Антону отчекрыживали циркулярной пилой кисти рук. (Так вот каким дуплетом Вензель узнал про Апаксина!) Но и на страшные картинки не дернулся только побелевший Сергей. Продолжал отсылать SOS.

– Хы, чмо какое! – Бикса вытянул палец над сиденьями, целясь в торжественно выступившего на сцену морского царя. – Чисто бомж!

– Может, хоть этот хмырь чего путевое споет, – вздохнул Букса. – Может, заслать ему сотку баксов, пусть забубенит «Братва, не стреляйте друг в друга».

– Тогда уж «Владимирский централ», – вякнул Бикса.

Через четыре ряда наискосок от крутых меломанов запиликала мобила у Харчо.

– Слышь, – счастливо хрюкнул в наушнике Палец, – ты небось тащишься. Этот морской царь – вылитый душман, типа, только из аула! – А ведь в глубине селезенки не очень радовался Палец. Особенно когда ему донесли, что Харчовый глист Хамид накупил билетов на три кишлака. Верняк, какую-то каверзу Харчо затевает.

Харчо выругался на родном наречии и вырубил трубу. Этот Палец совсем в театре отморозился, спецом на нервы плющит, клянусь. Под шутника капает, а сам подляну точит, вах…

Чтоб успокоиться, Харчо глянул в бинокль на большую трибуну с земляками. Там, конечно, не грустили, как внизу. Земляки хлопали друг друга по плечам, размахивали руками, целовались, туда-сюда ходили. Туда-сюда мельтешила старая женщина, от нее уважительно отшатывались. Вах, почему не пойти к землякам, да? Больше друзей, больше верных кинжалов.

А на сцене все пели, да так громко, как перекликиваются в горах чабаны. А на горной высоте, под куполом, два альпиниста пытались разгадать Шрамовы шарады.

Стекляшки бинокля крупняком казали Шрамовы пальцы.

– Не морзянка, – устало приговорил Ридикюль.

– Ах ты! – Багор в сердцах хрястнул биноклем об пол, Багру требовалось конкретно размагнититься. – Чего пялишься! – Он пихнул фонарщика, заслушавшегося арией Садко, в надпись «Ла-Скала».

Гиперболоидно узкий луч осветительного «пистолета» мотыльнулся от сцены на зал и замер, выхватив в партере Гайдука.

Ослепленный Гайдук нервно потирал за. пазухой рукоять «Макарова». «Вычислили, суки!» Из-за слез Гайдук не видал, в кого шмалять. «Может, менты сели на хвост по вчерашнему фраеру?! Не дамся!»

– Гайдук, падла, – устало доложил Жора-Долото Вензелю, – и этот туда же!

Блин света пополз обратно на сцену, по пути задев терзающуюся в партере супружескую чету:

– Не надо, Димусик, – прокурлыкала жена. – Новый год. Меня пожалей.

– Долг. – Муж снял очки, чтоб быть к жене поближе, и дохнул в любимое замшевое ушко тихо-тихо, тише, чем крадется в нору мышь с ворованным зерном. – Долг офицера милиции.

Майор Орлович попал на долг случайно. Дернуло ж покинуть любимый Пушкин. Сколько раз выезжал – одно лишь горе на беде и беда на горе. Казалось, всего-то собрался в театр жену выгулять под праздники – ну где тут поскользнуться? Ан нет…

Если б не опоздали к началу, Орлович схватил бы ситуацию до усадки в зале, сбегал бы к аппарату городской связи и – пусть начальство думалку нагревает. Но майор торопился на места и бдительность не включил. Лишь когда но коленям выходных брюк, извинясь, прошуршал «адидасовскими» штанами пробиравшийся к своему месту Гера-Панцирь, находящийся в розыске по тройному убийству в Павловском парке, тогда Орлович перестал быть зрителем и вернулся в менты.

Майор впился в обстановку… Батюшки святы! Ему аж поплохело. Зрительный зал был битком набит уркаганами с доски «Их, разыскивает милиция». И знакомыми и незнакомыми, которых опытный мент всегда отделит в толпе от случайных идиотов.

Да нет, и сейчас можно побежать к телефону, и в антракте не поздно, но майор Орлович отрапортовал о наблюдениях и намерениях жене. И та его не пускала.

Уйти вдвоем? А если напорешься на того же Панциря или других мокрушников? Они же отмороженные, тогда и Дашку подставишь.

– Дашусик, – Орлович предпринял новый заход, – ведь ты знала, что выходишь за мента, а не за какого-нибудь… – майор поискал профессию попозорней, – продавца целлофановых пакетов…

Заход оборвал член тихвинской преступной группировки Зубков, сидевший прямо за спиной ментовской жены. Наклонившись к спинке майорского кресла, он прохрипел:

– Эй, фраера, заглохнули! Сеанс мне ломаете, поняли?

– Выбирай… – Жена Орловича, храбро проигнорировав отморозка, надула губки и выпрямила спину. – Или я, или твои противные уголовники. Я не шучу.

– Гонят, что в этих списках повязаны все начальники, которые из Питера в Москву переселились с Чубайсом. Так, что у кого списки, тот страной и правит! – жарко шептались на заднем ряду.

«Только не про „ты меня любишь?»», – подумал Орлович.

– Ты меня любишь? – с торжественным вызовом спросила жена.

Тем временем на сцене разгорелось сражение между «мышами» и «оловянными солдатиками» во главе с атаманом Щелкунчиком. Жертв все не было. Но не это прикололо скрывающегося под куполом верного Шрамового хлопца. Багор бил себя по коленям. Багор сгибался пополам. Багор беззвучно хохотал:

– Точняк! Расчухал! – На радостях Багор выхватил баксовый полтинник и пихнул обалдевшему фонарщику. – Заслужил, собака!

– А ты знаешь код? – вмешался в радость Багра Ридикюль.

– Куда? Я не знаю. Ну не освоил, не освоил! Я ж по другой специальности. Ну блин, один из корефанов переведет. Точняк, он на программке, будто на карточной рубашке, шулерской знак семафорит!

Случись над зрительным залом, среди осветительных фонарей Володька Шарапов, вырви он у Багра блокнот, истерзанный ношением и листанием, обязательно подивился бы: «Одни номера, а фамилии где?». И фиг бы допетрил Володенька – «где».

– Цыпе брякну, – плюнув на пальцы, зашуршал страницами Багор,

Багровский блокнот только частнику Шерлоку Холмсу под силу. К примеру, Цыпин номер посажен на левой половине разворота (значит, кент правильный, из блатных), попал в первые двадцать страниц (имел ходку). В начале строчки номер статьи. Или номера статей. Воровская профессия Цыпы запрятана в нарисованной кошачьей морде – карточный катала. А перед телефонным номером буква «Ц», наводящая память на кликуху. Три первые цифры накарябаны нормалем, а последние четыре записаны в обратном порядке. Короче, у мусоров фуражки сгорят от перенапряжения, попади им этот блокнотик.

– Хоть он и завязал, но пусть только в отказ намылится! Он мне за голубиную почту по жизни обязан.

– Мне в туалет надо, – взмолился ободрившийся полтинником фонарщик.

– А мне не надо? – Под музон Чайковского Багор сосредоточенно тыкал кнопки трубы…

– …Хорошая музычка, хороший театр, что еще нужно чтобы правильно встретить Новый год? Да разве ж мы – ироды, под такую классную музычку беспредел чинить? В наших ящиках всего лишь дымовые шашки. – Умный Тарзан слупил, что театральный работяга, углядев в ящиках зеленые продолговатые банки, навоображает себе бомбы, террористов и, чего доброго, распонтуется Брюсом Уиллисом. – Убедись.

Булгакин из сидячего (не шевельнуться) положения убедился. Точно, быки зачем-то желают установить вокруг сцены не фугасы, а обыкновенные дымовухи. Они что, начали праздновать раньше нас?!

– Мы попугаем немножко и отвалим, – попытался растянуть на харе добрую улыбку Тарзан. – Нам просто заказала переполох конкурирующая фирма. И тебе двести баксов отвалим. С мужиками праздник всполоснете.

Монтер сцены, хоть и думал до головных колик, чего бы отчебучить, чтобы завлечь в Мариинку милицию, эфэсбэшников и телевидение, но откалывать привязанным к стулу смертельные номера не стремился. Булгакин не обольщался – никто не сцапает за рукав разгуливающих за кулисами чудозвонов: «А ты кто будешь, брильянтовый? Ну-ка раскрывай документ! А ну-ка выверни карманы!».

В Мариинке ишачила прорва разномастного народа, который друг с другом не пересекался. Балерины не интересовались глубиной души простых трудяг театральной механики, певичкам было глубоко накакать на внутренний мир пролетариев закулисья, режиссеры вообще проходили сквозь монтеров. А тут ведь еще додумались под Новый год состряпать солянку из опер с балетами. По сцене из «Садко», из «Шемикунчика»[16]16
  «Щелкунчик» в декорациях Шемякина (феня Мариинского театра).


[Закрыть] и финал «Жизни за царя». Такая каша из физий и костюмов – Бен Ладен спокойно тренировал бы своих абреков за кулисами не привлекая внимания.

– Возьмите носы, когда попретесь шашки подкладывать, – посоветовал привязанный Булгакин. – Чтоб замаскироваться.

В углу монтерской пылились лишние носы от «Шемикунчика». Тарзан подозрительно осмотрел шемякинские поделки, призадумался, нахмурив лоб и гладя предохранитель пушки модели «Макаров».

– Ты, пожалуй, прав, приятель, – выдал наконец приплюснутый Тарзан.

«Вот и ладушки», – Булкагин не шибко, но все-таки рассчитывал на то, что эти придурки, болтающиеся в носах не в свое отделение, навлекут законное негодование, привлекут внимание, и вдруг чего…

Пасьянс из персонажей на сцене сложился не в пользу Щелкунчика. Что случилось конкретно, никто не въехал, потому что лепилось не на фене, а на балерунском языке. Но всем сразу стало Щелкунчика жалко.

– …Да, да, повторю последнее положение. Мизинец прижат, указательный на краю программки, большой оттопырен, остальные свободно. Ну что?

– Дай сюда. – Багор вырвал у Ридикюля трубу. – Цыпа, крути роликами шибче, понял? Мы тут не в дурака режемся.

– Дай мне. – Ридикюль вернул себе мобилу. – Ну чего, Цыпа, повторять по новой? Не надо? И чего? Как, как… Уверен? Других толкований быть не может? Падлой будешь?

– Дай: – Багор завладел телефоном. – Базаришь, что падлой будешь? Это я тебе обещаю, Цыпа… Обиделся.

Багор сунул Ридикюлю замолчавший сотовый.

– «Сбрасывай двойку из-под туза, я па сую». Вот как он перевел с шулерского. – Рилнкюлъ задумался, будто Алеша Попович.

– Чешуя, а не текст. Ну, туз – это Вензель, а двойка? Жорика-Долото – на крайняк, типа, валетом бы заделали, остальные – чистые шестаки…

– Вот-вот. Кажись, въезжаю, Багор. Стоп, стоп… ну да! Кажись, и для других наших пацанов наклюнулась работа.

На подготовку развода ушло столько же времени, сколько потребовалось Щелкунчику, чтоб наказать всех, кто пытался его опустить. И через сцену кривой дорожкой на Москву двинул карательный отряд польской шляхты, а при них консультантом – Иван Сусанин.

Так над операционным столом хирурги врубают свет, раз – и пока ты промаргиваешься, тебя уже режут.

Так полководец Жуков ослепил фашистских гадов в битве за Берлин.

Так ураганно врезали гигантскими солнечными зайчиками по Вензелевой ложе два юпитера и «пистолет». Причем Багор, водивший «пистолетом», еще и вращал перед ним круг с цветными стеклами, отчего вокруг Вензеля расплясался задорный дискотечный цветник. Две шестерки и Долото закрыли с трех сторон кресло пахана, выдергивая из-за пазух волыны, остальные Вензелевы братаны с ходу и на ощупь навалились на плечи Шрама, не давая сбежать.

В буркалах вензелевцев полыхало взятие Берлина в дискотечных разводах.

– Не палить! – вовремя приказал Вензель, закрывающий буркала ладошкой.

И вдруг прекратилось. Лучи – одни вернулись на сцену, другие погасли.

– Жора и Камаз! Быстро туда. Разберитесь – кто. – Несгибаемый Вензель показательно спокойно промокал батистовым платком горючие слезы. Устаканивая нервы, он потянулся грабелькой к кошачьей спине. Ничто так не помогает сердцебиению, как шерсть на спине любимого кота. Сухая ладонь не утопла в мурлыкающем шелке, а пошкрябала по подушечным пупырышкам.

– Кис-кис, – позвал авторитетный старикашка. – Жора, Жора! – поймал Долото у дверей оклик Вензеля. – А где Филидор? Глянь-ка внизу!

Ну струхнул котик, заныкался под стульчик, сейчас прихиляет к папочке, Долото выковыряет тебя из-под стульчика. Хлопая буркалами, в которых еще стояли, будто воды в омуте, слезы, Вензель глянул на подушку. На ее алой материи чернел кружок.

Дешевые эффекты любите, падлы! Вензель взял с подушки советский пятак, выкрашенный в черное. И не лень было?

– Что, батя, хвостатого сперли? Сочувствую. Небось породистый был, как лошадь, – услыхал Вензель сбоку наглый голос Шрама. – Теперь на Кондратьевском рынке ищи, папаша. В шапковых рядах…

– Всем искать кота!!! – взвился вымпелом Вензель и, брызгая пеной, стал лупить шестерок тростью по плечам, локтям и башням.

Впервые Шрам видел старика в таком «не в себе». Все смешалось вокруг Вензеля: люди, программки, стулья.

И снова по шарам лазерно слепящий свет – бабах!

А когда по второму разу отслезились и проморгались шестерки, то к великому своему сожалению не нашли на положенном месте и Сергея Шрамова. Дал деру под шумок Сережка.

Связанные мужики шевелились в каптерке, грохотали ногами, пытаясь высвободиться из пут. Вслед за фанерной мельницей из «Дон Кихота» на них с молодецким звоном валились железки из «Войны и мира», забытые Михалковым-Кончаловским. По полу перекатывалась пустая тара, имеющая отношение ко всем постановкам. И не было с мужиками в эту трудную минуту их лепшего кореша Булгакина. Вынужден был потворствовать бандитским козням честный монтер.

– Занавес вниз, Пузырь, – подсказал Булгакин.

– Угу. – Насобачившийся Пузырь толково переключил нужный тумблер. И вообще Пузырю понравилось монтерствовать. Он только никак не мог поверить, что его не дурят, что здесь жмешь кнопку, а на сцене без балды чего-то крутится или едет. Как в кино…

– А чего, если эту пимпу нажать, взаправду оркестр смайнуется, не врешь, Булгакин?

– Не вру, Пузырь.

В шумах динамика, транслирующего представление, Булгакин без труда распознавал родное шуршание подшефного занавеса. Отшуршало. Главный занавес опустился, закрыв сцену от зрителей. Теперь выждать и выдать заключительный подъем на последний выход.

– Ну чего? – Тарзан не скрывал, что извелся от нетерпения. – Чего, Булгакин, пора?

– Пора. Занавес вверх, Пузырь…

* * *

А тем временем в актовом зале «Углов» своим чередом колбасился праздник для беспризорников. «Вторые Кресты», понятно, перековались под Вензеля, но Шрам на многие закидоны Вензеля ответивший согласием, только одно запросил: чтоб еловые посиделки детворы случились обязательно.

Вензель отнесся к этому, как к безобидной для себя блажи. Но окончательно перестал выискивать подспудные истоки, когда Шрам заказал Дедом Морозом начальника СИЗО Холмогорова. На это Вензель заржал, будто помолодел, и распорядился, чтоб все было тип-топ.

– Дети, кто еще хочет рассказать стишок? – спросила в микрофон раскрасневшаяся и очень сексапильная Снегурочка Анжела.

Собранные по притонам и подвалам дети от шести до двенадцати лет еще неловко себя чувствовали в гуманитарных обносках. Но робели не все.

– Можно, я? – выступил лысый, типа, чтоб вшей извести, шкет лет семи.

– Ну давай, мальчик. Скажи нам, как тебя звать?

– Чиреем прозвали.

– Ну и какой стишок ты нам расскажешь, Чирей?

– По реке плывет утюг из города Чугуева. Ну и пусть себе плывет…

– Спасибо, Чирей. Кем ты хочешь стать?

– Я хочу стать, как он – депутатом! – Чирей достал из кармана рекламную листовку с Сергеем Владимировичем.

– Молодец, мальчик. Иди к Дедушке Морозу, он тебе даст подарочек.

Гордый собой Чирей почап&я к Деду Морозу. Дед Мороз порылся в мешке и достал «Самоучитель карточных фокусов». Это был еще более-менее приличный подарок, ведь в предыдущий раз из мешка появилась телескопическая дубинка…

Дед Мороз был красен как рак, но не оттого, что парился в вертухайском овчинном тулупе, типа, похожей на зипун шмотки не нашлось, а от стыда. Уел-таки начальника СИЗО «Углы» Игоря Борисовича Холмогорова Шрам. Даже повязанный Вензелем, нашел способ ткнуть Холмогорова мордой в дерьмо. И еще знал Холмогоров, что не простит Шрам измены.

Часть шпаны крутилась вокруг красавицы елочки. Один малец из баллончика для заправки зажигалок стравливал под корни бензин:

– Только все закричат: «Елка-елочка, зажгись!..»

Другому мальцу глянулась неосторожно низко висящая на еловой лапе цель – рождественский колокольчик. И малец за ней потянулся, но тут же схлопотал леща от старшего товарища:

– Ты что, не знаешь, что в своей хате воровать западло?

Более взрослые шкеты кучковались вокруг Снегурочки Анжелы и откровенно пялились на ее ножки в фильдеперсовых чулочках.

– Кто еще хочет рассказать стишок? – амурным голосом ворковала Анжела.

Не дожидаясь, кто там еще хочет чего рассказать, Дед Мороз вдруг отпустил мешок, и подарки посыпались на пол: кастетики, заточечки, пугачи… А Дед Мороз сомнамбулой разрезал круг мальцов, вышел в коридор, достал из-под тулупа «Макаров», сунул дуло в рот и сделал фейерверк из собственного черепа.

Вот так начальник тюрьмы испортил детям светлый праздник.

* * *

Занавес пополз вверх, будто юбка сигающей по лужам Екатерины Второй. Согласно театральным законам сейчас должны показаться башмаки, потом трико, подолы, платья, кафтаны, раскрасневшиеся счастливые лица, а поверх них шляпы, картонные облака, птицы на веревочках. И грянет гром благодарных оваций, и поковыляют счастливые артисты к краю сцены на общий поклон.

Занавес полз – подолы не показывались. Их законное место занимали тупоносые ботинки и широкие темные штаны. На краю сцены, имеющем театральное погоняло – авансцена, стояло шестеро пацанов с гранатометами «Муха» на плечах. И выцеливали галерку. Оба-на!!!

Все выше, выше и выше поднимался занавес. И под жерлами гранатометов никому из зрителей уже не было интересно смотреть в глубь сцены на вторую группку в черных комбинезонах с короткоствольными автоматами, которые бульдогами скалились на пугливую кучу артистов, вскинувших руки вверх и жмущихся к заднику.

Оркестр сломал, не догудев, торжественную ноту. Лишь тарелочник отбивал свою партию дальше.

Зал секунду переваривал – «режиссерская находка?», «оперные понты?», «новогодние шутки?» – а потом дружно охнул. Взвизгнула первая баба. И понеслось.

Загромыхали кресла. Бабий визг под бой оркестровых литавр смерчем заюлил к люстре. Раскручивающейся турбиной поднимался рокот мужских басов. В рядах забликовали выхватываемые волыны. В запорах у дверей шваркнули первые удары по мордасам на тему, кто кому должен уступать очередь при шухере. Завязывалась возня и среди кресел. В оркестровой яме захрустело растаптываемое дерево «страдиварей», лопались струны, покатились, звеня, тарелки.

– Нету его! Нет! Сбежал! Убег! – волновались пацаны с «мухами», водя прицелами гранатометов по галерке. – Нет! Слинял!

Итак, сводный отряд махновско-киселевских пацанов волновался на сцене со своими гранатометами, а Вензеля, где предполагалось, не нашлось. Там лишь Жора-Долото сползал на пол, чтоб скрыться от гранат за щуплым бортиком. Сползая, Жора ловил ушами выкрики на русском и нерусском, выкрики снизу, сверху и сбоку. И наконец, уже змеясь меж стульев к выходу, Долото разобрал заветное:

– Пожар, братушки!!!

Монтер сцены Булгакин, связанный по рукам и ногам и брошенный всеми на стуле посреди монтерской, подгарцевал к пульту, как честный рыцарь Печального Образа:

– Ща я вам устрою куйрам-байрам.

Одно, осознавал Булгакин, нехорошо – башкой придется работать.

Единое целое «монтер – стул» подпрыгнуло, как смогло. Булгакин опустил голову на пульт, проехал по нему, цепляя тумблеры зубами, умудряясь переключать их затылком, потерял равновесие и завалился на пол. Ну чего-то ухватил. Главное – переполох. Главное привлечь внимание сил правопорядка.

«Эх, – Булгакин карусельным способом развернул себя и стул в нужную сторону, – до рубильничков бы дотянуться…»

…На сцену валил дым пароходной густоты. Валил, казалось, отовсюду. Заходил с флангов, полз из щелей задника, выкатывался из суфлерской будки.

– Пожар!!! Пожар!!!

Это был третий краеугольный камень в параллельном спектакле «Пожар в Мариинке» (режиссер – Волчок, музыка Вензеля, либретто Сергея Шрамова). На такой шухер владелец списков должен был срочно выковырять компроматную заначку из щели и дернуть на служебный выход. Где, как было приказано, спецом дежурили вензелевские торпеды с фотками всех подозреваемых в небрачном зачатии.

Тут бы театральных знаменитостей погрузили в автобус, куда-нибудь отвезли и надежно обшманали. А по одной звезде отлавливать и допрашивать – слишком долго и стремно. И враги могут опередить, и менты на загривок могут сесть. Операцию следовало организовать быстрой, будто укус скорпиона. Раз – и в дамки.

Жаль, в тему вписались Кисель с Махно с отсебятиной, подкрепленной гранатометами.

Артисты хлынули врассыпную.

– Стоять, фраерня! – Над их головами протрещала автоматная очередь.

И в этот момент сверху посыпалось «морское царство», оживленное Булгакиным. Задрав голову и трубу на плече на вертолетное жужжание раскручивающихся тросов, самый психованый пацан с «мухой» даванул на спуск.

Разрыв встряхнул и оглушил театр. Взорвавшейся звездой разметало в стороны блестки чешуи, стекляшки от кораллов, картонные и матерчатые ошметки, суставы труб и щепу.

Паника смела артистов со сцены. Они рванули к спасительным, если не от пожара, то от пуль, служебным коридорам. Там знакомый и родной лабиринт проходов, гри-мерки, нормальная одежда и служебный выход. Толпа в трико, в сарафанах и армяках, крича, визжа и срывая на ходу кацавейки и кокошники, растворялась в дыму.

А по залу катилась другая шальная волна. Наивные зрители, таких все ж натикало человек пятьдесят, по спинкам кресел, по головам и плечам братвы тоже рвали когти к спасительным дверям.

Из зала шарахнула волына. На нее повернулись автоматы и задрожали в огневом экстазе стволы. Пацаны с «мухами» попадали на доски сцены, и к креслам понесся гранатный ответ.

Из дыма под дождь картонной чешуи сбоку выехал, шевеля хваталами из папье-маше, гигантский осьминог. И задергался в волнах свинца. Над сценой молчаливо проплывали огрызки рыб, половинки рыб, пощаженные взрывом хвосты.

– Война, пацаны! – По проходу к сцене топал Арбуз и садил из волыны по под мосткам. – Подстава! Измена!

Граната бабахнула под ногами Арбуза и подбросила его, раздирая на кровавые куски. Красно-желтыми брызгами взвились фонтанчики разодранных кресел. Пуля вжикнула у виска Пальца, он оглянулся. Верняк, шмальнули из полной хачиков царской ложи, типа, соратник закадычный поприветствовал» А в своем закутке монтер сцены Булгакин наконец дотянулся зубами до рубильничков.

Люк разверся под пацаном с «мухой», когда тот налег на спуск. Гранату выплюнуло уже под сценой. Из люка ломанулись столб огня и вопль. Оторванная крышка закрутилась пропеллером над оркестровой ямой. Всеобщая бойня не могла не начаться. Все ж, блин, такие крутые!

– Не смейте. – Доктор Роберт J]ивси повис на чьей-то руке с пистолетом. – Здесь же люди!

Террорист пытался выдрать руку из захвата и нажимал на курок – пули разлетались вольными осами во все стороны. Падали, перегораживая выход, зрители. Схватился за живот Мак-Набс. Пистолет защелкал впустую, когда Роберту Ливси удался апперкот. Нокаутированный террорист осел в кресло, изобразив заснувшего зрителя.

– Вы в порядке, Мак-Набс? – Ливси опустился на колени рядом с шотландцем.

Вместе с кровавой пеной губы Мак-Набса выжали:

– Что в таких случаях принято говорить, доктор?

Дурная граната погибающего пацана взмыла вверх и влепилась в потолок у люстры. По побелке с проворством молодых змей разбежались трещины. Хрустнуло, натужно затрещало, лопнуло. И люстра, величественно, как и должны опускаться на планету Земля летающие тарелки ради контактов третьего рода, поплыла вниз.