Текст книги "Перстень Левеншельдов (сборник)"

Автор книги: Сельма Лагерлёф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 67 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]

Глава двадцать шестая
КЛАДБИЩЕ

Стоял прекрасный августовский вечер. Левен блестел, как зеркало, легкая солнечная дымка окутала горы, спускалась вечерняя прохлада.

Седоусый полковник Бееренкройц, коренастый, сильный, как борец, положив в задний карман колоду карт, спустился к озеру и сел в лодку-плоскодонку. За ним последовали майор Фуш, его старый собрат по оружию, и маленький флейтист Рустер, бывший барабанщик вермландского егерского полка, много лет сопровождавший полковника в качестве его друга и слуги.

На противоположном берегу озера приютилось старое заброшенное приходское кладбище с редкими покосившимися заржавленными железными крестами, усеянное кочками, точно нетронутый плугом луг, поросшее осокой и сорной травой: можно подумать, что ее посадили нарочно, с намеком, что судьбы людские так же не похожи друг на друга, как листья травы. Здесь нет усыпанных гравием дорожек, нет тенистых деревьев, кроме большой липы над забытой могилой старого капеллана. Это бедное кладбище обнесено высокой каменной оградой. Убого и мрачно оно, безобразно, как лицо старого скряги, поблекшее от стонов и плача тех, чье счастье он украл. И все же блаженны те, кто почиют здесь, кого опустили в освященную землю под звуки псалмов и молитв.

Игрока Аквилона, умершего в Экебю год тому назад, пришлось похоронить за кладбищенской оградой. Этот человек, некогда гордый рыцарь, храбрый воин, отважный охотник и счастливый игрок, кончил тем, что проиграл наследство своих детей, все, что нажил сам и что сумела сберечь его жена. Жену и детей он давно оставил ради развеселой жизни в кавалерском флигеле Экебю. Прошлым летом в один прекрасный вечер он проиграл и усадьбу, где жила его семья, единственный источник их дохода. Чтобы не платить этот долг, он застрелился. И прах самоубийцы похоронили за пределами кладбища у каменной ограды.

После его смерти осталось лишь двенадцать кавалеров, никто не занял место тринадцатого, никто, кроме нечистого, который в сочельник вылез из очага.

Кавалеры считали, что предшественникам Аквилона повезло больше, чем ему самому. Они знали, что каждый год один из них должен умереть. Но чему тут удивляться? Ведь кавалеры не должны дряхлеть. Если их потускневшие глаза не смогут различать карты, если их дрожащие руки не смогут поднимать бокалы, чем тогда станет жизнь для них и чем они для жизни? Но лежать зарытым, как собака, за кладбищенской стеной, где земля не знает покоя, где ее топчут овцы, ранят лопата и плуг, где путник проходит, не замедляя шага, а дети играют и шалят, не сдерживая смеха, где покойник не услышит трубного гласа ангелов в день Страшного суда, когда они разбудят тех, кто лежит по другую сторону ограды! О как ужасно быть зарытым здесь!

Но вот Бееренкройц гребет в сторону кладбища. Его лодка плывет по озеру моих мечтаний; я видела, как по его берегам шествовали боги, как из его глубин поднимались волшебные замки. Он проплывает мимо затонов Лагена, где на пологих полукруглых песчаных отмелях растут сосны, поднимаясь прямо из воды, где на крутом берегу еще высятся развалины разбойничьей крепости. Он проплывает мимо елового парка на мысе Борг, где над обрывом все еще висит одинокая старая сосна, вцепившись в землю толстыми корнями, где однажды поймали огромного медведя, где возвышаются древний курган и могильники – свидетели седой старины. Он огибает мыс, причаливает неподалеку от кладбища и вдет по скошенному лугу, принадлежащему графу из Борга, к могиле Аквилона. Подойдя к могильному холмику, он наклоняется и похлопывает по нему, будто гладит одеяло, под которым лежит его больной друг. Потом он вынимает карты и садится возле могилы.

– Юхану-Фредрику, поди, очень одиноко, ему, верно, охота сыграть партию в килле, – говорит он.

– Стыд и срам, что такой человек должен лежать здесь, у ограды, – возмущается гроза медведей Андерс Фукс и усаживается рядом.

– После вас, полковник, это был самый достойный человек из всех, кого я знал, – негодует Рустер-флейтист, и при этом из его маленьких с красными прожилками глазок неудержимо капают слезы. Эти три достойных мужа садятся вокруг могилы и с серьезным видом начинают сдавать карты.

Вглядываясь вдаль, я вижу много могил. Вон там под тяжестью мрамора покоится великий мира сего. Над ним гремит похоронный марш. Над ним склоняются знамена. Я вижу могилы тех, кто был горячо любим. Цветы, орошенные слезами и покрытые поцелуями, легко покоятся на зеленых коврах их могил. Я вижу и забытые могилы, а рядом аляповатые, вычурные памятники, а вот и другие, безликие, ничего не говорящие ни уму, ни сердцу. Но никогда прежде не видела я, чтобы покойнику для развлечения приносили на могилу Килле в клетчатом черно-белом наряде и Бларена в колпаке с колокольчиком.

– Юхан-Фредрик выиграл, – с гордостью говорит полковник. – Я так и знал. Ведь это я научил его играть. Да, теперь мы все трое умерли, а он один жив.

С этими словами он собирает карты, встает и в сопровождении своих друзей возвращается в Экебю.

Теперь покойник, наверно, знает, что не все забыли его могилу. Как ни странны знаки внимания заблудших сердец, но тот, кто лежит за кладбищенской стеной, чье мертвое тело не могло обрести покой в освященной земле, должен быть доволен тем, что не все отвергли его.

Друзья мои, дети человеческие, когда я умру, меня, наверное, похоронят в середине кладбища рядом с могилами предков. Я не лишала своих близких хлеба и крова, не налагала на себя руки, но наверняка не заслужила такой любви, и, верно, никто не сделает для меня того, что сделали кавалеры для этого грешника. И, конечно, никто не придет ко мне на закате солнца, когда в царстве мертвых становится так одиноко и печально, чтобы вложить пестрые карты в мои узловатые пальцы.

Правда, карты меня мало привлекают, мне скорее хотелось бы, чтоб ко мне пришел человек со смычком и скрипкой, чтобы душа моя, блуждающая во мраке и тлене, убаюкалась в потоке звуков, как лебедь на искрящихся под солнцем волнах. Но я знаю, он не придет ко мне.

Глава двадцать седьмая
СТАРЫЕ ПЕСНИ

Однажды тихим вечером в конце августа Марианна Синклер сидела в своей комнате, перебирая письма и бумаги. Вокруг нее царил беспорядок. Посреди комнаты стояли кожаные чемоданы и кованые дорожные сундуки. Ее платья были разложены повсюду на стульях и диванах. Белоснежное белье, блестящие шелка, шали и драгоценности вынули из ящиков полированных комодов, принесли с чердаков, достали из шкафов. Все это надо было осмотреть и отобрать необходимое в дорогу.

Марианна собиралась в дальнюю дорогу. Неизвестно, вернется ли она когда-нибудь домой. В ее жизни наступил крутой перелом, и потому она решила сжечь старые письма и дневники. Она не хотела, чтобы над ней тяготели воспоминания о прошлом.

Вот в руки ей попала целая связка со старыми стихами. Это народные песни, которые в детстве пела ей мать. Она развязала скреплявший их шнурок и стала читать. Почитав немного, она печально улыбнулась. Странной мудростью были полны старые песни.

«Не верь счастью, не верь счастливым приметам, не верь розам с нежными листочками!»

«Не верь смеху! – поучали они. – Видишь, юнгфру Вальборг едет в золотой карете, губы ее улыбаются, а сама она печальна, словно видит, что копыта и колеса вот-вот раздавят ее счастье».

«Не верь шутке! – гласили они. – Не одна девушка садится за стол с улыбкой на устах, а сама готова умереть от горя. Вот сидит молодая Аделина и шутки ради милостиво выслушивает, как Фрейденборг предлагает ей свое сердце, но шутка эта нужна ей лишь для того, чтобы собраться с силой и умереть».

О старые песни, чему вы учите нас верить, слезам и печали?

Легко заставить скорбные уста улыбаться, но веселому трудно заплакать. Старые песни верят слезам и вздохам, одному лишь горю, одной печали.

– О вы, грустные песни, – сказала Марианна, – что значит ваша ветхая мудрость перед полнотой жизни!

Она подошла к окну и выглянула в сад, где прогуливались ее родители. Они ходили взад и вперед по широким дорожкам и говорили обо всем, что видели вокруг, – о травах земных, о птицах небесных.

«Не правда ли, странно, – подумала Марианна, – что это сердце тоже горестно вздыхает, хотя прежде оно никогда не было столь счастливо!»

И ей тут же пришло в голову, что ощущение горя и радости зависит, в сущности, от самого человека, от того, как он смотрит на вещи. Она спросила себя, счастьем или несчастьем было то, что случилось с ней в этом году. И не смогла дать ответа.

Ей пришлось пережить много горьких минут. Ее душа была больна. Ее глубоко унизили, склонили до земли. Вернувшись домой, она решила: «Не буду помнить зла, которое причинил мне мой отец». Но сердце ее воспротивилось этому решению. «Он причинил мне смертельное горе, – сказала она себе, – разлучил меня с любимым, довел меня до отчаянья, когда бил мою мать. Я не желаю ему зла, но боюсь его». Она замечала, что ей трудно сидеть спокойно в его присутствии. Она пыталась овладеть собой, говорила с ним, как обычно, и старалась не избегать его общества. Владеть собой она умела, но страдала невыносимо. В конце концов все в нем стало ей ненавистно: громкий грубый голос, тяжелая походка, большие руки, вся его грузная фигура. Она не желала ему зла, не хотела причинять вреда, но не могла приблизиться к нему без страха и отвращения. Ее угнетенное сердце мстило ей. «Ты не позволила мне любить, – говорило оно, – но я повелеваю тобой, и ты в конце концов будешь ненавидеть».

Она, по обыкновению, прислушивалась к тому, что творится в ее душе, и ощущала, что ее отвращение к отцу становится все глубже и растет с каждым днем. И в то же время ей казалось, что теперь она навечно прикована к дому. Она понимала, что ей нужно было бы уехать, быть в обществе людей, но после болезни это сделать было нелегко. Здесь, в доме, у нее это чувство никогда не пройдет. Она лишь будет мучиться все сильнее, и однажды ее самообладанию придет конец, она выплеснет на отца всю горечь, накопившуюся в ее сердце, вспыхнет ссора, которая может привести к беде.

Так прошли весна и начало лета. В июле она обручилась с бароном Адрианом, чтобы иметь свой дом. В одно прекрасное утро барон прискакал к ним в усадьбу на великолепной лошади. Его гусарский ментик блестел на солнце, шпоры и сабля на перевязи искрились и переливались, свежее лицо и смеющиеся глаза сияли. Мельхиор Синклер сам принял его, стоя на лестнице. Марианна сидела с шитьем у окна и слышала каждое слово их разговора.

– Здравствуй, рыцарь, ясно солнышко! – крикнул ему заводчик. – Что это ты так вырядился, черт побери! Уж не свататься ли ты приехал?

– Так оно и есть, дядюшка, именно за этим я и явился! – отвечал со смехом Адриан.

– А не стыдно ли тебе, шалопай? Есть ли у тебя чем кормить жену?

– Нечем. Если бы у меня было хоть что-нибудь, я бы и не вздумал жениться!

– Рассказывай, рассказывай, ясное солнышко! А нарядный ментик, на что ты его купил?

– В кредит, дядюшка.

– А лошадь, на которой ты сидишь, стоит немало, скажу я тебе, счастливчик. Ее-то ты откуда взял?

– Лошадь не моя, дядюшка.

Тут грузный заводчик не утерпел:

– Упаси тебя Бог, сынок! Тебе не обойтись без жены, у которой хоть что-нибудь есть за душой. Бери Марианну, если сумеешь!

Таким образом они все порешили еще до того, как барон успел спешиться. Но Мельхиор знал, что делал, ведь барон был славный малый.

Будущий жених поспешил к Марианне и сразу же одним духом выпалил:

– О Марианна, милая Марианна! Я уже говорил с дядюшкой Мельхиором. Мне бы очень хотелось, чтобы ты стала моей женой. Скажи, согласна ли ты, Марианна?

Она тут же выведала у него всю правду. Старого барона, отца Адриана, снова одурачили, он опять купил несколько пустых рудников. Он всю жизнь покупал рудники, и каждый раз руды в них не было. Мать Адриана была этим очень озабочена, сам же он наделал долгов и теперь сватался к ней, чтобы спасти отчий дом и гусарский мундир.

Его имение Хедебю было расположено на противоположном берегу озера, почти напротив Бьерне. Марианна его хорошо знала, они с Адрианом были сверстниками и друзьями детства.

– Выходи за меня, Марианна, прошу тебя. Я влачу жалкую жизнь. Езжу на чужих лошадях, не могу даже расплатиться с портным. Долго так продолжаться не может. Мне придется уйти в отставку, а тогда я застрелюсь.

– Но что из нас выйдет за пара? Ведь мы ни капельки не влюблены друг в друга.

– Что до любви, так меня эта чепуха ни капельки не интересует, – заявил он. – Я люблю верховую езду, охоту, но кавалер из меня не получится: да, я люблю трудиться. Если бы только у меня были деньги, я бы освободил имение от долгов, дал бы матушке спокойную старость и тем был бы доволен. Я бы пахал и сеял, работу я люблю.

Он посмотрел на нее честными, открытыми глазами, и она поняла, что он говорил правду, что этому человеку можно верить. Она обручилась с ним главным образом для того, чтобы уйти из дома, к тому же он всегда нравился ей.

Но никогда ей не забыть ужасный месяц, последовавший за этим августовским днем, днем их помолвки.

Барон Адриан с каждым днем становился все печальнее и молчаливее. Хотя он часто приезжал в Бьерне, иногда даже по нескольку раз в день, она не могла не заметить, что он был чем-то угнетен. В обществе других он еще мог шутить, но стоило им остаться наедине, как он становился невыносимо молчаливым и скучным. Не так-то легко, как он думал вначале, жениться на уродливой женщине. Теперь же он испытывал к ней отвращение. Никто лучше нее не знал, как она безобразна. Разумеется, она дала ему понять, что вовсе не ждет от него ласки или любовных признаний, и все же он мучился, представляя себе ее своей женой, и с каждым днем становился все мрачнее. Зачем же он мучился напрасно? Почему не расторгал помолвку? Она давала ему достаточно ясные намеки. Сама же Марианна не могла ничего поделать. Отец сказал ей напрямик, что при ее пострадавшей репутации расторжение помолвки было бы настоящим скандалом. И потому она глубоко презирала их обоих и жаждала любой ценой избавиться от своих повелителей.

И вот всего лишь через несколько дней после торжества по случаю помолвки произошло событие, резко изменившее всю их жизнь.

* * *

На песчаной дорожке напротив главного входа в особняк усадьбы Бьерне лежал большой камень, доставлявший всем немало хлопот и неприятностей. На него наезжали коляски, об него спотыкались лошади и люди, служанки, задевая о него тяжелыми подойниками, проливали молоко, но камень продолжал лежать там, как лежал с незапамятных времен. Он был на этом месте еще во времена родителей заводчика, задолго до того, как они задумали обзавестись поместьем Бьерне. Мельхиор Синклер считал, что убирать этот камень вовсе ни к чему.

Но в один из последних дней августа две служанки, которые несли тяжелый ушат, споткнулись об этот камень и сильно разбились. Все решили, что камень этот пора убрать.

Время было раннее, но хозяин уже ушел на прогулку. Так как работники с восьми до десяти утра были, по обыкновению, дома, фру Густава велела убрать большой камень.

Работники принесли лом и лопаты, подрыли камень, засунули под него лом и с трудом выкопали наконец этого давнего нарушителя покоя и отнесли его на задний двор. Работы хватило на шестерых.

Едва успели убрать камень, как заводчик вернулся домой и тут же заметил, что камня нет на прежнем месте. Можно себе представить, как он рассердился! Ему казалось, что теперь это уже не его усадьба. Кто осмелился перенести камень? Ах вот как, это фру Густава распорядилась. До чего же бессердечны эти женщины! Разве жена не знала, как дорог ему был этот камень?

И он подошел к камню, поднял его один, пронес через весь двор до того места, где он лежал раньше, и швырнул его на землю. А ведь этот камень с трудом могли поднять шесть человек. Об этом подвиге судачил после весь Вермланд.

Когда он нес камень, Марианна стояла у окна и смотрела на него. Никогда еще он не казался ей таким страшным. И этот человек – ее господин, этот монстр, наделенный чудовищной силой, самодур, потакающий всем своим прихотям.

Они с матерью завтракали, когда Марианна вдруг непроизвольно подняла столовый нож.

Фру Густава схватила ее за руку.

– Марианна!

– В чем дело, матушка?

– Ах, Марианна, у тебя был такой странный взгляд. Я испугалась.

Марианна пристально посмотрела на мать. Маленькая, высохшая, седая и морщинистая, а ведь ей всего пятьдесят лет. Она любила мужа, как собака, не замечая пинков и ударов. Чаще всего она пребывала в хорошем настроении, но и тогда казалась жалкой и несчастной. Она походила на потрепанное штормами дерево на берегу моря, которому стихия не давала расти спокойно. Она научилась ходить крадучись, лгать во спасение и часто представлялась глупее, чем была на самом деле, чтобы избежать упреков мужа. Во всем она была послушным орудием в его руках.

– Скажите, матушка, вы стали бы сильно горевать, если бы отец умер? – спросила Марианна.

– Я знаю, ты сердишься на отца. Вечно ты на него злишься. Но ведь сейчас, когда у тебя есть новый жених, неужто нельзя успокоиться?

– О, матушка, это от меня не зависит. Что я могу поделать, если боюсь его? Неужто вы, матушка, не видите, каков он? За что я должна любить его? Он вспыльчив и груб, он замучил вас до того, что вы состарились прежде времени. С какой стати он должен быть нашим господином? Он ведет себя как взбесившийся деспот. За что я должна любить и почитать его? Он ни к кому не питает ни сострадания, ни жалости. Я знаю, что он силен. Он в любую минуту может убить нас. Может выкинуть нас из дома, стоит ему только захотеть. И за это я должна любить его?

На тут фру Густаву словно подменили. Она обрела силу и мужество, и в голосе ее зазвучали властные нотки.

– Берегись, Марианна. Мне начинает казаться, что твой отец был прав, когда не пустил тебя той зимой в дом. Вот увидишь, Господь покарает тебя за это. Ты научишься терпеть без ненависти, страдать без мести.

– О, матушка, я так несчастлива!

И тут, словно в ответ на их спор, в прихожей раздался грохот, рухнуло что-то тяжелое.

Они так никогда и не узнали, случился с Мельхиором Синклером удар, оттого что он, стоя на лестнице, услышал в открытую дверь слова Марианны, или виной тому было сильное физическое напряжение. Когда они подбежали к нему, он лежал в беспамятстве. Сами же они никогда его об этом не спрашивали. А он не подавал вида, что слышал их разговор. Марианна не могла избавиться от мысли, что она невольно отомстила ему. Но при виде отца, лежавшего на той же самой лестнице, на которой она научилась его ненавидеть, горечь сразу улетучилась из ее сердца.

Он вскоре пришел в сознание и, пролежав в постели несколько дней, вполне оправился, но при этом изменился до неузнаваемости.

Марианна видела в окно, как родители гуляли по саду. Теперь они всегда были вместе. Он никогда не выходил из дома один, никуда не уезжал, ворчал, если приезжали гости, не хотел ни на минуту разлучаться с женой. Он как-то разом постарел, был не в силах даже написать письмо, жена делала это за него. Он ничего самостоятельно не решал, обо всем советовался с женой и поступал так, как она решала. Теперь он был неизменно кроток и приветлив. Мельхиор Синклер и сам замечал происшедшую с ним перемену и то, как радуется этой перемене жена.

– Теперь ей хорошо, – сказал он однажды, обращаясь к Марианне, и показал на жену.

– О милый Мельхиор! – воскликнула жена в ответ. – Ведь ты знаешь, для меня главное, чтобы ты поправился.

И она в самом деле этого желала. Ей доставляло наслаждение рассказывать, каким этот знаменитый заводчик был прежде, в расцвете сил, как он мог кутить напропалую не хуже кавалеров из Экебю. Она вспоминала, как он умел обделывать дела, получить много денег именно тогда, когда она боялась, что он сгоряча потеряет и дом, и усадьбу. Но Марианна знала, что, несмотря на все свои сетования, мать ее была теперь счастлива. Муж жил только ею, и этого для нее было достаточно. Они оба выглядели такими старыми, надломленными жизнью раньше времени. Марианне казалось, что она ясно представляет себе их будущее. Отец постепенно будет слабеть, за первым ударом последует второй, может быть, и третий, он станет совсем беспомощным, и она будет ухаживать за ним, пока смерть не разлучит их. Но конец, быть может, наступит еще не скоро, и фру Густава успеет насладиться своим тихим счастьем. Марианне казалось, что так оно и должно быть. Ведь жизнь была в долгу у ее матери.

И у самой Марианны в жизни наступил просвет. Ничто больше не вынуждало ее выходить замуж, чтобы обрести нового повелителя. Ее израненное сердце наконец успокоилось. Ненависть и любовь отшумели в нем, но она больше не думала о том, каких страданий ей стоит этот покой. Она сознавала, что стала теперь более искренной, одухотворенной, что ее внутренний мир стал богаче. Разве хотела бы она зачеркнуть что-либо из того, что ей пришлось пережить? Разве не пошло страдание ей на пользу? Разве не обернулось счастьем в конце концов все пережитое? Теперь она считала полезным для себя все, что способствовало развитию в ней более возвышенных человеческих чувств. Не правы были старые песни. Не только одно горе непреходяще на свете. Теперь она уедет, будет искать на свете место, где могла бы приносить пользу. Если бы ее отец не изменился столь разительно, он никогда бы не позволил ей разорвать помолвку. А теперь мать помогла уговорить отца; Марианне даже разрешили предоставить барону денежную помощь, в которой он так нуждался.

О нем она могла теперь тоже думать с радостью. Ведь теперь она освободится от него. Своей удалью и жизнерадостностью он всегда напоминал ей Йесту, и теперь она вновь увидит его веселым. Он снова станет рыцарем Ясное Солнышко, как тогда, когда он в полном блеске явился впервые к ним в усадьбу. Она даст ему возможность получить землю, и он будет пахать и сеять, сколько его душе угодно, быть может, она даже увидит, как он поведет к алтарю красавицу невесту.

Занятая этими мыслями, она садится и пишет ему письмо, в котором возвращает ему свободу. Мягко и ласково она уговаривает его быть благоразумным и, несмотря на шутливый тон письма, можно понять, что намерения ее серьезны.

В то время как она пишет письмо, во дворе вдруг раздается стук копыт.

«Мой милый рыцарь Ясное Солнышко, – думает она, – это наша последняя встреча».

И тут барон Адриан входит к ней в комнату.

– Ах, Адриан, зачем ты вошел сюда? – спрашивает она, с ужасом оглядывая разбросанные в беспорядке вещи.

Он тут же робеет, смущается и бормочет извинения.

– А я как раз пишу тебе, – говорит она. – Вот, возьми письмо, можешь его тут же прочесть.

Он берет письмо и читает, а она сидит и смотрит на него. Она жаждет увидеть, как лицо его просияет от счастья. Но не успел он прочитать и несколько строк, как лицо его багровеет, он бросает его на пол, топчет ногами и разражается неистовыми проклятиями.

По телу Марианны пробегает легкая дрожь. Она не новичок в любви, и все же не сумела понять этого неопытного мальчика, это большое дитя.

– Адриан, милый Адриан! – говорит она. – Что за комедию ты разыгрываешь передо мной? Подойди сюда и скажи мне всю правду!

Он бросился к ней и чуть не задушил ее в объятиях, родной мальчик, как он страдал, как измучился!

Немного погодя она глянула в окно. Фру Густава все еще гуляет с мужем в саду и толкует с ним о цветах и птицах, а они здесь лепечут слова любви. «Жизнь обошлась сурово с нами обеими, – подумала Марианна с печальной улыбкой. – А теперь она в утешение дарит и тебе, и мне по большому ребенку, чтобы было с кем играть».

А ведь все-таки хорошо, что она еще может быть любимой. Как отрадно слушать его; он шепчет ей, что от нее исходит колдовская сила, что ему стыдно за слова, сказанные во время его первого приезда в усадьбу.

Ни один мужчина не смог бы, находясь с нею рядом, не влюбиться в нее, но она испугала его, он чувствовал себя как-то удивительно подавленным.

Она не знала, было ли то счастье или несчастье, но она решила попытаться связать с этим человеком свою судьбу.

Марианна начала лучше понимать самое себя, ей невольно пришли на ум слова старинной песни о воркующей горлице, птице любви и печали. Она никогда не пьет прозрачную воду, не замутив ее сперва лапкой, мутная водица милее ее тоскующему сердцу. Так и ей самой не дано судьбой пить из источника жизни чистое безмятежное счастье. Ей на долю выпало счастье, омраченное печалью.