Текст книги "Николай Островский"

Автор книги: Семен Трегуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Мать писателя О. О. Островская.

Приехавшая к мужу Р. П. Островская передает, что как только коляску с Островским вывозили в парк, сразу же вокруг него собирались люди. Многие из них были калеками. Островский вносил дух бодрости и даже веселья в эту среду. «Воспоминания о боях, чтение газет, шутки, песни – вот чем занимались больные в обществе Николая»[41]41
  Из воспоминаний Р. П. Островской. Архив Московского музея Н. Островского.


[Закрыть].

Но самого Островского из «Горячего Ключа» увезли таким же скованным, каким он сюда прибыл.

На этот раз его везли уже не в машине, а в обыкновенной казачьей фуре, выложенной сеном. Мать и жена всю дорогу поддерживали больного на вытянутых руках, чтобы смягчить толчки и удары.

В Новороссийске продолжается ожесточенная борьба с болезнью.

Тело Островского сковано. Зрение покидает его.

Но все так же собирается вокруг него молодежь. Так же живо обсуждаются все новости, напечатанные в газетах. И еще более напряженной, чем прежде, становится учеба Островского, еще углубленнее работает он над собой.

Он заставляет читать и перечитывать вслух речь товарища Сталина, произнесенную 16 мая 1928 года на VIII съезде комсомола.

Товарищ Сталин коснулся в своей речи трех вопросов: «вопроса о линии нашей политической работы, вопроса о поднятии активности широких народных масс вообще, рабочего класса в особенности, и борьбы с бюрократизмом и, наконец, вопроса о выработке новых кадров нашего хозяйственного строительства»[42]42
  И. В. Сталин. Сочинения, т. II, стр. 66.


[Закрыть].

Вопрос о кадрах был прежде всего вопросом об учебе – о создании новой интеллигенции рабочего класса.

«В период гражданской войны, – говорил товарищ Сталин, – можно было брать позиции врага напором, храбростью, удалью, кавалерийским наскоком. Теперь, в условиях мирного хозяйственного строительства, кавалерийским наскоком можно лишь испортить дело. Храбрость и удаль нужны теперь так же, как и раньше. Но на одной лишь храбрости и удали далеко не уедешь…

Чтобы строить, надо знать, надо овладеть наукой. А чтобы знать, надо учиться. Учиться упорно, терпеливо…

Перед нами стоит крепость. Называется она, эта крепость, наукой с ее многочисленными отраслями знаний. Эту крепость мы должны взять во что бы то ни стало. Эту крепость должна взять молодежь, если она хочет быть строителем новой жизни, если она хочет стать действительной сменой старой гвардии»[43]43
  Там же, стр. 76–77.


[Закрыть].

Эти исторические слова, как слова Ленина восемь лет тому назад, ответили Островскому на его самые сокровенные мысли. Они указали ему место в боевом строю.

С новыми силами принялся он штурмовать крепость науки.

Летом 1928 года окружком партии направляет его для лечения в Сочи. Решено испробовать действие мацестинских источников.

Из Новороссийска в Сочи Островский добирался морем. Сопровождала его Екатерина Алексеевна. На море в это время разыгрался сильный шторм, пароход не мог высадить пассажиров в Сочи, и Островский вынужден был совершить путешествие до Сухуми. Здесь его временно поместили в больницу с тем, что пароход, возвращаясь из Батуми, возьмет его снова на борт и доставит, наконец, в Сочи.

Море еще бушевало, когда Островский пытался высадиться в Сочи вторично. Его на носилках должны были снести в лодку; качка была так сильна, что лодка с трудом подошла к трапу, ее все время относило. Подушка из-под головы Островского упала в воду. Окружающие, даже носильщики, беспокоились, как бы не уронить больного в море. Один только Островский не терял присутствия духа.

– Рыбы не обрадуются, – на обед им достанутся только кости… – шутил он.

Первое письмо Островского из Сочи, адресованное семье, живо передает его тогдашнее настроение и впечатление от нового курорта.

«Дорогие мои друзья!

Сообщаю телеграфным языком все новости.

Принял первую ванну (пять минут). Роскошная штука! Это не Ключевая! Для тяжело больных громадная ванная комната. Кресла, носилки заносят в ванну – простор и удобство.

Санаторий на горе, кругом лес, пальмы, цветы. Красиво, покарай меня господь! Ванные в 200 шагах внизу. Возят на линейке с горы вниз. Но какие спецы санитары! Ни толчка, ни удара! Среди нянь и санитаров есть уже друзья. Сестры молодые, и «Правду» будут читать, и все прочее. Под «прочим» не подумайте ничего подозрительного.

Дальше смотрели врачи. Мацеста должна помочь. Договорились обо всем. Через пять дней в панне будут делать массаж, выносить под пальмы днем в специальных креслах… Уже сидит в обед контроль – сестра – и подгоняет кушать. Сразу увидели, что не ем, а ем в три раза больше, чем у вас, с дорожной голодухи. Кормят пять раз в день на убой – о несчастье мое!

Дали соседа, прекрасного товарища, члена президиума московской КК, старого большевика, есть о чем поговорить.

Ну, нет ни одной неудачи! Сплю хорошо. Ночью мертвая тишина, целый день открыты окна. Вот где я отдохну…»

Соседом Островского по санаторной койке, тем самым старым большевиком, с которым было «о чем поговорить», оказался Хрисанф Павлович Чернокозов. Он начал свою революционную деятельность еще в 1905 году в Донбассе, работал в подполье, подвергался арестам при царском правительстве… Несколько раз X. П. Чернокозов участвовал в работах партийных съездов. Он стоял в почетном карауле у гроба В. И. Ленина и 26 января 1924 года слушал историческую клятву вождя – речь товарища Сталина на II Всесоюзном съезде Советов.

«С первого же дня у нас начались беседы, – вспоминает X. П. Чернокозов. – Коля часто обращался ко мне: «Батько расскажи, как ковалась наша партия, как организовывали подпольные ячейки, устраивали явки, как ты распространял «Правду» в 1912 году и участвовал в выборах в IV Государственную думу, как создавали органы советской власти…» В общем пришлось рассказывать ему свою жизнь, начиная с 12 лет, когда я пошел в шахту коногоном»[44]44
  Х. П. Чернокозов, О Коле Островском. Архив Московского музея Н. Островского.


[Закрыть].

В свою очередь, Островский рассказывал «батьке» свою жизнь. Чернокозов увидел в Островском «замечательного парня, нашего парня, который весь горел и рвался вперед». Они горячо полюбили друг друга.

X. П. Чернокозов страдал от гангрены обеих ног, он ходил на костылях.

– Ничего, батько, – утешал его Островский, – мы с тобой еще сгодимся партии, еще послужим советской власти.

«Батько» разделял эту веру, и он принял горячее участие в дальнейшей судьбе «сынка».

«Помнишь, родной, – писал ему в 1935 году Островский, – как ты писал в ЦК, что Островский еще будет полезен партии, что этот парнишка еще не угас и не угаснет. Ты так верил в мои творческие силы, как никто. И вот теперь я с гордостью за твое доверие вижу, что оправдал его».

Тогда же Островский познакомился и со старой ленинградской большевичкой Александрой Алексеевной Жигиревой, которая также стала его большим и верным другом. Она не раз помогала ему в трудную минуту, и Островский часто вспоминал о ней с признательностью и теплотой.

Полтора месяца пробыл Островский в санатории № 5 в Старой Мацесте.

Мацестинские ванны смягчили резкие боли в суставах и улучшили общее состояние здоровья Островского. Он готов был поверить, что наконец-то найдено действенное средство против болезни. Так хотелось в это верить! Врачи единодушно советовали ему остаться в Сочи на постоянное жительство и повторить лечение Мацесты.

Жене удалось через местный коммунхоз получить комнатку на Крестьянской улице (ныне улица Горького). Приехала мать. Начался первый сочинский период жизни Островского.

Все с большим и нарастающим ожесточением продолжается борьба сил смерти с силами жизни, обезоруженного тела – с неразоружившимся мозгом. Чем крепче наступает болезнь, тем активнее сопротивление.

Вскоре выяснилось, что Мацеста не оправдала надежд врачей и самого Островского. Легкое облегчение, принесенное первыми ваннами и сменой обстановки, быстро миновало. Новый удар потряс больного: осенью 1928 года обостряется воспаление обоих глаз. Оно длится три месяца и приводит к почти полной потере зрения.

Душевный кризис, преодоленный им было в Новороссийске, вспыхивает снова.

Островский писал 2 ноября П. Н. Новикову:

«Меня ударило по голове еще одним безжалостным ударом – правый глаз ослеп совершенно. В 1920 году мне осколком разбило череп над правой бровью и повредило глаз, но он видел все же на 4/10, теперь же он ослеп совсем. Почти три месяца горели оба глаза (они связаны нервами: когда один болит, то и другой за ним), и я 4½ месяца ни задачи, ни книг, ни письма прочесть не могу, а пишу наугад, не видя строчек, по линейке, чтобы строка на строку не наехала. Левый глаз видит на пять сотых, одну двадцатую часть. Придется делать операцию – вставить искусственный зрачок и носить синие очки.

Сейчас я в темных очках все время. Подумай, Петя, как тяжело мне не читать. Комвуз мой пропал, я заявил о невозможности из-за слепоты продолжать учиться и вообще не знаю, если мне не удастся возвратить глаз хоть один к действию, то мне придется решать весьма тяжелые вопросы. Для чего тогда жить? Я, как большевик, должен буду вынести решение о расстреле организма, сдавшего все позиции и ставшего совершенно ненужным никому, ни обществу, а тем самым и мне… Я так забежал в угол и морально и физически…»

Под знаком «минус» прошел и 1929 год.

«Этот минус, еще немножко увеличившись, может зачеркнуть жизнь», – писал Островский.

И мать и жена с тревогой следят за этим новым кризисом…

«Ох, какие мучения он, бедняга, переживает. Недели три-четыре тому назад у него был страшный сердечный припадок, во время которого у него в горле было слышно предсмертное клокотание»[45]45
  Из воспоминаний Р. П. Островской. Архив Московского музея Н. Островского.


[Закрыть].

«Коля лежит навзничь все время, как из Мацесты приехал, и ноги не поднимет сам, если ее не поднять, и рукой дальше не достает, только до рта, а до волос не подымет руки. С боку на бок тоже не перевернуться и лечь не может на бок, а только все время лежит на спине. С глазами у него плохо, почти ничего не видит. И врач ему через три дня делает укол в руку и около глаз – приготовляет его к операции. Аппетит у него плохой. Нервный и места себе не приберет. Одним словом, горе… Что он переносит, это нечеловеческие силы нужны»[46]46
  Из воспоминаний О. О. Островской. Архив Сочинского музея Н. Островского.


[Закрыть].

Врачи находили у него порок сердца, и катар обеих верхушек легких, и воспаление почек. А ко всему этому еще болезнь желудка, постоянные, изнуряющие организм гриппы…

Напомним еще раз о возрасте Островского: ему шел тогда двадцать пятый год.

Чтобы понять всю меру мужества этого человека, нужно знать меру его страданий. Она была огромной. Он выстоял и в этот раз. Если «предательское тело» сдавало одну позицию за другой, то его воля остается неизменной и не сдает ни одной позиции.

Он не мог сдаться, добровольно уйти из жизни по той же причине, по которой наши бойцы, окруженные со всех сторон врагами, не сдаются, а самоотверженно продолжают вести бой на любом рубеже до последнего патрона и до последней капли крови.

Болезнь была его врагом. «Глаза саботируют, – писал он с ожесточением. – Ненавижу все эти хворобы, как классового врага». Он относился к собственной жизни не как к личному своему достоянию. Эта жизнь принадлежала обществу.

«Кто знает, ведь если хвороба меня не загонит в доску, может случиться встретиться еще в другой обстановке борьбы и работы в нашей родной партии, – писал он друзьям. – Ведь только этим и живу…»

Только этим он жил, – и потому-то не истощался, не пересыхал питающий его родник жизни. «Много, родной братуха, работы, еще много борьбы, и надо крепче держать знамя Ленина», – писал он тогда же брату. Понятие «жить» неотделимо для него от понятия общественного долга. Он очень страдал физически, но еще больше страдал морально из-за мысли, что слишком много «задолжал» своей партии, своему народу.

В письме к А. А. Жигиревой Островский говорил в ноябре 1928 года:

«Я иногда с сожалением думаю, сколько энергии, бесконечного большевистского упрямства у меня уходит на то, чтобы не удариться в тупик. Будь это потрачено производительно, было бы достаточно пользы.

Вокруг меня ходят крепкие, как волы, люди, но с холодной, как у рыб, кровью, сонные, безразличные, скучные и размагниченные. От их речей веет плесенью, и я их ненавижу, не могу понять, как здоровый человек может скучать в такой напряженный период. Я никогда не жил такой жизнью и не буду жить…»

Через полгода, 21 апреля 1929 года, он снова повторял в письме к Жигиревой:

«Если бы 1/100 часть энергии, расходуемой на эти бесконечные, одна за другой чередующиеся хворобы, которыми я профессионально занимаюсь, потратить на производственную работу, то и выборжцу у станка угнаться трудно было б. А то получаются мыльные пузыри…»

Физические боли можно было заглушить, отвлечься от них, наконец, сжав зубы, перетерпеть. Он долго тренировал себя в уменье держать нервы

«в кулаке», не раскисать. «Если я хотя бы на минуту разжал кулак, произошло бы непоправимое несчастье, – признавался он врачу М. К. Павловскому. – Как и другие больные, я сначала требовал то подтянуть одеяло, то поправить подушку и прочее. По постепенно я стал так устанавливать свою психику, чтобы не замечать донимающих меня мелочей, а также жжения в суставах, разнообразных болей. Если поддаваться всем этим ощущениям и стать их рабом, то можно сойти с ума… Я добился того, что мог выключать боль на любом участке тела… Работая над собой, я научился переключать сознание на серьезные вопросы, не обращая внимания на крики моего тела…»[47]47
  Из воспоминаний М. К. Павловского. Архив Московского музея Н. Островского.


[Закрыть]

Но чем унять крик души, жаждущей деятельности и обреченной на пассивность?! «Представь, Шура, что вокруг тебя идет борьба, а ты привязана и только можешь видеть это». Вот что поистине нестерпимо. Ведь ему, по глубочайшей его органической сущности, нужны были бы «железные, непортящиеся клетки».

Познакомившаяся с Островским в 1929 году во время своего пребывания на лечении в Сочи Р. Б. Ляхович делилась впечатлениями с П. Н. Новиковым:

«Я бесконечно тебе благодарна, что дал мне возможность встретить такую хорошую, кристально чистую душу. Я целыми часами просиживаю у его постели. Мы бесконечно говорим. У нас какой-то неиссякаемый источник слов и мыслей… Коля сам сознает и удивляется, как в его вконец разбитом теле живет такая здоровая голова, полная сумасшедших идей, полная энергии, дышащая таким здоровым юмором и юношеским задором»[48]48
  Из письма Р. Б. Ляхович к П. И. Новикову. Архив Сочинского музея Н. Островского.


[Закрыть].

И вот страстное желание быть чем-нибудь полезным своей партии, прочно заложенный в нем «закон борьбы до последней возможности» делают невозможное возможным.

Мы снова видим Островского пламенным пропагандистом. У него в комнате – всегда молодежь.

Насколько серьезно и ответственно относился Островский к партийному воспитанию молодых рабочих, окружавших его и внимательно слушавших каждое его слово, можно судить по следующей выдержке из его письма:

«За период моей политически сознательной жизни я имею целый ряд рабочих и работниц, вовлеченных мною в партию; к сожалению, я не имею теперь с ними связи. Но все они сейчас, как я знаю, стали хорошими партийцами. Для меня всегда было радостью, если я втягивал в нашу семью индивидуальной работой кого-либо из ранее остававшихся в стороне (организационно) от коммунистического движения.

А ведь есть товарищи, которые не помнят ни одного случая обработки, воспитания и вовлечения в партию! Есть механическая дача рекомендаций, но это не то… И я вижу результат… и факт того, что в будущих боях с нами будут еще один-два преданных партийца. Все это крупиночки – очень мало, но большего я не имею сил сделать…»

Живя крайне напряженной жизнью, всегда чувствуя себя мобилизованным и находясь в состоянии постоянного действия, Островский ощущал, что время требует большего, и он взыскательно мерил себя масштабами этого времени.

В апреле 1929 года собралась XVI партконференция. Был утвержден план первой сталинской пятилетки. На юге, на севере, на востоке страны поднялись леса гигантского промышленного строительства. Воздвигался Днепрогэс и Уралмашстрой. За одиннадцать месяцев был построен в степи Сталинградский тракторный. Выросли новые шахты и доменные печи в Донбассе. Первенцами пятилетки назвал народ Магнитогорск, Березники, Кузбасс. Закладывая прочный фундамент социализма, страна создавала заводы – тракторные, автомобильные, сельскохозяйственных машин. История еще не знала такого мощного строительного размаха, такого трудового героизма миллионных масс рабочего класса.

В деревне также происходил бурный трудовой подъем крестьянских масс, строящих колхозы. В колхозы шли уже не отдельными группами, как раньше, а целыми селами, волостями, районами, даже округами.

В статье «Год великого перелома», напечатанной 7 ноября 1929 года, в двенадцатую годовщину Октября, товарищ Сталин писал:

«Мы идем на всех парах по пути индустриализации – к социализму, оставляя позади нашу вековую «рассейскую» отсталость. Мы становимся страной металлической, страной автомобилизации, страной тракторизации. И когда посадим СССР на автомобиль, а мужика на трактор, – пусть попробуют догонять нас почтенные капиталисты, кичащиеся своей «цивилизацией». Мы еще посмотрим, какие из стран можно будет тогда «определить» в отсталые и какие в передовые»[49]49
  И. Сталин. Вопросы ленинизма, изд. II, стр. 274.


[Закрыть].

Движение вперед сопровождалось обострением классовой борьбы внутри страны и обострением внутрипартийной борьбы. Против политики советской власти объединились все капиталистические элементы: кулаки, спекулянты, вредители. Их агентурой внутри партии являлись остатки троцкистско-зиновьевского блока и правооппортунистическая бухаринско-рыковская группа.

Партия сломила сопротивление кулачества и спекулянтов.

Шахтинские и другие вредители, тесно связанные с бывшими собственниками предприятий – русскими и иностранными капиталистами и заграничной военной разведкой, были привлечены к суду и понесли должную кару.

В конце 1929 года, в связи с ростом колхозов и совхозов, в связи со сплошной коллективизацией, советская власть перешла от политики ограничения кулачества к политике его ликвидации как класса.

В обстановке бурного и победоносного развертывания социалистического строительства партия сорвала маску с банды троцкистско-зиновьевских двурушников, полностью разоблачила их контрреволюционную сущность. То же произошло и с правыми капитулянтами. Партия признала взгляды троцкистов и правых оппортунистов несовместимыми с принадлежностью к ВКП(б).

В борьбе партии против ее врагов активно участвовал и Островский.

«В партии заметен кое-где правый уклон, – пишет он 1 ноября 1928 года брату, – хотят сдать заветы Ильича и развинтить гайки. Нам, рабочим-коммунистам, надо бороться беспощадно с этим Всем тем, кто за уступки буржуазии, дать по зубам… Партия зовет нас на борьбу…»

Через день в другом письме он повторяет:

«И вот в период такого тупика (он имеет в виду трагическое состояние своего здоровья. – С. Т.), я еще вошел с головой в борьбу. Ты знаешь, в нашей партии стал опасностью правый уклон – сдача непримиримых большевистских позиций – отход к буржуазии. Никакому гаду и гадам ленинских заветов не позволим ломать».

В письме от 24 ноября он возвращается к тому же:

«Мозг республики работает на сто процентов. Четки и ясны дальнейшие шаги! Только упрямство правых туманит свет».

Островский выводит на свежую воду орудующих в Сочи врагов партии, подготавливает материалы к партийной чистке, добивается приезда комиссии по чистке соваппарата, помогает ей распутать клубок преступлений. Обостренное классовое чутье помогло Н. Островскому вскрыть вражескую группу обосновавшуюся в сочинском коммунальном отделе Троцкисты пригрели там охвостье старого чиновничества, буржуазии, белогвардейщины.

«Поистине здесь самое гнездо осколков старого мира, – сообщает Островский в одном из своих писем к А. А. Жигиревой. – Здесь необходим целый отряд передовых большевиков, актива, непримиримых классово, жестких и непреклонных».

Даже и самый дом, в котором жил Островский, был заселен бывшими шахтовладельцами и белогвардейцами; рабочие все еще ютились в подвалах, а «господа» продолжали занимать роскошные квартиры.

И вот Островский возглавляет поход против этой вражеской банды. Он добивается переселения рабочих из подвалов в верхние этажи.

Борьба не легка. Классовые враги чувствуют себя уверенно за спиною своих троцкистских покровителей.

«Я буду ударять все время, пока не добьемся, – пишет он 21 ноября 1928 года. – Дело идет не обо мне, нет, тут борьба классовая за вышибание чуждых и врагов из особняков. Меня уже здесь ненавидят все эти бывшие шахтовладельцы и прочие гады, зато – крепко сближаются рабочие».

Ему мстят. Зимой не дают топить, и он мерзнет в холодной комнате. С улицы в окно летят камни. Они падают у кровати: целятся в голову.

Островский не отступает.

«И хотя много тревоги и волнений, – пишет он об этой схватке, – но мне прибавилось жизни, так как группа рабочих, группируясь около меня, как родного человека, ведет борьбу, и я в ней участвую».

Его не удалось запугать. Тогда предпринимается новый маневр. Его пытаются обезвредить, предлагая ему – одному! – хорошую квартиру. Островский реагирует гневно: «Ведь рабочие ребята тогда меня барахлом назовут… Чорт с ней с комнатой – будем жить в этом мешке».

Он остается жить в своей маленькой комнатке, в «мешке» – и добивается в конце концов полного разоблачения всей банды и ее покровителей. Рабочие переходят из подвалов в верхние этажи. Сам он переселяется последним.

И в этот трудный период, как и прежде, общественная деятельность Островского сочетается с напряженной учебой. В ней – его будущее; он хорошо это понимает.

«Лозунг для каждого приходящего: «Читай». Читают до заплетения языков. Глотаю ускоренно, ненасытно все то, от чего отстал. Этот лозунг «читай» является генеральным…»

Он заставляет читать подопечных ему комсомольцев («это им и мне полезно»), друзей, родных. От строки до строки ежедневно прочитывается «Правда». Из Ленинграда А. А. Жигирева посылает ему комплект журнала «Большевик», и он благодарит ее_: «Присылку «Большевика» приветствую. Даешь, Шурочек, даешь!»

Ему необходимо было ощущать постоянную связь с миром, знать обо всем происходящем, слышать голос Москвы.

Друзья достали ему старый одноламповый радиоприемник, в котором нехватало многих частей. Своими руками Островский разобрал его; давнее пристрастие к технике помогло быстро– наощупь– понять схему. Он писал приятелям, перечислял недостающие детали, просил поискать их и прислать ему в Сочи. В то время он уже почти совершенно потерял зрение, глаза его были постоянно скрыты за темными очками. И все же приемник был собран. На это ушло у него полтора месяца. Закончив работу, он написал А. А. Жигиревой:

«Если бы ты была здесь, то назвала бы меня идиотом и надрала уши. Подумай, будучи слепым, ни черта не видя, взялся собирать приемник из такой дряни и кусков, где и видящий запарился бы. Сколько я крови испортил! Ну, какая работа наощупь! Ну его к чорту! Когда кончилась эта канитель и одноламповый приемник был собран, я заклялся на всю жизнь больше этого не делать».

Преодолевая все трудности, Островский заканчивает заочно курс комвуза.

Зрение его ухудшалось катастрофически. В глазах была нестерпимая колющая и режущая боль, точно они засыпаны мелкой стеклянной пылью.

В октябре 1929 года он отправился в Москву, чтобы в девятый раз подвергнуть себя операции (восемь операций уже перенесено). Это последняя попытка восстановить зрение и подвижность суставов предпринята, чтобы впредь не укорять себя за то, что им не был дан бой на еще одной, последней позиции.

Больной попадает в терапевтическую клинику 1-го МГУ. Он рассчитывал пролежать здесь недолго, однако пролежал шесть месяцев и впоследствии назвал их «кошмарными»…

В Москве в том году наступила ранняя зима. Вскоре после приезда Островский простудился, и когда уже лег в клинику, у него открылся жесточайший грипп, а затем плеврит. Оправился он лишь к концу февраля 1930 года.

Оперировать глаза оказалось невозможным; воспалительный процесс затянулся на несколько месяцев.

Врачи предложили удалить Островскому паращитовидную железу, надеясь таким образом вернуть суставам подвижность. 22 марта 1930 года Островскому сделали операцию; эта операция длилась два часа, прошла болезненно и крайне неудачно.

Очнувшись после наркоза, больной заметил волнение медицинского персонала. Выяснилось, что зашив после операции рану, врачи оставили в ней тампон. Нужно было немедленно его вынуть. Для этого больного следовало еще раз подвергнуть действию наркоза. Но это было опасно для его сердца. Островский успокоил хирурга. Он сказал: «Делайте операцию без наркоза, я выдержу». Рана была вновь раскрыта и тампон удален. Оперируемый не издал при этом ни одного звука.

«Привезли Николая из операционной в палату еле живым, – писала его жена. – Восемь дней температура 38, 39, 40°. Есть не мог. Я дежурила у него несколько ночей»[50]50
  Из писем Р. П. Островской к А. А. Жигиревой Архив Московского музея Н. Островского.


[Закрыть].

Ольга Осиповна сообщала позже:

«Он после последней операции еще хуже себя чувствует, у него челюсти очень болят. Как видно, при операции ему перерезали нерв, и он с трудом ест, и что ни раз, то ему труднее… Коля сильно похудел и осунулся… Собирался сам тебе написать, но руки его не двигаются, и он сказал: «Забери эту бумагу, я не могу, нет сил» [51]51
  Из писем О. О. Островской. Архив Московского музея Н. Островского.


[Закрыть].

После этой операции Островский категорически отказывается от каких бы то ни было дальнейших операций, в том числе и от операции глаз.

– Точка. С меня хватит. Я для науки отдал часть крови, а то, что осталось, мне нужно для другого, – говорил Николай» [52]52
  Из воспоминаний Р. П. Островской. Архив Московского музея Н. Островского.


[Закрыть].

В апреле 1930 года он покидает клинику 1-го МГУ. 30 апреля Островский в письме к Р. Б. Ляхович подводит итог пережитому:

«Итак, я, получив еще один удар по голове, инстинктивно выставляю руку, ожидаю очередного, гак как я, как только покинул Сочи, стал учебной мишенью для боксеров разного вида, говорю – мишенью потому, что только получаю, а ответить не могу. Не хочу писать о прошлом, об операции и всей сумме физических лихорадок. Это уже прошлое. Я стал суровее, старше и, как ни странно, еще мужественнее, видно потому, что подхожу ближе к конечному пункту борьбы.

Профессора-невропатологи установили категорически– у меня высшая форма психостении. Это верно… Ясно одно, Розочка, нужна немедленная передвижка, покой и родное окружение… Тяжелый, жуткий этап пройден. Из него я выбрался, сохранив самое дорогое, – это светлую голову, неразрушенное динамо, это же каленное сталью большевистское сердечко, но исчерпав до 99 % физической силы».

11 сентября уже из Сочи он пишет П. Н. Новикову:

«О всех прошлых месяцах сумятицы не буду тебе писать. К чорту! Это сплошной клубок из боли и крови, чуть не стоящий мне жизни. Удовлетворяет меня лишь то, что я все же пока ушел от смерти, или она удрала от меня. Прибавился еще один громадный шрам, но не боевой – лазаретный, и только…»

Даже и эти страшные месяцы, проведенные в клинике и названные им самим впоследствии «сплошным клубком из боли и крови», не сломили Николая Островского, не заставили его замкнуться в самом себе и жить лишь своими страданиями.

– Что нового на заводе? Рассказывай, – обращался он обычно к навещавшей его ежедневно жене. – Не упускай никаких мелочей. Через тебя я ведь живу с заводом и часто бываю у вас там, у конвейера[53]53
  Р. П. Островская работала в то время на Московском консервном заводе имени Микояна.


[Закрыть].

И он действительно находился в курсе всей жизни завода. Больше того! Он участвовал в борьбе заводского коллектива за выполнение производственного плана.

Р. П. Островская вспоминает, как она однажды пришла в клинику и поделилась с мужем мыслью об организации у них на заводе бригады ударников. Движение это тогда только развертывалось. Островский загорелся. «С сегодняшнего дня, – сказал он ей, – мы с тобой на равных правах будем работать над организацией бригады». И он действительно стал не только организатором этой бригады, но затем и ее заочным руководителем. Он хорошо знал каждого из членов бригады, ежедневно проверял и направлял их работу, помогал им преодолевать трудности. Ему отлично были известны все «узкие места» производства. Работницы обращались к нему за советом, и он с радостью отвечал им.

«Как-то я задержалась на работе, – пишет Р. П. Островская.

– Что так поздно? – спросил Николай. – Опять прорыв, опять подтягивали план? Когда у вас научатся работать равномерно?

– Нет, Коля, задержалась из-за непланового партсобрания.

Н. А. Островский с женой Р. П. Островской (1936).

– Ну-ну, интересно, давай-ка подробнее рассказывай».

Он внимательно выслушал ее и затем удовлетворенно сказал:

«– Ну вот я и побывал на вашем собрании».

Находясь в клинике, Островский не только «стоял» у заводского конвейера и «присутствовал» на заводских партсобраниях. Он жадно расспрашивал жену обо всей жизни Москвы, о ее строительстве, о внешнем облике улиц, площадей, зданий. Он узнавал, на какой улице расположено то или другое учреждение, какие именно проходят там номера трамваев. После таких расспросов он мысленно подолгу «бродил» по столице, «посещал» театры, кино.

– Когда тебе не хочется сидеть дома, что ты делаешь? – спрашивал он пришедшего к нему друга. – Уходишь… А я не могу. Когда тебе не хочется быть с людьми, даже с самыми близкими, ты можешь уйти, побыть один часа два-три, подумать. Некоторые уходят на охоту, другие ищут развлечений, уезжают в театр. Для меня все это невозможно. Но я хочу быть там, где я не могу быть. И для этого я должен оставаться один, мыслями своими уносясь туда, куда меня тянет.

– Раюша, я достал гостевой билет на IV сессию ВЦИК, – обратился он однажды к жене. – Пойди, но с условием, что дашь мне подробный отчет. Перед операцией это будет мне зарядкой.

Так он «побывал» и на сессии ВЦИК.

Один из его соседей по койке вспоминал впоследствии, как Островский, столкнувшись в клинике с непорядками, пошел в атаку. Прикованный к клинической койке, он участвовал даже и в чистке местной партийной организации.

Больной много читает, вернее – слушает то, что ему читают им же мобилизованные для этой цели больные с ближних коек, сиделки, навещающие его друзья.

В часы «отдыха» он снова и снова рассказывает им эпизоды из прошлого, – рассказывает об «одном своем знакомом рабочем пареньке», который беззаветно дрался за власть Советов, был дважды ранен в бою, организовывал комсомольские ячейки, строил узкоколейку в лесу, наполненном бандитами… Он рассказывает с огоньком, будто читает еще никому не известную берущую за душу книгу.

В апреле 1930 года Островский, выписавшись из клиники, получает в Москве комнату в старом особняке по Мертвому переулку, № 12 (между Кропоткинской и Арбатом).

Жена по его настоянию остается работать в Москве, а он, немного отдохнув, отправляется в Сочи – к матери, чтобы в последний раз полечиться мацестинскими ваннами Ч. Он сознавал, что находится у конечного пункта борьбы: большего ему не добиться. Здоровым ему не стать никогда. Он понимал теперь это совершенно отчетливо. Ясное сознание своего физического поражения в борьбе с болезнью, однако, не ослабляло воли к свершению главной мечты; впрочем, теперь он уже не только мечтал, – он твердо решил, что непременно напишет книгу обо всем, что видел и пережил, чему сам был участник. Писать можно, не видя и не двигаясь. Он проверял, овладел ли необходимым для достижения этой цели оружием? Готов ли?