Текст книги "Баженов"

Автор книги: Семен Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

В ПЕТЕРБУРГСКОЙ АКАДЕМИИ ХУДОЖЕСТВ

Столица…

Баженов представился Шувалову, и вельможа, осмотрев юношу, остался доволен его приятным внешним видом – стройный, с тонкими чертами немного удлиненного лица. Шувалов решил представить студента императрице.

Баженова привезли в Зимний дворец. Его сопровождал Шувалов и провел через комнаты придворных. Баженов был поражен теснотой, убожеством убранства дворцовых комнат, удивительным безвкусием и лежавшей на всем печатью неряшливости: везде воняло, на стенах проступали пятна сырости.

Прошли в более парадный приемный зал.

Скоро вошла окруженная свитой, крупная и стройная, с красивым круглым цветущим лицом, молодая, веселая женщина – императрица Елизавета.

Когда подошла очередь Баженова, Шувалов вытолкнул его на середину и представил Елизавете как отменного по способностям художника. Баженов подошел ближе, неуклюже поклонился и поцеловал протянутую душистую пухлую руку. Императрица, ничего в искусстве не понимая, интересуясь преимущественно кулинарией и итальянской комической оперой, пролепетала Баженову, что ждет от него великих произведений.

В камер-фурьерском журнале отмечено, что Баженов был принят императрицей и «удостоился особого благоволения».

Но Академия художеств еще не была открыта. Баженова временно определили учеником к архитектору-интенданту Савве Ивановичу Чевакинскому, вошедшему в архитектуру из команды Ухтомского. У Чевакинского Баженов выполнил едва ли не первую самостоятельную архитектурную работу: спроектировал колокольню Никольского собора. Эта колокольня по контуру исключительно изящна, соотношения частей дают ощущение легкости, а распределение колонн и живописного орнамента не уступает лучшим работам знаменитого «обер-архитектора» графа Растрелли.

Главным наставником Баженова в изучении основ архитектурного мастерства был Витрувий, автор «римского евангелия» классицизма.

Витрувий жил в середине I века до нашей эры. Автор «Десяти книг об архитектуре» – энциклопедии зодчества, не утратившей ценности до наших дней, – был сыном архитектора и унаследовал профессию отца. Витрувий служил в войсках Юлия Цезаря и сопровождал его во время походов, затем работал при Августе и построил базилику в Фало, на берегу Адриатического моря. В жизни Витрувий был неудачником, и причиной этому, как он сам рассказывает, являлась его невзрачная наружность, в то время как его коллега «Димокрит достиг знаменитости, заслужив благоволение [императора] благодаря красоте лица и видной внешности».

Имена соперников Витрувия забыты, а автор «Десяти книг» стал бессмертным, и его труд необходим и нам для понимания архитектуры как научного синтеза искусства и техники. Трактат Витрувия включает три основных области: архитектуру (строительную технику), гноммонику (изготовление приборов для измерения времени) и механику.

Витрувий учит, что практика основывается на теории: «Наука архитектора основана на многих отраслях знания и на разнообразных сведениях, при помощи которых можно судить обо всем, выполняемом посредством других искусств. Эта наука образуется из практики и теории. Практика есть постоянное и обдуманное применение опыта для выполнения руками человека работ из любого материала по данному чертежу. Теория же заключается в возможности показать и обосновать исполнение в соответствии с требованиями искусства и целесообразности».

Витрувий отводит первенствующее значение науке, которая объясняет, почему надо строить так, а не иначе, и показывает, как надо строить.

Овладение мастерством архитектуры требует всесторонней образованности. Витрувий– настойчиво указывает, что архитектору «надо быть и одаренным и прилежным к науке, ибо ни дарование без науки, ни наука без дарования не в состоянии создать совершенного художника. Он должен быть человеком грамотным, умелым рисовальщиком, изучить геометрию, всесторонне знать историю, внимательно слушать философов, быть знакомым с музыкой, иметь понятие о медицине, знать решения юристов и обладать сведениями в астрономии и в небесных законах».

Витрувий пленил Баженова своей ясностью, правдивостью. Впоследствии он убедился, что вся европейская архитектура, начиная с Возрождения, обязана Витрувию своим восприятием античности. Неудивительно, что Баженов до конца жизни не расставался с «римским евангелием». Он обращался постоянно к Витрувию, который учил широкому охвату всего архитектурного искусства в целом, не ограничиваясь схоластическими советами «как», но терпеливо и подробно объясняя «почему».

Книги Витрувия, которые Баженов настойчиво рекомендовал изучать, когда стал зрелым мастером, были чужды случайности, диспропорции, основаны на законах ясных и разумных, как и сама архитектура.

***

В Академии начались занятия.

В списке учеников, с показанием старшинства их по экзаминации, на первом месте значился двадцатилетний «разночинец» Василий Баженов.

Всего в Академии было тридцать восемь учеников. Им выдали по одной паре платья «вседневнего», по одному праздничному кафтану, епанчу, башмаки и на прокорм по одному рублю пятьдесят копеек в месяц.

Академия помещалась в трех старых, еще при Петре построенных домах на Неве, между 3-й и 4-й линиями. От домов к Неве шли высокие мостки на сваях.

Распорядок дня в Академии был следующий, вставали в пять часов утра, в половине шестого становились на молитву, с шести до часу шли занятия живописью, архитектурой, скульптурой и гравированием, с двух до шести – языки, с семи до восьми – натура, в девять – ужин.

В инструкции подполковника Щербатова «приказано было смотреть, чтоб было учение их порядочное без шалостей и обхождение их благопристойное и чтоб были непременно все в классах, не принимая от них отговорок разве за болезнью… За неприличные забавы или небрежение мундира и обуви сажать на хлеб и воду».

По своему режиму Академия смахивала на казарму…

Учебных пособий было очень мало. Книг в библиотеке по искусству было меньше сотни, да сотни три эстампов. В Академии преподавали также «гисторию и митологию», или, как называли этот предмет – «класс французских бредней».

Руководил преподаванием архитектор А. Ф. Кокоринов. Это – первый профессор, читавший по-русски публичный курс архитектуры. Ученики любили Кокоринова. Но между Кокориновым и рядом иностранцев-преподавателей (Лагрень, Шмидт) происходили постоянные столкновения. Преподаватели-иноземцы больше заботились о показном блеске, а Кокоринов требовал «реалистичности приложения искусства к потребностям современного общества». Если Кокоринову не удавалось проводить свои взгляды до конца, то это не его вина, а ошибка времени.

Кокоринов вскоре отметил блестящие способности Баженова и сделал Шувалову представление: «СПБ Академии Художеств студент В. Баженов, по особливой своей склонности к архитектурной науке, прилежным своим учением столько приобрел знания, как в начальных пропорциях, так и в рисунках архитектурных, – чем впредь хорошую надежду в себе обещает, – что он и осмеливается, за его прилежность и особливый успех, всепокорнейше представить к произвождению в архитектурные второго класса кондукторы, с жалованием по 120 рублей [в год]».

Шувалов доложил об этом сенату, который утвердил предложение Кокоринова.

В годы, когда Баженов учился в Академии, в Петербурге стали проводить новую систему застройки, начав решительную борьбу со старым феодальным порядком, при котором «хоромы или жилые комнаты стали строить, вдаваясь во двор, а подлое строение строить стали налицо, по обычаю старинному».

Баженов застал процесс исчезновения деревянного Петербурга. Он начался еще в первые годы царствования Елизаветы. Возводились красивые каменные дома, блещущие богатством архитектуры, роскошные дворцы и великолепные особняки. Набережные Невы и каналов облицовывались гранитом. Даже воинские казармы своим внешним видом ничем не выдавали страшной тюремной жизни солдат за их стенами, украшенными пилястрами и колоннами.

Весь город должен был превратиться в дворцовый ансамбль. Из его пределов стремились изгнать всех «черных» людей, десятками тысяч жизней заплативших за красоту и величие столицы. Это на их костях возведены дворцы, абрис которых чарует взор художника.

Нигде в мире нет такого городского ландшафта в дни, когда столица одета перламутром тумана и прозрачной прохладой белых ночей…

Елизавета была крайне невежественна, но любила блеск, веселье, наряды. Праздник сменялся праздником, маскарады следовали один за другим… Этот блеск и богатство оплачивались страданием и кабалой целого народа: вельможи через управителей буквально морили голодом тысячи и тысячи крепостных, чтобы собранным оброком оплатить блеск столичной жизни…

Баженов испытывал смешанное чувство очарования и грусти: Петербург приятно поражал его архитектурное воображение своими широкими перспективами, ясным планом. Но он не мог без грусти вспомнить Москву, с ее уходящим древнерусским зодчеством.

На петербургских строениях Баженов изучал следы архитектурных влияний различных школ: французской, германской, скандинавской и голландской. И как ни сильна была петровская традиция строить город на «голландский манир», в процессе формирования архитектурного образа города чувствовалось и влияние Москвы, древнерусской национальной архитектуры.

В недавно поднявшемся Петербурге было просторнее, чем в Москве. Домики мещан и «подлого люда» были невелики и невзрачны, зато дворцы в усадьбах вельмож широко раскинуты, фасады их ярко раскрашены, а статуи и купола на крышах раззолочены.

Но улицы были плохо устроены, грязны и пыльны, хотя за несоблюдение правил гододской. чистоты, «чтобы никакого скаредства и мертвечины не валялось», били кнутом и ссылали на каторгу.

В часы досуга Баженов любил бродить вдоль рек и каналов, по которым плыли красивые гондолы и лодки с палатками. От северных каналов мысль переносилась к венецианским, с их величественными палаццо на берегу. Увы! Он мог ими любоваться только на «увражах».

Когда Баженов высказал нетерпеливое желание поехать на Запад совершенствоваться, так как академического образования было для него явно недостаточно, учитель Деламот сказал:

– Торопливость и самоуверенность погубят его…

Баженов жил впроголодь, одет был в нескладный казенный кафтан; получаемое содержание исчезало через несколько дней после получки. В эти дни он посещал трактиры, пил с друзьями вино и вдохновенно, с горящими глазами, говорил об искусстве, пугая друзей фантастичностью своих замыслов. Потом наступал период безденежья, и голодный Баженов бродил по Петербургу, очарованный возникающими при фантастическом свете петербургских ночей прекрасными городскими перспективами…

Одним из непосредственных учителей Баженова в первые годы академического, учения был Валлен Деламот. Этот зодчий внес в петербургскую архитектуру то изящество, которое было присуще французским архитекторам – последователям теорий Виньолы и Витрувия. Художественные взгляды Деламота были особенно близки Баженову, пламенному ученику Витрувия.

Одаренность и успехи Баженова в Академии были очевидны для всех.

По отзыву надзирателя Академии, Баженов был «нраву скрытного, поведением же и успехами превыше похвал».

Как отличного и одаренного ученика, Баженова представили графу Растрелли. Блистательный придворный «обер-архитектор» одобрительно отозвался о проектах молодого зодчего и предложил ему принять участие в строительстве храма Николы Морского.

– Не сомневаюсь, сударь, что вы вашими талантами великую нам принесете пользу.

Баженов был польщен.

Кто мог знать, что замечательный мастер Растрелли, спевший лебединую песнь барокко в русской архитектуре, построивший десятки дворцов, через десятилетие, всеми забытый, умрет в бедности?

Все творчество Растрелли характерно исключительной целостностью стиля, не знавшей ни колебаний, ни смены вкусов.

Растрелли любил изобилие пышных скульптур на парапетах крыш, охотно применял кариатиды, пилястры, переходящие книзу в волюту, стремился к блеску фасада, к эффектным порталам. Завершая своим творчеством эпоху барокко, Растрелли довел его до такого блеска и совершенства, что сделал невозможной дальнейшую работу в этом стиле мастерам меньшего размаха.

Но изысканная декоративность его созданий часто оставляла Баженова равнодушным.

ДИПЛОМ ПАРИЖСКОЙ АКАДЕМИИ

В осенний солнечный день 1760 года в Париж приехали два молодых русских художника. Это были первые «пенсионеры» петербургской Академии художеств – Баженов и Лосенко. Они прибыли по Версальской дороге. В домике заставы посреди обширного луга проверили их документы, из которых явствовало, что они – воспитанники императорской петербургской Академии художеств, посланы в парижскую Академию для совершенствования в искусстве. Они выслушали несколько фраз чиновника, любезных и приветливых, и вернулись к своему экипажу.

Старый полицейский офицер, проводив взглядом экипаж, заметил своему сослуживцу:

– Удивительное дело! За долгие годы моей службы я впервые пропускаю русских, которые едут в Париж заниматься искусством. Мало этой голытьбы в Латинском квартале! Для чего этим варварам искусство?

Экипаж проехал лужайку и повез путешественников по Елисейским полям. Приближалась Сена с нарядными домиками на берегах, холм Мартра с ветряными мельницами. Громады зданий с высокими шпицами и куполами рисовались величественным архитектурным силуэтом на жемчужном фоне покрытого легкими облаками неба…

Новый городской пейзаж, необычный и прекрасный благодаря золотистому свету угасающего солнца, взволновал Баженова.

– Сколь прелести и величия в этом зрелище!

Лосенко молчал.

Восторженный Баженов с чувством скандировал «стихи похвальные Парижу» Тредьяковского:

 
Красное место! драгой берег Сенский,
Тебя не лучше поля Элисейски:
Всех радостней дом и сладка покоя,
Где ни зимня нет, ни летнего зноя…
 

Дорога была в рытвинах, кое-где от недавнего дождя стояли большие лужи, кругом лежали нечистоты. Экипаж бросало на ухабах. Расстилавшаяся впереди панорама города ежеминутно перемещалась, но это только усиливало ее живописность.

Баженов не отрывал глаз от Парижа.

Вот он Париж – город блистательной роскоши и отвратительной нищеты! Город смелых философов и художников, провидящих будущее, и трусливой аристократии, полной страха перед настоящим…

Экипаж катился по городским многолюдным улицам. По этому пути следовали многие, увлеченные честолюбием и туманными иллюзиями. Этот великий город привлекал людей со всего мира. Удачливые возвращались из него воодушевленные успехами, знаниями и славой. Иных засасывало губительное болото нищеты и порока в глухих задворках блистательной столицы, и они погибали, расплачиваясь жизнью за обманувшие их мечты…

Баженов и Лосенко ехали мимо жалких лачуг, находившихся в соседстве с великолепными отелями, огражденными от улицы железными решетками, за которыми в обильной и тенистой зелени платанов прятались поэтические руины, созданные по прихоти аристократии…

Да, Баженов не знал, что, в предчувствии своей гибели, аристократия отдавала дань меланхолическим переживаниям и поручала архитекторам возводить в своих парках гробницы-колонны, хижины – «эти символы бедности, уничтожения и смерти» (А. Франс).

– Как противоречивы вкусы парижан, – сказал Баженов Лосенко.

Смутная тревога овладела Баженовым.

Что ожидало его в Париже – городе, о котором он так мечтал во время одиноких прогулок по берегам величественной Невы? Он видел и тут разительные контрасты между унижающей человека бедностью и всемогущим богатством. Да, только завоевав себе место среди вершителей судеб человеческих, он осуществит свои превосходные замыслы, волновавшие его и не дававшие ему спать по ночам, когда, вскочив с постели, при свете оплывающей свечи, поверял бумаге свои архитектурные фантазии…

Путешественники остановились в дешевенькой гостинице и, почистив платье после дороги – второй смены одежды у них не было, – явились представиться в русское посольство. Там их приняли надменно, даже не предложили сесть (по паспортам было видно, что приезжие не бог весть какие персоны, – разночинцы) и преподали совет вести себя благопристойно и не поддаваться соблазнам. Последнее уже было вовсе глупо – получаемого из Академии «пенсиона» едва хватало на прокорм…

Из гостиницы они переселились в окрестности Луара. Ряд домишек с балкончиками и наружными лестницами, между которыми были протянуты веревки с сушившимся бельем, шатающиеся по улицам продавцы вафель, оборванцы и слуги в старых ливреях, высунувшиеся из окон женщины, занимавшиеся болтовней или перебранкой с соседками, – эти задворки блестящего города наводили уныние…

Баженов и Лосенко поселились здесь из-за дешевиэны квартир, – получаемое ими содержание в переводе на французские деньги составляло всего 600 франков в год. Они занимали комнату в третьем этаже одного из старых домов, глядевшего на улицу облезлым фасадом. На третий этаж вела грязная, с истертыми плитами, лестница которая прямо подводила к разбитой со щелями двери. Комната, в которую из-за плохой двери постоянно дуло, служила молодым художникам и кабинетом, и спальней, и мастерской. Большая перегородка делила комнату на два длинных коридора, в конце которых были окна, к счастью, выходившие на юг. Они снимали комнату у прачек и, ежедневно вдыхая горячий пар мыльной воды, любовались еще разнообразным ассортиментом белья, развешанного по балюстраде антресоли.

Комната постепенно приняла пристойный вид. Отвалившаяся со стены штукатурка была завешена этюдами Лосенко и гипсами, полками с книгами.

Лосенко, распевая – раньше он готовился в церковные певчие – писал свою картину «Чудесный лов рыбы». Баженов копировал чертежи или вырезал из дерева модели дворцов.

Художественное воспитание Баженова проходило под руководством зрелых и даровитых мастеров парижской Академии, как Ж. Суффло, создатель парижского Пантеона, А. Ж. Габриэль, строитель Малого Трианона, Пейр. Главным наставником Баженова был королевский архитектор Шарль де Вальи.

Баженов вставал с рассветом и, если не работал дома, уходил в Академию или бродил по Парижу, изучая памятники архитектуры. Он сделал модель римского храма Весты по Витрувию и показал его де Вальи. Тот изумился и не поверил, что это сделано его молодым учеником – так отчетливо и с такой математической точностью.

– M-r Basile изволит шутить? – спросил де Вальи.

Но Баженов принес еще несколько моделей, и профессор рассыпался в комплиментах, не сомневаясь в блестящих дарованиях своего русского ученика.

– Вы, сударь, составите украшение вашего отечества, однако помните, что при ваших талантах вам недостает знания математики, чистейшей и лучшей матери всех наук…

Свои досуги Лосенко и Баженов часто делили с молодыми веселыми прачками, водили их в ресторан «Золотой каплун», не отличавшийся чистотой и изысканностью яств, но дешевый и отпускавший в кредит. Иногда художников навещал соотечественник Федор Каржавин – сын купца, изучавший в Париже коммерцию, завсегдатай кофеен и бульваров, где он вместо коммерции слушал вольнолюбивые рассуждения энциклопедистов. Получив из России денежный перевод, Каржавин немедленно его пропивал, угощал художников, а в минуты безденежья приходил и жаловался, что его донимают «перюкеры, портные, мастера, башмаки делающие», угрожая за неуплату долгов упечь в тюрьму. Так житейски познавалась наука коммерции.

Когда Баженов развивал свои грандиозные планы, Каржавин пытался его отрезвить подобными тирадами:

– Ты полагаешь, что искусство красотою своею уравнять может и вельможу и бедняка. А вот король совсем не почитает искусства господина Вольтера, а бедный народ и здесь и в России не поймет величия собора Нотр-Дам или церквей, коими хочешь ты мир украсить, ибо голод и нужда разучили народ молиться…

Баженов учился в Париже в период усилившейся борьбы социальных формаций, получившей свое отражение в искусстве в виде смены стилевых течений.

На этапе между двумя стилями – барокко, отразившем идеологию укрепившегося в первой половине XVIII века французского абсолютизма, и классицизмом возник на короткий период новый стиль – рококо. Стиль этот уже нес на себе неизгладимую печать разложения дворянского общества, разложения, которое с такой исторической очевидностью выявилось к концу века. Былая мощь и стремление к помпезности, внешним выражением которой служил стиль барокко, сменились у аристократии усталостью, желанием уйти к интиму, в интерьер, в тесный мирок собственного круга. Сохраняя внешне безраздельное политическое господство, аристократия полностью оторвалась от общественной и экономической жизни страны. Паразитарное существование аристократии обнаружилось с полной очевидностью. Ей уже не нужны, даже опасны для ее существования, те импозантные дворцы, которые так недавно надменно подчеркивали могущество и знатность владельца. Под угрозой все возраставших сил «третьего сословия» (городской буржуазии) аристократия все больше замыкалась в собственный интимный мирок, на время отходила от активной политической жизни. Крупные масштабы барокко уже не соответствовали ее новому мироощущению. Жеманно-капризное, вычурное и хрупкое рококо, с его тяготением к малым формам, больше соответствовало новым настроениям аристократа, уходившего от активного участия в политической борьбе.

Рококо наиболее ярко выявлено в живописи XVIII века – манерные зротическо-галантные идиллии (Ватто, Буше) на сельские и мифологические темы – и в художественной промышленности (севрский фарфор). Стиль декаданса феодально-дворянской культуры XVIII века – рококо – отмечен печатью внешнего, но неглубокого мастерства, претенциозной грациозности, болезненно-хрупкой и в то же время идейно-опустошенной. Неслучайно слово рококо (rocaille) означает раковину. В эту раковину стремилась укрыться французская аристократия в предчувствии социальной бури, которая с такой силой и страстью разразится в конце XVIII века в виде Великой французской революции. Сущность стиля рококо хорошо отразил французский поэт Парни:

 
Давайте петь и веселиться,
Давайте жизнию играть;
Пусть чернь слепая суетится,
Не нам безумной подражать!
(Перев. А. С. Пушкина).
 

С внешне формальной стороны характерной чертой искусства рококо являлась иллюзорность. Для архитектуры этот стиль был особенно опасен тем, что грозил утратой не только конструктивного смысла сооружения, но даже его внешнего архитектурного образа. Причудливые изломы линий, пренебрежение конструкцией, алогичность, неоправданность деталей сооружения, подчеркнутая иррациональность грозили архитектуре – и как технике и как искусству – превращением в нарядную, но пустую декорацию, чисто формальную игру объемами и линиями.

Приблизительно к середине XVIII века во французском искусстве намечается перелом, вызванный активным идеологическим наступлением буржуазии. Крепнущая буржуазия требует от искусства добросовестного реализма. В это же время производится замечательное археологическое открытие, которое еще более способствует появлению нового стиля. В Южной Италии открываются руины древнего города Помпеи, и перед миром воскрешается замечательная архитектура древнегреческой цивилизации. В обществе и литературе вырастает небывалый интерес к греко-римской культуре. Величие и мощь, соединенные с простотой и строгостью линий античной архитектуры, становятся близкими идеологии крупной буржуазии, в своих верхних слоях связанной с дворянством.

Французский классицизм, ориентировавшийся на античность, выдвигал на первый план систему, дисциплину, логику. Ясность, закономерность, строгий порядок и логическое развитие идей, правильная организация пространства – таковы основные требования, которые классицизм предъявлял архитектуре.

Рационалистическое мировоззрение революционной тогда буржуазии оказывает влияние на дворянское искусство, которое опрощается, отказывается, после недолгой борьбы, от кричащей нарядности и бьющего в глаза легкомыслия.

В работах учителей Баженова – де Вальи, Габриэля, Пейра, Суффло – видна эта торжественная мощь классицизма, навсегда пленившего сына московского дьячка. Несравненным шедевром классического стиля является композиция Луврской колоннады и грандиозный ансамбль Версальского дворца, изучению которого Баженов посвятил много времени.

Тяга к античности внесла новую струю и в преподавание той эпохи. Усиленно изучается Витрувий, и его труд становится необходимым пособием при составлении планов всех новых сооружений.

Официальным наставником Баженова был Шарль де Вальи, ученик Ж. Ф. Блонделя, считавшего расцвет классицизма закономерным: «Все открытия в архитектуре уже сделаны – нам остается согласовать эти принципы в наших произведениях. Поэтому мы должны избегать контрастов, мы должны помнить о превосходных образцах античности, согласовать их принципы с нашей практикой»… – В этом высказывании уже была заложена программа классицизма, певцом которого в России стал Баженов.

***

Незаметно промелькнули полтора года учения в Париже. Настала горячая пора экзаменов в Академии. Экзамены могли держать желающие, уверенные в своем успехе. Баженов явился первым.

Биограф Баженова, Болховитинов, рассказывает: «Успехи его были чрезвычайные, так что по собственному своему желанию представ на публичный экзамен в Парижской архитектурной Академии, приобрел он перед многими иностранными сверстниками преимущественное одобрение. Его следовало бы там наградить золотою медалью, но как таковая награда в сей Академии давалась только питомцам католического исповедания, то на удостоений оной в засвидетельствование даны ему были только диплом за подписанием академиков Лероа, Суффлота, Габриэля, академического секретаря Бребиона и, наконец, самого генерал-директора маркиза де Мариньи».

П. Г. Чернышев 6 марта 1762 года писал И. И. Шувалову: «об этом человеке [Баженове] мне говорят до невероятности много хорошего; думают даже, что в ближайшем собрании архитекторов он получит первую награду за сочиненный им проект Дома инвалидов, необыкновенно прекрасный. В то же время говорят, что поведение и нравственность его отвечают его таланту; но бедняк лишен нужных средств к жизни. Если бы вы прибавили к его жалованью сотенку-другую рублей, его положение сделалось бы лучше».

Успехи Баженова стали очевидны и для петербургской Академии. 19 августа 1762 года на торжественном собрании петербургской Академии Баженов был произведен в адъюнкты. Ему увеличивают жалованье до 400 рублей в год, хотя продолжают попрежнему высылать его – неаккуратно; Баженов бедствует, зарабатывая на жизнь чертежами для парижских архитекторов.

Наконец, Баженов и Лосенко получают от Шувалова «ордер».

«Господа академии адъюнкты!

Ея императорское величество между прочими великими попечениями о пользе и добре своего государства и художества своим покровительством удостоила; почему все вы наикрепчайше свои старания усугубить должны, дабы удостоиться монаршего благоволения. Мне не инако как весьма приятно слышать о ваших успехах и вашей прилежности, которыми вы делаете честь себе, а более нашей нации, о чем уверен, что вы, всегда получа о себе такую репутацию, более ея распространения не оставите. По последнему экзамену вы произведены оба адъюнктами, с чем я вас честь имею поздравить.

Писал я графу Петру Григорьевичу [Чернышев, русский посол в Париже], чтобы вас, естли обстоятельства требуют, отправить в Рим, о чем вы, доложась его сиятельству, свои распоряжения к тему приготовьте, ко мне же, как об этом, так и о протчем, что до вас принадлежит, чаще пишите.

Господина Лосенкова картину [«Чудесный лов рыбы»] нетерпеливо ожидаю. На место вас в Париж ученики посланы будут; в протчем я с почтением».

Через две недели оба молодых художника неожиданно (Академия не отвечала даже на настойчивые запросы) получили второе письмо.

«Господа адъюнкты: Что принадлежит для Вашего жалованья, то оное переведено к вам, считая с 21 сентября 1762 года вперед на год, через купца Томсона, которое, я чаю, вы и получили; но как мое намерение, что Лосенкову быть в Москву, а Баженову на зиму в Рим, как о том я писал к графу Петру Григорьевичу, то в случае нужды, если не достанет на ваше жалованье и к отъезду на принадлежащие исправности из тех прежде посланных через купца Томсона денег еще послано верющее письмо через купца Мишеля на тысячу рублев, из которых денег употребя на ваши нужды, как в жалованье, так и пристойного числа на дорогу, и что из того останется, то можете употребить на покупку хороших эстампов, рисунков, книг и протчего пристойного и подобного для Академии художеств и, накупя все оное, отправить в Академию».

30 октября 1762 года чрезвычайный российский посланник в Париже граф Чернышев выдал счастливому художнику паспорт на два года, и Баженов поехал в Италию.