Три плова

Текст добавлен: 8 сентября 2016, 21:39

Текст книги "Три плова"

Автор книги: Семен Гехт

Жанр:

Детская проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

В ночь на 4 апреля 1943 года садовод Светличный, бывший работник зональной станции, уроженец Симферополя, проживший в нем сорок шесть лет, пропал без вести.

В курортной Евпатории с ее белокаменными санаториями и лечебницами, куда до войны привозили отовсюду больных

костным туберкулезом детей, издавна стояла на краю пустыря сооруженная в греко-египетском стиле читальня. В тридцатом году евпаторийцы посадили на пустыре около читальни большой сад. Перед войной он стал уже тенистым, прохладным. Клумбы в новом саду были высажены садовником с фантазией. Садовник с фантазией – молодой ев-паториец Константин Лизогуб, кончивший в Симферополе техникум. В войну Лизогуб отбывал службу на флоте, а из базы подводных лодок он перешел в тяжелые для Крыма дни в морскую пехоту.

Раненного в бою Лизогуба подобрала одна жительница Симферополя. Подобрала она его в тех краях, где лесистые горы уходят к Чатыр-Дагу. На возке с дровами, за которыми и отправилась в эти края симферопольская жительница, она привезла раненого партизана Лизогуба (а он попал вскоре из морской пехоты к партизанам) в Симферополь.

– К себе домой, понимаешь сам, не повезу, – сказала женщина: – все равно что немцам в руки.

Лизогуб с женщиной согласился, поблагодарил ее за доброе сердце, и она оставила его в одном овражке на окраине Симферополя, куда по его просьбе доставила его. Над оврагом стояла зональная станция. Здесь, помнил Лизогуб, жил до войны его преподаватель Светличный.

«Надо прощупать, – решил Лизогуб. – Выход единственный, деваться некуда».

Он пролежал около часа в овражке, дожидаясь, хотя на дворе зональной станции было и темно и тихо, когда станет еще темней и тише. Немало колебался: постучать, не постучать? И здесь ли Светличный? А если он и дома, то не струсит ли, не затянет ли волынку: что рад бы всей душой, да вот мать или теща...

На самом деле Светличный сказал только следующее:

– Да, лицо ваше мне знакомо.

Потом угостил Лизогуба остатками обеда, жареной ставридой и рассудил так:

– Я мог бы, пожалуй, выдать вас за брата – но документы! Предприятие опасное для нас обоих. В таком случае, вам можно было б жить с нами в комнате, не таясь. Впрочем, как хотите: решать будете вы, а не я. Теперь – погреб. Мы в нем хранили до войны семена, оборудование, ящики. Он частично разрушен – в нашу усадьбу ударила взрывная волна, – все же спрятаться в нем можно вполне. За разбитыми бочками есть что-то вроде отсека. Подумайте, Лизогуб, сами. Пока что бог нас миловал: немцы сюда не заглядывали.

Лизогуб поселился в отсеке погреба. Мать Светличного раз в сутки носила ему еду, приготовленную из припрятанных и обмененных на вещи продуктов. Жилец был очень слаб, с по-стели подняться стоило ему больших трудов; а постелью служила солома, извлеченная из ящиков, в которых зональная станция получала до войны стеклянную посуду. Лизогуб порывался порой уходить – он надеялся пробраться в горы. Светличный уговаривал его остаться: не дойдет ведь.

– Не дойду, – соглашался Лизогуб.

Так ютился он под землей, опекаемый садоводом и его матерью, пока не настал день, когда он так и не дождался своей спасительницы Надежды Афанасьевны Светличной. Проголодав два дня, Лизогуб выбрался ночью из погреба и кое-как дотащился до домика. Темно, тихо, пусто, двери раскрыты настежь; та же рухлядь, но – никакого отклика.

– Василий Васильевич, – шептал Лизогуб, – Надежда Афанасьевна! Отзовитесь!

В доме, понял Лизогуб, случилось страшное. Лизогуб вернулся в погреб, чтобы обдумать там, как быть дальше.

«Я еще слаб, слаб, мне далеко не уйти...»

Он повалился на солому, в отчаянии изобретая один план за другим, и до рассвета ни на что не решился, В последние предрассветные минуты Лизогуб услыхал шаги.

«Это за мной... амба!» – и зажал в руке гирю, на всякий случай лежавшую у него всегда в головах.

– Не бойтесь... ради бога, не бойтесь! – зашептал совсем рядом женский голос. – Вот возьмите, тут редисочка... По просьбе Надежды Афанасьевны.

– Вы знаете, где они, что с ними? – спросил Лизогуб.

– Надежда Афанасьевна мне еще на той неделе говорила,– шептала в подвальной темноте женщина, лицо которой он едва различал. – Она слово с меня взяла, если с ней что случится... она ведь человек старый, вроде меня... Ее забрали... пришли и забрали.

– А Василий Васильевич?

– Уж этого я не знаю... Вы редисочку всю съешьте, я вам еще принесу.

Так Константин Лизогуб прожил в погребе разоренной зональной станции одиннадцать месяцев. Не отличая дня от ночи, он отощал настолько, что руки его и ноги сделались худенькими, как у мальчика. Он зарос, плохо видел и слышал. И все же, когда в Симферополе после долгой и тягостной тишины стали слышны звуки канонады, они докатились и до ослабевших ушей Лизогуба.

В город входили войска. У переезда к командиру батальона подошла одна старая жительница. Она показала на домик зональной станции:

– Там, товарищи, моряк. Морячок, – сказала старушка, чтобы было понятнее. – Плох, очень плох...

Командир батальона послал двух бойцов. На самодельных, из двух шинелей, носилках бойцы доставили в медсанбат моряка Константина Лизогуба...

Войска входили в город весной. Южный ветер, обдувая

лица пехотинцев, обсыпал их каски розовыми лепестками отцветающего миндаля и рыжеватым кипарисовым пухом. Среди разорения и печали ликовала природа – распустились каштаны, зазеленели акации и чинары, окрепли почки дубов. А старушка, указавшая солдатам домик зональной станции, шла рядом с командиром батальона, рассказывая ему о садоводе Светличном: «Тихий был человек, матери почтение оказывал; а Надежда Афанасьевна была женщина хозяйственная. Ее увели немецкие полевые жандармы, которые с бляхами». Будто сын ее в партизаны пробрался; верно ли, нет ли, старушка не знала. За то будто и увели Надежду Афанасьевну, что сын ее от немцев убежал; куда-то они брали его с собой по надобности.

– Поищем их, коли живые, – сказал старушке батальонный командир.

Их не нашли ни среди живых, ни среди мертвых. Оправившийся от болезни Константин Лизогуб, попавший снова на базу подводных лодок, писал оттуда и секретарю Крымского обкома и председателю исполкома. Опрашивали многих людей и на кое-какие следы набрели. Нашелся один пленный из немецкой хозяйственной команды, который возил в Долосы дрова, и, по его словам, два немецких офицера из полевой жандармерии обыскали в Долосах все закоулки, преследуя одного русского беглеца. И больше ничего не узнали. Слух о том, что Светличный ушел в партизаны, исходил от пастуха из Зуи. Он рассказывал, будто Светличный, выезжавший раз до войны в зуйские сады на борьбу с садовыми вредителями, узнал пастуха и тот его тоже узнал и указал безопасную тропу, свободную от немецких патрулей. Светличный говорил пастуху, что идет к горным партизанам. Но до партизан садовод не добрался: тропа, должно быть, не была безопасной. «Пропал без гести», – написали о Светличном на базу из Симферополя. Не нашли и Надежду Афанасьевну, по просьбе которой ее соседка поддерживала кое-чем из ранней огородины спрятанного в погребе Лизогуба... Много людей пропало без вести в войну, но каждый пропавший живет в чьем-нибудь сердце и памяти. В сердце и памяти людей, знавших их и не знавших.

Машинистка идет на работу

кулина Федоровна Морозова приехала пригородным поездом из Бекетовки в Сталинград. Она торопливо

– пересекает вокзальную площадь. Акулина Федоровна

встала сегодня пораньше – надо же наконец побывать в знаменитом подвале! Даже пассажиры с проходящих поездов и те успевают промчаться по улицам Сталинграда и просунуть голову в подвал универмага, где сдался в плен со своим штабом Паулюс. А она, сталинградская жительница, не побывала в нем до сих пор.

По дороге Акулина Федоровна старается побольше заметить и, главное, запомнить. В письме из Кутаиси сын требует новостей: что и как изменилось в Сталинграде?

«Посмотри, мама, на улице Гоголя, – писал Толя: – там сбоку лежали две большие бомбы-фугаски. Лежат они или не лежат? Я поспорил с Егорошвили...»

Бомбы все еще лежали около вокзала – огромные, бесхвостые, одутловатые. Их давно обезвредили. На одну из бомб присел, как на садовую скамейку, немолодой гражданин. Он устал. Пристроившись на фугаске, гражданин свернул папироску.

– Их специально, что ли, оставили, гражданка?

– Не знаю, – отвечает она и сама задумывается: «Может, как память?..»

В самом деле, вокруг чисто; засыпаны последние ухабы, сияет гладью новый асфальт. Акулина Федоровна идет дальше; ее обгоняет несколько машин. Каких марок? Толе все интересно узнать.

• Ах, эти бомбы! Они напомнили Акулине Федоровне не только о днях войны на Волге, когда она застряла с сыном в Соленом пруду близ сталинградской окраины, но и о том времени, когда она тревожилась, что же ей делать с Толей. Как только немцев разгромили, Толя стал бегать с соседскими мальчуганами в Сталинград.

«Пострелять», =– говорили мальчики.

Они пробирались в окопы и траншеи. Раскопав брошенные винтовки и патроны, мальчуганы до одурения палили из них. А добра этого в разоренном Сталинграде было много. ДЬмой Толя возвращался грязный, пропахший пороховым дымом. Одежонка у мальчика убогая – в дни осады гитлеровцы забрали у оставшихся жителей теплые вещи. У Акулины Федоровны взяли ватное одеяло, Толину кацавейку и далее ушанку.

«Учиться тебе надо, Толя, вот что! Будет тебе по окопам лазить, ворон пугать!» – убеждала сына Акулина Федоровна.

«А я военным буду», – отвечал Толя.

«Военные разве не учатся?»

Ей и на этот раз не удалось побывать в подвале, где помещался штаб генерала фон Паулюса

До универмага оставалось всего шагов сорок, но тут ее встретила старинная знакомая. До войны они жили по соседству в Каменец-Подольске. В один месяц обе потеряли своих мужей. Два лейтенанта воевали в танковом корпусе, оба убиты под Житомиром.

Старинная знакомая спросила:

– Доволен сынок? В каком он теперь классе?

– Ведь он у меня в суворовском, – ответила Акулина Федоровна. – В суворовских не классы, а роты. Толя мой во второй роте, в пятом учебном отделении. Позавчера я получила письмо от его воспитателя капитана, он им тоже доволен...

Акулина Федоровна рассказала соседке, как она послала сыну деньги и потом захотела узнать, на что он их истр-атил. Она попросила офицера-воспитателя ей написать, и тот ответил: «В Кутаиси много яблок, и Толя несколько раз покупал яблоки и мандарины, снимался у фотографа...»

Она показала карточку. Мальчик стоял на ней во весь свой небольшой рост, в длинной черной шинели с погонами, в красном картузе. Он прислонился к кипарису на краю небольшого

обрыва, а внизу бушевала среди чудесно навороченных камней река Рион и вдали то чернели, то белели вершины гор.

На обороте Толя написал:

«Мама, на горе поближе стоит старинная крепость грузинского царя Баграта. Он жил тысячу лет назад».

Акулина Федоровна спохватилась, что свободное время на исходе, пора на службу. Ладно, в следующий раз она уж обязательно побывает в подвале Паулюса. Говорят, там теперь гостиница.,

Утро в Кутаиси

Когда Акулина Федоровна поднималась по лестнице своего учреждения, часы били девять. Большие, с хорошим звоном часы, присланные в подарок из Челябинска. Здесь все кем-то подарено. Отовсюду посылают вещи, все они именные,

«Что же делает там в это время мой сын?» – подумала мать. Она представила себе солнечное утро в Кутаиси. Этот город она никак не могла представить себе без солнца, хотя знала из писем сына, что там бывают и туманы, когда горы становятся невидимыми, и дожди, заливающие низины и навевающие на город запахи осеннего сада. Даже снег бывает, рыхлый, мокрый снег, о котором Толя выразился так: «Совсем никчменный снег, одна видимость», – на что мать указала ему: надо говорить не «никчменный», а «никчемный».

Он встал час назад. Усатый фанфарист из музыкального взвода сыграл повестку. Пятьсот мальчуганов, среди которых были и совсем юные, как ее Толя, и рослые парни с проблесками усов, вроде сына генерала Богданова, услышали привычные и веселящие ухо звуки повестки и открыли глаза. Это значит: подготовьтесь, товарищи воспитанники, через пять минут покинуть постель.

«Ту-ту-ту! Ту-ту-ту! – поет фанфара. – Вы – имейте – в-виду„ Ти-та-ри! Тара! Вам вставать пора!»

Зарозовели развалины крепости Баграта, звонок за окнами птичий шум, и басовито пыхтят ползущие из города поезда.

Мать знает, что Толя уже встал и налегке выскочил из

комнаты в коридор на физическую зарядку. По команде он выкидывает то руку, то ногу, то вперед, то назад, пригибаясь корпусом к земле и подскакивая на месте. Давно улетучилась нега сна, в тело вошла свежесть нового дня. Снимая с машинки железный чехол, Акулина Федоровна видит, как Толя вернулся после зарядки в дортуар. Он заправляет постель, затем у них туалет, потом осмотр. Это^вкапитан, его воспитатель, проверяет воспитанников: на месте ли поясной ремень, блестят ли башмаки, вычищены ли пуговицы...

«Теперь у них кончается завтрак», – думает Акулина Федоровна.

Она представляет себе Толю, повязанного салфеткой, с детской жадностью поедающего рисовую кашу и увесистые ломтики сыра.

В дни осады мальчик так отощал, что Акулина Федоровна горевала: не выживет Толя. Его спасла баржа. Осенью немцы подожгли на Волге баржу с зерном. Она потонула недалеко от берега. Когда вода в реке спала, Толя пробрался к барже и насобирал в ее обгорелых обломках полную корзину подмоченной пшеницы. Зерно было невкусное, с тяжелым запахом, но оно-то и спасло и мать и сына от голодной смерти.

– Акулина Федоровна, – говорит, входя в машинное бюро, начальник, – вы, я вижу, задумались о сыне. Перепечатайте срочно вот этот циркуляр.

Акулина Федоровна ударяет с лихостью опытной машинистки по клавишам. Она начала свой трудовой день тут, в Сталинграде, а Толя там, в Кутаиси.

Молодое деревце хорошо развивается

С указкой в одной руке и куском мела в другой стоит у доски преподаватель русского языка, старший лейтенант. Он написал на доске предложение:

«Молодое деревце хорошо развивается».

Тридцать воспитанников в ожидании вызова вчитываются в это предложение.

– Воспитанник Морозов! – выкликает преподаватель.

Толя Морозов подходит к доске. Взяв из рук учителя мел,

он подчеркивает все безударные гласные.

Но ведь многие гласные произносятся совсем не так, как пишутся. Если отдаться слуху, предложение можно написать так:

«Маладое деривце харашо развивается».

Это будет отвратительно.

– Как же нам проверить, воспитанник Морозов?

На лице воспитанника улыбка знающего человека. Объяснив всему отделению, как проверяются неясно звучащие гласные, он пишет на доске:

«Молодое – молодость – молодка. Деревце – деревья. Хорошо – хороший».

Теперь всем ясно: путаницу можно распутать.

– Садитесь, воспитанник Морозов, – говорит учитель и объясняет затем классу, что есть иностранные слова, в которых нельзя проверить безударные гласные, как, например: багаж, чемодан, корзина. Такие слова, вернее – правописание таких слов, надо запомнить.

Прежде чем перейти к антонимам (скучный – веселый, темный – светлый), учитель рассказывает о богатстве языка. Одна за другой сыплются из его уст пословицы.

Поручение

–* Что нового пишет ваш суворовец? – спрашивает начальник, принимая у Акулины Федоровны перепечатанные листы.

– На уроках у них текучие воды и десятичные дроби,– отвечает машинистка, вытаскивая из кармашка вязаной кофты письмо сына. – Наказ мне дает...

Начальник, торопясь, читает:

«Сделай, мама, вот что, только не напутай. Когда немцы подошли к нашему Соленому пруду и ты закапывала папин костюм и калоши, я тоже закопал свой альбом с марками.

Сначала стань около двери лицом к горе, потом повернись налево и сделай пять шагов, только настоящих шагов, а не маленьких, и тогда повернись опять налево и сделай еще семь шагов. Чтобы тебе лучше знать, так знай, что это около того места, где мы складывали дрова, когда привозили из Бекетов-ки. А теперь копай, но копай осторожно, чтобы не врезаться лопатой в альбом. Альбом богатый, ты сама знаешь, а вот Егорошвили не верит, что у меня там есть канадские и турецкие марки. Если приедешь, тебе здесь будет интересно; здесь есть Белый мост и Красный мост, на дне реки лежат большие белые камни. Сначала, когда смотришь издали, кажется, это снег, а потом подходишь и видишь, что один камень похож на медведя, а другой...»

– Сегодня же потолкуем насчет вашего отпуска, – говорит, возвращая письмо, начальник.

Воздушный бой

Акулина Федоровна обедает.

Она знает: именно в это время, то есть в три часа сорок минут, обедает в училище и ее сын.

В Сталинграде за столом толкуют о том, кто еще сюда приехал и что еще построили.

– Вчера в газете, – говорит сосед, – опубликовали проект новой пристани. Видали снимок?

«Не забыть бы, – думает Акулина Федоровна, – послать Толе газету со снимками».

В Кутаиси тоже обедают в это время.

«Я сегодня в столовой, – написал с неделю назад Толя,– рассказал о воздушном бое... помнишь, около нашего дома?»

И Акулина Федоровна тоже рассказывает в столовой сослуживцам о том воздушном бое:

– Три наших «Ила» возвращались за Волгу. Закончили операцию, идут домой – у них на той стороне аэродромы были. А на них налетают вдруг два «Мессера». Мы с Толькой дрожим: неужели догонят? «Мессеры» все ближе, и сердце у меня стучит, я закрыла глаза – не могу видеть, как немец нашего бьет, но Толька кричит: «Мама, открой глаза!» – «А что? – спрашиваю. – Ушли наши?» – «Уйдут, – отвечает,– «Илы» набирают высоту». Открываю глаза и вижу, как «Илы» уходят... вот уже ушли. А Толька говорит: «Эх, подумал я, если бы сейчас показались наши истребители да давай давить «Мессеров»! Ну, только сказал, а они уже тут как тут – истребители! «Мессеры» пошли наутек, а наши – за ними; один «Мессер» задымился – вот такой вот хвост от него пошел... Летчик выбросился; он думал, что попадет к своим, а попал к нашим. Мы живем во впадине, а на холме все время были наши, – он туда и упал...

Кончен обед, звонок. Садясь снова за машинку, Акулина Федоровна представляет себе, как заиграл в Кутаиси фанфарист– настал мертвый час. Воспитанники легли под одеяла, уснули, вокруг тишина, и только помощник воспитателя сидит в углу дортуара второй роты и смотрит, как отдыхают его воспитанники.

Свободное время

В свободное от машинки время Акулина Федоровна орудует на берегу Волги увесистым ломом. Она разбирает развалины, откалывая кирпич за кирпичом. Все служащие вышли помочь строителям пристаней и пакгаузов. Каждую неделю они работают несколько часов на восстановлении Сталинграда.

Она поднимает с натугой тяжелый лом и, как всегда, думает о сыне. Он отдыхает в этот час. Должно быть, балуется?

И верно, Толя стоит на голове. Он пытается вдобавок удержать на болтающихся высоко в воздухе пятках стул.

Вчера было воскресенье, воспитанники отдыхали, и в училище приехали три акробата. Один номер назывался «2 Ар-нольди 2», и еще были какие-то имена вроде Амадео и Кола-бони. Они называли себя гимнастами из филармонии и показывали множество разных акробатических номеров. Одним из

них и был номер со стоянием на голове и стулом на пятках. Получалось это у них очень легко, и некоторые воспитанники решили, что они тоже смогут блеснуть этим искусством.

– Алло! Гоп! Алло! – кричит Толя и падает вместе со стулом.

Моленные шары фонарей

Фонари одинаковые – и в Сталинграде, по улицам которого возвращается домой машинистка, и в Кутаиси, где по двору, вдоль парапета, над долиной Риона, гуляют воспитанники. Морозов находит среди них мальчиков из своего отделения и присоединяется к ним. Он слушает рассказ одного из воспитанников. Тот пошел однажды с отцом в разведку.

– На какой границе? – спрашивает Морозов.

Дальний Восток. Бывал?

– Не бывал, а знаю, – отвечает Морозов. – А почему тебя отец взял с собой?

– Попросил – вот и взял. Он только осерчал, когда я ветками зашумел. Ну, а потом я уже не шумел.

Звуки фанфары! Усач зовет ужинать. Потом, до вечерней поверки, можно будет еще погулять. Морозов уединится с книгой; он начал ее читать с середины – там, где пишется про бои с немцами в гражданскую войну. Библиотекарь сказал; «Эта книга – для взрослых. Вам не все будет понятно». «Ничего непонятного», – думает Морозов. Он жил среди войны и понимает войну.

Луна заглянула во двор и осветила разом и конюшни, и кухню, и аллею кипарисов у ворот. Близко время сна и сновидений.

Морозов спит и видит во сне, как спят другие

Ночью, когда уснуло все училище, Морозов сошел с плаката.

Внизу шумела река Рион, а ему мерещилось, что это шумит Днестр. От Кутаиси, где течет Рион, до Каменец-Подольска, где течет Днестр, несколько тысяч километров. Наяву это ясно каждому, но во сне пространство и время делают что хотят.

Морозов сошел с того плаката, где стоял часовой-пограничник. Он же гуляет с матерью на скалистом берегу Днестра, среди садов. Он еще маленький; мать следит, чтобы Толя не наткнулся на подпорки. Ноги у яблонь вымазаны белым, точно хаты. За окном шумит кипарис, он стучится иглами в окно, но Морозову во сне кажется: это яблоня вытянулась так высоко на своей тонкой ноге и барабанит по стеклу отяжелевшей ветвью.

Сойдя с плаката, Морозов обходит посты. Он спрашивает начальника караула, все ли благополучно. Тот отвечает:

«Товарищ капитан, немцы в саду. Они воруют яблоки».

«Но это наши яблоки!»

«Они говорят – яблоки только для немцев».

«Бей их!» – крикнул Морозов.

Морозов гордится во сне, что никто не узнает, как в то время, когда другие спят, он воюет с фашистами. Потом он ходит по городу; а город особенный: одна улица – в Каменец-Подольске, другая – в Сталинграде. И стоит на улице лавочка, там старый грузин в башлыке продает яблоки, и ничего кет необычного в том, что улица сталинградская, а лавчонка– в Кутаиси. Все просто, не просто только отворить дверь лавчонки. Она скрипит, но не открывается, скрипит, но не открывается – до той минуты, как Морозов открыл глаза.

Протянув руку, он почувствовал непорядок. Фанерные дверцы, приспособленные им самим к тумбочке, распахнуты, и оттуда сыпались на пол яблоки. Потом руки опять ушли под одеяло, и Морозов снова заснул. Утром он удивился, что закрыл ночью дверцы тумбочки. Ему казалось – это было во сне. И про все это, про сон и явь, он написал в тот же день матери в Сталинград.