Текст книги "Братья"

Автор книги: Селим Ялкут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Она тычет булавками в служанок, когда слышит его имя.

– Все равно. Они что-то затевают. Епископ ездил в Константинополь, а потом говорил с Болдуином. Уверен, они подбивают его на войну…

Голоса исчезли, и Франсуа облегченно вздохнул. Беспокоила мысль, что он может сойти за шпиона. Он вспомнил предупреждение Артенака, только держась в стороне, можно не попасть в сети интриг. Усталость, накопившаяся за день, стала сказываться, и Франсуа даже задремал, стоя, убаюканный музыкой и шумом. Когда он открыл глаза, то увидел Болдуина, который, тяжело, боком, ступенька за ступенькой, спускался в зал. От помощи услужливых рук король отказался. Появился и Артенак. Гости задвигались, отправляясь в соседнюю комнату, где были накрыты столы.

– Ты можешь остаться. – Предложил Артенак. – Мне дадут провожатого. А здесь не разойдутся до утра. Король собирается к себе, он уйдет, и начнется веселье.

– Я с тобой.

– Тогда не будем терять время. – Артенак был доволен. – Но тебе нужно показываться почаще. Здесь самое живое место в городе. Королева давно умерла. А женщина диктует порядок в доме. Потому король приглашает Миллисенту разделить с ним обязанности хозяйки. С нашими людьми непросто справиться. Но она это умеет.

Они шли, полагаясь на свет редких факелов и сияние луны.

– Кто этот господин? – Франсуа описал чернобородого.

– Этот… – В голосе Артенака послышались пренебрежительные нотки. – Посол Византии. Другого такого не найти. Настоящий павлин.

– А почему его имя связывают с Миллисентой? Я представился ей.

– Когда ты успел? – Удивился Артенак.

– Она подозвала. И спрашивала о брате Михаиле. А потом я случайно услыхал… – и Франсуа пересказал подслушанный разговор.

– Она знакома с Михаилом… – Задумался Артенак – Эта женщина постоянно удивляет меня. Ее муж Жоффруа был непримиримым врагом Константинополя. Но угодил в плен к эмиру Дамаска. Она приехала, когда он уже был там. Одно время она враждовала с этим послом и за себя, и за своего мужа. Но недавно посол получил новые указания своего императора. Тот хочет втравить нас в войну с Дамаском. И теперь они заодно с Миллисентой. Она требует идти на Дамаск, освобождать своего мужа, а Константинополь готов терпеть Жоффруа, лишь бы наши окоротили ненавистного эмира. Миллисента и посол стали неразлучной парочкой и вдвоем наседают на Болдуина, требуя войны.

– А Болдуин?

– Ему трудно. Мы здесь одни, любая ошибка смертельно опасно, как и бездеятельность. Король нуждается в собеседнике, чтобы порассуждать вслух. Впрочем, он играет в шахматы не только со мной.

– А что думаешь ты?

– Нам нечего таскать для других каштаны из огня. Даже, если мы победим, то ослабеем после этой победы не намного меньше, чем от поражения. Болдуину не слишком везет. Ты видел его перчатки? Под ними следы ожогов. Он уже пытался одолеть их, а кончил тем, что сам угодил в плен. Мусульмане подожгли траву, и вытащили его – обгорелого. Он не любит об этом говорить. Все делают вид, что он сбежал. Знаешь, короли тщеславны, как дети. На самом деле они взяли его тогда, эмир велел лечить ожоги и выпустил из тюрьмы почти без выкупа. Болдуин помнит это, слава Богу, он не часто повторяет ошибки. Он запретил Жоффруа воевать с эмиром. У них были споры на границе, которые следовало решить мирно. Но Жоффруа нарушил приказ и попался. Пусть теперь посидит, пока не образумится.

– Значит, Миллисента и посол требуют войны.

– Вот именно. Миллисента знает, как влиять на мужчин. Болдуин одинок и нуждается в женщине. Ты видел ее фрейлин. Они иногда задерживаются в королевских покоях до утра. Но на этот раз у Болдуина хватит твердости. Я надеюсь. Сегодня он вспомнил, как во время Иерусалимского похода отколол часть войска и увел под Эдессу. Тогда его подбила первая жена, англичанка. И он сказал, что с тех пор зарекся слушать женские советы. Наш первый король Готфрид, когда умирал, взял с него клятву, что он будет блюсти государственный интерес, презирая любые соблазны. Нужно отдать должное Болдуину, в его лице мы имеем мудрого короля.

– Тогда не о чем беспокоиться.

Артенак вздохнул. – За свою жизнь я видел немало удивительных людей. Удивительных тем, чего никак от них не ждешь. Даже от хороших знакомых. Соблазны велики, а обстоятельства меняются. Кроме того, молодежь хочет войны. Только старики знают цену мира. Еще хорошо, если нас слушают. Но все равно потом поступают по своему. Посмотрим, что будет теперь. Вот мы и пришли.

Так закончился для Франсуа первый день в Святом Городе.

__  __

Больше месяца Франсуа жил в доме Артенака. Еще недавно время торопило его, а теперь остановилось, застыло. Один день был похож на другой. Город жил буднично, размеренно спокойно, оцепенев под жаркими лучами солнца. И сам Франсуа не спешил. Многое здесь было для него в новинку, требовало спокойного размышления, усилий ума и сердца, которые как будто дремали, утомленные обилием впечатлений.

Он вставал затемно и шел к церкви Воскресения. Вместе с монахами отстаивал заутреню, его отрешенный вид привлекал внимание. В будни церковь была пустынной. Он готов был находиться здесь часами, впитывая таинственную тишину. Покашливание, шелест одежды, легкие шаги, голоса, что доносились будто ниоткуда. Монахи узнавали его и встречали приветливо. Его спокойное чистое лицо обращало на себя внимание.

Он выходил из полумрака церкви, поднимал голову, видел ослепительное сияние утра и неба, распахнутого во всю бездонную глубину. Потом шел бродить по городу. Теперь он легко мог найти дорогу к дому Артенака. Иерусалим оказался другим, чем тот, который был рожден его воображением. Он был, как путник, на длинном пути. Начало – далеко позади, цель впереди скрыта, и смысл только – в самом движении.

Артенак жил на краю Патриаршьего города. Так назывался район, когда-то откупленный византийцами у мусульман под нужды ревнителей Христа. Далее к востоку начинался городской пустырь, где не строили ничего со времен разрушения Иерусалима римским императором Адрианом. Тогда эти земли были распаханы и засыпаны крупной солью, специально доставленной с берегов Мертвого моря, чтобы, подобно Карфагену, город никогда не смог возродиться. Римляне умели карать непокорных. Но сами сошли со страниц истории, а Иерусалим, поставленный на колени, вытоптанный, перемолотый и перепаханный железом, воспрял, как дерево, вцепившееся в горный склон. Сейчас жили и на пустырях. В землянках и каменных подземельях селились мусульмане, жили, подобно зверям, неизвестно как добывая себе пропитание. Места эти пользовались дурной славой, никто из нынешних хозяев города не рискнул бы придти сюда затемно. А христианская часть города возродилась. Франсуа проходил ее всю, начиная от дома Пилата, от той стены, где Богородица дожидалась решения участи сына. Дворец Пилата медленно разрушался, но линии окон пока сохранились. Среди них зияло главное, откуда Пилат показал Иисуса собравшемуся народу. Франсуа проходил под каменной аркой, переброшенной над улицей, видел людей, расхаживающих по галерее, озабоченных каждодневными делами. Казалось, ничто не изменилось с тех далеких дней. Он трогал ладонью теплые, не успевшие остыть за ночь камни. Арка была украшена мраморным карнизом. Ступени из красного и желтого мрамора, были покрыты многочисленными трещинами. Время отмечало свою работу – день за днем, год за годом, столетие за столетием.

Он шел по Крестному пути, пока не проходил его весь. Он был приглашен на разговор каноником Братьев Гроба – отцом Викентием, ему предложили принять служение. Он взял время на размышление, а пока ему была оказана высокая честь – молиться в пещере, где стояли Гробы, приникая лбом к мраморному ложу. Над ним по крышке гробницы тянулся ряд светильников, греческих, за которыми следила братия из монастыря Святого Саввы. Сверху – таким же рядом – висели латинские. Время от времени их меняли местами, чтобы каждый огонь мог находиться на равном удалении от Гроба. Латиняне и греки заливали в лампады масло, каждый – свое и ревностно следили, опасаясь порчи. Вход в пещеру был закрыт решеткой и охранялся монашествующими. Тут же на ступенях в ногах гробницы Готфрида стоял ларь, обшитый черным бархатом, закрытый большой печатью с изображением Гроба. Никто не смел дотрагиваться до него, лишь раз в несколько дней монахи почтительно обметали его от пыли особой щеткой. Бывало такое, в гробницу входили семеро во главе с королем. Пока они оставались там, решетку запирали изнутри, а снаружи выставляли королевскую стражу. Ларь содержал уложения законов, по которым рыцари управляли городом. Законы были составлены при жизни первого короля Готфрида, чтобы не возникало впоследствии споров и разногласий между христианами, назывались Ассизами, а по месту своего хранения – Письмами Святого Гроба. По уговору между князьями, ларь открывали не иначе, как в присутствии этих семерых – короля, епископа, а также лиц, облеченных властью и общественным доверием. Среди них был Артенак, как член Совета городских старейшин. Все важные решения должны были соответствовать этим законам, чтобы не допустить произвола. Потому собирались эти семеро, чтобы, с Божьего благословения, сделать правильный выбор.

Обо всем этом Артенак рассказал Франсуа. – Я боюсь, мир будет теперь недолог, хоть Болдуин изо всех сил старается отсрочить начало войны. Он, как может, сопротивляется Византии, там хотят распространить свою, хм, заботу на наше королевство. Ты видел этого модника – посла. Он ходит за Болдуином и призывает действовать. Пугает знамениями. В Антиохии несколько лет трясет землю, так и это он сумел обратить в свою пользу. Мусульмане грозят Эдессе. Этим он тоже пытается взволновать короля. Ведь тот когда-то правил Эдессой.

– Чего он хочет?

– Он требует войны с Дамасским эмиром. Миллисента поддерживает. Ясно, она хочет освободить своего мужа, думает, что мусульмане испугаются и отдадут его. Как глупо.

– А почему Болдуин не соглашается?

– Мы выстроили за это время несколько крепостей по нынешним границам. Нужно укрепить их, расселить вокруг людей, а только потом идти дальше. Иначе потеряем то, что имеем.

– Ты настаиваешь на мире?

– Хорошо бы. – Артенак вздохнул. – Но наши рвутся воевать. Те, кто живет ближе к границам, постоянно дерутся. На них нападают, грабят…

– Значит, война?

– Похоже, к тому идет. Но не только Константинополь озабочен, хоть греки должны быть скромнее, раз не могут помочь силой. Другие тоже торопят. Из Франции, Италии – они ведь снабжают нас людьми, оружием, деньгами. Те хотят, чтобы мы шли к Александрии, через приморские города. Как только мы захватим побережье, плавание станет более безопасным, придут наши из Европы, Константинополь много потеряет. И самое страшное для греков, если они утратят влияние на нас, то останутся один на один язычниками.

– А что думаешь ты?

– Я против войны. Хорошо, что мы можем ставить условия. Болдуин понимает это и не спешит. И у него есть, что сказать самым нетерпеливым. Ассизы. Мудрый Готфрид вписал в них правила соблюдения общественного договора. Ни один из наших баронов не смеет выступить без общего согласия и вести свою политику. Потому приходится искать решение, которое устроило бы всех. Пока мы остаемся на месте, но вожжи натянуты сильно, Болдуин едва удерживает. А тебе что не терпится воевать?

Весь месяц Франсуа упражнялся в стрельбе из арбалета и научился попадать с двадцати шагов в монету. Но предчувствие войны не горячило его.

– Ты один из очень немногих. – Одобрил Артенак. – Остальные так и рвутся. Господи, помоги, чтобы нам хватило благоразумия и сил.

__  __

В жару, будто сорвавшись с поверхности раскаленного металла, на город налетал ветер. Это напоминала о себе пустыня, лежащая вслед за иссиня-черными отрогами Иудейских гор. Ветер звался хамсин. С его дыханием жизнь в городе замирала. Люди спешили разойтись, редкие путники держались крытых галерей, которые и созданы были именно для этого. Все было съедено беспощадным жаром. Франсуа, не знавший цели своих прогулок, одержимый их неясным смыслом, брел один. Что-то влекло его, желание было выше доводов рассудка, выше здравого смысла, он повиновался голосу, который звал его.

Тогда он первый раз увидел девушку. Она возникла из света и плыла в нем по белому каменному коридору. Плечи были укутаны в плащ, который казался пеплом, осыпавшимся с городских стен. Он увидел мерцание золота вокруг головы, это светились потоки ее волос. Кожа была покрыта мелкими бусинами пота. В узком пространстве улицы они разминулись, коснувшись друг друга, девушка глянула на Франсуа сквозь поток слепящего света и прошла медленно и безразлично, будто сам он был частью раскаленной солнцем стены. Взгляд ее протек сквозь Франсуа, как расплавленный металл. Налетел новый порыв беспощадного ветра. Он видел, как она исчезает, но не мог сдвинуться с места. Голову тугим обручем стянула боль. Круги плясали перед глазами, и девушка проступила сквозь них багровым огненным контуром. Франсуа наощупь отыскал на поясе спасительную флягу. Вода вернула ему зрение, но улица была пуста. Видение исчезло. Он пошел вслед и не нашел никого.

Что это было, он так тогда и не понял. Но видение не оставляло. Еще несколько дней девушка чудилась в глубинах улиц, когда приходилось прикрывать глаза от бьющего в них солнца, возвращалась в тягучих сумерках, падающих на город вместе с ровным колокольным перезвоном, угадывалась в полутьме арок под волнующимся покрывалом плюща, за спинами солдат, досматривающих караван у городских ворот. Ее вид, узел, который она несла, простая одежда подсказывали, что искать нужно среди ремесленников. Франсуа обошел базары, заглядывал в лавки. Даже в церкви высматривал. Но девушка исчезла, и Франсуа решил, что она живет в его воображении, разбуженном горячим ветром.

Как-то, идя обычным путем к Королевскому дворцу, он увидел пыльное облако в том месте, откуда любил наблюдать город. Он подошел ближе. Несколько полуголых рабов, мокрых от усердия, выламывали мраморные плиты у крыльца дома Пилата. Работа шла медленно, надсмотрщик одурел от жары, шестеро солдат, рассевшись в тени, глядели сонно, оцепенев, как осенние мухи.

Время от времени кто-нибудь из солдат вставал и древком копья, как палкой, лениво отгонял собравшуюся толпу. Оттуда кричали и бросали в рабов гнилью. Те оттаскивали в сторону каменные ступени и складывали их под стеной дома. Там распоряжались монахи в серых подоткнутых рясах, навьючивали плиты на ослов, и крепко обвязывали веревками. Им тоже доставалось, солдаты не торопились усмирять возмущенных зрителей. Монахам приходилось отмахиваться самим, пока помидор не попал одному из них в лицо, он не удержал груз, и камень съехал на ногу. Монах покатился по земле, корчась от боли и вопя во все горло, а толпа, явно довольная, бросилась врассыпную. Люди бежали, мимо удивленного Франсуа и потрясали поднятыми кулаками. Солдаты неторопливо поднялись с мест, выстроились в ряд, выставили копья и пошли вперед, очищая площадь. Один ткнул в живот Франсуа, распознал своего, выругался и прошел мимо. Площадь опустела. Несчастного подняли и унесли прочь. Он продолжал кричать, лицо его, залитое потом, было белым от боли.

– Плохая примета. – Отметил голос позади Франсуа. Человек сидел под каменным выступом и остался незамеченным солдатами. Впрочем, он и не думал прятаться, не предпринимал никаких действий, а просто наблюдал за происходящим, поджав под себя ноги. В руках держал четки из черного камня. Лицо было тяжелым с большими красными губами. Но глянул сидящий пытливо и остро, и тут же прикрыл глаза веками, взгляд вспыхнул и погас. Человек опустил на грудь голову, будто заснул. Мимо, переговариваясь, возвращались солдаты.

– Что они делают? – Спросил Франсуа, когда солдаты заняли привычные места.

– Разве не видишь? Разрушают дом.

– Зачем? – Франсуа был растерян.

Человек еще раз глянул, и Франсуа кожей ощутил холод этого взгляда. Лишь на мгновение, крыса шмыгнула и юркнула в щель. А человек заговорил неспешно и назидательно, будто объяснял нерадивому ученику. – Папа распорядился вывезти камни этого дома в Рим. Там они должны лечь в основание новой церкви.

– Папа распорядился?

– Именно он. – Человек встал рядом с Франсуа. – Греки сохраняли эти храмы столетиями под нечестивой властью. Но пришли франки и времена переменились. Ничего не остается, как скорбеть о новых разрушениях.

– Ты твердо знаешь, что такова воля Папы?

– Греки сотни лет чтят здесь Господа. Несколько раз спасали храм от разорения и вновь отстраивали, если не могли уберечь. Кто все эти годы прятал и хранил Животворящий Крест? Кто служил в проклятые годы, не щадя жизни? Теперь мы видим святотатство, на которое не осмеливались даже варвары. Так я отвечу тебе, чужеземец. – Толстяк повернулся и медленно пошел прочь.

В тот же день Франсуа обратился за разъяснениями к канонику Храма Гроба отцу Викентию. Тот и сам был смущен. – Мы получили послание Папы несколько дней назад. Он пишет, что Дом скорби станет в Риме символом нашего торжества. Сейчас, когда растленные византийцы претендуют на первенство в вопросах толкования веры, мы должны показать им, где находится сердце христианского мира. Каждая новая святыня укрепляет его. Пусть ступени, по которым ступал Иисус, на которые пролились первые капли его крови, лягут там, где язычники никогда уже не посмеют осквернить их. Да будет на то воля Божья.

Франсуа не позволил себе усомниться в правоте этих слов. Но проходя мимо разоренного дома, где вывернутые ступени открыли сухую землю, он всякий раз невольно ускорял шаги. Он был смущен. Город с каждым днем притягивал его все больше и, вживаясь в новый для него мир, он не хотел мириться с потерями. Это происходило невольно, не работой ума, а сердца. Неправы философы, которые учат, что память о прошлом подвластна только рассудку.

Но, примиряя с одними потерями, судьба возвращает другие, казалось, утраченные. Франсуа вновь встретил незнакомку. В тот день он зашел на базар. Девушка сидела на коленях перед горой гороха и ладонью ссыпала его себе в корзинку. Волосы падали на глаза, она досадливым движением отбрасывала их, не прерывая работы. Это была она. Франсуа заметил издали и пошел к ней, не предполагая, что станет делать дальше. Занятые своими делами, люди волновались, он раздвигал их руками, тянул вперед голову. Груженые поклажей верблюды закрыли ему дорогу. Они шли чередой, неторопливо, и он вынужден был пережидать. Когда караван прошел, девушки не стало. Она исчезла так же легко, как в первый раз, бесследно, как подхваченный ветром сухой лист. Путая слова, Франсуа стал расспрашивать торговца, но тот, лишенным выражения голосом, затянул мелодию без слов, всего из нескольких монотонных протяжных звуков. Раскачиваясь в такт, вытащил из халата похожий на яйцо сосудик из сушеной тыквы, открыл, сыпнул на ноготь большого пальца щепоть растертой в порошок сухой травы, поднес к носу и долго держал, совершая все более глубокие размеренные вдохи. Потом сладко чихнул, еще и еще. Глаза заволокло влажной пленкой. Франсуа повернулся и пошел прочь.

Его окликнули. Жерве – молодой кавалер, как и Франсуа, недавно прибыл в город и теперь отчаянно скучал. Юношеская отвага требовала выхода.

– Хорошо, что я встретил тебя. – Сказал Жерве с видом заговорщика. Подбородок юноши был покрыт пухом, он без большого успеха пытался отпустить бороду. – Я набираю людей, – важничая, сообщил Жерве. – Ты можешь присоединиться. – Последние слова прозвучали просительно, и Жерве, сбившись с тона, продолжал торопливо. – Ты знаешь, что мусульмане организовали засаду у Овечьего источника?

Весь город говорил об этом. Месяц назад язычники сделали вылазку, подстерегли у водопоя конюхов, отбили и угнали лошадей, и вдобавок загадили колодец падалью. И это в дни мира! У мусульман хватало горячих голов, которые разбойничали по собственному произволу, Болдуин был разгневан. В разгар лета колодцы вокруг города были наперечет, а этот пришлось приводить в порядок целых пять дней. В отместку призывали короля повесить нескольких мусульман, но Болдуин бездействовал. Жоффруа – муж Миллисенты находился в Дамаске и легко можно было угадать, на кого падет возмездие. Пока вели переговоры через купцов, снующих между обеими городами. Они, больше чем кто-либо, были заинтересованы в мире.

– Два дня назад, – таинственно шептал Жерве, вертя головой, будто кто-то мог подслушать их разговор, – я покупал себе оружие. Мой миланский меч хорош, но неплохо иметь еще один. И торговец отпустил мне впридачу нечто важное. Это большая тайна, ты понял?

Обескураженный молчанием Франсуа, Жерве, продолжал. – Дамасский эмир торжественно обещал Болдуину, что удержит своих от безрассудства. Так вот, купец говорил, он знает точно. Мусульмане готовы ослушаться приказа. И вновь собираются, напасть. Я думаю, купец не врет.

– Нужно предупредить наших.

– Ни в коем случае. Мы сделаем засаду у источника. И они попадутся. Трое уже дали согласие. Ты можешь присоединиться, но поклянись, что никто не узнает о наших планах.

Франсуа легко согласился. Безделье угнетало его. Решено было прогуляться к источнику и выбрать место для будущей засады. Артенак ничего не должен был знать. Время отсутствия Франсуа собирался объяснить пребыванием у госпитальеров. Он часто заглядывал в общину и проводил там немало времени. Впрочем, объяснения требовались только из вежливости. Артенак не проявлял любопытства и довольствовался рассказами Франсуа. Сам он не задавал вопросов.

На следующий день молодые люди отправились к источнику за южную стену города. Их досужий вид не вызывал подозрений. Цистерны, выбитые в скалах, наполнялись водой, поступавшей сюда из таинственных городских подземелий. Раньше совсем рядом, отделенный от источника стеной, был Соломонов храм, теперь христиане освоили это место под церковь и Королевский дворец. С другой стороны, уходящее вдаль от города, тянулось огромное каменное поле. Весна была короткой, жаркое лето быстро иссушало потоки, оставляя обкатанный водой камень. Близкий Кедрон, огибавший город с востока, превращался в тонкий ручей, умирающий буквально на глазах, чтобы возродиться поздней осенью и ранней весной, в короткое время таяния снега и бурных дождей. Летом вода оставалась лишь на дне глубоких колодцев, известных с иудейских времен. Ее поднимали наверх и заполняли выбитые в камне бассейны. Из одних брали воду горожане, из других поили скот. Когда дожди были щедрыми, воды не жалели и бассейны наполняли доверху, во время засухи приходилось считать каждое ведро. Днем здесь всегда было людно, а стража со стен следила, чтобы к источнику не подобрался чужой. Мусульмане засели еще с ночи, а утром набросились на первых, вышедших из городских ворот. Люди не ждали нападения, и оно удалось, благодаря крайней дерзости. Теперь охрана на стенах была усилена, и ничто, казалось, не предвещало опасности. Впрочем, погоня была бы затруднительной. Каменные осыпи мешали всадникам, пешие разбойники могли успеть и добраться до тайной стоянки, где держали лошадей.

Древние развалины были завалены оползнями, наружу торчали обломки древних колонн и треснувшие плиты с непонятными надписями. Буквы были похожи на согнутые гвозди. Это были остатки каменных гробниц в которых иудеи оставляли умерших до Страшного Суда. Он должен будет состояться буквально вот здесь, в долине Иосафата, куда Мессия должен придти, чтобы судить свой народ. Застыв на века, распадаясь и оседая среди камней, сброшенных с гор ветром, водой и частыми землетрясениями, гробницы ждали часа, чтобы распахнуть глубины и выпустить наружу восставших мертвецов.

А пока гробницы можно было использовать для засады. Выбрали ту, что находилась к югу от источника, рядом с тропой, уводящей в сторону гор. По ней должны отступать грабители. Приходилось действовать осторожно, днем рядом с водой бродило немало местных мусульман и иудеев, среди них могли оказаться вражеские шпионы. Поэтому решено было забраться в гробницу ночью, и сидеть тайно, не выходя. Только так можно было обеспечить успех. Договорились на следующий вечер.

Франсуа поспешил домой, готовый немедленно приступить к сборам. Теперь, наконец, он сможет испытать в деле свой арбалет. Оставалось запастись едой и подобрать теплую одежду, ночи оставались холодными, а разводить огонь они не могли. Он решил купить теплое одеяло, чтобы не одалживать у Артенака и не вызывать лишних расспросов. Потому Франсуа зашел на базар.

Он расхаживал между базарными рядами, когда кто-то взял его за рукав. Обернувшись, он увидел толстяка, с которым разговаривал недавно у дома Пилата. Тот улыбался и был явно настроен на разговор. – Ты что-то ищешь? Давай, я помогу выбрать получше и подешевле. – Толстяк ухватил товар за край и стал мять, проверяя качество ткани. С продавцом он говорил по гречески, Франсуа оставалось только догадываться. Они отчаянно спорили, пока неожиданный помощник не выдернул одеяло из груды. – Забирай. Он сбросил цену более, чем в два раза. Никогда не покупай сразу, обязательно торгуйся. Таковы здешние правила. А одеяло того стоит. – Толстяк зацокал языком. – Верблюжья шерсть. Бери. В нем можно спать даже на снегу. – С Франсуа новый знакомый говорил мягко, почти вкрадчиво. Удивительно, как менялась его речь при переходе с языка на язык: по гречески – начальственно и грубо, по франкски – мягко и доверительно. Будто два разных человека.

Франсуа расплатился, продавец почтительно раскланялся с его новым знакомым, а тот в ответ лишь небрежно махнул рукой. Они пошли вместе. – Я был прав. – Сказал грек, будто возвратившись к только что прерванному разговору. – Мой знакомый вернулся из Яффы. Две лошади, груженые мрамором, сорвались в пропасть. Плохая примета. – Грек зацокал языком.

Франсуа отмолчался, но собеседника это не смутило. – Ты – свидетель. Я говорил, что камни должны оставаться там, где лежали. Это их свойство. Зачем тебе летом такое одеяло? – Он неожиданно изменил тему разговора.

– Когда-нибудь лето кончится.

– Это мудро. К зиме такого не купишь. Вернее, за эту цену. А зимой здесь холодно. Ты ведь первый год в Иерусалиме?

Франсуа подтвердил. Словоохотливость собеседника раздражала его. Видно, тот искал знакомства. Теперь, после оказанной услуги, отмахнуться было непросто. – Пойдем со мной. Я вижу твой язык высох от жары. Я угощу тебя лучшим вином в Иерусалиме. Вместе с водой оно чудесно утоляет жажду.

Франсуа не успел ответить, грек взял его за локоть и завернул в ближайший переулок, совсем недалеко от дома Артенака. Франсуа не раз проходил рядом, но теперь они прошли сквозь улочку, ведущую к городской стене, миновали пустырь и оказались вдоль длинного строения неподалеку от городских ворот. Видно, тут был постоялый двор. По дороге грек не замолкал ни на минуту. – Ты спрашиваешь, где я выучил языки? Я обошел весь мир. Нет города, где я не был. Я расскажу тебе. Сейчас мы пришли. – Несколько ступеней вниз, и они оказались в темном помещении с прохладой и особым сырым запахом, который рождает вино. Посетителей было немного и в густом сумраке они были малозаметны. Тускло блестели влажные стены.

– Это лучшее место в городе. Запомни. – Они уселись за стол, подбежавший мальчик тщательно стер с него пылинки и склонился перед посетителем.

– Принеси нам графин лучшего вина, Калиост. – Распорядился грек. – Сыр. Хлеб. Потом решим, что еще.

– Я не голоден. – Поспешно сказал Франсуа. – Этого хватит.

– Делай, Калиост, что я сказал. – Распоряжался новый знакомый. – И холодной воды, чтобы прочувствовать вкус вина. – Мальчик почтительно слушал. Из дальнего угла окликали, но он будто прирос к полу.

– Это все. – Распорядился грек. – И не медли. – Мальчика не нужно было уговаривать. Он бросился со всех ног.

– Глянь на него. Я подобрал с улицы. Упрямый чертенок, но, как видишь, всему можно обучить, если найти правильные слова. Меня зовут Аристид. Да, я грек, хотя жил на родине меньше, чем в других местах. – Мальчик принес вино и заторопился к другим посетителям. Аристид сделал глоток. – Попробуй. Когда-то я поклялся, если останусь жив, буду пить вино каждый день. И, поверь, это была святая клятва.

Франсуа отмалчивался, но Аристид не нуждался в поощрении. – Выпей. Нет-нет, я не признаю отговорок. Ты мне должен за удачную покупку. А теперь скажи – действительно, хорошее вино? Ты решил, что я – пьяница, раз сижу здесь каждый день? Было время, один глоток такого вина казался мне чудом. Я расскажу. Каждый год я возил шелк по течению великой реки Нил. У меня там были хорошие покупатели, которые приносили взамен золото и драгоценные камни. Мы ездили с евреем по имени Саломон. В торговле лучше иметь евреев среди компаньонов, а не конкурентов. Так вот, когда мы были внизу на реке, один из людей сказал, что должны подвезти камень размером с половину моего кулака. Всего несколько дней нужно ждать. Я поспорил с Саломоном, тот считал, что никакой камень не стоит его драгоценной жизни. А я остался. В начале того года было землетрясение, дожди пошли раньше. Сильные, как никогда. Нил разлился, и я прожил в деревне с дикарями целых три месяца. Тогда я дал себе клятву насчет вина. Но это не все. На обратном пути лодка перевернулась, и я потерял все, что имел. А самородок – это было золото – забрали в уплату проводники. За мое спасение – так они сказали. Я вернулся и выпросил у Саломона несколько золотых, чтобы снова начать дело. Вот, как несправедлива бывает судьба к тем, кто добивается ее расположения. – Аристид стукнул кулаком по столу. Он не пьянел, и не забывал подливать Франсуа, на которого вино явно подействовало. Пришла приятная легкость, гул голосов стал глуше и мягче, тонкий звук флейты, будто прорезался среди шума и звучал совсем рядом. Впрочем, флейта действительно была. Большегубое лицо Аристида висело перед ним. Изо рта торчали редкие зубы. Потом из-за плеча грека, прикрывавшего дальнюю стену и полки с расставленными кувшинами, возникла неясная тень, странно знакомая захмелевшему Франсуа. Его будто толкнуло. Это была та самая девушка. Она вышла из подвального мрака, как раньше возникала из света. Молчаливая, она была занята делом и не обращала на посетителей никакого внимания. Франсуа застыл. Аристид ощутил волнение, обернулся, проследил за взглядом.

– Магдалена. – Подозвал по хозяйски. – Иди сюда. Оставь свои дела. Присядь.

Девушка села, спрятав под стол босые ноги. Аристид встал, покачиваясь, сам сходил за кружкой, распорядился.

– Выпей с нами.

Девушка глянула на Франсуа и быстро отвела глаза. Свободной рукой убрала упавшие на грудь волосы. Поднесла вино ко рту. Выпила, кончиками пальцев стряхнула с губ последнюю каплю.