Текст книги "Западня для Золушки"

Автор книги: Себастьян Жапризо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Куришь ты, как она. Разница в том, что ты куришь. Она же делала пару затяжек, потом давила сигарету в пепельнице. Вбей себе хорошенько в голову, что она бросала все, едва взявшись. Очередная идея занимала ее мысли, от силы несколько секунд, переодевалась она по три раза на дню, мальчики не удерживались при ней и недели, она сегодня предпочитала грейпфрутовый сок, а назавтра – водку. Две затяжки – и дави. Это нетрудно. Можешь сразу же закурить новую, это будет очень хорошо.

– Обойдется недешево, верно?

– Вот это говоришь ты, а не она. Никогда больше этого не повторяй.

Жанна усадила меня за руль своего «фиата». После некоторых манипуляций я смогла вести его без особого риска.

– А что стало с «МГ»?

– Сгорел со всем прочим. Его нашли искореженным в гараже. С ума сойти, ты держишь руль, как она. Ты была не так глупа, ты умела наблюдать. И потом, надо сказать, что ты никогда не водила никакой другой машины, кроме ее. Будешь умницей – я куплю тебе машину, когда мы будем на юге. На «твои» деньги.

Она одевала меня, как Мики, красила, как Мики. Просторные грубошерстные юбки, нижние юбки, белье – белое, цвета морской волны, небесной голубизны. Туфли-лодочки от Рафферми.

– Как это было, когда ты приклеивала каблуки?

– Погано. Покрутись-ка, чтобы я посмотрела.

– Когда я кручусь, у меня кружится голова.

– У тебя красивые ноги. У нее тоже, уж и не знаю. А подбородок она держала выше, вот так, смотри. Пройдись.

Я прохаживалась. Садилась. Вставала. Делала па вальса. Открывала ящик. По-неаполитански дирижировала при разговоре указательным пальцем. Смеялась громче, пронзительнее. Стояла, как балерина, утвердив ступни перпендикулярно друг другу. Говорила: «Мюрно, штукенция, чао, с ума сойти, уверяю тебя, бедная я, мне нравится, мне не нравится, знаешь ли, всякая всячина». Недоверчиво качала головой, взглядывая исподлобья.

– Неплохо. Когда садишься в такой юбке, не показывай так высоко ноги. Держи их вместе и отведи чуть в сторону, вот так. Бывают моменты, когда я уже не помню, как делала она.

– Я знаю: лучше, чем я.

– Я этого не говорила.

– Ты это подумала. Ты нервничаешь. Знаешь, я делаю все, что могу. Я совсем теряюсь.

– Я как будто ее слышу, продолжай.

В этом состоял жалкий реванш Мики. Присутствуя зримей, чем прежняя До, она направляла мои непослушные ноги, мой изнуренный разум.

Однажды Жанна свозила меня к друзьям погибшей. Она не отходила от меня ни на шаг, рассказывала, до чего я несчастна, все прошло гладко.

Со следующего дня я получила право отвечать на телефонные звонки. Меня жалели, сходили с ума от беспокойства, умоляли уделить пять минут для встречи. Жанна слушала по дополнительному наушнику, после объясняла, кто звонил.

И все-таки ее не было рядом в то утро, когда позвонил Габриель, любовник прежней До. Он сказал, что в курсе моих проблем, и сам объяснил, кто он такой.

– Я хочу увидеться с вами, – добавил он.

Я не знала, как мне следует изменить голос, а от страха сморозить глупость и вовсе онемела.

– Вы слышите меня? – спросил он.

– Сейчас я не могу с вами встретиться. Мне надо подумать. Вы не представляете, в каком я состоянии.

– Слушайте меня внимательно: я должен с вами увидеться. Я три месяца не мог к вам прорваться, но теперь уж вас не отпущу. Мне необходимо кое в чем убедиться. Я еду к вам.

– Я вам не открою.

– Тогда берегитесь, – пригрозил он. – У меня скверное свойство: я упрям. Ваши проблемы меня мало трогают. Проблемы До посерьезнее: она мертва. Так я приезжаю?

– Умоляю вас. Вы не понимаете. Я не хочу никого видеть. Дайте мне еще какое-то время. Обещаю, что встречусь с вами позднее.

– Я еду, – сказал он.

Жанна появилась раньше и приняла его сама. Я слышала, как их голоса раздаются в холле первого этажа. Сама я лежала на кровати, прижав кулак в перчатке ко рту. Спустя некоторое время входная дверь захлопнулась, пришла Жанна и обняла меня.

– Он не опасен. Наверное, воображает, что будет последним негодяем, если не разузнает у тебя, как умерла его подружка, но дальше этого дело не идет. Успокойся.

– Я не хочу его видеть.

– Ты его и не увидишь. Все кончено. Он ушел.

Меня стали приглашать. Я встречалась с людьми, которые не знали, как со мной говорить, и довольствовались тем, что расспрашивали обо всем Жанну, а мне желали не падать духом.

Однажды дождливым вечером Жанна даже устроила небольшой прием на улице Курсель. Это было дня за два, за три до нашего отъезда в Ниццу. Нечто вроде экзамена, генеральной репетиции, перед тем как я начну новую жизнь.

Я была далеко от нее, в одной из комнат первого этажа, когда увидела, как входит Франсуа Руссен, который не был приглашен. Она его тоже увидела и неторопливо двинулась в мою сторону, переходя от одной группы к другой.

Франсуа объяснил мне, что он находится здесь не в качестве назойливого любовника, а в качестве секретаря, сопровождающего своего патрона. Тем не менее было похоже, что он весьма расположен предоставить слово и любовнику, но тут наконец подоспела Жанна.

– Оставьте ее в покое, или я вас вышвырну, – сказала она ему.

– Никогда не угрожайте людям тем, что вы не в состоянии сделать. Послушайте, Мюрно, я вас уложу одной оплеухой. Клянусь вам, что сделаю это, если вы будете меня донимать.

Они говорили негромко, сохраняя видимость приятельского разговора. Я взяла Жанну под руку и попросила Франсуа уйти.

– Мне нужно поговорить с тобой, Мики, – настаивал он.

– Мы уже говорили.

– Есть кое-что, чего я тебе не сказал.

– Ты сказал достаточно.

И я сама повлекла Жанну прочь. Он тотчас ушел. Я видела, как он перекинулся несколькими словами с Франсуа Шансом, а когда он в холле надевал пальто, наши взгляды встретились. В его глазах была лишь ярость, и я отвернулась.

Поздно вечером, когда все разошлись, Жанна долго прижимала меня к себе приговаривая, что я вела себя так, как она и надеялась, что у нас все получится, уже получилось.

Ницца.

Отец Мики, Жорж Изоля, был очень худ, очень бледен, очень стар. Он смотрел на меня, легонько тряся головой, в глазах у него стояли слезы, он не решался меня обнять. Когда он все же обнял меня, его рыдания передались и мне. Странный это был миг: я не была ни напугана, ни несчастна – меня, напротив, переполняло счастье оттого, что я вижу его счастливым. Думаю, на какое-то время я забыла, что я не Мики.

Я обещала навещать его. Уверила, что чувствую себя хорошо. Оставила ему подарки и сигареты, чувствуя омерзение к происходящему. Жанна увела меня. В машине она дала мне выплакаться вволю, а потом попросила прощения за то, что вынуждена воспользоваться моим волнением: она договорилась о встрече с доктором Шавересом. И повезла меня прямо к нему. Она считала, что со всех точек зрения лучше, чтобы он увидел меня именно такой.

Похоже, он и впрямь подумал, что визит к отцу потряс меня до такой степени, что мое выздоровление оказалось под угрозой. Найдя меня физически и морально изможденной, он предписал Жанне на время меня изолировать. Чего она и добивалась.

Доктор оказался таким, каким я его помнила: неповоротливым, бритоголовым, с лапищами, как у мясника. А ведь я видела его только один раз, да и то мельком, между двумя световыми вспышками – то ли перед операцией, то ли после нее. Он сообщил, что его шурин, доктор Дулен, очень беспокоится, и раскрыл передо мной историю болезни, которую тот ему прислал.

– Почему вы перестали ходить к нему на прием?

– Эти сеансы приводили ее в ужасное состояние, – вмешалась Жанна. – Я звонила ему. Он сам решил, что лучше будет их прекратить.

Шаверес, который был старше и, вероятно, решительнее, чем доктор Дулен, сказал Жанне, что он обращается ко мне, а не к ней, и был бы ей весьма признателен, если бы она оставила меня наедине с ним. Но Жанна отказалась.

– Я хочу знать, что ей делают. Я вам верю, но ни с кем не оставлю ее наедине. Вы можете говорить с ней при мне.

– Что вы можете об этом знать? – возразил доктор. – Из истории болезни я вижу, что вы действительно присутствовали на всех ее встречах с доктором Дуленом. Со дня ее выписки из клиники он так ничего от нее и не смог добиться. Вы хотите ее вылечить, да или нет?

– Я хочу, чтобы Жанна осталась, – сказала я. – Если ей придется уйти, то я уйду вместе с ней. Доктор Дулен обещал мне, что память очень скоро ко мне вернется. Я сделала все, что он хотел. Играла с железными кубиками и проволочками. Часами рассказывала о своих проблемах. Он делал мне уколы. Если он ошибся, то не по вине Жанны.

– Он ошибся, – вздохнул Шаверес, – и я начинаю понимать, почему.

Я увидела в истории болезни листы с моим непроизвольным писанием.

– Он ошибся? – удивилась Жанна.

– О, прошу вас, вы меня неправильно поняли. Малышка не страдает никаким расстройством. Ее воспоминания обрываются где-то на пяти-шести годах, как у впавшего в детство старика. Привычки сохранились. Не найдется ни одного специалиста по расстройствам памяти и речи, который не определил бы это как лакунарную амнезию. Удар, потрясение… В ее возрасте это может длиться три недели, ну три месяца. Если доктор Дулен и ошибся, то сам разобрался в своей ошибке, иначе бы я этого не узнал. Я хирург, а не психиатр. Вы знаете, что она написала?

– Да, я читала.

– Что особенного могут значить для нее слова «руки», «волосы», «глаза», «нос», «рот», если она то и дело к ним возвращается?

– Не знаю.

– Я тоже, представьте себе. Я знаю только то, что малышка была больна еще до несчастного случая. Какая она была – экзальтированная, неистовая, эгоцентричная? Имела ли обыкновение жалеть самое себя, плакать во сне, просыпаться от кошмаров? Знали ли вы за ней внезапные приступы ярости, как в тот день, когда она подняла загипсованную руку на моего шурина?

– Я не понимаю. Мики легковозбудима, ей двадцать лет, вполне возможно, что у нее вспыльчивый характер, но она не была больна. Она была весьма рассудительна.

– Господи Боже! Я никогда и не говорил, что она нерассудительна. Попытаемся понять друг друга. Еще до пожара у этой малышки – как, впрочем, и у очень многих людей, числом заметно превосходящих, скажем, курильщиков трубок или любителей почтовых марок, – были налицо некоторые проявления истерической природы. Если я сказал, что она была больна, то это прежде всего моя личная оценка уровня, с которого начинается болезнь. Ну и потом, некоторые виды амнезии и афазии числятся среди традиционных признаков истерии.

Доктор поднялся, обошел стол, приблизился ко мне, сидевшей рядом с Жанной на кожаном диване. Взял меня за подбородок, заставил повернуться к Жанне.

– Разве она похожа на слабоумную? Ее амнезия – не лакунарная, а избирательная. Чтобы вы лучше поняли, скажу проще: она не то чтобы забыла определенный пласт своей жизни, временной пласт, пусть даже самый обширный. Она запрещает себе вспоминать что-то или кого-то. Знаете, почему доктор Дулен пришел к этому выводу? Потому что у нее даже до четырех-пятилетнего возраста есть провалы. Это что-то или этот кто-то, должно быть, в той или иной степени касается стольких воспоминаний с момента ее появления на свет, что она изгнала их все, одно за другим. Понимаете, что я хочу сказать? Вы ведь бросали камни в воду? Так вот, расходящиеся по воде концентрические окружности – это примерно то же.

Отпустив мой подбородок, доктор нарисовал эти окружности в пустоте.

– Возьмите у меня рентгеновские снимки и отчет об операции, – продолжал он, – и вы легко поймете, что моя роль сводилась к простому зашиванию. Я наложил ей пятьдесят семь швов. Поверьте, в ту ночь рука у меня была легкая, и уж кому как не мне знать, что я ее не «тронул». Там не было повреждения, никаких последствий от удара, ее сердце сказало бы нам об этом больше, чем разум. Это явно выраженный психический отказ человека, который был уже болен.

Больше я не могла этого вынести. Поднявшись, я попросила Жанну увести меня. Доктор удержал меня за плечо.

– Я как раз и хочу тебя испугать, – сказал он, повысив тон. – Может, ты выздоровеешь сама, может, нет. Но если мне позволено будет дать совет, один-единственный, но дельный, то вот он: прийти ко мне снова. И еще – призадуматься вот над чем: пожар вспыхнул не по твоей вине, та девушка погибла не из-за тебя. Сколько бы ты ни отказывалась это вспоминать, она существовала. Она была хорошенькая, твоих лет, ее звали Доменикой Лои, она действительно погибла, и тут тебе ничего не изменить.

Доктор удержал мою руку, прежде чем я его ударила. Жанне он сказал, что рассчитывает на нее: пусть она убедит меня прийти к нему еще.

Три дня мы провели в Ницце, в гостинице на самом берегу моря. Был конец октября, но на пляж еще приходили купальщики. Наблюдая за ними из окна номера, я убеждала себя, что узнаю этот город, этот приносимый ветром запах соли и водорослей.

К доктору Шавересу Жанна не повезла бы меня ни за что на свете. Она нашла, что он кретин, грубый мужлан. Не истерик, зато параноик. Он зашил уже столько голов, что его собственная превратилась в подушечку для булавок. Провалы – это у него в башке. Зияющие.

Что до меня, то я все же хотела бы увидеться с ним еще разок. Пускай он грубый мужлан, но я жалела, что оборвала его. Он еще не все сказал мне.

– Он воображает, будто ты хочешь забыть саму себя! – издевалась Жанна. – Все к этому сводит.

– Знай он, кто я на самом деле, он просто все поменял бы местами, так что не притворяйся, что не понимаешь. Я хочу забыть Мики, вот и все.

– В том-то и дело, что, если б он все поменял местами, его замечательное рассуждение сей же момент бы и рухнуло. Не знаю, что он понимает под истерией, в самом крайнем случае я могла бы допустить, что Мики следовало бы немного подлечить, но ты-то была совершенно нормальна! Я никогда не видела тебя ни взбудораженной, ни бесноватой, какой бывала она.

– Но это же я замахнулась на доктора Дулена, я тебя ударила. Уж это-то верно!

– На твоем месте и в том состоянии, в каком ты была, это сделал бы, думаю, любой. Я вообще схватила бы железяку. И, несмотря на это, ты же покорно, даже не думая защищаться, снесла побои от психопатки, которая весит ни на грамм не больше твоего, и ходила потом добрую неделю с синячищами. И это ты, а не она!

Спустя два дня она объявила, что мы возвращаемся на мыс Кадэ. Близится день вскрытия завещания. Ей необходимо при этом присутствовать, так что мне придется пробыть несколько дней без нее, в компании с одной лишь служанкой. Она считала, что я еще не готова выдержать свою роль во Флоренции. На мысе Кадэ, где ремонт начали спустя две недели после пожара, только спальня Доменики оставалась еще непригодной для жилья. Там я буду вдали от всех и наверняка найду атмосферу, благоприятную для выздоровления.

По этому поводу между нами вспыхнула ссора – первая с того дня, как я отделалась от нее на одной из парижских улиц. Мысль о возвращении на виллу, где наверняка останутся следы пожара, да и вообще мысль о том, чтобы там выздоравливать, повергала меня в ужас. Как всегда, я уступила.

После обеда Жанна на час оставила меня одну на террасе гостиницы. Вернулась она уже в другой машине, не в своей, – в кабриолете «Фиат-1500», не белом, а голубом, – и сказала, что это моя. Она вручила мне документы на нее и ключи, и я попросила ее прокатить меня в ней по Ницце.

Назавтра мы выехали на Выступ и покатили по Тулонской трассе – она впереди в своей машине, я следом за ней в своей. В середине дня мы приехали на мыс Кадэ. Там нас дожидалась Иветта – она тщательно выметала строительный мусор, который оставили после себя штукатуры. Она не осмелилась сказать, что не узнает меня, – только разрыдалась и убежала на кухню, повторяя с выраженным акцентом южанки: «Бедный мир, бедный мир».

Дом был низкий, с почти плоской крышей. Снаружи его еще не до конца покрасили. Стена в той части дома, которую не тронул пожар, была в широких полосах копоти. Заново отстроили гараж и столовую, куда Иветта подала нам ужин.

– Уж и не знаю, по вкусу ли вам еще барабулька, – сказала она мне, – но я подумала, что вам это будет приятно. Как вам снова оказаться в наших дивных краях?

– Оставь ее в покое, – оборвала ее Жанна.

Я отведала рыбы и заявила, что она необычайно вкусна. Иветта слегка воспряла духом.

– Знаешь, Мюрно, тебе бы не мешало поучиться жить среди людей, – сказала она Жанне. – Не съем же я твою малышку.

Принеся фрукты, она склонилась надо мной и поцеловала в щеку. Она сказала, что не одна Мюрно за меня переживала. За эти три месяца дня не проходило без того, чтобы кто-нибудь в Леке не поинтересовался, как у нее дела.

– А один парнек приходил прямо давеча, пока я убирала наверху. Ну, его-то вы, должно быть, привечали.

– Один кто?

– Парнек, ну, парнишка. Не намного старше вас. Года двадцать два, ну двадцать три. И, скажу я вам, стыдиться вам его не приходится. Хорошенький, как ангелочек, и пахнет от него так же приятно, как от вас. Мне это известно, потому что я его целовала, – ведь я его знала, когда он еще под стол пешком ходил.

– А Мики его знала? – спросила Жанна.

– Надо думать. Он не устает меня выспрашивать, где вы да когда приедете.

Жанна смотрела на нее с досадой.

– О, он точно придет, – заверила ее Иветта. – Он недалече. Работает на почте в Ла-Сьота.

В час ночи, лежа в комнате, которую в начале лета занимала Мики, я все еще не спала. Иветта вернулась в Лек. Незадолго до полуночи я слышала, как Жанна ходила по моей бывшей спальне, заглядывала в восстановленную ванную. Должно быть, проверяла, не осталось ли даже после работы следователей и штукатуров чего-либо компрометирующего.

После этого она улеглась в третьей спальне, в конце коридора. Я встала и пошла к ней. Лежа в белой комбинации на разобранной постели, она читала книгу под названием «Расстройства памяти» некоего Деле.

– Не ходи босиком, – сказала она. – Сядь или надень мои туфли. Кстати, у меня в чемоданах где-то должны быть шлепанцы.

Взяв у нее из рук книгу, я положила ее на столик и растянулась рядом с Жанной на кровати.

– Кто этот парень, Жанна?

– Понятия не имею.

– Что я такого говорила по телефону?

– Ничего, что могло бы помешать тебе заснуть. Опасным для нас он мог бы быть только в одном случае: если бы имел в своем распоряжении и телеграмму, и все наши переговоры. А это весьма маловероятно.

– Почта в Ла-Сьота большая?

– Не знаю. Завтра надо будет туда наведаться. А теперь иди ложись. К тому же совсем не обязательно, что телефонные сообщения проходят через Ла-Сьота.

– Тут есть телефон. Я видела внизу аппарат. Можно сейчас же и выяснить.

– Не валяй дурочку. Иди ложись.

– А можно я буду спать здесь?

В темноте она вдруг объявила мне, что есть кое-что другое, что должно обеспокоить нас куда больше.

– В ванной я обнаружила шведский ключ – вместе с кучей сгоревшего шмотья. Он был в глубине стиральной машины. И это не мой. Тот, которым я пользовалась в тот вечер, я выбросила. А этот ты, наверное, где-то купила, чтобы каждый день развинчивать стык.

– Я бы тебе сказала. И я бы от него избавилась.

– Не знаю. Я об этом не задумывалась. Я посчитала, что ты пользуешься ключом из инструментальной сумки «МГ». Как бы то ни было, следователи либо не заметили ключ, либо не придали ему никакого значения.

Спустя какое-то время я придвинулась к ней поближе – удостовериться, что она еще не уснула. В темноте я спросила у нее, почему она так привязалась ко мне с первого же дня в клинике – ну, в общем, не ради ли завещания она притворялась. Она не ответила, и я сказала ей, что изо всех сил хочу вспомнить, хочу помочь ей. Сказала, что мне очень нравится моя голубая машина и вообще все, что исходит от нее.

Она ответила, что уже спит.

В последующие дни я продолжала то, что Жанна называла «тренировкой». О своих успехах я могла судить по реакции Иветты. По многу раз на день она повторяла: «Ах, вы совсем не изменились!»

Я старалась быть живее, энергичнее, неистовее, потому что Жанна иногда пеняла мне за то, что я слишком вялая. А то скажет: «Прекрасно, моя снулая рыба, еще немножко в том же духе – и отправимся вместе на панель в Южную Америку. Французские тюрьмы – не самое веселое местечко».

Иветта была на вилле почти весь день, и нам приходилось уезжать. Жанна увозила меня в Бандоль, как, должно быть, тремя месяцами раньше это делала Мики, или же мы лежали на пляже под солнышком. Проплывавший как-то днем на лодке рыбак, должно быть, удивился при виде осенней отдыхающей в купальнике и белых перчатках.

Парень, о котором говорила Иветта, так и не пришел. Почтовое отделение в Ла-Сьота показалось нам достаточно большим, чтобы отвергнуть мысль о возможном подслушивании, но телефонные переговоры с мысом Кадэ действительно проходили через него.

За четыре дня до вскрытия завещания Жанна забросила на заднее сиденье своей машины чемодан и уехала. Накануне вечером мы ездили на моей в Марсель – ужинать. За столом она завела неожиданные разговоры: рассказывала о своих родителях (она родилась в Казерте и оказалась, несмотря на французскую фамилию, итальянкой), о своих первых шагах у Рафферми, о «хорошем периоде в жизни», который продолжался у нее с восемнадцати до двадцати шести лет, – все это мечтательным тоном. На обратном пути, когда я выписывала вираж за виражом между Кассисом и Ла-Сьота, она положила голову мне на плечо и, обняв меня, помогала удерживать руль на особо крутых поворотах.

Она обещала мне, что не задержится во Флоренции ни дня сверх времени, необходимого для улаживания некоторых формальностей завещания. За неделю до смерти Рафферми добавила к нему второй конверт, в котором содержалось указание вскрыть завещание лишь по достижении мною совершеннолетия – если, конечно, она умрет до того. То ли это было ребячество старухи, решившей досадить Мики (версия Жанны), то ли она, предчувствуя свой скорый конец, хотела дать своим душеприказчикам достаточный срок для урегулирования всех денежных вопросов (версия Франсуа Шанса). Я не понимала, что это по большому счету меняет, но Жанна уверяла, что приписка может повлечь больше проблем, чем даже полная замена завещания, и что в любом случае многие приближенные Рафферми используют эту или какую другую зацепку, чтобы доставить нам неприятности.

В отношении отца Мики, еще со дня визита к нему, было решено, что Жанна заберет его, проезжая через Ниццу. Когда она уезжала, присутствие Иветты не позволило ей дать мне какие-либо иные советы помимо банальных «ложись пораньше» и «будь умницей».

Иветта поселилась в комнате Жанны. В тот первый вечер я никак не могла уснуть. Спустилась на кухню выпить воды. Потом, соблазнившись погожей ночью, накинула поверх рубашки ветровку Жанны и вышла во двор. Обошла в темноте вокруг виллы. Засунув руки в карманы куртки, я обнаружила в одном из них пачку сигарет. Прислонилась к стене возле гаража, достала из пачки сигарету и поднесла ее ко рту.

Кто-то стоящий рядом поднес мне огоньку.