Текст книги "Три плова"

Автор книги: Семен Гехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

i I

У<Г

Цена 2 р

Ш-МД ^-чД Hi'. ^Вн НА

is*,: *Ч&.

Вв ^В^В^PvBHrB^B

.

' ' .Л g '

i

*

i

i I

.

■

.

.

.

Государственное Издательство Детской Литературы Министерства Просвещения РСФСР

Москва 1959

В рассказах, составивших эту книгу, действуют рядовые советские люди – железнодорожники, нефтяники, столяры, агрономы, летчики. Люди они обыкновенные, я о в жизни каждого из них бывают обстоятельства, при которых проявляются их сообразительность, смелость, опыт. Они предотвращают крушения поездов, укрощают нефтяные фонтаны, торопятся помочь попавшим в беду рабочим приисков на Кавказе, вступаются за несправедливо обиженного, отстаивают блокированный Ленинград и осажденную Одессу. События норой необыкновенные, но случаются они с самыми простыми людьми, незнаменитыми, рядовыми. Необычное в обыкновенном – вот содержание этих рассказов.

ТРИ ПЛОВА

1

–тром в парикмахерской на Балаханской улице, как

всегда, небритые люди ссорились порой из-за очере-

–ди; днем стало тише, а к вечеру парикмахерская и

вовсе опустела. Заскучавшие без работы мастера и подмастерья выбрались из душного помещения на улицу, расставив прямо на тротуаре стулья. Мимо проносились то низкорослые машины, то пузатые фаэтоны; шли с узелками прохожие – всё больше женщины. Парикмахеры гадали, что у кого в корзине или в узелке. Люди шли с поезда, поезд прибыл из Ганд-жи, а в Гандже открылась сегодня ярмарка.

Город Баку зажигал свои огни: на горе, на набережной, справа, слева. Огни светились также среди моря. Озарилось полукружие Биби-Эйбата. Сияли фары автомобилей, словно подметая белыми огнями асфальтовые дороги. Неярко мерцали огоньки медленно и с пыхтением тащившейся по узким рельсам «кукушки». Недвижны были огни промыслов, слившиеся в какие-то многоэтажные светильни. А на дальних хол-

мах огни одинокие – изыскатели бурили там новые скважины. Непрерывные огни береговой полосы были огнями крекингов и кислотных заводов.

– Поезжай куда хочешь, – сказал подмастерью мастер,– столько фонарей, как в нашем Баку, нигде не найдешь.

Мастер не врал, хотя чуть не в каждом городе услышишь, что таких проспектов или парков нигде не найдете, а присмотришься– и проспект невелик и неширок и парк жидковат... Но Баку в первой половине 30-х годов освещался действительно лучше Ленинграда и даже перещеголявшей его потом Москвы.

Зеленые и красные огни на железной дороге, цепочка огоньков в крепости, великолепный амфитеатр огней Апше-ронского полуострова...

По очень шумной в вечерний час Балаханской улице бежал в свете огней смуглый бакинец в поношенной лохматой куртке и больших бутсах, высохших от солнца и пыли. Один из парикмахеров покачал, насмехаясь над бежавшим, головой.

– Ай, как спешит человек, как торопится! Можно подумать, что он боится опоздать на собственную свадьбу.

Другой парикмахер посмотрел на руки бежавшего:

– Видно, не с ярмарки. Совсем без поклажи.

Когда же так сильно торопившийся куда-то человек поравнялся с парикмахерами, мастера удивились:

– Это же Рамазан!.. Эй, Рамазан! Зачем так мчишься, дружок Рамазан Алиев?

И человек остановился, а когда узнал окликнувших его, поздоровался с одним из парикмахеров, улыбнувшись дружелюбно и другим.

– Ох, как я спешу домой, Гудрат! Хотел бы послушать, как ты живешь, как жена, как сын, как дочка, да некогда.

– Раз ты торопишься домой, значит, у тебя есть новости,– догадался Гудрат.

– Хорошие новости! – весело ответил Рамазан. – Просто очень хорошие новости! Совсем хорошие новости, Гудрат! Прошу тебя, дорогой, не задерживай меня. Надо поскорей

обрадовать стариков. Мать до сих пор не знает такой замечательной НОВОСТИ:

Он нетерпеливо вырвался из рук парикмахера, затерявшись сразу в гудевшей на разные лады толпе, но, пробежав с полсотни шагов, воротился назад. Отозвав Гудрата в сторонку, он что-то шепнул ему и, еще более взволнованный, повеселевший больше прежнего, снова нырнул в празднично суетившийся вечерний уличный поток.

Рамдзан бежал дальше, не поднимая глаз: на каждом перекрестке мог случайно задержать его еще какой-нибудь знакомый человек -это же Балаханская улица! А щедрый город Баку продолжал зажигать огни, и, когда осветились верхние дороги, идущие к Арменикенду и Лок-Батану, парикмахеры закрыли свои заведения. Но, прежде чем опустить железную штору, Гудрат рассказал товарищам, что Рамазан Алиев пригласил его на плов. Пирушка состоится завтра в домике отца Рамазана, на Крайнекривой улице. Алиев поступил на транспорт. Он давно хотел поступить на транспорт, и вот он поступил. Его взяли стрелочником на станцию Баку.

•– В последний раз, – сказал Гудрат, – я ел у Алиева плов много лет назад. Сама Миранса пришла за мной.

Гудрат учился с Рамазаном у муллы Габибе, затем у Али-Аббаса и потом у муллы Ганифа. Пятнадцать мальчиков учились по-арабски и по-фарси. Они ничего не понимали ни по-арабски, ни по-фарси, но им велели в девять месяцев закончить чтение корана. Ученик Рамазан закончил чтение корана в .положенный срок; старая Миранса, мать Рамазана, узнав об успехах сына, пригласила всех его товарищей.

– Со мной был Али-Гуссейн и Мамед-Али и еще десять человек, – сказал парикмахер.

Плов был хорош. Миранса попросила тогда Гудрата отнести мулле Ганифу подарок: отрез материи. Мулла был доволен и сказал Рамазану:

«После корана мы с тобой начнем читать Гюлистан и Та-расун-Ниссах и Тарих-Надир».

Теперь Алиев—рассказал парикмахерам Гудрат—надумал снова созвать школьных товарищей. Все, кто ел у него плов пятнадцать лет назад, пускай едят его и сейчас, то есть завтра.

– Где он найдет всех товарищей! Кто умер, а кто уехал. Один стал бо-олыпим человеком, другой на дальнем промысле, третий опять учится... Что касается меня, – с гордостью проговорил Гудрат, – то мне всегда нравилось наше парикмахерское ремесло! От каждого слышишь: «Спасибо, Гудрат, ты меня совсем сделал молодым! Спасибо».

Прижав крепким пальцем штору к подоконнику, он запер ее затем на замок.

А Рамазан пробирался через узенькие Каменистые и Персидские переулки, через глинобитные кварталы, путанно вьющиеся вокруг холмов, мимо темных двориков и старинных мечетей. Люди здесь были еще более любопытны, чем на Ба-лаханской. Они заметили, что у бегущего спрятан'под курткой какой-то предмет.

– Никак не пойму, что за предмет! – с досадой прогово-

рила старая женщина, одетая в черное, как все старые жен щины этого района Баку. – Эй, дорогой, скажи, пожалуйста, что ты там прячешь под курткой?

Рамазан ей не ответил; он задержался только на улице Мирзы Фатали. Здесь Рамазан разыскал богатый каменный дом, очень хороший дом, потому что над входом рука умелого мастера высекла из мрамора виноградные листья. Их хотелось всегда потрогать рукой. Приподнявшись, Рамазан и сейчас коснулся рукой их затейливой красоты. Потом он постучал в окно.

– Кого тебе? – крикнуло несколько голосов.

В хорошем, с виноградными листьями, доме жило много народу. На любой звонок или стук отзывался весь дом.

– Зовите Мамеда Али.

Но Мамеда Али как раз не было дома, Рамазан задумался, затем важно произнес, оглядывая всех жильцов поочередно:

– Скажите Мамеду Али так: завтра вечером его ждет в своем доме Рамазан Алиев! Скажите так: у Рамазана Алиева будет плов.

– Так и скажем, – пообещали жильцы, осматривая со всех сторон оттопыренную куртку Алиева.

Когда-то шумная и даже скандальная Крайнекривая улица была сейчас тиха. Приезжий из Ганджи или Шамхора подумал бы, что такая тишина стояла на ней всегда, словно тут и не дрались никогда, не орали на все голоса. Теперь не поверят, что Миранса не выпускала сына на улицу одного. Сама отводила в школу, сама приходила за ним к вечеру. Из-за того, 470 улица была в старину драчливой, детские годы Рамазана были не веселыми, как нужно, годами, а скучными. Одни сестрицы играли с ним – Гюльназ, Наргиз и Асмет. С тех пор они командуют над ним – не каждая в отдельности, а втроем: не одолеешь.

Дома Рамазана ждала вся семья. Дверь открыла сестра Асмет, а за ее спиной стояли и другие сестрицы. Асмет строго спросила, почему он долго не приходил. И Гюльназ сказала то же самое, и Наргиз:

– Отчего не пришел два часа назад?

Мать ничего не спросила, только обратила к сыну свои слезящиеся, красные глаза. Она была очень стара, ей почти девяносто лет. Она давно не вставала с постели. Ее молчаливый взгляд значил для Рамазана много больше, чем вопросы сестер. Мать ждала новостей, но не торопила сына.-Когда отец пошел навстречу Рамазану, ласково отстраняя дочерей, Ми-ранса и его удержала от вопросов.

– Ты пришел, Рамазан, – сказала Миранса. – Хорошо, что ты пришел, мы будем ужинать.

– Я вас обрадую, – сказал Рамазан.

– Говори скорей, непутевый! – торопили сестры.

– Вот! – показал на куртку Рамазан.

Он ее широко распахнул, и вся семья увидела большой фонарь, на котором с одной стороны повисли два флажка, а с другой – рожок. Сдув со стола пыль, Рамазан бережно положил на него флажки и рожок, затем поставил фонарь.

– Видишь, мать? Мне выдали сигналы.

– Сигналы! – радостно повторила мать.

– Сигналы? – переспросил отец. – Значит, тебя взяли на транспорт?

– Взяли, – ответил Рамазан. – Меня назначили стрелочником. Честное слово!

– Стрелочником! – счастливо повторила Миранса.

– Так тебя в самом деле взяли на транспорт, Рамазан? – сказал счастливый, как и мать, отец.

– Я тебя поздравляю! – крикнула Асмет.

Сестры Гюльназ и Наргиз тоже поздравили брата. А отец подошел к матери и сказал совсем громко, чтобы та не пропустила ни одного звука:

– Миранса! Наш сын Рамазан поступил на транспорт. Я же тебе говорил, что наш Рамазан не простой человек!

Собирая ужин, сестры придвинули стол к постели матери. Сын погладил ее дряхлую голову, поцеловал сухой лоб. Он дал матери пощупать и фонарь, и рожок, и флажки. Она рассматривала полуослепшими глазами необычные красивые предметы и касалась их высохшей рукой.

– Вот так дуют в рожок, – показал Рамазан.

Он заиграл, как музыкант, и Миранса, очень редко смеявшаяся в своей жизни, хрипло, но весело рассмеялась. И теперь она спросила наконец, как же случилось, что его не хотели раньше брать на работу, а потом взяли. И он рассказал Ми-рансе, как пошел в профсоюзный комитет, где председательствует сам С а дых Бадыров.

– Он же меня помнит. Ведь я работал раньше на транспорте.

Бадыров его спросил, где он работал потом, и Рамазан сказал, что много лет, пока был нэп и подрядчики, Рамазан нанимался к ним то землекопом, то каменщиком.

«Верно, теперь другое время, – сказал Бадыров. – С безработицей кончено. И р.аз ты работал прежде на транспорте...»

Он взял листок бумаги и написал двадцать слов нарядчику кондукторской бригады.

– О, от него я пошел к самому помощнику начальника станции Баку-Вторая! Мне устроили экзамен.

– Трудные вопросы? – посочувствовала Миранса.

– Трудные. Но я ответил на все вопросы. Мне сказали так: «Ты можешь выходить завтра на работу». И выдали сигналы стрелоуника... – Он опять заиграл в рожок.

Миранса гладила сына по голове, приговаривая:

– Ты должен был выдержать экзамен. У тебя способности, ты хорошо учил коран.

«Э!» – сказал про себя Рамазан, а вслух проговорил:

– Они сразу поверили, что я смогу работать. Я мечтал поступить на транспорт и поступил.

– И ты не боишься, Рамазан? – тревожилась за сына Миранса.– На такой важной работе нетрудно наделать бед. Надо очень стараться, Рамазан.

– Твой сын – смышленый человек! – похвастал Рамазан.

– Конечно, ведь ты закончил чтение корана в девять месяцев.

Рамазан подумал, что не скажет никогда матери своих мыслей о чтении корана. Совсем не к чему было торопиться, точно опоздаешь на скорый поезд или на ярмарку в Ганджу. И напрасно радовалась тогда Миранса, напрасно ели плов и пировали. Как и тогда, он не знает значения ни одного слова из всего корана. Они учили его на древнеарабском языке, и смысл книги был спрятан от него за высоким, как небо, забором.

– Я стара, – сказала Миранса, – а у нас радость. У меня не ходят ноги. Кто же теперь сделает плов для гостей?

– У Асмет искусные руки, почти как твои, – ответил Рамазан.– Она приготовит плов. Ведь я уже созвал гостей.

– Пойди умойся! – приказала Миранса.

Он отошел в угол комнаты, где освежил лицо, шею и руки. Он заметил оттуда, как отец перешептывается с матерью. Они все время смотрели в угол. Потом к постели подошли сестры. Рамазан пытался прислушаться, но ничего не вышло. Когда он умылся, его подозвал отец.

– Рамазан, – сказал он, – садись и слушай.

А мать добавила:

– Слушай и подчиняйся, Рамазан. Твоя мать тебе всегда делала добро. Она знает, что ты ее любишь.

– Конечно, – сказала одна из сестер.

Родители, видно, приготовили для него такое, что покажется ему неприятным. Он собрал свои флажки и вместе с рожком и фонарем спрятал в шкаф. Наконец отец произнес:

– Мы решили так, Рамазан. Ты поступил на транспорт – ты должен жениться.

Родители были старыми-престарыми людьми. Они верили прежним обычаям, сыну не полагалось жить своим разумением. Раз судьба Рамазана определилась и он получил хорошую работу, то должен поступить так, как укажут ему отец с матерью.

– Он женится, – сказала Миранса. – Он поймет, что слова матери – добро и правда.

А сестрам нравилось, что их брат женится, и они пустили

ю

в ход свои проворные языки. Когда умолкала Асмет, начинала Наргиз, и, когда останавливалась Наргиз, приступала с советами бойкая Гюльназ. Рамазан опасался, что не сможет обеспечить и родителей и жену, но отец и мать просили, а сестры им помогали, и больше всех требовала быстрая в разговоре Гюльназ.

– У меня же нет никого на примете, – сказал Рамазан.

– У Неймата есть дочка, – сказал отец. – Ее зовут Амина. Она будет твоей женой...

Рамазан пожаловался, что у него еще нет денег для подарка родителям невесты. Но отец сказал: надобно только купить ситца на платье, больше ничего не нужно.

– Я не смогу купить шелковый платок для жены! – пожаловался Рамазан.

Отец с матерью утешали его, что шелковый платок для жены согласился купить родственник Косум. Это будет дешевая и тихая свадьба. Нечего бояться больших расходов. Асмет приготовит завтра плов, и Рамазан, кроме школьных товарищей, позовет также Неймата с женой и дочерью Аминой.

– Стыдно отказываться, – сказал отец. – Разве кто-нибудь другой, а не ты, поступил сегодня на транспорт?

И Рамазан замолчал – он сидел у постели больной матери. Сестры радовались покорности брата. Они чуть не заплясали, когда Рамазан, махнув с веселым отчаянием рукой, проговорил:

– Я согласен, мать! Если ты этого хочешь – жени! Пожалуйста, жените меня!

2

Полюбив свой труд, Рамазан выходил из дому задолго до начала работы. Инструменты свои он тоже полюбил. Кроме фонаря, флажков и рожка, Рамазан получил лопаты, кирки и скребки. Он смастерил себе ящик-готовальню; внутри было чисто, как у хорошего ученика. Ему советовали:

– Тебе следует начать с изучения стрелки и всех ее механизмов. .

Механизмы у стрелки следующие: стрелочные перья, крестовины, рамный рельс, контррельс, тяга и флюгарка Беккера. Изучив их, Рамазан принялся за пути. Он подолгу и очень внимательно всматривался в расположение путей по всей станции. На станции Ба-ку-Вторая было всего восемнадцать стрелочников. Присматривался Рамазан и к ним, удивляясь, что не всем работа так нравится, как ему.

– Я сегодня стоял на посту номер три, – рассказывал дома молодой жене Рамазан.– Из Черного города целый день идут составы – сама понимаешь какие.

– Цистерны?

– Конечно, цистерны. Надо показать им сигналы, разрешить по свободному пути проезд.

– И ты им разрешаешь?

– Когда путь свободен, разрешаю.

– Говори громче, – просила молодая жена: – пускай мама тоже послушает.

Хорошая жена Амина; его радовало, что она вместе с сестрами заботится о матери.

– Иван Политотдел сказал про меня: старательный новичок.

– Хорошо! одобрила Амина.

По-русски Рамазан говорил плохо, но никогда не ошибался в названиях инструментов и стрелок. И рожок он тоже полюбил. Вначале случалось, что его неправильно понимали, путали музыкальные сигналы; тогда он играл на нем еще, пока не отзывался как следует ответный рожок...

Сына назвали Али. Бабушка качала младенца на рукач и даже набиралась иногда сил для игры с мальчуганом; чуть подбрасывала его, напевая:

– Молчи, Сафар Али, не плачь, Сафар Али! Твой отец – большой человек. Он работает на транспорте. Твой отец принимает поезда, отправляет поезда. Он работает лучше всех...

Сын дряхлой Мирансы и в самом деле работал лучше других. Приходит, скажем, на смену стрелочник Мамед. Принимая дежурство, Мамед спрашивает:

– Все благополучно?

Ему отвечают, что благополучно, и Мамед уж ни о чем не тужит. Совсем по-другому принимал смену Рамазан Алиев. Прежде чем вступить на дежурство, он проверял все свое хозяйство: нет ли где-нибудь лопнувшего рельса или неисправ* ной стрелки. Если находил, то сперва исправлял, а затем при* иимал дежурство.

Он исполнял, случалось, и работу, которую не обязан делать.

– Я сегодня прицеплял к поезду паровозы, – рассказывал он дома матери и Амине.

Не было паровозного проводника, и Рамазан сам провожал поезд и прицеплял паровоз.

– Понимаешь, Амина, зачем ждать, когда подоспеет сцепщик?

В парикмахерскую к Гудрату Рамазан заходил теперь почаще. Приятель брил его и стриг, обливал хинной водой, брызгал одеколоном. Отчего не потратиться, если на стене написано печатными буквами, что одеколон не роскошь, а гигиена! Освежившись, Рамазан любил похвастать:

– Люди говорят, что мои стрелки блестят как серебро! Они правильно говорят. Пускай каждый, кто хочет, проведет по моим стрелкам рукой – следа на ней не увидишь никакого!

– Следующий! – крикнет Гудрат, и ему уже не до приятельских рассказов.

Но по понедельникам или по-сле праздников «следующих» в парикмахерской не бывало, и тогда Гудрат слушал охотно, переспрашивал:

– Стекла в «беккере»? Чистые, говоришь?

– Вот как это зеркало! – показывал Рамазан.

Его сигналы видны издалека. Рамазан не только чистит стрелки – он еще смазывает их смесью из керосина и мазута. Затем обтирает их тряпками.

– Керосин съедает грязь, а мазут не дает стрелкам ржаветь. У меня есть свой рецепт, – говорил Рамазан. – Я беру три четверти керосина и одну часть мазута...

Но раз в парикмахерской его огорчили. Он сидел в очереди, день был предпраздничный. Рядом с ним грыз орехи старичок. Дожидаясь очереди, он болтал и с клиентами и мастерами. Он работал масленщиком на промысле Пута.

– Ох, эти автобусы! – проворчал старичок.

– Чего ты их ругаешь? – спросил Гудрат.

– Каждый день стой и жди. Каждый день жди...

– Прошу простить, что я вам выскажу удивление, – почтительно проговорил Рамазан. – Зачем вам ездить автобусом? Ведь в Пута ходит рабочий поезд.

– Поезд? – спросил старичок и огорченно вздохнул, так что Рамазан уже не ждал от него хорошего ответа. – Зачем я полезу в поезд?

– Там светло, удобно. По расписанию.

– Удобно? Светло? По расписанию? – передразнил его старичок масленщик и улыбнулся в зеркале Гудрату.

Улыбнувшись, он сказал такое, что обидело Рамазана. Масленщик сказал, что не доверяет поезду. В автобусе не так хорошо, зато безопасно.

– Совершенно правильно, – отозвался Гудрат.

А его клиент сделал рукой знак, чтобы Гудрат убрал на минутку бритву, и, обернувшись, похвалил масленщика:

– Золотые слова сказал, отец! Нехай железнодорожники сами ездят по расписанию.

Нового спорщика Рамазан слушать не пожелал, прошеп-

тав про себя: «Собака лает, ветер носит», но на масленщика он смотрел по-прежнему почтительно, хотя и с обидой.

– Насмешка ваша, уважаемый отец, совсем напрасна. У нас очень хорошо ходят поезда в Пута. И туда ходят и обратно ходят.

– А крушения? – спросил масленщик.

– На этом участке не было ни одного крушения, – ответил Рамазан.

– А на другом участке?

Очень хотелось Рамазану ответить, что и на другом участке не было крушения, но, вспомнив про аварию около Шам-хора, он грустно согласился:

– Да, на другом участке случилось...

Старичок масленщик нехорошо кашлянул – с ехидством.

– Вот видите, молодой человек, зачем мне рисковать жизнью? Я же на работу еду – не на войну.

Рамазан оглянулся – и на лихо точившего бритву Гудра-та, и на мальчика-ученика, кипятившего на примусе воду, и на нефтяников, также дожидавшихся очереди. Они улыбались. Мало того: один из нефтяников поддержал ста

ричка:

– Да, у вашего брата-железнодорожника не ладится. Людей калечите, вагоны ломаете...

– У нас в Пута ждали вагонов с капустой и картошкой,– сказал масленщик. – На базе просят: забирайте, ради бога, скорей! Но ваши путейцы так долго возили овощи, что и картошка и капуста приехали испорченные.

– Мой родственник, – сказал поддержавший старичка нефтяник, – очень, очень торопился в Кюрдамир на свадьбу. Прискакал на станцию – и доволен: «Ну, думает, теперь я уж поспею к плову». Да поезд опоздал на восемь часов. Когда родич вошел в дом жениха, то увидел: вино выпито, плов съеден.

«Какая насмешка! – печально подумал Рамазан. – Какие злые языки!»

А клиенты продолжали обидный разговор. Вспомнили множество случаев с человеческими жертвами, с пожарами в вагонах, с оторвавшимися половинами составов. Бойчей других болтал старичок, и Рамазан был доволен, когда Гудрат, посадив масленщика на стул, залепил ему мыльной пеной рот. Рамазан часто бывал на собраниях, где железнодорожники сами ругали железную дорогу, разбирая ее провинности. Рамазан и сам выступал на этих собраниях – он тоже критиковал, ругался. Но ему стало не по себе, когда он услышал насмешливый разговор на Балаханской в заведении Гудрата.

– Мы работаем, как герои, а они замечают только неудачи!– проворчал он про себя.

Когда он пришел сюда, ему хотелось рассказать Гудрату замечательную историю с двумя поездами. Но он помедлил с рассказом, так как Гудрат брил человека со слабой кожей на лице. В такой момент парикмахера нельзя отвлекать. А скажи Рамазан сейчас – люди подумают, что он не прочь прихвастнуть. Но об истории этой как раз'заговорил освободившийся от мыльной пены старичок масленщик.

– Я слышал, – сказал он, -г– что один стрелочник предотвратил крушение. Верно это?

– Верно, – ответил, вздрогнув, Рамазан.

Он встал, торопливо со всеми попрощался, надел фуражку и, выходя из парикмахерской, сказал как бы невзначай:

– Это я стрелочник. Это я предотвратил крушение...

И Рамазан зашагал по ночным улицам. В этот вечер его не радовали даже огни, так празднично раскинутые по площадям/ Хоть возвращайся назад к этому масленщику, чтоб послушал, как Рамазан стоял вчера на посту номер три! Надо нарисовать перед старичком картину: сперва все шло, как положено. Завиднелся состав с цистернами из Черного города...

«Разрешил я ему проезд, – в мыслях рассказывал масленщику Рамазан, – но через небольшое время замечаю: беда! По тому же пути мчится навстречу цистернам сухогрузный из Кишлы. Сорок вагонов, понимаешь, отец? Скажи сам: худо было бы, если б я растерялся, верно?»

Рамазан огорчался все более, что не рассказал масленщику, как он мгновенно приспособил сигналы. Он принял поезд

тш.

Российская государственная детская библиотека

из Кишлы на запасный путь. И состав из Черного города имел перед собой свободный проезд.

«Спасибо тебе за всю станцию Баку-Вторая!» – крикнул прибежавший к нему Мамед.

Поцеловав Рамазана, он посоветовал ему рассказать о происшествии начальнику Ивану Политотделу. Фамилия начальника была Бобрышев, имя и отчество Иван Тихонович, но обоим стрелочникам ни фамилия, «и отчество не давались, и они сделали из должности начальника фамилию.

«Не пойду, – сказал Рамазан. – Иван Политотдел ругаться станет: зачем пришел, раз тебя не звали?»

В России была зима, а в Баку несколько дней л<ил дождь. Он шел днем и ночью, наполнив сладкими испарениями воздух и землю. Стрелочники на станции Баку-Вторая ежились от сырости; они кляли разорвавшееся над головой небо, зло косились на огромные, ползшие из-за хребта тучи. Но никто из стрелочников не желал отправиться на склад за плащами. Кладовщик их зря у себя ждал; он даже просил несколько раз старших агентов взять для стрелочников плащи и расписаться.

«Расписываться не будем, – отказывались агенты. – Еще пропадут, а ты за них отвечай!»

Старательный Рамазан пошел тогда на склад и приволок оттуда плащи для всей смены. Стрелочники благодарили его, похваливали за смелость. А в других сменах так и дежурили без плащей. Сырость проползала в кости, но охотника расписаться в ведомости все не находилось. Рамазан возмущался:

– Кошка – и та не боится, когда гонится по крыше за воробьем,– сказал стрелочнику второй смены Рамазан.– А ты человек – и боишься!

– Я свою шкуру больше денег ценю, – недовольно ответил сменщик.

– Я ее тоже ценю, – поспорил Рамазан, – а ответственности не боюсь. Ты знаешь, кто ее боится? Вот спроси у Ивана Политотдела.

Как раз в тот день Рамазана позвали к начальнику. Иван Тихонович сидел в кабинете один, писал бумаги. На его столе стояла пепельница, похожая на цистерну. Ему,– видно, работалось трудно, так как он запустил в свою большую и светлую гриву все пять пальцев левой руки и отчаянно дергал волосы, то скручивая их, то раскручивая.

Рамазан сел в кресло, взял в руки пепельницу,, потрогал глазурь. Ставя пепельницу на место, он заметил маленькую, но толстую книжку, где рядом с русскими словами стояли тюркские.

– Что такое? – спросил Рамазан, показав на книжку.

– Русско-тюркский словарь, – ответил начальник.

– Зачем?

– Как – зачем? – удивился начальник. – Изучать!

– Тюркский язык изучаешь? – с недоверием спросил Рамазан.

– Да, изучаю ваш язык.

– Разве выучишь?

Начальник тогда сказал несколько стихов на языке Рамазана Алиева. Когда разговорились, Рамазан узнал, что начальник читал также азербайджанские сказки и древние истории, каких не знал и Рамазан. Читал их начальник политотдела по-русски.

– Зачем тебе? – спросил Рамазан.

Начальник ответил, что хочет изучить культуру братского народа, среди которого он живет.

–• Приказ такой? – спросил Рамазан.

Начальник засмеялся.

с

– А хотя бы и приказ! Значит, хороший приказ, верно? – сказал Иван Политотдел.

В дверь просунулась голова в форменной фуражке. Начальник попросил голову подождать: «Вот закончу дело с этим товарищем», Рамазану понравилось, что Иван Политотдел считает разговор с ним делом. Они выпили по стакану чаю.

– Ты – хороший человек, и чай хороший, – сказал Рамазан,– а мы с тобой никогда вместе плов не ели.

И, словно угадывая будущее, Иван Политотдел ответил так:

– Что до плова, то обязательно поедим с тобой и обязательно вместе!

Он расспросил еще стрелочника про жену и сына. Рамазан показал фотографию голого Сафар Али. Мальчик подрос, кривые ножки давно выпрямились.

– Горе, начальник! Бабушка видеть его уже не может. Мамаша моя, старая Миранса, совсем ослепла. То хоть примечала, голый Сафар Али или в рубашке, а теперь не отличает дня от ночи! – жаловался Рамазан.

Начальник посочувствовал ему. Проводив Рамазана до двери кабинета, он сказал:

– Есть такая новость: вечером созовем общее собрание. Понимаешь, страна, промышленность идут в гору, а наши железнодорожные дела в неважном состоянии. Вагоны перевозят меньше, чем нужно, паровозы часто портятся, ломаются...

– Да, про нас плохо говорят, – согласился Рамазан.

– Скоро люди скажут другое, – успокоил его начальник.– Быть того не может, чтобы мы с тобой не выбрались из прорыва!

Когда Рамазан вернулся после собрания домой, Амина спросила:

– Ты невеселый, совсем невеселый – отчего?

– Нам читали приказ правительства, как бороться с крушениями и авариями, г—ответил Рамазан. – Иван Политотдел читал цифры за весь прошлый год.

Цифры, оглашенные на собрании начальником политотдела, и в самом деле было неприятно, больно слушать. За один прошлый 1934 год повреждены тысячи паровозов и вагонов, много убитых, раненых.

– Зачем говорить так громко? – жаловался Рамазан.

– Это называется самокритика, так полагается, – сказал отец.

Рамазан потом два раза прочитал об этом в газете: один раз в азербайджанской, другой – в русской. Читал с уважением, но про себя осуждал: зачем так громко, на всю Советскую страну, об этом кричать? Люди совсем перестанут доверять железнодорожникам. Не лучше ли было сделать так: собрать путейцев и им все растолковать, а другим людям – иежелезнодорожникам – не говорить? Теперь и Гудрат прочитает газету, и старичок масленщик...

3

Зацветали свежшм верблюжатником бакинские степи. Жители полосы отчуждения, то есть расположенных близ путей участков, выпустили на кратковременные пастбища овец и верблюдов. Каспийское море переменило свой зимний цвет, малахитовый, на весенний – изумрудный. Треснули почки каштана, лоха и инжира. Бакинские улицы зацвели желтым цветом. На огородах убирали первый урожай овощей.

– Ты не замечаешь, что пришла весна! – упрекнула мужа Амина.

Он стал уходить на работу еще раньше. Слепая Мираиса напоминала молодке:

– Буди скорей мужа, Амина... Раз у них такое дело, он пропадет от стыда, если проспит. Ты разве не слыхала, что Иван Политотдел говорил Рамазану?

– Я слыхала, – ответила Амина: – надо скорее выбраться из прорыва.

Слово «прорыв» старуха и молодка произносили по-русски.

Сестра Гюльназ рассказывала подругам:

«Наш Рамазан вчера говорил людям речь».

Он стал выступать на собраниях. Сперва побаивался, что русские железнодорожники будут смеяться над тем, как он коверкает иногда слова. Он так и сказал в кабинете у начальника политотдела, где обсуждали случившуюся на перегоне Баку – Аляты аварию:

– Простите мне мою нетвердую речь. Я хочу правильно говорить по-русски, но я еще не научился правильно говорить.

Пепельница-цистерна помогла ему отвести глаза от собравшихся. Иногда все же посматривал: не насмехаются ли? Глянул на одного, на другого и увидел, что русские железнодорожники слушают его так же хорошо, как и азербайджанцы. Тогда у Рамазана нашлось много новых слов.

– Сейчас, когда человек хорошо работает, все говорят: «Смотрите, этот человек хорошо работает». Даже газеты пишут, как будто важное происшествие; медали вешают, как за храбрость. В таком положении и лентяю совестно плохо работать, верно? А мне раньше невесело было работать. Например, нанялся я к подрядчику Казиму—мы строили тогда дом Гусейнову, – и вовсе не радовался я, что строю дом Гусейнову. И еще я работал в мастерских Эйзеншмита – меня туда устроили двоюродные братья Али Гусейн и Гусейн Ага. И еще я покрывал улицы киром, и тоже не нравилось. Я старался, а подрядчики меня за работу не любили, – кому же понравится?..

Рамазан оробел: зачем он это говорит? Вот встанет начальник и скажет, что ты отклонился от дела, затеял сказки, как у себя дома, за столом. Но тот сказал совсем другое—^г одно только слово, но очень приятное слово.