Текст книги "Дом с привидениями"

Автор книги: Семен Лунгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Семен Лунгин
Дом с привидениями

Лунгин Семен Львович – драматург, заслуженный деятель искусств РСФСР; В 1943 году окончил ГИТИС. Написал сценарии (с И. Нусиновым) «Мичман Панин», «Тучи над Борском», «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», «Внимание, черепаха!», «Агония». Автор сценариев «Розыгрыш», «Я – актриса» и других.

Лет двадцать или даже двадцать пять тому назад (подумать только!) Семен Лунгин с Ильей Нусиновым написали сценарий под названием «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен».

Наверное, я субъективен – да и может ли быть иначе? – но, по-моему, это одно из лучших кинематографических сочинений, которое мне когда бы то ни было доводилось читать. Подтверждением тому может послужить хотя бы тот факт, что фильм, снятый по этому сценарию Э. Климовым, живет до сих пор, не стареет и будет, я убежден, жить еще долго.

Но дело не в том.

Среди многочисленных персонажей сценария есть один, далеко не самый главный, но забыть его невозможно. Это неуклюжий парнишка, вооруженный сачком для ловли бабочек. Он появляется на экране всего несколько раз, но всегда попадает в разгар событий.

– А чего это вы тут делаете? – спрашивает он с неподдельным интересом.

Занятые важными делами главные герои отмахиваются от него, как от назойливой мухи, и он покорно исчезает.

И лишь в самом конце получает ответ:

– Прыгаем через речку, мальчик.

– А-а! – обрадованно расплывается он в улыбке, разбегается и, оттолкнувшись от земли, летит вместе со всеми.

Не знаю, как для кого, но для меня этот мальчишка с сачком, пристающий к людям со своим вопросом, не кто иной, как сам Лунгин.

«Мы ленивы и нелюбопытны», – сказал поэт. Пожалуй, он прав. Но к Лунгину это не имеет ни малейшего отношения. Потому что ему интересно все. Что происходит в Союзе кинематографистов и что случилось в Союзе писателей. Как живут военные моряки и как себя чувствует лось, случайно забежавший в многолюдный город. Почему так привлекательны для молодежи современные музыкальные ритмы и как жарит яичницу с ветчиной великий артист.

Ему интересно, из чего состоит жизнь.

И что делает человек в этой жизни, будь то взрослый или ребенок.

Каким-то образом ему удается это узнать, причем с подробностями. А потом сообщить обо всем читателю. И нам будет весело и страшно и грустно, но никогда не станет скучно.

А происходит все, как мне кажется, донельзя просто. Вот как, например, на этот раз. Что-то серьезное затеяли второклассники.

– А чего это вы тут делаете? – спросил Лунгин.

– Отправляемся в дом с привидениями, – ответили ему.

– А-а! – обрадовался вполне взрослый дяденька.

И пошел вместе с ребятами.

В дом с привидениями.

Так появился сценарий, который вы сейчас прочитаете.

А. Хмелик

Дубовые часы в столовой пробили семь, и в затихающий гул от последнего удара вплелось какое-то сухое потрескивание. Ну, конечно же, это шла собака, и ее когти ударялись о паркетины при каждом шаге. Какая она была неторопливая, огромная и мохнатая, эта черная собака! Как деловито шла она по дому, не глядя по сторонам, потому что шла по делу. Но, проходя мимо часов, она внимательно поглядела на циферблат, пожалуй, несколько ускорив шаг, толкнула своей водолазьей лапой с перепонками между пальцами дверь и вошла в маленькую комнату. Приблизившись к кровати, собака тронула одеяло. Спящий мальчик не пошевелился. Тогда она положила свою тяжелую лапищу ему на грудь. Он вздохнул и повернулся на бок. Собака вытянула шею и лизнула в нос. Он недовольно замычал и уткнулся лицом в подушку. Тогда она, видимо, выполняя изо дня в день повторяющийся ритуал, схватила зубами угол одеяла и решительно стащила его с мальчика.

– Гнусное животное, – прошептал мальчик и подтянул колени к подбородку.

Собака, встав на задние лапы, положила передние на бок мальчика и стала пытаться скатить его, словно бревно, с кровати на пол.

– Щекотно! – заорал мальчик. – Кончай, Нави.

Собака зарычала и глухо, шепотом тявкнула. Потом выбежала из комнаты, но тут же вернулась, таща в зубах спортивную сумку. Мальчик уже стоял на ногах и натягивал школьные брюки.

– Быстро гулять! – сказал мальчик. – Гулять, собака!

Нави помчалась в переднюю.

– Марик, – появилась бабушка. – Выведи Нави, а потом я с ней пойду в магазин.

– Кто дома? – спросил Марик из ванной. – Мама?

– Мама дежурит.

– А отец?

Бабушка пожала плечами.

– Скорее всего уехал с этим рыжим человеком. Он заявился в пять утра, всех перебудил…

– Я не слышал.

– Еще бы, ты ведь спишь, как удав.

– Знаешь, ба, папа, наверно, уехал летать на дельтаплане.

– Этого еще не хватало, – сказала бабушка осуждающе. – Мать день и ночь в своей больнице, а он себе летает. Бедная девочка!.. Вот тебе двадцать копеек на завтрак.

– А на кино?

– Хватит. Получу пенсию, дам на кино. Телевизора тебе мало?

– Мало, ба.

– Больше все равно не дам. У тебя родители есть.

– Так их же нету.

Снова послышался треск когтей о паркет. Нави вошла в комнату, держа в зубах поводок, и укоризненно поглядела на Марика и бабушку.

– Ой, – сказал Марик, взглянув на часы. – Только пять минут. Быстро, пес! Пять минут, пять минут…

И они убежали во двор.

И вот пока Марик гуляет с Нави на детской площадке во дворе, пока Нави приносит ему пластмассовый голубой кубик, который Марик закидывает в самую гущу сиреневых кустов, в другом доме, по соседству, собираются в школу двое – брат и сестра. Сестра – крохотная, прямо-таки фарфоровая девочка с пепельными локонами и ее брат – крепкий, складный подросток-семиклассник. Они завтракают вчерашними закусками, не убранными с пиршественного стола, где вперемешку с нарезанной колбасой, запотевшим сыром и остатками шпрот стоят вазы с апельсиновыми корками и банановой кожурой, несколько хрустальных бокалов на длинных ножках, пустые бутылки и скомканные в шары конфетные бумажки. Мальчик и девочка едят стоя, прогуливаясь вдоль стола, выбирают себе кусочки повкусней. Шторы на окнах задернуты, солнечные лучи пробиваются сквозь щели и, словно прожекторы, высвечивают фотообои и горку с посудой. Горит люстра. И мальчик, и девочка, непрестанно жуя, одеваются на ходу.

– Чайник согрейте, – раздался откуда-то из глубины квартиры низкий женский голос. – Слышите, что ль?

– Не будем, – ответил мальчик. – Мы тут портвейн допьем, – и он, подмигнув сестре, потянулся к одной из недопитых рюмок.

– Я вам допью, – снова раздался низкий голос. – Так допью, враз посинеете!..

Мальчик приблизил к губам недопитый кем-то в ночном веселье бокал.

– Ма-а-а! – заорала девочка.

Братец зажал ей рот ладонью.

– Ну, чего орешь как полоумная? Тихо не можете?.. – донесся недовольный голос.

Мальчик протянул бокал сестричке. Та отскочила, как от змеи.

– Тьфу! Ты что, психованный, да? – она сноровисто рылась в скомканных конфетных бумажках – не осталось ли чего, и поиски ее то и дело увенчивались успехом. Найденные конфетки она деловито засовывала в карман школьного фартука.

– Эй, вы, без четверти, слышите! Опоздаете – шкуру спущу!.. Маринка, Игорь, раз – два!..

– А сама чего лежишь? Сама-то чего?

– Вы себя со мной не равняйте. С мое проживите. Я врача вызывать буду…

– Валяй, болей! – крикнул Игорь и, схватив портфель, выскочил на лестницу, но едва успела девочка крикнуть «Игорястик!», как он вернулся назад.

– Маринка, – сказал он негромко, чтобы никому не было слышно. – Беги вниз. Если там у двери стоит один хмырь в адидасовской куртке, то скажи ему, что я уже в школе, что дежурный, поняла? Что нету меня…

– Ага, – сказала девочка, торопливо поправляя банты. – Привет, мамочка, мамулечка, пока! – крикнула она и хлопнула входной дверью, которую Игорястик тут же снова открыл.

– Эй! – негромко, с опаской быть услышанным крикнул он. – А если в школе спросят, то у меня что-то в глаз попало, вытащат и приду… ко второму уроку…

Он вбежал на кухню, ловко вскочил на подоконник и, завернувшись в штору, стал глядеть вниз. Он видел как его сестричка вышла из подъезда, как она завернула за остекленную трубу, внутри которой ходит лифт, как подошла к стоящему за этой трубой парню, как она, о чем-то переговорив с ним, побежала со двора в школу… А в это время огромными прыжками черный пес Марика приблизился к этому парню, который направился к качелям на детской площадке… Внимание собаки было ему неприятно, он резко отмахнулся от нее. Собака залаяла. Но тут подбежал Марик, схватил Нави и потащил к подъезду, а парень, подняв глаза на окна дома, принялся раскачиваться на детских качелях, смешно подгибая длинные ноги. Игорь поспешно соскочил с подоконника и из-за шторы проверил – не заметил ли пришелец его маневра.

Когда дед по обыкновению высадил Колю на уголке и ринулся дальше в круговерть шестисветофорного перекрестка, а Коля повернулся и взял курс на школу, первое, что он увидел, была переполосованная крахмальными лямками с крылышками узенькая, с мушиной талией коричневая спинка очень коротко остриженной девочки, которая шла, подпрыгивая с ножки на ножку, и болтала не переставая:

– Лес гудел от пожара… Тайга… Твой вертолет дрожит от испуга, что вот-вот загорится… Ах, какое это пугливое железо, говоришь ты, а сам не боишься. Вдруг внизу… под кустом, под ореховым листом сидят три медведя, вернее, одна медведица и двое детей. И они плачут и больше не скачут…

– Хватит болтать, Ольга. Пришли, – сказал шедший рядом летчик.

Впереди показались школьные ворота.

– Ой, неохота, – скривилась девочка. – Пойдем со мной для уверенности.

– А ты не уверена?

– Ну, для устойчивости.

– А ты не устойчива?

– Когда на одной ножке, то нет.

– Так будь на двух.

– Не могу.

– Почему?

– От страха, боюсь.

– Чего?

– Всего… Неизвестного.

– Глупости.

– А вот и нет.

– А вот и да. Иди сама.

– Ннн… – и помотала головой.

– Иди.

– Ой, какая мука. Вот так штука… Как ее зовут?

– Кира Викторовна.

– Ладно. – Она приняла волевое решение и посуровела. – Иди.

Коля прибавил шагу, чтобы все получше разглядеть, и уже почти обогнул летчика и девочку с летчиковой стороны, как сзади раздался громкий топот, и кто-то схватил его за плечи. Это был Рябоконь Никифор, самый длинный и самый широкий мальчик во 2-м «Б».

– Привет, Николаев!

– Привет, Рябоконь!

– Дать полжвачки? – предложил Рябоконь.

– Изо рта? – с ужасом спросил Коля.

– Я из дома до школы успеваю только половину сжувать.

– Вот назад пойдешь и дожуешь.

– Назад я целую сжевываю, – сказал Рябоконь, давая понять, что жвачек у него всегда навалом.

– Тогда давай, Рябоконь, – сказал Коля и потянулся было, но к жвачке метнулась, словно шея прожорливого гуся, чья-то проворная рука, и клюв из двух пальцев ловко выхватил тот самый кусочек жвачки, к которому не спеша приближался Коля Николаев.

Рябоконь аж крякнул от неожиданности, поперхнулся своей жвачкой и стал кашлять. А Коля оглянулся и увидел нахальную морду Марягина Станислава, который молниеносно отправил трофей себе в рот и зачавкал, как гиппопотам.

– Кто смел, тот и съел, – объявил он с полным ртом слюны. – Гляди, вот летчик идет. Куда это они?

– Куда-куда, к нам в школу, – безапелляционно заявил Рябоконь.

– Четко? – спросил Марягин.

– Если бы в сто семьдесят первую, они шли бы по той стороне.

– Давай поглядим, – предложил Николаев и побежал. Рябоконь и Марягин – за ним.

Они столкнулись с летчиком и девочкой в самых воротах, когда летчик хорошим шагом двинулся по своим делам, а девочка, скорчив печальную гримаску, поглядела ему вслед, потом повернулась, потом еще раз и еще, перекинула сумку из правой руки в левую и пошла к школьному подъезду. Не дойдя нескольких шагов до ступенек, девочка сошла с дорожки принялась глядеть по сторонам, высматривая кого-то. Неподалеку остановились и мальчишки. Они, может быть, даже и хотели у нее чего-нибудь спросить, заговорить с ней, но во рту у них разом пересохло, и они стояли неподвижно, вылупившись на нее, с полуоткрытыми ртами, большеголовые, покрасневшие, точь-в-точь как замороженные пучеглазые малиновые рыбы под названием «морской окунь».

Начались те несколько минут, когда все прибывающая ребячья толпа заполняет дорожку полностью от ворот до дверей школы, когда в узкую горловину подъезда с трудом втекает бурливый школьный поток, когда те, кто попадают в стремнину, бывают уже не властны остановиться или выйти вон, и они, словно сплетенные в единый жгут, кучей, с визгом протискиваются в дверной проем. Вот это и произошло с нашей троицей – их просто смыло с дорожки, а волна с той же быстротой как набежала, так и иссякла. Минуты пик прошли, и асфальтовая дорожка снова освободилась, а девочка все стояла и глядела по сторонам. Ее охватило горькое чувство, как если бы поезд ушел, а она так никого и не встретила.

Это были последние дни той второй школьной весны, когда весь обязательный ритуал школьной жизни еще является и желанным, и важным, и покуда еще никому не опротивел. Когда все истово вскакивают при входе в класс взрослых, держат руку, как положено, уперев локоть в крышку парты, а не тянут ее, как третьеклассники. Когда еще побаиваются учительского взгляда и начинают сиять от любой поощрительной мелочи. Это было то самое счастливейшее время, когда и у мальчиков, и у девочек начинают яростно проклевываться характеры, пока неведомо какие, как у кактусов, когда бутоны уже вызрели, но не раскрылись, и какие будут цветки ни по форме, ни по краскам предсказать невозможно.

Негромкий говор журчал в классе – все разговаривали только с соседями, и никто не оборачивался назад. Сказано – оборачиваться нельзя, значит, нельзя!..

– Спорнем, к нам? – сказал Марягин.

– Спорнем, в «А»? – сказал Рябоконь.

– А на что? – спросил Марягин.

– Да ну, – отмахнулся Рябоконь.

– А как? – спросил Марягин.

– А никак, – сказал Рябоконь.

– Рябоконь Никифор и Марягин Стасик, – сказала плотная девочка с голубым бантом в косе. – Разговорчики, – и поправила зеленую повязку на рукаве. – А вы про что?

– Ни про что, – тыкнул Марягин, – про кого. Ну, ты даешь, Федулина, не можешь различить «кого» и «что». Вот Кира Викторовна придет, я скажу.

– Ну и говори, дурак. – У Федулиной была белая пушистая кожа, которая от самого малого движения души тут же становилась лиловой.

– Ну и скажу… Федул, чего губы надул?

Глаза у Федулиной наполнились слезами, тоже лиловыми от общего тона щек и век, она напряглась, выдумывая казнь Марягину, и произнесла вслух:

– А Света Дивова скажет, что у тебя уши немытые, да, Светик?

Тут Марягин вскочил и стал кривляться.

– У меня все немытое и нормальное. А у тебя все мытое – перемытое и лиловое.

– А ты кормить бегемота сегодня не будешь.

– Почему?

– Потому что я дежурная, ясно? И Марику-Марику скажу.

– Да ты!.. – заорал Марягин. – Да я!.. Да я как!..

Но договорить он не успел, потому что Рябоконь высказал неожиданное:

– А может, Кира заболела?

– Ура! – завопил Марягин.

Но в этот момент дверь отворилась, и в класс вошла Кира Викторовна, ведя перед собой коротко остриженную девочку.

Класс замер, и все уставились на пришедших.

– Вот вам новая подружка, ребятки, – сказала Кира Викторовна неофициальным тоном. – Зовут эту девочку Николаева Оля, приехала она из Домодедова, и Оля будет кончать второй класс с нами.

– Это где аэропорт? Да?

– Да, да. Подружитесь с ней, полюбите ее, как мы все друг с другом дружим и друг друга любим. Договорились?

– Договорились! – хором ответил послушный 2-й «Б».

– А теперь Оля Николаева сядет… – она осмотрела класс, – …к Коле Николаеву. Это будет парта Николаевых…

И тут все сорок человек стали почему-то хохотать. Просто непонятно, что уж такого смешного сказала Кира Викторовна, только хохот поднялся невообразимый.

– И будет парта Николаевых! – заходился от хохота Рябоконь.

– И будут муж и жена Николаевы, – еле пропищал сквозь смех Стасик Марягин.

Ну, тут же все стали потихоньку хрипеть, раскачиваться из стороны в сторону и синеть.

– А кто из них мальчик? – спросила Руфина Быкова. – У него же волос длиннее, чем у нее.

– Точ-на-а! Ха-ха-ха!..

Она сидела с мальчиком, которого звали Гельмут Пенкин. У этого Гельмута Пенкина певческий голос – альт, он выступал солистом детской капеллы городского Дома пионеров, хотя был еще октябренком. Гельмуту Пенкину велели беречь свой голос для «Аве Мария» и для «Вечернего звона», и поэтому он, пожалуй, был единственным, кто громко не смеялся, а все время откашливался и тихонько пробовал звук: «М-ма. М-а…»

– Николаев Коля, ты чего юбку надел? – обратился к Оле Марягин и клюнул ее в рукав таким же гусиным щипком, каким выхватил полжвачки у Рябоконя.

Оля обернулась и дала Марягину ладошкой по лбу.

– Кира Викторовна, – пискнула в наступившей вдруг тишине Графова. – Она… Она…

– Эта новенькая девочка бешеная, – подхватила Быкова.

– Дает волю рукам, да, Марягин? – добавила Дивова.

– Ой, глядите, у нее глаза какие!.. – воскликнула Графова.

– Она опасная! – поддержала Графову Федулина. – У нас в садике была одна такая же, Ноночка Рутовская. Укусила меня до крови. Вот сюда… Прививки делали…

– Ничего она не опасная! – заорал вдруг не своим голосом Николаев. Он вскочил со сверкающими глазами и стал оглядывать всех новоявленных врагов новенькой. – Я с ней сижу, и всё!

Дело принимало крутой оборот. Но тут нашлась Кира Викторовна. Она села за пианино, стоявшее слева от доски, взяла аккорд, и все разом затихли, взяла другой, и все разом запели: «Раз ступенька, два ступенька, будет лесенка, раз словечко, два словечко – будет песенка!»

Пели все. Вернее, пел Гельмут Пенкин, остальные ему подпевали.

Когда после звонка все вышли на перемену и стали бегать по коридору, к одиноко стоящей у подоконника Николаевой подошла Кира Викторовна.

– Девочка, – спросила она. – Хочешь со мной походить?

– Я пойду к ним, можно?

– Пойдем, – улыбнулась Кира Викторовна, но Оля медлила. – Или сама?

– Сама, – негромко сказала Оля.

– Вот и умница.

Оля поискала глазами запомнившихся ей по уроку девочек, увидела здоровую Федулину, Свету Дивову, Руфку Быкову и Мариночку Кондратенко – очень маленькую девочку и лицом, и локонами как две капли воды похожую на Дюймовочку из известной сказки Андерсена, подошла к ним и, не ожидая никакого подвоха, сказала, может быть, чуть волнуясь:

– Девочки, давайте дружить.

Бело-розовая, как пастила, Федулина сразу налилась фиолетовым соком и сделала на своем лице такое выражение, будто откуда-то подул сквозняк. Одна Света Дивова улыбнулась новенькой, но под строгим взглядом маленькой Мариночки улыбка потухла на ее губах, и девочки, каждая на свой лад, изобразили на своих лицах целую гамму различных неприятных чувств, от полного равнодушия до глубокого презрения. Они, видно, ждали этой фразы Николаевой, заранее сговорились ее отвадить, продумали, как это сделать, и дружно разыграли все, как по нотам.

– Девочки, – серебряным колокольчиком прозвенела Мариночка-Дюймовочка, – пойдемте.

И все девочки повернулись спинами к Оле Николаевой, словно она тут и не стояла вовсе, и побежали к Кире Викторовне, которую и так уже обступили остальные девочки из 2-го «Б», как и все, повисли кто на правой ее руке, кто на левой, и все, как одна, стали заглядывать в лицо учительнице восторженно-влюбленными и чрезмерно преданными глазами.

А Оля Николаева поглядела им вслед, еле заметно передернула плечами и, закусив губку, вернулась к тому же подоконнику, у которого стояла, когда к ней подошла Кира Викторовна.

– Эй, Марик-Марик! – закричала вдруг Графова.

– Сели-ищев! – тут же подхватила Быкова.

– Марик Селищев! – крикнула и Федулина.

Но так орать девочкам и не надо было. Марик сам шел к ним, ловко проскакивая по движущемуся лабиринту все время перемещающихся ребят.

Он был тощий и казался еще худей и длинней оттого, что за зиму сильно вырос из школьной формы.

Было видно, что человек он тут весьма популярный. Малыши так и липли к нему, и он волочил на себе целые грозди мальчиков и девочек.

– Ну, подопечные-позвоночные! – произнес он свои позывные, и все разом сгрудились вокруг него. – Значит, сегодня в пять часов мы идем кормить…

– Бе-ге-мота! – заорали все. – И я буду кормить. И я!.. А я так люблю кормить бегемотов!..

– Плакат сделан? – обратился Марик к Федулиной.

– Да вот эскиз, Марик-Марик. – Она развернула листок, на котором был нарисован фломастером бегемот еще без глаз и внизу написано крупным шрифтом: «Бегемот наш большой друг».

– Я только одного не знаю, – сказала, залиловев от смущения, Федулина. – У него глаза, как у лягушки или как у человека?

– Я не знаю, – сказал, подумав, Марик. – Не знаю… Нарисуй, как у человека.

– Точно! – закричали ребята.

– Тут одна ошибка! – заорал вдруг Марягин. – Тут она написала «наш большой друг».

– Ну, – нетерпеливо произнес Марик-Марик.

– А надо, – неторопливо продолжал Марягин, – «наш очень большой друг», – и, разведя руки в стороны, попытался показать какой большой – вот такой.

– А по полбулки принесли? – спросил Марик-Марик.

Ребята загалдели.

– Все принесли… Кроме одной… Все, а одна не принесла…

– Какая одна? – спросил Брегвадзе.

– Обыкновенная новенькая, – сказала Федулина.

– Ну и как же? – спросила, растерявшись, Графова.

– А так же, – четко скомандовала Дюймовочка. – Кто принес – идет, кто нет – нет.

– Погодите, – сказал Марик-Марик. – А где же дружба? Что же получается? Все идут кормить бегемота, одна девочка – не идет. А может, она больше всех любит кормить бегемотов.

– Так она полбулочки не принесла, – глаза Дивовой горели справедливостью.

– А песню знаете, – Марик нашел педагогический прием. – «Хлеба горбушку и ту пополам. Тебе половина и мне половина»? Молчите? То-то! Может, кто принес целую.

– Я принес, – сказал Марягин. – Только я ее срубал.

– Всю? – злорадно сказала Федулина. – Вот и не пойдешь!

– А… Не… Проявил волю! – Марягин был горд своим поступком.

– Кто ей даст? – спросил Марик-Марик.

– Я ей дам, – выступил Николаев.

– А сам?

– А сам в сторонку стану и буду глядеть!

– Молодец! – Марик произнес это слово с неподдельным восхищением.

– Ты настоящий друг. Посмотрите на него, ребята, и помните… Дружба всего дороже! – И Марик повернулся и ушел.

– А я знаю, как его зовут, – сказал Николаев.

– Как? Кого? – спросили разом Марягин и Рябоконь.

– Бегемота этого.

– Ну? – напрягся Марягин.

– Гиппопо – там.

– Где там? – переспросил Рябоконь.

– Что где? – не понял Николаев.

– Ну, что, – не знал, что ответить Рябоконь. – Как оно ги-по-по…

– А-а! Гиппопо!

– Гиппопо! Ура! – закричал Марягин. – Ну ты и умный, Николаев! Я тебе сейчас как в лоб дам!

Мариночка догнала Марика-Марика на лестнице.

– А ты, Марик-Марик, – сказала Мариночка, перегнувшись через перила, – на той переменке на задний двор иди, где пожарка…

– Зачем?

– Игорястик велел: «Пусть меня там дожидается».

– Так его же нету.

– Придет, так что и ты приходи.

Марик ничего не ответил. Он только сильно провел ладонью по щеке, словно снял налипшую паутинку.

Как только прозвенел звонок на перемену, Марик-Марик выскочил из класса и, увертываясь, словно футболист в атаке, проскользнул между мечущимися под ногами малышами и спустился вниз, во двор позади школы. Ну, конечно, они были именно там, между мусорными контейнерами и штабелями всякого школьного хлама, который уже вынесли во двор, но еще не увезли. Они играли в какую-то идиотскую игру: на подставке из кирпичей стояла консервная банка, сбоку три кучки пятачков, каждая кучка принадлежала одному из играющих: Игорястику Кондратенко, здоровенному Стасу и восьмикласснику Толоконникову, по кличке Толокно, имени которого так никто и не знал. По очереди они кидали пятак в банку, шагов, наверное, за пять-шесть, если кто попадал, остальные выдавали ему по пятаку, если промазывал, то он отдавал по пятаку остальным.

Марик-Марик не боялся этих ребят, но терпеть не мог ввязываться в их какие-то дурацкие разговоры, вялые и бессмысленные.

– Привет, – сказал он невесело, только чтоб обозначить свое появление.

– Привет, – ответили ему все трое и не спеша подошли. Потом началась церемония рукопожатий.

– Сам пришел или Маринка велела? – спросил Игорястик.

– А чего? – в свою очередь спросил Марик-Марик.

– А ничего, так, – Игорястик пристально глядел на Марика, а пальцами быстро перебирал недлинную колбаску пятаков. – Сказать?

– Ага, – кивнул Марик, и у него заныло в груди от предчувствия какой-то гадости.

– Дай двадцать копеек, тогда скажем, – и Стас протянул ладонь.

– У меня только на завтрак.

– А нам все равно.

– Ну, на, – Марик вытащил кошелечек, из него – единственный двугривенный и положил на ладошку Стаса.

– Говори, – сказал Стас Игорястику.

– Ты домой звонил? – спросил Игорястик нейтральным голосом.

– Зачем? – вскинулся от охватившей его тревоги Марик. – Зачем?

– Спокуха, – придвинулся к нему Стас. – И не пыли, понял?

– Ну что, что?.. – Марик умоляюще глядел на Игорястика, на Стаса глядеть ему было противно.

– Ты с собакой гулял? – спросил Стас.

Кровь отлила от щек Марика, он даже от растерянности пальцами губы прижал, чтобы они не кривились.

– Нет, – сказал он. – Я только вывел ее перед школой. Бабушка сказала, что пойдет с ней в «Гастроном».

– Точно, – сказал Стас. – Так она посадила ее у входа, так?

Марик-Марик передернул плечами, на Стаса он так и не мог поднять глаз.

– Мы всегда оставляем ее у входа. Она сидит и ждет.

– Ее увели, – сказал Стас.

– Да кому она нужна! – чуть не закричал Марик. – Она старенькая, она только нам и нужна. Она такая умная, только что не говорит…

– А ее не разговаривать взяли, – сказал вдруг басом Толокно, – а на шапку…

Марик-Марик остолбенел и резко повернулся к нему.

– На что?

– Шкуру содрать и шапку сшить.

– Ой! – не удержался Марик, и выкрик его прозвучал, как вопль отчаяния. – Врешь ты, гад!

– Я тебе, сявка, сейчас так врежу… – сказал Толокно и двинулся было к Марику-Марику, но Стас выставил свою здоровенную ножищу и, словно шлагбаумом, преградил ему путь.

А Игорястик все это время молча стоял и глядел то на одного, то на другого.

Вдруг на втором этаже приоткрылось окно, и тонкий Мариночкин голос прокричал:

– Игорясти-и-ик, звонок!

Игорястик, ни слова не сказав, повернулся и быстро пошел к двери черного хода. Марик кинулся за ним, но Стас сделал ему подножку. Марик-Марик заковылял, но чудом удержал равновесие и не растянулся на нечистом асфальте заднего двора. Стас и Толоконников загоготали. Марик догнал Игорястика и торопливо, глотая слова, заговорил:

– Слушай, Игорь, скажи, ну, кто ее взял? Ну, пожалуйста… Ведь ты знаешь… И я должен знать… Ну, кто? А?.. Ну, будь добр, скажи. Ну, подумай, как же я могу не знать, если ты знаешь?.. Ты же друг мне, а, Игорь?

Игорястик молча поднимался вверх, шагая через три ступеньки, Марик старался опередить его и заглянуть ему в лицо, но Игорь шел, мрачно наклонив голову.

– Слушай, Игорь, слушай, ну, что делать?.. Я даже не знаю, как жить без Нави… Просто невозможно… я даже не знаю, как сказать… она наша, понимаешь? Ну, как бабушка, как дядя Костя… Когда она схватила воспаление легких, мы все плакали… И у меня слезы сами лились, честно… Я бы тебе этого никогда не сказал, но я, правда, хочу, чтобы ты все понял, Игорь… Я не скажу, что мы все умрем, если ее не станет, но все заболеем, это точно… Скажи, где она, Игорь, скажи и проси, что хочешь. Скажи, Игорь… И что хочешь приказывай. Я все сделаю, будто я тебе американку проиграл… Вот чем хочешь поклянусь…

– Ладно, – как-то неохотно сказал Кондратенко. – Попробую тебе помочь.

Так они, задыхаясь, добежали до четвертого этажа и ворвались в класс, когда все уже расселись, а математик только-только раскрывал журнал.

– А вот и прекрасно, – сказал он, меняя очки с «дали» на «близь» и морщась, и щурясь при этом. – На ловца бежит овца… – Он перебирал картотечные карточки, на которых были написаны задачи, выбрал одну, протянул ее Марику-Марику. – Вот, обрати внимание, опоздали вы двое, а у доски ты один. О чем это говорит?

Марик-Марик пожал плечами.

– А говорит это о том, что в тебе больше раздражающей нервозности, чем в Кондратенко, и тебе надо вести себя тише воды, ниже травы, чтобы не вызывать неприязненных чувств у усталых людей, вроде меня. А теперь возьми мел и решай…

Марик-Марик взял карточку, свернул было к своей парте, но передумал и подошел к доске. В классе кто-то из самых смешливых хмыкнул. Он принялся читать, и было ясно, что ни слова из прочитанного не понимает. Он насупливал брови, вчитывался в условия задачки все снова и снова. Лоб его покрылся испариной. Мел крошился в его пальцах и засыпал башмаки.

– Устал мел крошить, Селищев? – спросил математик. – Вот видишь, ты уже почти стер грань между умственным и физическим трудом.

Класс хохотал. Марик-Марик оторвал глаза от карточки с задачей и исподлобья поглядел на ребят, которые сейчас откровенно потешались над ним. Игорястик Кондратенко хохотал вместе со всеми. Марик пристально поглядел на него, вернее на его дергающийся в смехе раскрытый рот, и вдруг громко сказал ему, даже не ему, а его гортани и зубам:

– Ну ты-то что? Ты-то ведь все знаешь?..

Ах, если бы сейчас был не урок, если бы они сейчас были не в школе, а на улице! Как бы Марик с маху влепил ладонью по этой фальшивой физиономии… Но, увы, была школа, был урок и был учитель математики, который, поняв, что происходит нечто серьезное, подошел к Марику-Марику и положил ему руку на плечо, отчего тот разом съежился и прерывисто вздохнул.

– В чем дело, молодой человек приятной наружности?

И в обычно весьма ироничном тоне математика вдруг прозвучала едва уловимая теплая нотка.

– Отпустите меня домой, – прошептал Марик-Марик, – пожалуйста…

– Что случилось? – спросил математик.

– Случилось, – глухо ответил Марик и добавил едва слышно: – Беда…

Возникло молчание, которое прервал Кондратенко.

– Правда, отпустите его. Собаку у них увели.

Весь класс возбужденно загудел: «Где? Когда? Как? Какую?»

– А ты откуда знаешь? – спросил математик.

– Знаю, – сказал Кондратенко.

– Ну что же, знание – сила, – математик поглядел на Марика, на лице которого возникло щемяще-жалкое выражение. – Иди. «Иди и помни обо мне», как сказал один призрак, в каком произведении, коллеги?

Возникла пауза. Ждать Марик-Марик не стал, он метнулся к парте и выхватил сумку.

– В «Гамлете», неучи! – воскликнул математик, когда Марик затворял дверь.

Марик бежал по улице, и настроение у него было препротивное. Прежде всего он примчался к «Гастроному», а вдруг… У магазина стояли несколько детских колясок с младенцами, и к трубе, прикрепленной поперек витрины, чтобы не разбили стекло, был привязан карликовый пинчер. Песик тревожно поглядывал на одну из колясок, которая тряслась – младенец в ней ворочался и натужно кряхтел.

– Ну, – спросил Марик у пинчера, – не видел тут большой собаки? – и он показал размеры своей Нави. – Вот такой?