Текст книги "Западня для Золушки"

Автор книги: Себастьян Жапризо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Шестьдесят пять тысяч в месяц.

– Считай, что ты получила прибавку, – сказала Ми. – Иди ложись, или я тебя уволю.

До сняла пальто, поставила кофе, посмотрела в окно на солнце Аустерлица, которое вовсе не было пламенем. Когда она принесла чашку с кофе в постель Ми, она знала, что восторг ее продлится дольше утра, что теперь все, что она сделает или скажет, когда-нибудь может быть использовано против нее.

– Ты премилая игрушка, – заметила Ми. – Твой кофе хорош. Давно ты здесь живешь?

– Несколько месяцев.

– Собирай вещички.

– Ми, ты должна понять. Это очень серьезно – то, что ты заставляешь меня делать.

– Представь себе, я это поняла уже два дня назад. Думаешь, много найдется людей, что спасали меня во время кораблекрушения? И потом, я уверена, что ты не умеешь плавать.

– Не умею.

– Я тебя научу, – пообещала Ми. – Это легко. Вот смотри, руками надо двигать вот так. С ногами посложнее…

Смеясь, она опрокинула До на кровать, заставила ее загребать руками, потом вдруг остановилась, без улыбки посмотрела на До и сказала, что да, это серьезно, но не настолько.

Последующие ночи До провела на диване у входа, в номере четырнадцать резиденции «Вашингтон», в некотором роде охраняя любовные игры Ми, спавшей в соседней комнате с одним довольно заносчивым и неприятным субъектом. С тем самым, кого До видела в банке. Звали его Франсуа Руссен, он служил секретарем у адвоката и не лишен был известного лоска. Поскольку в голове у него бродили примерно те же смутные чаяния, что и у До, они с первой же минуты откровенно невзлюбили друг друга.

Ми утверждала, что он хорош собой и безобиден. По ночам До была слишком близко, чтобы не слышать, как та стонет в объятиях молодчика. И страдала от этого, как от ревности, прекрасно зная, что на самом деле это куда более простое чувство. В тот вечер, когда Ми спросила, сохранился ли еще за ней номер в гостинице «Виктория» – она собиралась провести там ночь с другим парнем, – До почти обрадовалась. Номер был оплачен по конец марта. Ми пропадала трое суток. Франсуа Руссен был чрезвычайно уязвлен, зато До не грозило никакой опасности со стороны этого другого, о котором она ничего не знала (кроме разве что того, что он был бегуном) и который весьма скоро оказался забыт.

Случались и вечера, когда Ми оставалась одна. Ей было невыносимо оставаться одной. Кто-то должен был пару сотен раз проводить расческой по ее волосам; кто-то должен был тереть ей в душе спину; кто-то должен был гасить ее сигарету, когда она засыпала; кто-то должен был выслушивать ее монолог – всем этим была До. Она предлагала устроить ужин на двоих и заказывала самые немыслимые блюда (например, яичницу-болтушку) под серебряными крышками. Она показывала Ми, как складывать из салфетки всяких животных, она через два предложения на третье говорила ей «золотце мое» или «моя ненаглядная». Особенно когда клала ей руку на затылок или на плечо или обнимала ее за талию – она постоянно сохраняла с Ми физический контакт. Это было для Ми самым важным наряду с необходимостью убаюкивать себя перед сном с помощью снотворного, парней или болтовни – необходимостью, которая была ни чем иным, как тем давнишним страхом перед темнотой, когда мама уходит из твоей комнаты. Обе эти наиболее ярко выраженные (до такой степени, что До считала это патологией) черты характера Ми шли прямиком из детства.

В марте До сопровождала Ми – потом Мики, как ее звали все, – повсюду, куда бы та ни направлялась, за исключением квартиры Франсуа Руссена. Это сводилось к поездкам на машине по Парижу – из магазина в магазин, от одних гостей к другим, на партию в теннис на закрытом корте, на трепотню за ресторанным столиком со скучными собеседниками. Часто До оставалась в машине, включала радио, мысленно набрасывала письмо, которое ей предстояло написать вечером крестной Мидоля.

Ее первое письмо датировалось днем ее «трудоустройства». В нем она говорила, что счастлива вновь повстречать Ми; что дела идут хорошо; что она надеется на то, что они идут так же хорошо и у крестной, которая «немножко и ее крестная». Далее следовали новости из Ниццы, одна-две тщательно замаскированные шпильки в адрес Ми, обещание заехать поцеловать ее в первую же свою поездку в Италию.

Стоило ей отправить то письмо, как она пожалела о шпильках. Они слишком бросались в глаза. Крестная Мидоля – тонкая бестия (она просто обязана быть таковой, раз проделала путь от панелей Ниццы до итальянских дворцов), она сразу заподозрит неладное. Но все прошло благополучно. Ответ, пришедший четыре дня спустя, ошеломил До. Оказывается, ее, До, послало само провидение. Она осталась такой же, какой ее помнит крестная Мидоля: кроткой, рассудительной, доброжелательной. Она, должно быть, уже обнаружила, что «их» Мики, увы здорово изменилась. В ответе выражалась надежда, что эта чудесная встреча пойдет во благо; к письму прилагался чек.

До вернула чек во втором письме, пообещав сделать все, что в ее силах, ради «их» испорченной девчонки, которая, на ее взгляд, лишь чересчур необузданна, хотя иногда и может показаться, что она малость бессердечная, тысяча поцелуев, искренне преданная вам.

В конце марта До получила уже пятый по счету ответ. Теперь она подписывалась так: «твоя крестница».

В апреле она показала зубки. Вечером, на глазах у Мики, за ресторанным столиком, она буквально набросилась на Франсуа Руссена из-за каких-то разногласий при выборе меню для ее «подопечной». Главное было не в том, что Мики плохо спит после цыпленка в вине, а в том, что Франсуа – негодяй, раболепствующий лицемер, да и вообще на него тошно глядеть.

Спустя два дня все было уже серьезнее. Ресторан был другой, предмет разногласий – тоже, но Франсуа, и на этот раз обозванный негодяем, взорвался. В адрес До понеслись обвинения в высасывании денег, в эксплуатации добрых чувств, в подверженности греху школьниц. При последнем обмене репликами, донельзя едкими, Ми замахнулась. До, уже готовая получить оплеуху, увидела, как рука обрушивается на физиономию негодяя, и решила, что победа осталась за ней.

Ей не стоило лезть на рожон. По возвращении в «Резиденцию» Франсуа устроил сцену, заявив, что не собирается проводить ночь в обществе простофили и присосавшейся к ней пиявки, и ушел, громко хлопнув дверью. Сцена продолжилась между До, которая в попытках оправдаться громоздила все новые обвинения в адрес негодяя, и Мики, которая пришла в исступление от того, что в запале проговорилась кое о чем сокровенном. Это была уже не та шуточная баталия вечера разглядывания фотографий. Настоящий шквал оплеух с обеих рук обрушился на До, погнал ее по комнате, повалил на кровать, приподнял, вырвал у нее слезы и мольбы и оставил, взлохмаченную, с кровоточащим носом, на коленях у двери. Мики подняла ее, потащила, рыдающую, в ванную комнату, и в этот вечер уже она открывала краны и доставала полотенца.

Они не разговаривали три дня. Франсуа явился назавтра. Критическим взором окинул распухшее лицо До, произнес: «Ну что ж, бесценная моя, сегодня видик еще паскуднее обычного», – и увез Мики отпраздновать случившееся. На другой день До вечером вновь взяла щетку для волос и, ни слова не говоря, исполнила свой «долг». На следующий вечер, когда стало ясно, что затягивающееся молчание играет против нее самой, она упала в ноги Мики, вымаливая прощение. В обоюдных слезах и влажных поцелуях был заключен мир, и Мики повытаскивала из шкафов уйму унизительных и жалких подарков. За эти три дня она ради собственного успокоения обегала магазины.

Злая фортуна распорядилась так, что в ту же неделю До повстречала Габриеля, которого она не видела уже больше месяца. Она выходила от парикмахера. На лице у нее еще сохранялись отметины от нервного срыва Мики. Габриель усадил До в свою «дофину» и объявил, что худо-бедно примирился с их разрывом. Он, мол, просто еще слегка беспокоился за нее, только и всего. Теперь же, увидев, как она разукрашена, он будет беспокоиться всерьез. Что это с ней сделали? До не нашла нужным запираться.

– Так она тебя избила? И ты это терпишь?

– Я не смогу тебе этого объяснить. Мне хорошо с ней. Она нужна мне как воздух. Ты не поймешь. Парню девушку не понять.

Габриель и впрямь недоверчиво качал головой, но смутно догадывался об истине. До пыталась внушить ему, что она присохла к своей длинноволосой кузине. Но Габриель знал До. До неспособна присохнуть к кому бы то ни было. И если она позволяет какой-то истеричке себя колотить, то, значит, в голове у нее завелась некая мыслишка – глупая, откровенная и бесконечно опасная.

– На что ты живешь, с тех пор как ушла из банка?

– Она дает мне все, что я пожелаю.

– Чем все это кончится?

– Понятия не имею. Знаешь, она совсем не злая. И любит меня. Я встаю, когда хочу, у меня полно платьев, я езжу с ней повсюду. Ты не поймешь.

Когда она расставалась с ним, ее тревожило опасение: а вдруг он и впрямь понял? Но он тоже любил ее. Ее все любили. И никто не мог прочесть в ее глазах, что с того вечера, как ее отхлестали, она уже как мертвая, что нужна ей вовсе не эта испорченная девчонка, а та жизнь, какую она так долго вела в своих снах и какую даже не умела толком вести эта девчонка. Уж она-то, До, сумела бы вести такую жизнь на ее месте. Лучше воспользовалась бы роскошью, легкими деньгами, зависимостью и трусостью окружающих. За тумаки Ми тоже когда-нибудь заплатит, как она обещала платить за все. Но не это было главным. Ей придется также заплатить за иллюзии маленькой банковской служащей, которая, в отличие от Мики, ни на кого не надеялась, ни от кого не требовала любви и не считала, что небо вдруг станет голубее оттого, что ее возьмутся баюкать.

Уже довольно много дней До предчувствовала, что убьет Ми. Так что, расставшись с Габриелем на тротуаре, она сказала себе, что теперь просто добавилась лишняя причина, только и всего. Она, До, уничтожит не только равнодушное, бесполезное насекомое, но и унижения и оскорбления. Она достала из сумки черные очки. Прежде всего потому, что такие мысли без труда читаются в глазах. А еще потому, что под глазом у нее был синяк.

В мае Мики уж очень усердно занималась тем, что ей нравилось. Прислушавшись к кое-каким из глупостей, на которые был неистощим Франсуа Руссен, она решила обосноваться в особняке на улице Курсель, которым владела крестная Мидоля. Рафферми никогда там не жила. Мики с головой окунулась в обустройство. Поскольку она была упряма, а все средства находились в распоряжении ее тетушки, за двое суток отношения между Парижем и Флоренцией накалились.

Мики добилась требовавшихся ей денег, покрыла подписанные обязательства, заказала маляров и мебель, но ей навязали поверенного в делах, Франсуа Шанса, и бухнули в колокола, вызывая отборную жандармерию – персонаж легендарный и абсолютно невменяемый, поскольку в его активе числились собственноручные порки Мики.

«Жандарма» звали Жанна Мюрно. Мики упоминала о ней неохотно и в таких выражениях, что нетрудно было представить себе, какой ужас она ей внушала. Стянуть с Мики трусики и отхлестать по голой заднице, даже в четырнадцатилетнем возрасте, когда сие произошло, – это уже было подвигом. Но сказать «нет» двадцатилетней Мики, когда та твердит «да», и заставить ее прислушаться к голосу разума – это было и вовсе неправдоподобно.

Впрочем, все было не совсем так – До убедилась в этом, едва увидела «жандарма». Она была высокая, златокудрая, безмятежная. Мики не боялась ее, не ненавидела – хуже. Она не выносила ее присутствия в трех шагах. Обожание ее было столь полным, смятение – столь искренним, что у До все внутри переворачивалось. Выходит, не одни только банковские служащие орошают слезами подушку. Мики явно годами грезила о такой Мюрно, какой не существует в природе, нестерпимо от этого страдала и сходила с ума, когда Жанна была рядом. До, при которой о жандарме раньше упоминали не иначе как мимоходом, была поражена при виде того, какое огромное значение ей придается.

То был самый обычный вечер. Мики переодевалась к свиданию с Франсуа. До читала в кресле, это она пошла открывать дверь. Жанна Мюрно глянула на нее, как глядят на заряженный пистолет, сняла пальто и не повышая голоса позвала:

– Мики, ты где?

Та появилась в купальном халате – словно уличенная в чем-то постыдном, она пыталась улыбнуться, но губы у нее дрожали. Состоялся краткий диалог на итальянском, из которого До уловила немногое – если не считать того, что с каждой фразой Мики таяла, как распускаемая кофта. Совершенно неузнаваемая, она переступала с ноги на ногу.

Жанна подошла к ней размашистым шагом, поцеловала ее в висок, держа под локотки, потом долго разглядывала. Должно быть, говорила она не очень приятные вещи. Голос ее был глубокий, спокойный, но тон – хлесткий, как плеть. Мики потряхивала длинной шевелюрой и молчала. Наконец До увидела, как она побледнела и, вырвавшись из хватки «жандарма», запахнула халат.

– Я тебя сюда не звала! Могла бы оставаться где находилась! Я не изменилась, да, но и ты тоже. Ты все та же Зануда Мюрно. Разница лишь в том, что теперь я сыта этим по горло!

– Вы Доменика? – резко повернувшись, спросила Жанна. – Сходите закрутите краны.

– Ты двинешься с места не раньше, чем я скажу! – вмешалась Мики, перегораживая До дорогу. – Оставайся где стоишь. Стоит послушаться ее один раз, и она с тебя уже никогда не слезет.

До, сама не поняв как, очутилась на три шага сзади. Жанна пожала плечами и сама отправилась в ванную закрывать краны. Пока она ходила, Мики силком усадила До в кресло и встала рядом с ней. Губы у нее по-прежнему дрожали.

Жанна остановилась на пороге – высоченная блондинка, она частила скороговоркой, словно боялась, что ее перебьют, и, подкрепляя свои слова, тыкала пальцем в Мики. До несколько раз услышала свое имя.

– Говори по-французски, – сказала Мики. – До не понимает. Ты лопаешься от ревности. Ей бы все сразу стало ясно, если б она понимала. Нет, ты только взгляни на себя: ты лопаешься от ревности! Видела бы ты себя! Ты уродка, просто-напросто уродка!

Жанна улыбнулась и ответила, что До тут ни при чем. Если бы До захотела выйти на несколько минут из комнаты, было бы лучше для всех.

– До остается где она есть! – отрезала Мики. – Она очень хорошо понимает. Она слушает меня. Тебя она не слушает. Я люблю ее, она моя. Вот, гляди.

Мики наклонилась, притянула До к себе, держа ее за затылок, и поцеловала в губы: раз, другой, третий. До позволяла все это над собой проделывать – окаменелая, бездыханная, она говорила себе: «Я убью ее, я найду способ ее убить, но что представляет из себя эта итальянка, ради которой она готова из шкуры вылезти?» Губы у Мики были нежные и трепещущие.

– Когда закончишь придуриваться, – произнесла Жанна своим спокойным голосом, – оденься и собери чемодан. Тебя хочет видеть Рафферми.

Мики выпрямилась – она более остальных чувствовала себя не в своей тарелке – и оглянулась в поисках чемодана – он на самом деле был в комнате. Она его только что видела. Куда он запропастился? Чемодан оказался на ковре позади нее – открытый, пустой. Мики взяла его обеими руками и запустила им в Жанну Мюрно, которая, однако, уклонилась.

Мики сделала два шага, что-то выкрикивая по-итальянски – вероятно, ругательства, – схватила на камине вазу – высокую, синюю, красивую – и также метнула ее в голову златоволосой великанши. Та уклонялась от всего, умудряясь при этом не шелохнуться. Ваза грохнулась об стену. Жанна обогнула стол, размашистым шагом подошла к Мики, взяла ее за подбородок одной рукой и влепила пощечину другой.

Потом она взяла свое пальто, сказала, что переночует на улице Курсель, уезжает завтра в полдень и что у нее билет на самолет для Мики. В дверях она добавила, что Рафферми при смерти. Мики останется самое большее десять дней, чтобы увидеться с ней в последний раз. Когда она ушла, Мики рухнула в кресло и разрыдалась.

В дверь особняка на улице Курсель До позвонила в ту самую минуту, когда Ми и Франсуа должны были входить в театр. Жанна Мюрно не особенно удивилась ее приходу. Она взяла у нее пальто, повесила на одну из дверных ручек. Дом был загроможден стремянками, банками с красками, сорванными обоями.

– У нее таки есть вкус, – сказала Мюрно. – Тут будет довольно мило. От краски у меня сразу начинает болеть голова, а у вас? Поднимемся наверх, там поуютнее.

На втором этаже, в комнате, которую уже начали обставлять, они сели рядышком на кровать.

– Вы будете говорить или я? – спросила Жанна.

– Говорите вы.

– Мне тридцать пять лет. Эту заразу мне вручили семь лет назад. Я не горжусь тем, что из нее выросло, но я не больше гордилась и тем, что получила ее. Вы родились четвертого июля тридцать девятого года. Работали в банке. Восемнадцатого февраля этого года вы посмотрели на Мики своими большими ласковыми глазами, в результате чего сменили профессию. Вы стали чем-то вроде куклы, которая не мигая принимает тумаки и поцелуи, вам легко быть милой, вы симпатичнее, чем я думала, но от этого не менее опасны. У вас есть что-то на уме – обычно у кукол этого не бывает.

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Тогда позвольте мне продолжать. У вас уже тысячу лет есть что-то на уме. Это, в общем, даже не мысль, а что-то смутное, неопределенное, как несварение желудка. Многие испытали нечто подобное до вас, и я в том числе, но вы далеко обогнали всех по тупости и решительности. Я хотела бы, чтобы вы поняли меня теперь же: меня беспокоит не идея, а то, что вы носите ее, как знамя. Вы наворотили уже достаточно глупостей, чтобы поднять на уши человек двадцать. Когда среди них столь ограниченные люди, как Франсуа Руссен, вы должны признать, что это серьезно. Рафферми можно обвинять в чем угодно, но голова у нее ясная. Ну а держать Мики за дуру – это вообще безумие. Вы подходите к делу крайне легкомысленно, и меня это бесит.

– Я по-прежнему ничего не понимаю, – сказала До.

У нее пересохло в горле, но она убеждала себя, что это от краски. Она попыталась было встать, но золотоволосая великанша без труда удержала ее на кровати.

– Я читала ваши письма к Рафферми.

– Это она их вам давала?

– Вы живете как во сне. Я их читала, и все тут. Вместе с подколотой к ним докладной запиской. Брюнетка, рост метр шестьдесят восемь, родилась в Ницце, отец счетовод, мать служанка, имела двоих любовников – одного в восемнадцать лет, в течение трех месяцев, другого в двадцать – вплоть до появления Мики, шестьдесят пять тысяч франков в месяц минус социальное страхование, отличительная черта: глупа как пробка.

До высвободилась и устремилась к двери. На первом этаже она никак не могла найти свое пальто. В одной из комнат вновь появилась Жанна Мюрно и протянула его ей.

– Не будьте ребенком. Мне нужно с вами поговорить. Вы наверняка не ужинали. Поедем со мной.

В такси Жанна Мюрно назвала адрес одного ресторана у Елисейских Полей.

Когда они сели по разные стороны от настольной лампы, лицом друг к другу, До заметила, что движения Жанны напоминают Микины, но как-то карикатурно, потому что она намного крупнее. Жанна перехватила ее взгляд и заявила с досадой в голосе, как если бы глаза выдали мысли До:

– Это она – подражательница, не я. Что бы вы хотели заказать?

На протяжении всего ужина она держала голову слегка склоненной набок, как Мики, и один локоть на столе. При разговоре она часто раскрывала красивую крупную ладонь и в назидание поводила указательным пальцем. Это тоже был жест Мики, только более выраженный.

– Знаешь, пора и тебе заговорить.

– Мне нечего вам сказать.

– Тогда зачем ты пришла ко мне?

– Чтобы объяснить вам. Теперь это уже не важно. Вы мне не верите.

– Объяснить мне что? – спросила Жанна.

– Что Мики вас очень любит, что она плакала, когда вы уехали, что вы с ней слишком суровы.

– Правда? Я хочу сказать: ты правда пришла сказать мне об этом? Вот видишь, пока я тебя не увидела, кое-что от меня ускользало, и только теперь я начинаю понимать. Ты чудовищно самонадеянна. Да разве можно считать окружающих такими идиотами?

– Я по-прежнему не понимаю, о чем вы говорите.

– Старуха Рафферми – уж она-то поняла, маленькая ты дуреха! Да и Мики в сто раз хитроумнее тебя! Если ты и впрямь не понимаешь, я тебе сейчас все разъясню. Ты делаешь ставку на придуманную тобой Мики, не на настоящую. Пока ты ей в новинку, она не особо присматривается. Но с твоей прытью ты продержишься еще меньше, чем ее предыдущие увлечения. Но есть и кое-что похуже: Рафферми, получая твои письма, даже не шелохнулась. Когда читаешь эти твои послания, просто волосы становятся дыбом! А она, подозреваю, отвечает на них весьма любезно. Тебе это не показалось странным, а?

– Мои письма, мои письма! Да что в них такого, в моих письмах?

– У них один недостаток: в них говорится только о тебе. «Как я хотела бы быть Мики, как вы ценили бы меня, будь я на ее месте, как я сумела бы воспользоваться той жизнью, какую вы ей предоставили!» Разве не так?

До сжала голову в ладонях.

– Тебе бы следовало кое-что знать, – продолжила Жанна Мюрно. – Главный твой шанс – по тысяче причин, которые ты не понимаешь, – это полюбиться Мики. И быть при ней в нужный момент. К тому же тебе никогда не оторвать Мики от Рафферми. Этого ты тоже не понимаешь, но это так. Нечего и дергаться. Наконец, за последние полтора месяца у Рафферми было три приступа. Через неделю, через месяц она умрет. Твои письма бесполезны и опасны. Останется Мики, вот и все.

Жанна Мюрно, которая так и не притронулась к еде, отодвинула тарелку, достала из лежащей на столе пачки итальянскую сигарету, потом добавила:

– Ну и я, разумеется.

В «Резиденцию» они вернулись пешком. Они не разговаривали. Золотоволосая великанша держала До под руку. Когда они пришли на угол улицы Лорда Байрона, До остановила ее и выпалила:

– Я пойду с вами – не хочу возвращаться к себе.

Они сели в такси. В особняке на улице Курсель запах краски, казалось, еще усилился. У входа в одну из комнат Жанна преградила путь До, которая собиралась пройти под лестницей. Взяла ее за плечи в темноте и держала перед собой, даже немного приподнимая ее на цыпочки, словно желая подтянуть до своего роста.

– Будешь сидеть тихо. Никаких больше писем, никаких ссор ни с кем, никаких глупостей. Через несколько дней вы обе переедете сюда. Рафферми преставится. Я попрошу Мики приехать во Флоренцию. Попрошу так, что она не поедет. Что до Франсуа, подождешь, пока я найду веский довод. И тогда без церемоний: прогонишь Франсуа и увезешь Мики подальше от него. Довод будет неотразим. Куда ее увезти, я тебе скажу. Теперь-то ты поняла? Ты слышишь меня?

В падавшем из окна луче лунного света До утвердительно кивнула. Большие руки золотоглазой по-прежнему держали ее за плечи. До больше не пыталась отстраниться.

– Все, что ты должна делать, – это оставаться спокойной. Не считай Мики дурой. Я раньше тоже считала ее дурой, и напрасно. Однажды я держала ее, вот как сейчас тебя, и из этого не вышло ничего хорошего. Ей было шестнадцать – примерно столько же было мне, когда Рафферми взяла меня к себе, примерно столько же, сколько сейчас тебе. Тебя я знаю только по письмам – совершенно идиотским, но в свое время и я писала бы такие. Когда мне сбагрили Мики, я бы с радостью ее утопила. С той поры мои чувства к ней не изменились. Но топить я ее не буду. У меня есть другое средство избавиться от нее: ты. Маленькая дуреха, которая трясется от страха, но сделает все, что я ей говорю, потому что тоже мечтает от нее избавиться.

– Оставьте меня, прошу вас.

– Послушай меня. До Мики у Рафферми была другая такая же. На несколько сантиметров выше и на несколько лет старше – это была я. Кисточкой намазывала клеем каблуки туфель во Флоренции. Потом мне было дадено все, чего я вожделела. А потом у меня это отобрали: появилась Мики. Я бы хотела, чтобы ты поразмыслила об этом и оставалась спокойной. Все, что ты сейчас испытываешь, испытывала и я. Но я с тех пор кое-чему научилась. Так ты поразмыслишь об этом? А теперь можешь уходить.

До повлекли в вестибюль. В темноте она споткнулась о банку с краской. Перед До распахнули дверь. Она обернулась, но великанша, ни слова не говоря, вытолкала ее наружу и захлопнула за ней дверь.

Назавтра в полдень, когда До позвонила Жанне из кафе на Елисейских Полях, той уже не было. Звонок, должно быть, гулким эхом отдавался в пустых комнатах.