Текст книги "Западня для Золушки"

Автор книги: Себастьян Жапризо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Разом пришли на ум и другие соображения. Жанна не могла ошибиться. Она с первого же вечера помогала мне принимать ванну, она знала меня многие годы, как приемная мать. Пускай у меня преобразилось лицо, но ведь тело, походка, голос остались прежними! До могла быть одного со мной роста, у нее вполне могли быть и глаза, и волосы того же цвета, что и у меня, – все равно обознаться Жанне было невозможно. Меня выдал бы изгиб спины или плеча, форма ноги…

Я споткнулась на слове «выдал бы». Вот странно! Словно мысли мои помимо воли уже устремились к объяснению, которое я не хотела принять, подобно тому как на протяжении многих дней не хотела принять очевидные признаки того, что я обнаружила сейчас, перечитывая гостиничную карточку.

Я – это не я! Даже моя неспособность обрести свое прошлое служит тому доказательством. Как я могу вспомнить прошлое той, кем я не была?

Впрочем, Жанна меня и не признала. Ее удивлял мой смех, моя походка, другие неведомые мне подробности – возможно, она приписывала их пережитому мною потрясению, но все равно они тревожили ее, мало-помалу отдаляли ее меня.

Вот что я попыталась сегодня осмыслить, сбежав от нее. Эти ее «Я не сплю ночами», «Как ты можешь так на нее походить?» Черт возьми, да ведь это на До я была похожа! Жанна, как и я, не могла с этим смириться, но каждое мое движение разрывало ей сердце, каждая ночь сомнения добавляла синевы под глазами.

Как бы то ни было, в этом рассуждении имелся изъян: ночь пожара. Жанна была там. Это она подобрала меня на ступенях лестницы, она наверняка сопровождала меня в Ла-Сьота, потом в Ниццу. Ее же попросили опознать тело погибшей до того, как приехали родители. Даже обгорелую меня можно было узнать. Обознаться могли чужие, но уж никак не Жанна.

Итак, остается второе объяснение. Ужаснее, но намного проще. «Откуда мне знать, что ты не ломаешь комедию?» Жанна боится, боится меня. И не потому, что я становлюсь все больше похожей на До, а потому, что она знает, что я До!

Она знала это с момента пожара. Почему она смолчала, почему солгала – отгадывать это мне было омерзительно. Омерзительно было представлять себе, как Жанна сознательно выдает выжившую за мертвую, чтобы наперекор всему сохранить в живых до открытия наследства свою маленькую наследницу.

Она смолчала, но остается свидетельница ее лжи: уцелевшая. Вот почему Жанна потеряла сон. Она изолировала от остальных эту свидетельницу, которая то ли ломает комедию, то ли нет, но которая должна продолжать лгать. Жанна уже и сама толком не знает, кто я такая, она не уверена в своей памяти, да и ни в чем прочем. Как узнать смех или родинку после трех месяцев отсутствия и трех дней новой привычки? Ей следует опасаться всего. Прежде всего – тех, кто хорошо знал погибшую и мог разоблачить подмену. А в особенности – меня, которую она держала подальше от остальных. Она не могла предугадать, как я поведу себя, когда ко мне вернется память. Есть и еще изъян: в ночь пожара Жанна вполне могла обнаружить девушку без лица и без рук, но не могла предвидеть, что та окажется настоящим роботом, с таким же, как ее будущее, девственно чистым прошлым. Представлялось невероятным, чтобы она решила пойти на такой риск. Если только…

Если только у свидетельницы были такие же веские, как у Жанны, причины помалкивать и – почему бы и нет, раз уж я рассматриваю столь отвратительные и нелепые возможности, – поняв это, Жанна убедила себя в том, что у нее тоже есть власть надо мной. Тут уже находилось место и подозрениям Франсуа относительно стыка труб. Мне так же, как и ему, не верилось, чтобы столь вопиющий дефект оборудования, способный стать причиной пожара, мог ускользнуть от внимания Жанны. Значит, изначально стык должен был быть исправным. Значит, кто-то должен был испортить его потом.

Поскольку и следователи, и страховые компании приняли гипотезу несчастного случая, нарушить целостность стыка нельзя было за один раз – например, вульгарным надпилом. В многочисленных газетных заметках приводились подробности: ржавчина разъедала стык на протяжении нескольких недель, труба по краям совсем окислилась. Это предполагало приготовления, кропотливую работу. И называлось это – убийство.

Еще до пожара уцелевшая решила занять место погибшей! И поскольку Ми не было никакой выгоды от подобной подмены, уцелевшей была До. Уцелела я. Значит, я – До. От гостиничной карточки до трубы газовой колонки цепь замкнулась – точь-в-точь как тот претенциозный овал, окруживший подпись.

Очнулась я, уж не знаю, как и когда, на коленях под умывальником в ванной своего номера – стоя на коленках, испачкав пылью перчатки, я исследовала подводку труб. Трубы были не газовые и наверняка здорово отличались от тех, на мысе Кадэ, но я, должно быть, смутно надеялась, что они покажут мне всю абсурдность моих предположений. Я говорила себе: это неправда, тебя занесло черт знает куда: даже если стык был исправен, он мог испортиться и сам по себе. И тотчас возражала: оборудование установили за каких-нибудь три недели до пожара, это невозможно – да, впрочем, никто и не поверил, что это возможно, поскольку пришли к заключению об изначальном дефекте.

Я была в одной комбинации, и мне снова стало зябко. Я надела юбку и разорванный пуловер. Попытки натянуть чулки к успеху не привели. Я скомкала их и положила в карман пальто. Я была в таком умонастроении, что даже в этом жесте усмотрела доказательство: Ми наверняка бы так не сделала. Пара чулок не имела для нее никакой цены. Она зашвырнула бы их в дальний угол комнаты.

В кармане пальто я нащупала ключи, которые отдал мне Франсуа. Это стало, пожалуй, третьим подарком, преподнесенным мне в тот день жизнью. Вторым был поцелуй – до того как парень произнес: «Теперь-то ты мне веришь?» А первым – взгляд Жанны, когда я попросила ее выписать чек и она вышла из машины. Взгляд был усталый, слегка раздосадованный, но в нем я прочла, что она любит меня беспредельно – и мне достаточно было вспомнить его в этом гостиничном номере, чтобы вновь поверить: все, что я тут напридумывала, – полнейшая чушь.

В телефонной книге особняк на улице Курсель был записан на фамилию Рафферми. Мой палец, обтянутый влажным хлопком, спустился на пятьдесят четыре номера в колонке, прежде чем попал на нужный.

Я вышла из такси у номера пятьдесят пять: портал с высоченными, выкрашенными в черное решетчатыми воротами. Часы, которые я завела, когда покидала гостиницу на Монпарнасе, показывали около полуночи.

В глубине сада, за каштанами, стоял дом – белый, изящный, мирный. Свет не горел, и ставни, похоже, были закрыты.

Я отворила створки ворот – они не скрипнули – и прошла вдоль газона. К замку входной двери мои ключи не подходили. Я обогнула дом и обнаружила служебную дверь, которую и отперла.

Внутри еще витал аромат духов Жанны. Проходя из одной комнаты в другую, я везде зажигала свет. Комнаты были маленькие, по большей части выкрашенные белой краской, обставлены они были уютно и удобно. На втором этаже обнаружились спальни. Они выходили в вестибюль, наполовину белый, наполовину никакой – вероятно, стены еще не успели докрасить.

Первая спальня, в которую я вошла, была спальней Мики. Как я догадалась, что это ее, – вопрос был излишен. О ней говорило все: беспорядочно развешанные на стене гравюры, богатые ковры, огромная кровать с балдахином, окруженная муслиновым пологом, который движение воздуха из вестибюля, когда я вошла, надуло парусом. А еще – теннисные ракетки на столике, фотокарточка юноши, прицепленная к абажуру настольной лампы, сидящий в кресле толстый плюшевый слон и каменный бюст – вероятно, крестной Мидоля – с нахлобученной на него фуражкой немецкого офицера.

Я проникла за полог и несколько мгновений полежала на роскошной постели. Потом принялась открывать ящики мебели в надежде найти там, против всякого ожидания, доказательство того, что эта спальня – моя. Доставала белье, ничего не значащие для меня предметы, бумаги, которые, пробежав глазами, роняла на ковер.

Комнату я оставила в полнейшем беспорядке. Но какое это имело значение? Я знала, что скоро позвоню Жанне. Вручу ей свое прошлое, настоящее и будущее и улягусь спать. А она уже займется и беспорядком, и убийством.

Вторая спальня была совершенно безликая, в третьей, должно быть, ночевала Жанна, пока я находилась в клинике. Об этом свидетельствовал запах духов, что витал в прилегающей ванной комнате, и размер одежды в шкафу.

Наконец я вошла в комнату, которую искала. Кроме мебели, здесь было немного белья в комоде, халат в крупную сине-зеленую клетку (на верхнем кармашке вышито «До») и три составленных у кровати чемодана.

Чемоданы были полны. Вывалив их содержимое на ковер, я поняла, что Жанна привезла их с мыса Кадэ. В двух из них были сложены вещи Ми, которые Жанна никогда мне не показывала. То, что чемоданы стояли в этой комнате, по-видимому, означало, что Жанне не хватило духу войти в спальню погибшей. А может, и ничего не означало.

В третьем чемодане, поменьше, одежды было всего ничего, зато хранились письма и бумаги, принадлежащие До. Этого было слишком мало, чтобы решить, что это и все, но я сказала себе, что другие вещи До, уцелевшие от пожара, вероятно, отдали ее родителям.

Я развязала тесемку, связывавшую пачку писем. Это оказались письма крестной Мидоля (так они были подписаны) кому-то, кого я поначалу приняла за Ми, потому что они начинались словами «Дорогая», или, по-итальянски, «Carina», или «Крошка моя». Но, почитав их, я поняла, что, хотя говорилось в них главным образом о Ми, адресованы они были До. Возможно, теперь у меня было своеобразное представление о правописании, но письма, на мой взгляд, пестрели ошибками. Зато они были очень ласковые, и от того, что я прочитывала между строк, у меня снова стыла кровь в жилах.

Перед тем как продолжить раскопки, я отправилась на поиски телефонного аппарата. Один оказался в спальне Ми. Я набрала номер Нейи. Был уже час ночи, но Жанна, видимо, держала руку на трубке, потому что тотчас же сняла ее. Прежде чем я сумела вымолвить слово, она выплеснула на меня свою тревогу, перемежая брань мольбами.

Я тоже прокричала:

– Хватит!

– Где ты?

– На улице Курсель.

Наступило внезапное молчание, и оно продолжалось, что могло означать все что угодно: от удивления до признания. Первой не выдержала я:

– Приезжай, я жду.

– Как ты?

– Плохо. Прихвати мне перчатки.

Я положила трубку. Вернулась в спальню До и стала снова рыться в своих бумагах. Потом я взяла трусики и комбинацию, принадлежащие мне, и халат в шотландскую клетку. Переоделась. Я сняла даже туфли. Босиком спустилась на первый этаж. Единственным, что я сохранила от той, другой, были перчатки, но они-то уж были мои.

В гостиной, где я зажгла все лампы, я выпила глоток коньяку, прямо из горлышка. Немало времени ушло на то, чтобы разобраться в устройстве проигрывателя. Я поставила что-то грохочущее. Коньяк пошел мне на пользу, но больше я пить не решалась. Все же я взяла бутылку – когда пошла прилечь в соседней комнате, в которой, как мне показалось, было потеплее, – и держала ее в темноте прижатой к груди.

Минут через двадцать после моего звонка я услышала, как открывается дверь. Мгновение спустя в комнате рядом умолк проигрыватель. Шаги приблизились к комнате, где была я. Свет Жанна не включила. Я увидела ее высокую фигуру на пороге, руку на ручке двери – точь-в-точь негатив картины ее первого появления в клинике. Долгие секунды протекли в молчании, потом она своим ласковым, глубоким и спокойным голосом произнесла:

– Добрый вечер, До.

Убью

Все началось в один февральский день, в банке, где работала До, с того, что Ми впоследствии назвала (и, разумеется, это полагалось встречать смехом) «рассчитанным шансом». Чек был похож на все прочие чеки, проходившие через руки Доменики с девяти часов утра до пяти вечера с единственным перерывом в сорок пять минут на обед. На нем стояла подпись распорядителя счета, Франсуа Шанса, и только после занесения суммы в дебет Доменика прочла передаточную надпись: Мишель Изоля.

Она почти машинально посмотрела поверх голов своих коллег и обнаружила по ту сторону стойки кассиров девушку с голубыми глазами, с длинными черными волосами в бежевом пальто. Доменика осталась сидеть на месте, больше удивленная красотой Ми, нежели ее появлением. А ведь одному Богу известно, сколько раз она рисовала в воображении эту встречу: то она происходила на теплоходе (на теплоходе!), то в театре (где До отродясь не бывала), то на итальянском пляже (Италию она не знала) – в общем, где угодно в этом не совсем воображаемом мире, где сама она была не совсем До: в мире на грани сна, когда можно без всякого риска вообразить себе все что угодно.

У стойки, которую она видела каждый божий день на протяжении вот уже двух лет, за четверть часа до звонка, возвещающего об окончании рабочего дня, встреча была еще реальной, но и не удивляла. И однако Ми была так хороша собой, так ослепительна, она так чудесно гармонировала с понятием счастья, что один ее вид прогнал все видения.

На подушке все было куда проще. Повстречавшуюся сиротку До превосходила и ростом (1 м 68 см), и умом (1-я и 2-я ступени экзамена на бакалавра с оценкой «хорошо»), и здравомыслием (она умножала состояние Ми какими-то неясными операциями на бирже), и добротой (она спасала крестную Мидоля во время кораблекрушения, тогда как Ми пеклась только о себе и в итоге погибала), и удачливостью (жених Ми, итальянский принц, за три дня до свадьбы отдавал предпочтение ее бедной «кузине» – кошмарный приступ угрызений совести) – короче, всем. Ну а красотой – это уж само собой.

Ми была так восхитительна, что при виде ее нынешней, полтора десятка лет спустя, поверх голов снующих взад-вперед посетителей, До чуть не стало плохо. Она хотела привстать, но не смогла. Она увидела, как чек Ми перекочевал в пачку к остальным, пачка – в руки одной из коллег До, потом на внутреннюю полку кассира. Девушка в бежевом пальто – издали она выглядела старше двадцати лет и весьма уверенной в движениях – положила выданные ей деньги в сумочку, на мгновение продемонстрировала свою улыбку и направилась к выходу – там у двери ее поджидала другая девушка.

Со странным ощущением одуряющей пустоты в груди Доменика обогнула стойки, твердя про себя: «Сейчас я ее потеряю и уже никогда больше не увижу. Если я догоню ее, если осмелюсь с ней заговорить, она одарит меня улыбкой, но тотчас с безразличием меня забудет».

Приблизительно так все и произошло. Она догнала девушек на бульваре Сен-Мишель, в полусотне метров от банка, когда они уже собирались сесть в белый «МГ», припаркованный в запрещенном для стоянки месте. Ми, не узнавая, но с вежливым интересом посмотрела на взявшую ее за рукав девушку без верхней одежды, которая, судя по всему, дрожала от холода (так оно и было) и после пробежки говорила запыхавшись.

До сказала, что она До. После долгих объяснений Ми, похоже, все-таки вспомнила подружку детства и сказала: как, мол, забавно вот так встретиться. А больше говорить было и нечего. Усилие сделала Ми. Она спросила, давно ли До живет в Париже и работает в банке, нравится ли ей эта работа. Представила До своей подруге, плохо накрашенной американке, которая к этому времени уже успела сесть в машину. Потом сказала:

– Позвони мне как-нибудь на днях. Приятно было с тобой увидеться.

Ми села за руль, и они укатили в реве пущенного на полные обороты двигателя. До вернулась в банк, когда уже закрывали двери, и голова у нее полнилась обрывками мыслей и обидой. «Как же я ей позвоню, ведь я даже не знаю, где она живет. Странно, что она одного роста со мной, раньше она была намного меня ниже. Будь я одета, как она, я тоже была бы красивой. На сколько был тот чек? Плевать ей, позвоню я или нет. У нее нет никакого итальянского акцента. Какая я глупая – ей пришлось самой поддерживать разговор. Должно быть, она нашла меня глупой и скверно одетой. Ненавижу ее. Я могу ненавидеть ее сколько влезет, сама же и лопну от ненависти».

Она осталась поработать часок после закрытия. До чека она добралась, когда остальные служащие уже собирались уходить. Адреса Ми на нем не было. Она списала адрес владельца счета, Франсуа Шанса.

Она позвонила ему полчаса спустя, из «Дюпон-Латен». Сказала, что она кузина Ми, что недавно встретилась с ней, но не сообразила спросить у нее телефон. Мужчина на том конце провода сказал, что, насколько ему известно, у мадемуазель Изоля нет никаких кузин, но в конце концов все же дал ей номер телефона и адрес: резиденция «Вашингтон» на улице Лорда Байрона.

Выходя из телефонной кабины в подвале, До установила себе срок: трое полных суток, прежде чем позвонить Ми. В зале кафе она присоединилась к ожидавшим ее друзьям: двоим коллегам из банка и одному юноше, с которым шесть месяцев как была знакома, четыре месяца как целовалась и два месяца как спала. Он был худощавый, довольно милый, немного не от мира сего, вполне симпатичный страховой агент.

До вернулась на свое место рядом с ним, нашла его не таким уж милым, вполне от мира сего, не очень симпатичным – разве что страховым агентом он как был, так и остался. Она вновь спустилась в подвал и позвонила Ми, но той не оказалось.

Голос девушки без итальянского акцента она услышала в трубке лишь спустя пять дней, в течение которых она безуспешно пыталась дозвониться ей с шести вечера до полуночи. В этот вечер До звонила из квартиры Габриеля, страхового агента, который спал рядом, засунув голову под подушку. Была полночь.

Вопреки вполне обоснованным опасениям, Ми помнила их встречу. Она извинилась за свое отсутствие. Вечером ее вообще трудно поймать. Утром, впрочем, тоже.

До, заготовившая добрый десяток хитроумных фраз, с помощью которых надеялась добиться встречи, сумела выговорить лишь одну из них:

– Мне нужно с тобой поговорить.

– Вот как, – сказала Ми. – Хорошо, приезжай, но только побыстрей, я хочу спать. Я рада тебя видеть, но завтра мне рано вставать.

Изобразив звук поцелуя, она положила трубку. До несколько минут тупо просидела на краю кровати, держа трубку в руке. Потом кинулась одеваться.

– Ты уходишь? – спросил Габриель.

Она сама поцеловала его, полуодетая, громко смеясь. Габриель решил, что она совсем спятила, и снова накрыл голову подушкой. Ему тоже предстояло рано вставать.

Дом оказался большой, весь в коврах, обставленный на англосаксонский лад. Нечто вроде отеля – швейцар в униформе, мужчины в черном за стойками темного дерева. О ее приходе Ми доложили по телефону.

В глубине холла До видела бар, в который надо было спускаться по трем ступенькам. Там сидели люди, которые, судя по всему, обычно обретаются на океанских лайнерах, на модных пляжах, на театральных премьерах: мир на грани сна.

Лифтер остановил кабину на четвертом этаже. Номер четырнадцатый. До придирчиво осмотрела себя в зеркале коридора, поправила волосы, которые у нее были уложены в тяжелый шиньон, потому что распущенные они требовали слишком много времени для ухода. Шиньон слегка взрослил ее и придавал серьезный вид. То, что нужно.

Дверь ей открыла пожилая женщина – она надевала пальто и уходила. Прокричав что-то по-итальянски в направлении соседней комнаты, она вышла за порог.

Как и внизу, здесь все было очень по-английски, с высокими креслами и толстыми коврами. Появилась Ми в коротенькой комбинации, с голыми плечами и ногами, с карандашом во рту и с абажуром в руке. Она объяснила, что он соскочил с лампы.

– Как поживаешь? Ты у нас мастерица? Взгляни, ладно?

В спальне, в которой витал запах американских сигарет и кровать была разобрана, До, не сняв пальто, водрузила абажур на место. Ми тем временем рылась в шкатулке, стоящей на секретере, потом исчезла в соседней комнате. Оттуда она вернулась с тремя купюрами по десять тысяч франков в одной руке и с махровым полотенцем – в другой. Деньги она протянула До, и та в недоумении машинально их взяла.

– Этого хватит? – спросила Ми. – Господи, знаешь, а я бы тебя никогда не узнала!

Она ласково смотрела на До прекрасными, словно из фарфора, внимательными глазами. Вблизи она уже не казалась старше двадцати лет, она и впрямь была очень красива. В неподвижности она оставалась секунды две, не больше, потом, словно вспомнив о чем-то срочном, устремилась к двери.

– Чао! Дай о себе знать, хорошо?

– Но… я не понимаю…

До пошла следом, протягивая купюры. На пороге ванной комнаты, где из кранов текла вода, Ми круто обернулась.

– Мне не нужны деньги! – повторяла До.

– Разве ты не об этом просила меня по телефону?

– Я просила о встрече, чтобы мы поговорили.

Ми то ли удивилась, искренне опечалилась, то ли сильно затосковала – а может, все это вместе.

– Поговорили? О чем?

– О том, о сем, – сказала До. – Просто хотелось с тобой повидаться, и все.

– В такой-то час? Послушай, садись пока, я через пару минут освобожусь и приду.

Полчаса До дожидалась в спальне, перед купюрами, которые она положила на кровать, так и не решившись снять пальто. Наконец появилась Ми в махровом халате, энергично вытирая полотенцем волосы. Она произнесла одну фразу по-итальянски – До, естественно, ее не поняла, – потом спросила:

– Ничего, если я лягу? Немного поговорим, пока я не засну. Ты далеко живешь? Если никто не будет беспокоиться, можешь, если пожелаешь, переночевать здесь. Тут целое море кроватей. И поверь, я очень рада тебя видеть, не делай такую обиженную физиономию.

Удивительно было, как это она еще ухитрялась уловить выражение лица. Она улеглась в халате, закурила сигарету, сказала До, что, если она хочет выпить, бутылки где-то в соседней комнате. И тотчас уснула – с дымящейся сигаретой в руке, мгновенно, как кукла. До не поверила своим глазам. Она дотронулась до плеча куклы, та пошевелилась, пробормотала что-то и выронила сигарету на пол.

– Сигарета… – жалобно протянула Ми.

– Я потушу.

Кукла изобразила губами звук поцелуя и вновь заснула.

Назавтра До вышла на работу с опозданием – впервые за два года. Ее разбудила пожилая женщина, нисколько, похоже, не удивленная тем, что нашла ее спящей на диване. Ми уже не было.

За обедом в бистро около банка, где подавали «дежурные блюда», До ограничилась тремя чашками кофе, проглотив их одну за одной. Есть ей не хотелось. Она была несчастна, как если бы ее незаслуженно обидели. Жизнь, дав вам что-то одной рукой, другой тут же это и отбирает. Ночь До провела у Ми, она вошла в ее интимный мир быстрее, чем могла об этом мечтать. Но теперь у нее было еще меньше, чем накануне, оснований для встречи. Ми оставалась неуловимой.

В тот же день, выйдя из банка, До пустила побоку свидание с Габриелем и вернулась в резиденцию. Из холла позвонила в номер четырнадцать. Мадемуазель Изоля не было. Весь вечер До прошаталась в окрестностях Елисейских Полей, зашла в кино, потом снова принялась прогуливаться под окнами номера четырнадцать. К полуночи, еще раз справившись о Ми у консьержа в черном, До отступилась.

Примерно десять дней спустя, в среду утром, «рассчитанный шанс» в банке повторился. В этот день Ми была в бирюзовом костюме – погода стояла теплая – и в сопровождении молодого человека. До перехватила ее у окошка кассы.

– А я как раз собиралась тебе позвонить, – выпалила она. – Отыскались старые фотографии, и я хотела пригласить тебя на ужин и показать их.

Ми, явно застигнутая врасплох, без особой убежденности в голосе пробормотала, что это замечательно, надо бы это провернуть. Она внимательно посмотрела на До, как в первый вечер, когда хотела дать ей денег. Неужели она проявляет к людям больше интереса, чем это кажется на первый взгляд? Должно быть, она прочитала в глазах До мольбу, надежду, страх быть отвергнутой.

– Послушай, – сказала Ми, – завтра вечером у меня одна тягомотная обязанность, но я освобожусь достаточно рано, чтобы поужинать. Я тебя приглашаю. Найди меня часам этак к девяти. Во «Флоре», если ты не против. Я никогда не опаздываю. Ciao, carina.

Ее сопровождающий одарил До безразличной улыбкой. Когда они проходили к двери, он обнял черноволосую принцессу за плечи.

Она вошла во «Флору» без двух минут девять, в накинутом на плечи пальто и в белой косынке. До, уже полчаса сидевшая за стеклянной перегородкой террасы, за минуту до этого увидела подъезжавший «МГ» и поздравила себя с тем, что Ми приехала одна.

Ми выпила сухой мартини, рассказала о приеме, с которого только что уехала, о книге, которую закончила читать прошлой ночью, расплатилась, сказала, что умирает с голоду, и спросила, нравятся ли До китайские рестораны.

Они поужинали на улице Кюжа, сев друг против друга и заказав разные блюда, которые разделили пополам. Ми заметила, что распущенные волосы больше идут До, чем шиньон, который был у нее в первый вечер. У нее самой волосы были гораздо длиннее, и ей приходилось тратить чертову прорву времени на то, чтобы их причесать. Две сотни взмахов щеткой ежедневно. Временами Ми умолкала и смотрела на До так пристально, что той становилось не по себе. А временами продолжала свой монолог, перескакивая с одного на другое, и тогда казалось, что ей все равно, кто сидит напротив нее.

– Да, кстати, где же фотографии?

– Они у меня дома, – ответила До. – Это в двух шагах отсюда. Я думала, что мы могли бы потом заскочить ко мне.

Усаживаясь за руль своего белого «МГ», Ми объявила, что чувствует себя замечательно и премного довольна проведенным вечером. Входя в гостиницу «Виктория», она отметила, что район хороший, а в номере Ми тотчас ощутила себя как дома. Она сняла пальто, туфли и свернулась калачиком на постели. Вместе они принялись рассматривать маленькую Ми, маленькую До и забытые, вызывающие умиление лица. До, стоящей на коленках рядом с Ми на постели, хотелось бы, чтобы это длилось вечно. Аромат духов Ми она чувствовала так близко, что могла быть уверенной: он останется при ней и после ухода гостьи. Она обвила рукой плечи Ми и уже не могла разобрать, чье тепло ощущает: то ли плеч Ми, то ли своей руки. Когда Ми засмеялась при виде снимка, на котором обе они сидели на краю тобоггана, До не выдержала и в отчаянии поцеловала ее в волосы.

– Хорошее было время, – сказала Ми.

Она не отстранилась. На До она не глядела. Снимки все уже были просмотрены, но она, по всей видимости, смущенная, не двинулась с места. Наконец она повернулась к До и очень быстро проговорила:

– Поехали ко мне.

Она встала и обулась. Увидев, что До сидит на месте, она вернулась к ней, опустилась перед ней на коленки и положила ей на щеку прохладную ладонь.

– Я хотела бы навсегда остаться с тобой, – сказала До и притянула к своему лбу плечо юной принцессы, которая теперь была отнюдь не безразличной, а нежной и уязвимой, как та маленькая девочка, какой она была когда-то, и которая прерывающимся голосом отвечала:

– Ты слишком много выпила в этом китайском ресторане, ты сама не знаешь, что говоришь.

В машине До проявляла притворный интерес к проносящимся за окном Елисейским Полям. Ми тоже молчала. В номере четырнадцать пожилая женщина ждала, дремля в кресле. Ми выпроводила ее, громко чмокнув в обе щеки, закрыла за ней дверь, швырнула туфли в дальний угол комнаты, пальто – на диван. Она смеялась и выглядела счастливой.

– Что у тебя за работа? – спросила она.

– В банке-то? О, слишком долго рассказывать. К тому же это совсем не интересно.

Ми, уже опустившая верх платья, вернулась к До и принялась расстегивать на ней пальто.

– Какая же ты бука! Снимай это, устраивайся! На тебя такую без слез не взглянешь. Да начнешь ты шевелиться?

Кончилось тем, что они сцепились и обе упали – частью на кресло, частью на ковер. Ми была сильнее. Удерживая До за запястья, она смеялась, запыхавшись после борьбы.

– Что у тебя за мания – все усложнять? – спросила Ми. – Хотя да, ты выглядишь сложной девушкой. Когда это ты у нас стала такой сложной? Когда научилась мучить людей?

– Я всегда была такой, – ответила До. – Я тебя никогда не забывала. Часами смотрела на твои окна. Представляла себе, что спасаю тебя во время кораблекрушения. Целовала твои фотографии.

До не могла больше говорить – она лежала на ковре с пригвожденными к полу запястьями, а сверху на нее навалилась Ми.

– Ну ладно, хватит, – заключила Ми.

Она поднялась и упорхнула к себе. Спустя мгновение До услышала, как из кранов в ванной комнате потекла вода. Тогда поднялась и До, вошла в спальню Ми и принялась рыться в шкафу в поисках пижамы или ночной рубашки. Первой нашлась пижама. Она оказалась До впору.

Ту ночь она провела на диване в комнате у входа. Ми, лежа в соседней комнате, много говорила, возвышая голос, чтобы быть услышанной. Снотворное она не приняла. Вообще-то она прибегала к нему часто, чем объяснялось и то, как внезапно она заснула в тот, первый, вечер. И еще долгое время после того, как объявила: «Баиньки, Доиньки!» (на это тоже полагалось рассмеяться), – она продолжала свой монолог.

Часа в три ночи До проснулась и услышала, что Ми плачет. Прибежав к ее кровати, До обнаружила Ми в слезах, выпроставшейся из-под простыней и спящей без задних ног. Она укрыла Ми, притушила лампу и улеглась на свой диван.

Назавтра вечером у Ми был «кое-кто». Звоня по телефону из «Дюпон-Латен», До слышала, как этот «кое-кто» спрашивает сигареты. Ми отвечала ему: «Да вот они на столе, ты ослеп, что ли?»

– Я тебя не увижу? – спросила До. – Кто этот парень? Ты уходишь с ним? А после я не могу с тобой увидеться? Я могу подождать. Могу расчесать тебе волосы. Могу сделать все что угодно.

– Не мучай меня, – ответила Ми.

Тем же вечером в час ночи она постучала в дверь номера До в гостинице «Виктория». Она, по всей видимости, много пила, много курила, много говорила. Она была грустная. До раздела ее, в свою очередь одолжила ей пижамную курточку, уложила в свою постель, держала ее в объятиях до самого звонка будильника; она не спала, слушала ее ровное дыхание и думала: «Теперь это уже не сон, она здесь, она моя, я буду вся пропитана ею, когда с ней расстанусь, я и есть она».

– Тебе обязательно туда идти? – спросила Ми, приоткрыв один глаз. – Давай-ка заваливайся снова. Я включаю тебя в «регистр».

– Куда-куда?

– В платежный журнал крестной. Ложись. Я заплачу.

До была уже одета и готова уходить. Она ответила, что это чушь, что она не игрушка, которую берут, а потом бросают. Банк дает ей жалованье, которое выплачивается каждый месяц и обеспечивает ее существование. Ми выпрямилась в постели – лицо свежее, отдохнувшее, взгляд совершенно ясный и свирепый.

– Ты говоришь, точь-в-точь как один мой знакомый. Если я говорю, что заплачу, значит, я заплачу! Сколько ты получаешь в своем банке?