Текст книги "Сага о Йёсте Берлинге"

Автор книги: Сельма Оттилия Ловиса Лагерлеф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Глава восемнадцатая
ЛИЛЬЕКРУНА И ЕГО ДОМ

Как я уже не раз упоминала, среди кавалеров жил один великий музыкант. Это был высокий, нескладный человек с большой головой и пышными волосами. В ту пору ему едва ли было более сорока, но, однако, многие, глядя на некрасивые, грубые черты его лица и медлительные движения, считали его стариком. Это был очень добрый и очень печальный человек.

Однажды под вечер он взял скрипку под мышку и ушел из Экебю. Он ни с кем не простился, хотя и решил никогда больше не возвращаться сюда. С тех пор как он увидел графиню Элисабет в столь бедственном положении, жизнь в Экебю ему опротивела. Он шел без отдыха весь вечер и всю ночь, а на восходе солнца пришел в принадлежащую ему маленькую усадьбу Лёвдалу.

Было еще так рано, что все еще спали. Лильекруна уселся на позеленевшую доску качелей перед домом и стал любоваться своей усадьбой. Боже правый! Столь прекрасного места не найти на всем белом свете! Покатая лужайка перед домом поросла нежной светло-зеленой травой. Где еще найдешь такую прекрасную лужайку! На ней пасутся овцы, дети бегают взапуски, а трава на ней все такая же густая и зеленая. Коса никогда не гуляла по ней, но не менее раза в неделю по приказу хозяйки ее выметали, очищая свежую траву от щепок, соломы и сухих листьев. Он взглянул на песчаную дорожку перед домом и вдруг поджал под себя ноги. Накануне вечером дети начертили на ней красивые узоры, а его огромные сапоги испортили их искусную работу. Подумать только, как хорошо здесь все растет! Шесть рябин, окаймляющих усадьбу, были высокие, словно буки, и раскидистые, как дубы. Таких деревьев он никогда прежде не видел. До чего же они красивы: толстые стволы покрыты желтыми наростами, темная зелень листвы, усыпанная белыми гроздьями цветов, напоминает звездное небо. Что за удивительные деревья росли у него в усадьбе! Вот старая ива, до того толстая, что и вдвоем ее не обхватишь. Ствол прогнил – внутри большое дупло, верхушку разбила молния, а ива все не хочет умирать. Каждую весну на обломанном стволе вырастают пучки зеленых побегов, показывая, что дерево живо. А черемуха возле восточного фронтона разрослась до того, что в ее тени прячется весь дом.

Дерновая крыша сплошь усыпана белыми цветами, ведь черемуха только что отцвела. А до чего же привольно здесь березам, что растут в полях маленькими группами. И какие они здесь все разные, будто решили подражать всем другим деревьям. Одна из берез похожа на липу с могучей, кудрявой шапкой светлой зелени, другая – гладкая и ровная, словно пирамидальный тополь, у третьей ветви поникли, как у плакучей ивы. Каждое дерево не похоже на другое, и каждое прекрасно.

Лильекруна поднялся и обошел вокруг дома. Сад был до того красив, что он остановился, затаив дыхание. Яблони стояли в цвету. В этом не было ничего удивительного, они цвели и в других усадьбах, но нигде они не цвели так, как в его саду, где он привык видеть их со дня своей женитьбы. Сжав руки, он прошелся, осторожно ступая, по песчаной дорожке. Земля была белой, и белыми, а кое-где розоватыми, были деревья. Ничего прекраснее он не видел никогда. Он знал каждое дерево, как братьев и сестер, как друзей детства. Цветы у антоновки были совсем белые, как и у зимних яблонь, у свирицы – розовые, а у райской яблони – почти красные. Но красивее всех была старая одичавшая яблоня, чьи горькие яблоки никто не хотел есть. Она была щедро усыпана цветами и в сиянии утра казалась большим снежным сугробом.

Не забывайте, что стояло раннее утро! Каждый листок блестел, умытый росой. Из-за лесистых гор, у подножья которых лежала усадьба, струились первые солнечные лучи, опаляя светом верхушки елей. На поросшем свежим клевером пастбище, на ржаных и ячменных полях и молодых всходах овса лежала, словно вуаль, легкая дымка тумана, и тени были резкими, словно при лунном свете.

Лильекруна постоял неподвижно, глядя на большие грядки между садовыми тропками. Он знал, что хозяйка дома и служанки немало потрудились над ними. Они вскапывали, рыхлили и удобряли землю, вырывали пырей, ухаживали за грядками, чтобы почва становилась легкой и рыхлой. Потом, подровняв грядки, они втыкали колышки и намечали вожжами продольные рядки и лунки. Затем они утрамбовывали межи между грядками, продвигаясь смешными маленькими шажками, после чего сажали, покуда не оставалось ни одного пустого ряда, ни одной свободной лунки. Дети тоже принимали участие в этой работе, им доставляло огромное удовольствие помогать взрослым, хотя малышам нелегко стоять внаклонку и тянуть руки над широкими грядками. И польза от их труда была немалая.

И вот показались молодые всходы.

Господи, до чего же бодро поднялись бобы и горох, расправив толстые сердцевидные листики! А как ровно и дружно взошли морковь и репа! Но забавнее всего была кудрявая зелень петрушки, которая успела лишь едва приподнять тонкий слой земли и выглядывала из под него, словно играла с жизнью в прятки.

А вот и маленькая грядка с неровными рядками, в маленьких лунках посажено вперемешку все, что только можно посадить и посеять. Это детский огород.

И тут Лильекруна приладил скрипку к подбородку и заиграл. В высоких кустах, ограждавших сад от северного ветра, запели птицы. Ни одно живое существо, наделенное голосом, не могло молчать в это великолепное утро. Смычок ходил сам собой.

Лильекруна шагал взад и вперед по дорожкам и играл. «Нет, – думал он, – на свете нет места прекраснее. Что такое Экебю в сравнении с Лёвдалой?» Правда, крыша его дома крыта дерном и высотой он всего в один этаж; он стоит на лесной опушке у подножья горы, и перед ним расстилается долина. Здесь нет ничего примечательного: ни озера, ни водопада, ни заливных лугов, ни парков! Но все-таки это чудесный уголок, где царят тишина и покой, где живется легко и радостно. Все, что в других местах порождает горечь и ненависть, смягчается здесь кротостью и добротой. Таким и должен быть семейный очаг.

В комнате с окнами в сад спит хозяйка дома. Внезапно она просыпается и прислушивается, боясь пошевельнуться. Она лежит, улыбаясь, и слушает. Музыка звучит все ближе и ближе, вот музыкант остановился у самого окна. Не впервые раздаются звуки скрипки под ее окном. Ее муж любит являться неожиданно. Стало быть, кавалеры в Экебю опять натворили бед.

Он изливает душу и просит прощения. Рассказывает ей про темные силы, оторвавшие его от тех, кто дорог его сердцу, от жены и детей. Но ведь он любит их. О, конечно, он любит их!

Он играет, а она, не сознавая, что делает, поднимается с постели и одевается. Его игра заворожила ее.

«Не роскошь и не легкая жизнь влекут меня туда, – поет скрипка, – не любовь к другим женщинам, не слава, а лишь соблазн познать многоликость жизни. Жажда быть в гуще событий, ощутить сладость и горечь жизни, ее богатство. Но теперь довольно, я устал и пресытился. Я не покину более свой дом. Прости меня, будь милосердна!»

Она раздвигает шторы, распахивает окно и обращает к нему красивое и доброе лицо.

Она добра и умна. Взгляд ее глаз, подобно солнечным лучам, приносит благословение всему, что ее окружает. Она царит в доме и неустанно заботится обо всем и обо всех. Там, где она живет, все должно произрастать и цвести. Она приносит счастье всему живому.

Лильекруна вскакивает на подоконник, он счастлив, как юный влюбленный.

Потом он берет ее на руки и выносит в яблоневый сад. Здесь он говорит ей о том, как прекрасно все вокруг, показывает огород, детскую грядку и забавные кудрявые всходы петрушки.

Вот просыпаются дети; они в восторге, оттого что отец вернулся, и тут же берут его в плен. Он непременно должен увидеть все новое и примечательное: маленькую кузницу у ручья, где куют гвозди, птичье гнездо на иве, двух маленьких жеребят, родившихся на днях.

Потом отец, мать и дети совершают прогулку по полям. Он должен увидеть, как густо взошла рожь, как растет трава, как разворачивает сморщенные листочки картофель.

Ему надо поглядеть, как возвращаются с пастбища коровы, навестить в хлеву новорожденных телят и ягнят, поискать снесенные курами яйца и угостить хлебушком лошадей.

Весь день дети следуют за ним по пятам. Забыты уроки, брошена работа, лишь бы только отец был рядом.

Весь день он не покидает их ни на минуту, как верный друг и товарищ, вечером он играет для них польку; засыпая, они горячо молятся о том, чтобы отец никогда не покидал их.

Он проводит дома целых восемь дней, и все это время радуется, как мальчишка. Он влюблен в свой дом, в жену и детей и намерен никогда не возвращаться в Экебю.

Но в одно прекрасное утро он исчезает. Слишком велико было для него это счастье, и он не мог этого выдержать. Пусть Экебю в тысячу раз хуже, но там он всегда в водовороте событий. О, там есть о чем мечтать и можно выражать мечты в звуках скрипки! Разве может он жить вдали от кавалеров с их подвигами, от длинного озера Лёвен, берега которого овеяны славой удивительных приключений?

В его усадьбе жизнь идет своим чередом. Здесь все растет и цветет под присмотром доброй хозяйки. Здесь царят покой и счастье. Все, что в других местах порождало бы раздоры и огорчения, здесь не вызывает ни жалоб, ни боли. Все идет, как и должно идти. Что из того, что хозяин дома затосковал и хочет жить с кавалерами в Экебю? Разве можно обижаться на солнце за то, что оно каждый вечер исчезает на западе, погружая землю в темноту?

Кто непобедимее умеющего покоряться? Кто более уверен в победе, чем умеющий ждать?

Глава девятнадцатая
ДОВРСКАЯ ВЕДЬМА

По берегам Лёвена бродит доврская ведьма. Ее не раз там видели, говорят, она маленькая, сгорбленная, одетая в одежды из звериных шкур, с поясом, украшенным серебром. Зачем покинула она свое волчье логово и появилась среди людей? Что ищет старуха с доврской горы в зеленых долинах?

Ведьма бродит, собирая подаяние. Она жадна и охоча до подарков, несмотря на свои несметные богатства. В горных ущельях старуха прячет тяжелые слитки белого серебра, на сочных горных лугах пасутся ее огромные стада златорогих коров. А она бродит по дорогам в берестяных лаптях, пестрая кайма ее засаленной одежды до того грязна, что узор на ней уже не разглядишь. Ведьма набивает трубку мхом и клянчит милостыню даже у самых последних бедняков. И все-то ей мало, бессовестной старухе, она никогда не бывает довольна и не скажет спасибо!

Давным-давно живет она на свете. Неужто на этом широкоскулом, смуглом и грязном, лоснящемся от жира лице с приплюснутым носом и маленькими глазками, сверкающими, как угли в золе, лежал когда-то розовый отблеск юности? Неужто было время, когда она юной девчонкой дудела на туне горного сэтера в рожок, отвечая на любовные песни пастуха? Она живет уже не одну сотню лет. Самые древние старики не припомнят времени, когда бы она не бродила в их краях. Их отцы еще в дни своей молодости помнят ее старухой. А она жива до сих пор. Пишущая эти строки видела ее своими глазами.

Велика ее колдовская сила. Дочь колдунов-финнов, она ни перед кем не склоняет головы. Вы не найдете на дорожной щебенке даже слабых следов широких ступней ее ног.

Она может наслать град или поразить молнией. Может угнать в глухомань стадо и натравить на овец волка. Не жди от нее хорошего, жди плохого. Ей лучше не перечить. Клянчит она у тебя последнюю овцу или целую марку[46]46
  Марка – старинная мера веса, равная 425 г.


[Закрыть] шерсти, отдай без греха! Не то падет лошадь, сгорит дом, найдет порча на корову, умрет ребенок, либо рачительная хозяйка лишится рассудка.

Упаси Боже всякого от такой гостьи, однако лучше встретить ее с улыбкой. Кто знает, кому грозит бедой ее появление в этот раз. Недобрые знаки сопутствуют ей: на полях червь грызет посевы, в сумерках жутко лает лисица и гулко ухает филин, из леса к самому порогу дома приползают лесные гады.

Ведьма горда. Она хранит великую мудрость предков, дающую ей власть над людьми. Ее посох испещрен драгоценными рунами. Она не променяла бы его на все золото долины. Она умеет петь колдовские песни, варить приворотное зелье, может замутить зеркальную озерную гладь и поднять бурю.

О, если б я только могла прочесть удивительные мысли, кроющиеся в этом древнем, насчитывающем столетия мозгу! Что думает старуха, пришедшая к нам из мрачных лесов, спустившаяся с суровых гор, про обитателей долин? Ведь для нее, верящей в кровавого Тора и могущественных финских богов, христиане все равно что смирные дворовые псы для серого волка. Ей, неукротимой, как снежная буря, могучей, как водопад, не по душе сыновья равнин.

И все же она время от времени спускается с гор поглядеть на это ничтожное карликовое племя. При виде ее люди содрогаются от страха, и она, всесильная дочь дремучих лесов, уверенно идет по равнине под надежной защитой людского страха. Подвиги ее рода не забыты, не забыты и ее собственные дела. Как кошка надеется на свои когти, так она надеется на силу своего ума, на дарованную ей богами силу колдовских чар. Ни один король не уверен так в своей власти, как она уверена в своем умении наводить ужас в подвластном ей королевстве.

Доврская ведьма прошла по многим селениям. Вот она появилась в Борге и не постеснялась войти на графский двор. Через кухню ей в дом заходить не пристало. Вот и на этот раз она поднимается по террасной лестнице, ступая так же смело обутыми в широкие лапти ногами по окаймленной цветами песчаной дорожке, как по тропинке горного пастбища.

Случилось так, что графиня Мэрта как раз в это время вышла на террасу полюбоваться красотой июньского дня. Внизу по песчаной дорожке шли из бойни, где коптились окорока, в амбар две служанки. Увидев графиню, они остановились.

– Не угодно ли милостивой графине, – спросили служанки, – поглядеть, хорошо ли свинина прокоптилась?

Графиня Мэрта, хозяйничавшая в эту пору в Борге, перегнулась через перила и глянула вниз, и как раз в этот миг старуха-финка ухватила один окорок.

Вы только поглядите на эту румяную лоснящуюся корочку, на толстый слой жира! Вдохните освежающий запах можжевельника, исходящий от свежих окороков!

О, пища древних богов! Ведьму разбирает охота завладеть ею. Она кладет руку на один из окороков.

Ах, дочь гор не привыкла клянчить и умолять! Разве не по ее милости цветам позволено цвести, а людям жить? Ведь все в ее власти, она может наслать лютый мороз, злой ураган и наводнение. Ей никак не пристало молить и клянчить. Положила она руку на окорок, значит, он теперь принадлежит ей.

Однако графиня Мэрта ничего не знает о колдовской силе старухи.

– Убирайся отсюда, попрошайка, – кричит она.

– Отдай окорок! – упорствует доврская ведьма, волчья наездница.

– Да она спятила! – восклицает графиня и велит девушкам нести окорок в кладовую.

В глазах столетней старухи загораются гнев и жадность.

– Отдай мне поджаристый окорок, – повторяет она, – а не то тебе будет худо!

– Да я лучше отдам его сорокам, чем тебе!

Старуха дрожит от неистового гнева. Она поднимает к небу испещренный рунами посох и потрясает им. С ее губ слетают непонятные слова. Волосы у нее на голове встают дыбом, глаза горят, лицо искажает гримаса.

– Пусть тебя саму сороки склюют! – кричит она под конец.

Потом она уходит, бормоча проклятия, свирепо размахивая посохом. Она не пойдет дальше на юг, вернется домой. Дочь дремучих лесов выполнила то, ради чего она спустилась с гор.

Графиня Мэрта стоит на лестнице и смеется над нелепой злобой старухи. Но смех скоро замирает у нее на губах, ведь вон они и вправду летят сюда! Она не верит своим глазам. Может быть, ей это снится? Нет, они в самом деле явились, чтобы заклевать ее.

Целые стаи сорок слетаются сюда, шумя крыльями, из парка и сада, нацелив на нее когти, вытянув клювы. В воздухе звенят гомон и хохот. Черно-белые крылья мельтешат у нее перед глазами. Все сороки окрестных мест собрались сюда, они подлетают все ближе и ближе, их черно-белые крылья заполняют все небо, голова у графини кружится, она видит их, словно сквозь туман. В резком свете полуденного солнца сорочьи крылья отливают металлическим блеском. Шейное оперение взъерошено, как у хищных птиц. Все теснее сжимается круг этих мерзких тварей вокруг графини, они так и норовят ударить ее клювами, вонзиться когтями в ее лицо и руки. Ей ничего не остается, как вбежать опрометью в переднюю и захлопнуть за собой дверь. Она прислоняется к двери, задыхаясь от страха, а сороки продолжают с хохотом кружить над домом.

И приходится графине запереться в доме, отгородиться от благостного лета, от всех радостей земных. С этой поры ее уделом становится жизнь в запертых комнатах со спущенными шторами, отчаянье и страх, смятение чувств, граничащие с безумием.

Чистейшим безумием может показаться и сам этот рассказ, тем не менее все это истинная правда. Сотни людей могут подтвердить, что так гласит старинное преданье.

Птицы опустились на лестничные перила и крышу дома. Казалось, они только и ждали, когда в саду покажется графиня, чтобы броситься на нее. Они поселились в парке, остались там навсегда. Невозможно было прогнать их из усадьбы. Стрелять по ним было бесполезно, на место одной убитой прилетали десять других. Временами целые стаи улетали в поисках корма, но они всегда оставляли верных сторожей. И стоило графине Мэрте выглянуть в окно, хоть на секунду приподнять штору или попытаться выйти на лестницу, как они тут же слетались со всех сторон. Вся несметная стая бросалась к ней, оглушительно хлопая крыльями, и графиня спешила укрыться в самой дальней комнате.

Теперь она почти не выходила из спальни, смежной с красной гостиной. Мне часто описывали эту комнату такой, какой она была в то ужасное время, когда птицы осаждали Борг. На дверях и окнах висели тяжелые портьеры, пол устилали тяжелые ковры, люди ходили бесшумно и разговаривали шепотом.

В сердце графини поселился холодный ужас. Ее волосы поседели. За один месяц она превратилась в старуху. Она не могла заставить себя не верить в колдовскую силу проклятой ведьмы. По ночам она просыпалась с громким криком, что ее клюют сороки. Днем она оплакивала свою горькую участь. Она чуждалась людей, боясь, что за гостем в дом последуют и сороки, и чаще всего сидела молча, подавленная и несчастная, в своей душной комнате, закрыв лицо руками и раскачиваясь в кресле взад и вперед, издавая время от времени жалобные возгласы.

Трудно вообразить судьбу более несчастную. Отважится ли кто-нибудь не пожалеть ее?

Вот, пожалуй, и все, что я могу поведать о ней; боюсь, что не сказала о ней ничего хорошего. Иногда я даже упрекаю себя в этом. Ведь в юности она была добра и жизнерадостна, о ней рассказывали немало забавных историй, радовавших мое сердце, хотя для них в этой книге не нашлось места.

Бедняга не ведала, что душа человеческая вечно жаждет большего. Душа не может жить одними лишь удовольствиями и тщеславием. Если ей не дать иной пищи, она, подобно дикому зверю, сперва терзает других, затем самое себя.

И в этом смысл моей саги.

Глава двадцатая
ИВАНОВ ДЕНЬ

Лето было в самом разгаре, как и теперь, когда я пишу эти строки. Стояла чудесная пора.

Однако Синтрам, злой заводчик из Форса, предавался тоске и унынию. Его раздражало победное шествие света сквозь дни и ночи и поражение тьмы. Ему были ненавистны зеленый убор деревьев и пестрый ковер, покрывший землю.

Все вокруг облачилось в прекрасный наряд. Даже серую и пыльную дорогу украсила кайма из летних цветов: желтого и фиолетового.

Когда во всем своем великолепии пришел праздник летнего равноденствия и воздух, задрожав от колокольного звона, донес его от церкви Брубю до самого Форса, когда над землей воцарились праздничная тишина и покой, заводчика охватила неистовая злоба. «Никак Бог и люди забыли о моем существовании?» – подумал он и тоже решил поехать в церковь. Мол, пусть те, кто радуются лету, поглядят на него, поклонника тьмы без рассвета, смерти без воскрешения, зимы без весны.

Заводчик надел волчью шубу и мохнатые рукавицы. Он велел запрячь в сани гнедого коня и подвязать бубенцы к нарядной, украшенной медными бляшками упряжи. Нарядившись так, будто на дворе стояла тридцатиградусная стужа, он поехал в церковь. Ему казалось, что полозья скрипят от мороза. Что на спине лошади белеет не пена, а иней. Жары он не ощущал вовсе. От него исходил холод, как от солнца – жар. Он катил по широкой равнине, простиравшейся к северу от церкви Брубю. Он проезжал мимо больших богатых селений и полей, над которыми кружили и пели жаворонки. Нигде не слыхала я столь сладостного пения жаворонков, как над этими полями. Я часто задумывалась над тем, как мог он быть глух к пению этих сотен певцов полей?

На пути в Брубю Синтраму встречалось многое, что могло привести его в негодование, да только он ничего не замечал. Он увидел бы у дверей каждого дома две склонившиеся березки, а в открытом окне – стены, украшенные цветами и зелеными ветками. Увидел бы, что самая разнесчастная нищая девчонка и та шла по дороге с веткой сирени, что каждая крестьянка несла букетик цветов, обернутый носовым платком.

На каждом дворе стоял майский шест с гирляндой поникших цветов. Трава вокруг шестов была вытоптана, ведь летней ночью в канун праздника здесь лихо отплясывали.

Внизу на берегу Лёвена теснились плоты. Стояло безветрие, но на плотах в честь праздника поставили небольшие паруса и на верхушку каждой мачты надели зеленый венок.

По дорогам, ведущим в Брубю, шли люди в церковь. Особенно нарядно выглядели женщины в светлых домотканых летних платьях, сшитых специально для этого дня. Все принарядились к празднику.

Люди не переставали радоваться тишине и благодати, праздничному отдыху, погожему деньку, видам на хороший урожай, землянике, начинающей краснеть по обочинам дороги. Они замечали, как неподвижен воздух, как безоблачно небо, прислушивались к пению жаворонков и говорили:

– Какой выдался денек, как есть Божий праздник.

Но вот на дороге показался Синтрам. Он ругался и хлестал кнутом норовистого коня. Песок под полозьями его саней мерзко скрипел, резкий звон бубенцов заглушал церковные колокола. Лоб заводчика под меховой шапкой был сурово нахмурен.

Прихожане испугались, им казалось, будто явился сам нечистый. Даже в этот летний праздничный день им не дано было забыть про зло и стужу. Горек удел живущих на земле.

Те, кто стоял в тени церковной стены или сидел на каменной кладбищенской ограде в ожидании богослужения, с немым удивлением смотрели на идущего к церковной двери Синтрама. Только что они любовались летним днем, всем сердцем ощущали, что нет большего счастья, чем радость шагать по земле и наслаждаться сладостью бытия. Но при виде Синтрама их охватило неясное предчувствие беды.

Синтрам вошел в церковь и уселся на свое место, швырнул на скамью рукавицы с такой силой, что стук пришитых к меху волчьих когтей услышали все прихожане. Несколько женщин, уже занявших места на передних скамьях, при виде этой мохнатой фигуры лишились чувств, и их пришлось выносить из церкви.

Но выгнать Синтрама не посмел никто. Он помешал людям молиться, но его так сильно боялись, что ни один человек не посмел попросить его выйти из церкви.

Напрасно говорил старый пастор о светлом летнем празднике. Никто более его не слушал. Люди думали лишь о зле, о стуже и о беде, которую предвещало появление злого заводчика.

Когда богослужение окончилось, все увидели, как злой Синтрам поднялся на самую вершину церковного холма. Он поглядел вниз на пролив Брубю, потом перевел взгляд на пасторскую усадьбу и три мыса на западном берегу Лёвена. Люди видели, как он потрясал кулаками в воздухе, угрожая проливу и зеленым берегам. Затем он обратил свой взгляд к югу, на нижний Лёвен, на синеющие вдали мысы, которые как бы ограждали озеро. Взгляд его скользнул далеко на север, на вершину Гурлиты к Медвежьей берлоге, где кончается озеро. Потом он поглядел на запад и восток, где долину окаймляет горная гряда, и снова потряс кулаком. Каждому было ясно: будь у него в правой руке пучок молний, он бы с дикой радостью швырнул их изо всех сил на эту мирную землю, сея скорбь и смерть.

Сердце его до того сроднилось со злом, что одни лишь несчастья доставляли ему радость. Мало-помалу он научился любить все скверное и безобразное. Он был безумнее самого неистового сумасшедшего, но об этом никто не догадывался.

Вскоре по округе поползли странные слухи. Говорили, что, когда церковный сторож стал запирать дверь, ключ у него сломался, потому что в замочную скважину кто-то засунул свернутую бумагу. Он отдал бумагу пастору. Нетрудно догадаться, что это было письмо, написанное кому-то с того света.

Люди шептались о том, что было в письме. Пастор письмо сжег, но церковный сторож видел, как эта чертовщина горела. На черном поле ярко светились красные буквы. Он не смог удержаться и прочел их. Говорили, будто злодей написал в том письме, что желает опустошить все окрестности Брубю. Хочет, чтобы церковь затерялась в дремучих лесах. Чтобы в жилищах людей поселились медведи и лисы. Чтобы пашни поросли бурьяном, чтобы во всей округе не слышно было ни собачьего лая, ни петушиного кукареканья. Слуга сатаны хотел причинить людям зло и тем услужить своему господину. В этом он и клялся ему.

И люди в немом отчаянии ждали беды, ибо знали, что власть злого Синтрама велика, что он ненавидит все живое, хочет, чтобы долина опустела, и был бы рад призвать на помощь чуму, голод или войну, лишь бы погубить каждого, кто любит трудиться на пользу людям.