Текст книги "Тросовый талреп"

Автор книги: Сэм Льювеллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Глава 27

Поезд вполз на станцию с шипением, словно металлическая змея. Я занял место у окна и пристально смотрел на разворачивающуюся за окном Францию. Я испытывал то же, что, вероятно, чувствует лиса, когда свора гончих псов загнала ее к ее норе, и гам лиса обнаруживает, что какой-то большой, отважный человек прикатил камень и завалил им ход в нору.

Однако этот рабочий костюм все еще действовал на окружающих, и мое лицо было не из того разряда лиц, на которых большинству людей нравится останавливать взгляд. Изящно одетые пассажиры делали все, что в их силах, лишь бы не сесть где-либо поблизости от меня. В Париже я обменял часть из оставшихся у меня денег на французские франки, а остальные – на гульдены, набил сумку едой из автоматов и отправился на метро к Северному вокзалу.

Я попытался там перекусить в вокзальном буфете, но безуспешно. Мне предстояло пересечь две границы, и полиция и таможенники будут там начеку – Европейское это сообщество или нет. Полом я сел на поезд, направляющийся в Ално-Эймер, чуть-чуть южнее бельгийской границы.

Поезд с грохотом мчался через холмистые возвышенности Пикардии. Я время от времени задремывал, мой желудок дергался от волнения, мне приснилось, что я опускаю монетки в платный телефон и набираю номер своей конторы, но монетки у меня кончаются, как только Сирил берет трубку. И тут я проснулся. «Не нужно никакой спешки, – сказал я себе. – Судно никуда не отплывет до завтра. Есть еще уйма времени, чтобы отыскать его, проверить, какой на нем груз, и организовать ему теплый прием в Шотландии»

Когда поезд с ревом въезжал и Ално, мужчина напротив меня вытащил свой паспорт. Да и дальше в вагоне остальные пассажиры тоже потянулись за своими. Я встал, не спеша прошествовал между сиденьями и сошел с поезда. В сигаретном ларьке у станции я купил крупномасштабную карту. Затем отыскал магазин, торгующий велосипедами. Хозяин продал мне за четыреста франков допотопное черное старье. Я взобрался на него и покатил прочь от городка, вверх по шоссе, ведущему в Бенэ. Дома остались позади. Из низкого неба сочился дождичек, шоссе проходило между капустными полями. По другую сторону Бенэ начиналась какая-то узкая дорога, прямая, ровная и пустая. Я поискал глазами полосатые барьеры пограничного поста. Их там не было. И только карта и изменение внешнего вида дороги подсказали мне, что я въехал в Бельгию.

До Монса было около двенадцати миль. К тому времени, когда я добрался до этой станции, мелкий дождичек превратился в холодный, северный ливень, и я насквозь промок. Я купил билет для себя и для своего велосипеда и успел съесть сандвич, пока не прибыл нужный мне поезд.

Громко прогудело объявление на фламандском языке. Французского варианта я не расслышал, потому что был занят запихиванием своего велосипеда в багажное отделение. Я вскарабкался в вагон и нашел себе место у окна. Как обычно, никому не хотелось сидеть рядом со мной. Поэтому я закурил сигарету, чтобы еще больше отбить у них такие намерения, и принялся изучать буклетик с железнодорожной картой, который я подобрал на станции.

Поезд шел прямо до Роттердама, весь путь составлял около ста двадцати миль. Я планировал сойти в Антверпене; доехать на велосипеде до Росендала на другой стороне голландской границы и сесть на тамошний поезд до Роттердама. А пока суд да дело, у меня были добрых полтора часа, прежде чем мне предстояло что-либо предпринять.

За окном хлестал дождь, местность выглядела серой и унылой. В вагоне становилось жарко. От моей одежды шел пар. Я стал клевать носом. «Перестань, – сказал я себе. – Не спи». И принялся мысленно пересказывать параграфы закона о браке. Однако эти параграфы начали смешиваться с морскими ориентирами к западу от Арднамеркена, которые одновременно оказались и расположением дорожных постов между Женевой и Берген-он-Зумом. Я провалился в этакий тряский сон. Выходил я из него медленно, как это бывает, когда проспишь в качающемся вагоне десять миль. И тотчас я понял, что происходит нечто очень скверное.

Мимо окна скользила какая-то серая платформа. Мы отъезжали от станции. Мои часы показывали 17.35. На табличке в конце платформы значилось: «Антверпен».

И тут я совсем проснулся. В дальнем конце вагона между сиденьями шел мужчина в темно-синей форменной одежде. Я видел, как он задал кому-то вопрос, открыл паспорт, сверил его лицо с фотографией, вернул паспорт и двинулся дальше. «Ну, и что же теперь?» – спросил я свои одурманенные сном мозги.

Никаких идей не появилось.

Я внимательно следил за мужчиной в форме. Он спрашивал документы примерно у одного человека из пяти. Я закурил сигарету, поставил свою сумку с закусками на колени и ссутулился, натянув на глаза берет. Я больше не был во Франции. Я был на выскобленном до розового цвета Севере. Я выделялся, словно какой-то маяк.

С противоположного сиденья на меня уже давно неодобрительно поглядывала невысокая женщина в цветистом платье и с такой розовой кожей, словно ее скребли металлической мочалкой для сковородок.

Носик-кнопочка втянул воздух разок, другой... Потом она привстала ткнула в мою сторону толстым пальцем и сказала что-то такое, чего я не понял.

– Что-что? – спросил я по-французски.

Она повторила это снова. Я выпустил дым сигареты ей в лицо. Она сморщила нос. Мужчина из иммиграционной службы был теперь уже в трех рядах от меня. Женщина показала на табличку «Курить запрещается».

– Ах! – Я вскочил. – Пардон. Извините меня!

Она села на свое место, сложила руки на своей огромной груди и вздернула подбородок. А я закинул сумку за спину, воткнул «Голуаз» в рот и побрел вдоль вагона.

Мужчина из иммиграционной службы проверял паспорт у какого-то человека, кажется, араба. Я протолкнулся мимо него со своим: «Пардон». Он даже не обернулся. Я вышел из салона и встал на площадке, привалясь к стенке. Голова кружилась от коктейля из никотина и счастливого избавления.

Мужчина из иммиграционной службы за мной сюда не явился. Спустя час поезд прибыл в Роттердам. Я забрал свой велосипед, подкатил его к табачному ларьку и купил там мешочек табака «Драм» и немного бумаги для сигарет. Я начинал верить в пользу курения. Потом я отправился к телефонам, позвонил в службу доков и спросил насчет «Мариуса Б». Мужчина дал мне номер причала на пристани и добавил:

– Если у вас есть что-нибудь для них, то вам будет лучше поторопиться. Судно отбывает через два часа.

– Два часа? – переспросил я.

«Через два часа» означало 20.30. А я рассчитывал, что у меня есть время до самого утра. Я выкатил свой велосипед со станции и сумел уговорить какого-то толстого таксиста засунуть его в багажник «мерседеса». Таксист провез меня под Мааским туннелем. Я попросил, чтобы он высадил меня, не доезжая полмили до дока, и подсказал, как добраться дальше до нужного мне причала.

Ливень уступил место устойчивому мелкому дождичку. Много проносилось грузовиков, волоча за собой оперение из пахнущих дизельным маслом брызг. Это было как раз время стыка рабочих смен: катили друг другу навстречу неспешные потоки велосипедистов с пакетами домашних завтраков на багажниках. Они циркулировали туда-сюда из мрачных жилых домов, стоявших в отдалении, словно кольцо могильных камней.

Я провел велосипед по лужам, игравшим всеми цветами радуги от пролитой в них нефти, направляясь в сторону высившихся на западе корабельных корпусов. Суда расположились вдоль причалов, были совсем небольшими, некоторые – не больше барж.

На корме судна, стоявшего у девятого причала, было написано: «Мариус Б – Панама». Его люки стояли открытыми. Кран спускал какой-то контейнер в передний люк судна. Другой грузовик с контейнером дожидался своей очереди у дальнего конца судна.

Я проехал сквозь ржавые, связанные цепью ворота, мимо длинных бараков, построенных вдоль этого причала, и поставил свой велосипед под навесом. Потом я вытащил мешочек с «Драмом», свернул сигарету и закурил, сквозь дым наблюдая за краном.

Я был здесь, и «Мариус Б» тоже был здесь, и груз направлялся на его борт. Я методично запер велосипед цепью, снял с него передний и задний фонарики и уложил их в свою сумку. Судно отплывает через полтора часа. В этом заброшенном месте, состоявшем из дождя, камня и ржавчины, могло уйти по меньшей мере полчаса на то, чтобы отыскать какой-нибудь телефон. И Бог знает, сколько времени понадобилось бы для того, чтобы организовать комитет по встрече.

Кроме того, я был дважды убийцей, и у меня не было никакой возможности вернуться в Англию, минуя неизбежные длительные объяснения. Не считая одной.

Я внимательно следил, как следующий контейнер опускается вниз, и трюм. Кран поднялся, второй грузовик проехал под него. Кран захватил контейнер. Шофер выпрыгнул из кабины, чтобы отцепить контейнер от рамы. Кран поднял груз вверх, переместил вдоль, а потом опустил в трюм. Но я больше не следил за этим контейнером. Я смотрел на водителя грузовика. Этот шофер был тем самым человеком, которого я видел в Женеве, в приемной у Энцо Смита, и еще раз – с ножом в руке, у мусорных ящиков ресторана «Пальмира».

Шофер обошел вокруг грузовика и ткнул рукой в воздух, выставив два пальца. Фигура в фетровой шляпе, стоявшая на капитанском мостике ближе к правому борту, в ответ подняла маленькую руку. Шофер кивнул, побрел к бараку и исчез за голубой дверью с надписью: «Мужчины».

Я с трудом глотнул воздуха, в груди у меня образовалась какая-то пустота. Потом я отбросил сигарету, подошел к этому грузовику и взобрался в кабину водителя. Кто-то на судне закричал. Я быстро посмотрел через окошко вверх. Контейнер завис высоко в воздухе. Кричали потому, что при спуске он зажал крышку люка, а вовсе не из-за меня.

Это был грузовик, рассчитанный на дальние перевозки. В кабине водителя имелась койка, отделенная занавесками. Пару дней назад я бы скорее умер, чем проделал что-либо подобное. Но о чем теперь вспоминать, если я перестал быть адвокатом и превратился в убийцу. Я вскарабкался на эту койку и задернул за собой занавески.

Здесь пахло потом и сигаретами. На стенке красовалась фотография девушки с розовым язычком и розовыми сосками. Дверца кабины открылась. Я затаил дыхание и уставился на розовый сосок. Мотор заурчал. Я услышал, как сопит шофер, поворачивая руль. Рывок вперед вдавил меня в угол койки. Двигатель заревел, водитель переключил скорость, и мы покатили по шоссе все дальше от этого причала. На подъезде к главному шоссе грузовик притормозил. В моем убежище было небольшое оконце – маленький прямоугольник серого неба. Грузовик петлял по лабиринту. Наконец заскрежетали тормоза, и мы остановились. Сквозь крохотную щель в занавесках я увидел, что мы стоим перед каким-то огороженным цепью невысоким зданием. На воротах была вывеска: «Пересылки для Горы Удовольствии. Южная Африка». Мужчина в рабочих брюках из грубой ткани открыл ворота. Грузовик проехал внутрь и остановился рядом с шеренгой контейнеров. Высоко в небе торчал кран, а в дальнем углу двора стоял грузовик для перевозки бетонного раствора.

Контейнер всем своим весом опустился в кузов. Я прижался лбом к засаленному стеклу маленького окошечка. Мимо грузовика с бетонным раствором какой-то человек вез на грузоподъемнике в сторону шеренги контейнеров поддоны с сорокапятигаллонными бочками.

С желтыми бочками.

Водитель снова забрался в кабину. Он опустил вниз окно и закричал:

– Полчаса! Грузите, черт вас подери, судно отходит!

Зажимное устройство сработало со звоном. Грузовик выбрался из ворот и помчался через долгий лабиринт обратно, к докам. Я пристально смотрел на розовые соски и вдыхал запах пота.

Всего полчаса. Я изо всех сил держался, чтобы не вывалиться на крутых поворотах. От койки воняло. Щетина на моем подбородке чесалась, и я вымотался от долгого путешествия. Гарри Фрэзер, старина Гарри Фрэзер, носивший рубашки от Тэрнбулла и Эссера, которые он менял дважды в день, и летавший первым классом за счет своих клиентов! Гарри Фрэзер, водивший прекрасных, хорошо одетых женщин в отделанные мрамором рестораны, где подают еду под соусом, а во время перемены блюд неизменно выходивший позвонить в свою контору.

Новый Гарри Фрэзер не менял рубашки и не звонил в свою контору целыми днями. Он был влюблен в женщину, которая, наверное, подумала бы, что фешенебельный ресторан – это всего лишь шутка, если пища там не окажется на вкус такой же замечательной, как и на вид. К тому же он путешествовал вторым классом, если это у него получалось.

Я-то думал о Роттердаме как о конечном пункте своего путешествия. Но это не было концом. Это было в своем роде началом. Ибо единственным человеком, который мог последовать за «Мариусом Б» и желтыми бочками в контейнерах, которые везло это судно, был Гарри Фрэзер.

Грузовик остановился, и шофер вылез из кабины. Я внимательно наблюдал за ним из маленького окошечка. Какой-то мужчина сошел по трапу с листком бумаги. Оба они смотрели на листок и о чем-то спорили. Маленькие пульки дождя стучали по крыше водительской кабины, дождичек становился все сильнее. Шофер посмотрел на свои часы, искоса взглянул на небо и мотнул головой в сторону судна. Они поднялись по трапу. А наверху, в кабинке крана, крановщик повернулся спиной к причалу и раскладывал сандвичи на столике, наливая себе что-то из термоса. Ради чая останавливается все. Я осторожно спустился вниз, открыл дверцу со стороны водителя и выскользнул в дождь.

«Глупый ты ублюдок, Фрэзер», – подумал я.

Но, даже сказав себе это, я продолжал брести по бетону к сходням, прогуливаясь этаким образом пол хлещущим дождем – мало ли на свете мужчин в беретах я грубых рабочих брюках, с лицами, заросшими густой черной щетиной, перекинувших сумки через плечо и скатывающих сигарету, поднимаются по сходням, даже не обращая внимания на то, что дождь превратил эту сигарету в измочаленную трубочку. Вот он втыкает сигарету себе в зубы, которые явно клацают от волнения. Вот он отыскивает стальную лесенку, ведущую вниз, в трюм. Спускается по этой лесенке. В трюме пусто, если не считать груза. Вот он забирается за бочки с химикалиями, аккуратно составленные в углу... Этот глупый ублюдок Фрэзер.

Но теперь уже нельзя исправить допущенную глупость, потому что в трюме снова суетятся люди. Серый свет, пробивающийся через люк, перекрыло что-то громадное и темное. Контейнер. А спустя десять минут – еще один контейнер. Я съежился ц холодном стальном углу, зажатый между поддоном с цементными мешками и потрепанным стальным бортом судна. «И вот так четыре дня», – думал я. Четыре дня плыть обратно, к Фионе.

Что-то происходило вокруг. Скрючившись в своей холодной, мрачной норе, я ощутил вибрацию, идущую от обшивки корпуса. Заработали главные машины судна. Какая-то тень пересекла цементные метки, стоявшие передо мной, и вот я уже их не вижу. Закрывают главные люки. Они захлопнулись с долгим, гулом.

Четыре дня в этой темноте. Глупый ублюдок. Я лежал в своем холодном убежище и прислушивался к вибрации корпуса впереди. Потом на корме. Потом снова впереди. Выходит из дока. Входит в Новый Маас. Я ощутил беспорядочное перекатывание и тряску, когда мы вошли в фарватер Нового Мааса, который пересекали в разных направлениях кильватерные волны десятков судов. Вот послышался рокот множества гребных винтов. Мы шли по Новому Уотервегу, мимо стиснутых, как сардины в консервной банке, причалов и доков; где корабли и барки сбились вместе, подобно авторучкам в нагрудном кармане какого-нибудь государственного чиновника. На правом берегу – Мааслуис. А потом, по левому борту, грозные дамбы, скопление искусственных водоемов, вершины белых зданий Европорта. Сейчас уже опускается ночь, бакены в канале мерцают красными и зелеными огоньками, а огни судов в море светятся рубиново-изумрудно, и загадочные белые вспышки долетают от радарной башни Ноордерхофд. И в конце концов, спустя три часа после отплытия, я постарался представить себе простор Северного моря и рябь от мелкого дождичка, бегущую до самого горизонта, как всегда, серого и неясного.

Я выполз из своей норы, поднялся на ноги, распрямился и первым делом нашарил в сумке передний фонарик от велосипеда. Трюм оказался размером и высотой с церковь. Стальные стены были сплошь в рубцах, оставленных острыми краями грузов, и в пятнах краски всех цветов. Крышки люков казались отсюда, изнутри, огромными. Окон не было, лишь световые люки наверху. От носовой части трюм отделяла глухая стальная перегородка. Со стороны кормы в такой же стальной перегородке были прорезаны две двери, сейчас плотно закрытые. Они, судя по всему, вели в жилые помещения. В общем, я располагал на четыре дня огромным холодным пространством, по которому эхом разносились звуки, проникавшие снаружи. Тут было так же уютно, как в грузовике с гравием.

Я подергал плечами в своей нейлоновой пуховой куртке, пытаясь согреться. Маленький белый диск фонарика скользил по поддонам, ящикам и бочкам. Я пробрался через плотно складированный груз к контейнерам, стоявшим под самыми крышками люков.

Их там было шесть. Старые контейнеры, какие можно увидеть используемыми в качестве навесов на захудалом грязном причале или догнивающими где-то на задворках свалки металлолома, среди ржавых швейных машинок и велосипедных рам. Луч фонарика скользил по бокам контейнеров и освещал чешуйчатую осыпающуюся краску, сквозь которую проступала ржавчина. Кто-то закрывал раздвижные двери, шарахая по металлу кувалдой, пока они не входили на место, и со всех сил лупил по засову, загоняя его в паз. Все остальное в этом трюме выглядело новым, сверкающим и кому-то очень нужным. Зато контейнеры на вид годились только для того, чтобы их выбросить.

Я подошел поближе. Из щелей в дверях что-то сочилось. В луче фонарика блеснула какая-то серая грязь. Я споткнулся о кучу чего-то на полу, чего-то серого и песчаного. Запах показался мне земляным, со слабым привкусом химикалий. Я прислонился к железному поддону и вспомнил о том, как лежал на вонючей койке в грузовике, рассматривая через маленькое засаленное оконце, что находится во дворе здания «Пересылок для Горы Удовольствий». В особенности же я вспомнил о грузовике для перевозки бетонного раствора, припаркованном в углу, барабан которого медленно вращался.

Это серое дерьмо было бетоном. Никто не станет заполнять контейнеры длиной в сорок футов бетоном только для того, чтобы они своим скрежетом заставляли рулевого бодрствовать. Если бы со мной был хоть кто-нибудь еще, мы бы смогли вдвоем перевернуть эти контейнеры на бок. Но теперь уже миновало три дня с тех пор, как я перестал быть чем-либо, кроме прячущегося в темном углу животного, обросшего щетиной, вздыбившейся сотнями антенн. Поэтому я позволил себе жесткую, отвратительную усмешку. Потом я совершил путешествие по трюму и набрал там некоторое количество обрезков полиэтиленовой пузырящейся обертки и брезента, отыскал ведро и еще какой-то кран, из которого текла пресная вода.

Из этих вот принадлежностей я устроил себе этакое крысиное гнездышко между каркасом и обшивкой корпуса судна. Там я разделил то, что осталось от еды, купленной в Париже, на восемь порций. Эти порции выглядели совсем маленькими, но я не позволил себе смотреть на них слишком долго, потому что у меня не было запасных батареек для фонарика. Я подумал было о том, чтобы съесть одну из этих порций немедленно. Но сегодня у меня все же был хоть какой-то ленч, и этого должно было хватить до завтра. Я свернул себе сигарету и закурил, подбадриваемый крошечным красноватым огоньком. Я курил всласть. Это вредно для здоровья, Фрэзер. Равно как и уйма прочих вещей на данный момент.

Теперь я понимал, почему ошибся насчет каменоломни. Бетон помог мне свести концы с концами. В конторе «Пересылки для Горы Удовольствий» перекрашивали красные бочки в желтый цвет и наносили на них по трафарету фальшивые цифровые коды, после чего загружали их и контейнеры. А уж потом, по пути в каменоломню, эти бочки попросту сбрасывали за борт. Затем я принялся строить предположения, и это были толковые предположения. Они не всегда набивали свои контейнеры бетоном. Они начали так делать, когда один из контейнеров разломался и бочки отправились вплавь, чем и нарушили обычное течение всей операции.

Мансини нанял Стюарта, чтобы тот собрал бочки, потому что Стюарту были известны местные морские течения. Но и Джимми Салливану тоже были известны эти течения. Он прикинул, откуда могли приплыть эти бочки, рассчитал дни и в ту ночь во вторник отправился посмотреть. Он, должно быть, видел очертания этого судна и то, как контейнеры ушли за борт, в темную воду. Но кто-то и его увидел. Они протаранили его, и он ушел на дно по склону шестисотфутовой выемки, где лежат сваленными во мраке заржавленные контейнеры.

Это было место не такого рода, где хоть кто-либо, обладающий здравым разумом, решит тралить дно. Это была прекрасная маленькая славная нора, куда мистер Смит и его дружки могли сбрасывать свои грязные отходы, по полтораста тонн в неделю, в качестве дополнения к тому основному грузу, который они везли в каменоломню, и сборной солянке, которую они везли обратно. А к тому времени, когда рыбу и тюленей начнет выносить на берег дохлыми и станет заживо сходить кожа с купальщиков, мистер Смит уже будет совсем в другом месте, в большом сверкающем автомобиле с наглухо закрытыми окнами. Как и тот человек, который в первый раз привел его туда.

Я был в отличной форме. Я намеревался собрать улики и попасть в каменоломню, и я намеревался выбраться из этого судна. А после этого я намеревался опрокинуть вверх ногами весь этот грязный сброд.