Текст книги "Воспоминания о Корнее Чуковском "

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Когда я наконец поняла, что он сам не верит этим срокам, то сказала:

– Будет вам! Вы еще десять лет проживете!

– Десять? Так мало? Я хочу больше…

Разговор происходил в 1959 году. Ему было тогда около восьмидесяти лет.

Тогда же, в 1959 году, подарил мне фотографию, где он снят с катаевской собакой Мишкой. И шутливо написал:

«…От Мишки и меня. Корней Чуковский. В 1959 году такими мы были. Это было очень давно. Июль 1970 г.»

Он не дожил до этой предсказанной им даты девяти месяцев.

На одном из «костров» Агния Барто предложила детям прочитать хором «Мойдодыра».

– Кто лучше всех знает эту сказку?

– Я!! – истошным голосом закричал Корней Иванович.

1971

H. Чернышевская
ВСТРЕЧА ДВУХ ВЕКОВ

Наша первая встреча в Переделкине произошла в июле 1958 года, когда я одна сидела на веранде Дома творчества. Перед глазами красовался цветник из пионов, начинали расцветать розы.

Вдруг вдали, на дорожке, ведущей к нашему дому, показался человек в белом костюме. Он шел не торопясь и направлялся ко мне. Я подумала, не ошибка ли это, – ведь я его не знаю. Поэтому даже огляделась по сторонам и еще раз удостоверилась, что кругом пустые плетеные кресла.

– Я к вам! – произнес посетитель, склонился и поцеловал мне руку.

Я вгляделась в его лицо и к изумлению своему увидела, что это – Корней Иванович Чуковский. Мы не виделись сорок лет. Конечно, я была очень обрадована.

Должно быть, на меня кто-нибудь ему указал:

– Вон она, в кресле одна сидит.

Можно ли считать это первой встречей, первым днем личного знакомства? Думается, что нет. Эта встреча была подготовлена целым рядом фактов и впечатлений.

Еще в 1918 году Чуковский посетил моего отца, Михаила Николаевича, для беседы об Авдотье Яковлевне Панаевой, книжку о которой в то время писал. Узнав от мамы, что к отцу приехал Чуковский, мы с сестрой стали просить маму, чтобы нам было позволено присутствовать при их беседе. Ведь Чуковского мы, девятнадцатилетние курсистки, уже хорошо знали по его книгам «От Чехова до наших дней», «Лица и маски». После гимназических учебников от этих книг веяло какой-то свежестью, недозволенной дерзостью и свободой мысли.

Мама вошла с нами в кабинет отца и обратилась к Чуковскому со словами:

– Корней Иванович, наши дочки очень хотели бы послушать вас. Они ваши поклонницы.

– Пожалуйста, – отвечал он, прижимая к сердцу большую тетрадь.

И добавил как-то по-детски:

– Только я стесняюсь…

Это нас особенно тронуло. Нас, девчонок, стеснялся настоящий писатель!.. Мы слушали его затаив дыхание.

Помню, в разговоре с отцом его особенно интересовал вопрос об огаревском наследстве, о котором мы с сестрой не имели никакого понятия, поэтому содержание их разговора не сохранилось в памяти.

Мне довелось услышать выступление К. И. Чуковского на «Вечере свободной поэзии» в Тенишевском училище. Он говорил о Маяковском, который тогда же читал свою поэму «Война и мир».

Видеть Маяковского и слушать его мне пришлось впервые, Впечатление было очень сильное, просто потрясающее. Слово Чуковского было проникнуто любовью к поэту.

В 1958 году я получила путевку от Литфонда в Переделкино. Я думала, что увидеть Чуковского будет очень просто. Поэтому, приехав в Переделкино, на другой же день обратилась к сестре-хозяйке Дома творчества с просьбой указать мне, как пройти к нему на дачу.

Она отвечала:

– Не думайте, что навестить его так легко. Вас и не допустят к нему. Он в пять часов утра встает, до девяти работает, потом отдыхает, потом обед, перед обедом (в два часа) заканчиваются все литературные занятия, в девять часов вечера он ложится спать. В промежутке между двумя и девятью часами у него бесконечные посетители.

Значит, увидеться с Чуковским мечта несбыточная, и надо от нее отказаться. Вот почему в тот вечер, когда ко мне подошел «незнакомец» в белом костюме, мысли мои были совсем далеки от Чуковского. К тому же вместо черноволосого человека с веселым, звучным голосом я увидела голову белую, как снег, и услышала приглушенное до мягкости: «Я к вам».

В первой же беседе с К. И. Чуковским мы коснулись прошлого. Вспомнили 1918-й год. Корней Иванович сказал:

– Я помню и вашего отца, и вашу бабушку, Ольгу Сократовну. В 1906 году мы сидели с ней на скамейке у озера Мед-дум и беседовали…

К. И. Чуковский впервые навестил нашу бабушку раньше, в 1905 году, когда она жила в Петербурге в одном доме с нами, на Большой Зелениной улице. Это был пятиэтажный каменный дом, выходивший на четыре улицы и вмещавший в себя до пятисот жителей. Наша квартира находилась на четвертом этаже, и бабушке трудно было подниматься по лестнице, поэтому отец снял для нее комнатку в первом этаже у какой-то престарелой пенсионерки. Мы, трое детей, ходили туда вместе с няней навещать бабушку. Чуковский хотел узнать от вдовы Чернышевского об отношениях Некрасова и Николая Гавриловича.

Он спросил Ольгу Сократовну, какие стихи Некрасова больше всего нравились Чернышевскому. Она сейчас же вспомнила: те, которые начинаются словами:

 
Мы разошлись на полпути,
Мы разлучились до разлуки…
 

Чуковский долго не мог обнаружить этого стихотворения, изучая рукописное наследие Некрасова. Какова же была радость Корнея Ивановича, когда наконец эти стихи попались ему в беспорядочной груде бумаг, найденных спустя двадцать лет!

Полностью он опубликовал их в 1931 году [32]32
  См. журнал «30 дней», 1931, № 1, стр. 58–59.


[Закрыть]. Память семидесятитрехлетней вдовы Чернышевского его поразила.

Таким образом получилось, что мы с Корнеем Ивановичем встретились не как чужие, незнакомые люди: за нашими плечами стояли ушедшие из жизни два поколения семьи Чернышевского. Я сразу почувствовала себя спокойно, свободно и, когда он стал расспрашивать о моей литературной работе, поделилась планом будущей книги.

– Вам нужно собрать, объединить и обобщить все вами написанное, сказал он.

С первых же дней в Переделкине обнаружилось, что нас связывают не только литературные интересы и воспоминания «вообще». Я узнала, что Корней Иванович задумал написать очерк о журнале «Сигнал», редактором которого он состоял в 1905 году.

Корней Иванович пригласил меня к себе на дачу, стал расспрашивать, что я помню из меддумской жизни. Ведь именно там спасался он в 1905 году от преследования судебного следователя Обуха-Вощатынского, бежал из Петербурга и появился в Меддуме под видом англичанина. Молниеносному решению так поступить содействовало, как пишет Корней Иванович, три фактора: необходимость бежать от городовых, которые уже шли его арестовать, неожиданное для самого себя посещение Веры Александровны Пыпиной и ее мужа, Евгения Александровича Ляцкого, и случайная встреча с моим отцом, Михаилом Николаевичем Чернышевским. Вера Александровна (моя тетушка) предложила Чуковскому заменить его дешевенький чемодан, перевязанный веревкой, ее новым чемоданом с заграничными наклейками, а жалкую кепку мягкой, теплой клетчатой фуражкой Евгения Александровича. В этой фуражке и с этим чемоданом в руках Чуковский казался «настоящим англичанином». И вдруг, по словам Чуковского, открывается дверь и входит M. H. Чернышевский. Корней Иванович со свойственной ему наблюдательностью сразу уловил усталость, удрученность в его взгляде и движениях. Еще бы: это был период, когда Михаил Николаевич посвящал все свое время, с утра до поздней ночи, подготовке к изданию полного собрания сочинений своего отца в условиях начинавшихся цензурных гонений. Войдя к Ляцким, он произнес: «Как хорошо было бы уехать в Меддум и там отдохнуть от всего!»

Эти слова оказали какое-то исключительное воздействие на несчастного Чуковского, спасавшегося от тюремной камеры. Дело кончилось его бегством в Меддум.

Я нарочно привела вкратце своими словами, а не цитатой из Чуковского, ту часть его статьи [33]33
  См. Корней Чуковский. «Сигнал». Собрание сочинений, т. 2, стр. 726.


[Закрыть], которая касается встречи с моими родными и далеко не всем понятного слова «Меддум».

Без этого нельзя дальше продолжать воспоминаний о Переделкине.

Чуковский жил в Меддуме два раза: в 1905 году, когда спасался от преследования судебного следователя Обуха-Вощатынского, и в 1906 году, когда, оправданный по суду благодаря блестящей защите адвоката О. О. Грузенберга, спокойно, уже под своим именем, поехал туда с женой.

По просьбе Чуковского я, когда вернулась из Переделкина в Саратов, записала и отослала ему свои меддумские впечатления.

После этого разговора прошло несколько дней. И вот Корней Иванович приглашает к себе – слушать его чтение о журнале «Сигнал».

Часов в шесть вечера 7 августа 1958 года мы собрались на стеклянной веранде: профессор Павел Наумович Берков, Макс Поляновский с женой, Елизавета Николаевна Кольцова и другие.

Все слушали с большим интересом.

В те дни я почувствовала, что Меддум связал нас крепкой нитью.

Однажды Корней Иванович с большим чувством рассказал нам писательницам, собравшимся на веранде, о процессе Н. Г. Чернышевского. Этот эпизод биографии Николая Гавриловича, превратившийся в настоящую шекспировскую драму с подлогами, ложными доносами и прочими действиями провокатора Костомарова, больше всего занимал воображение Чуковского, и я не раз слышала его взволнованные рассказы об этом. Но в тот день, о котором я говорю, мне особенно бросилась в глаза манера повествования Корнея Ивановича. Он временами останавливался и полувопросительно глядел на меня, как бы ожидая подтверждения или реплики вообще. И я дополняла короткими словечками его рассказ. На прощанье Корней Иванович заметил:

– Да, надо нам с Ниной Михайловной устроить вечер Чернышевского.

Но как-то так получилось, что такой вечер не состоялся. Думаю, что главной причиной было то, что я вечно спешила домой, в Саратов.

К процессу Чернышевского Корней Иванович еще не раз возвращался. Узнав, например, что один писатель пишет сценарий о Чернышевском под названием «Роман в Петропавловской крепости», К. И. Чуковский был глубоко возмущен, когда на его вопрос о процессе Чернышевского автор сценария ответил, что ничего не знает о нем. Корней Иванович сказал нам с Н. К. Гудзием:

– Как же это так?! Писать о Чернышевском в Петропавловской крепости и не знать его процесса! Странные бывают писатели!

С большим нетерпением дожидался Корней Иванович выхода в свет книги «Дело Чернышевского», подготовлявшейся в Саратове. «Уже в книге Лемке, писал он в октябре 1966 года, – это „Дело“ произвело ошеломляющее впечатление; но Лемке многого не знал, а кое-чего и сам недопонял. Дать научно проверенные, щепетильно точные документы, относящиеся к этому Делу, давно уж назрела потребность».

Интересовала Корнея Ивановича и самая личность предателя Костомарова, ему захотелось проверить его деятельность как поэта. «Знаете ли Вы, сообщал он в том же письме, – что Всеволод Костомаров был гнусным переводчиком? Я сравнивал с подлинниками те переводы из Бёрнса и Лонгфелло, которые даны им в „Современнике“. Они так же лживы, как и он сам».

Много труда вложил К. И. Чуковский в изучение стихотворения Некрасова «Не говори: забыл он осторожность», посвященного Чернышевскому. Это началось с 1914 года, когда Корней Иванович прислал В. Е. Чешихину-Ветринскому рукопись стихотворения со своими комментариями [34]34
  См. В. Е. Чешихин-Ветринский. Н. Г. Чернышевский. Пг., изд. «Колос», 1923, стр. 203–204.


[Закрыть]. Об этом же стихотворении К. И. писал мне в письме от 25 декабря 1966 г.: «Статья Гаркави превосходна. Он установил раз навсегда, что стихотворению „Не говори“ нужно придать редакционное заглавие: (Н. Г. Чернышевский) и что датировать его нужно 1874 годом» [35]35
  Речь идет о статье А. М. Гаркави «К спорам о стихотворении Некрасова „Н. Г. Чернышевский“» в сб. «Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы», т. IV. Под ред. проф. Е. И. Покусаева. Изд. Саратовского университета, 1965, стр. 104–117.


[Закрыть].

Однажды Корней Иванович сказал мне:

– Я хотел бы послушать ваши воспоминания о писателях, вами виденных и слышанных.

«Вы хорошо делаете, что начинаете писать Ваши мемуары в чудесном возрасте – 62 года, в возрасте, специально предназначенном для этой работы, – заметил Корней Иванович в одном из своих писем 1959 г., – в 77 мучительно чувствуешь: поздно!»

Но одновременно с этой работой я должна была выполнить еще одну повесть о Чернышевском для массового читателя. Опять поездка в Переделкино. Опять встреча с Корнеем Ивановичем.

Наиболее трудной задачей для меня было написать о бабушке, Ольге Сократовне.

В последних числах июля 1968 года состоялся наш разговор с Корнеем Ивановичем о моей рукописи: стоит ли ее продолжать?

– Даже не видя ее, но зная вас, скажу: стоит, – отвечал он.

– Я хочу, с одной стороны, снять с Ольги Сократовны печать подпольщицы и, с другой, освободить ее образ от пошлости.

– Вы уже и раньше сделали это – в вашей «Летописи».

Сейчас книжка моя вышла четвертым изданием, в нее внесены дополнения. Но разговор о ней с Корнеем Ивановичем никогда не изгладится из моей памяти. В Переделкине, на улице Серафимовича, у старой сосны, остались жить старинные образы моих предков и светлые мысли о Корнее Ивановиче.

1970–1973

Эр. Ханпира
ОДИН ГОД ИЗ ВОСЬМИ

Я познакомился с Корнеем Ивановичем благодаря поэту, которого он преданно любил и памяти о котором он рыцарственно служил всю свою долгую жизнь в литературе.

Однажды в августе 1960 года я услышал, как по радио артист читал стихотворение Некрасова «Поэт и гражданин»:

 
…Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденье, за любовь…
Иди и гибни безупречно.
Умрешь не даром: дело прочно,
Когда под ним струится кровь…
 

Артист прочел – безупрёчно. Это заинтересовало меня. До той поры такого произношения этого слова я не слыхал.

Я начал размышлять над историей безупрёчно. По закону русской фонетики здесь должно было бы звучать «э», а не «о» (то есть на письме тут ожидается «e», a не «ё»).

Я написал небольшую статью, где говорил, что некрасовская рифма свидетельствует: надо произносить безупрёчно. «Некрасов иногда писал белым стихом, но если уж стих был не белым, то у Некрасова не найдем случаев несовпадения ударных гласных в рифмующихся словах», – обосновывал я этот вывод и заканчивал статью так: «Почему же поэт остановился на этом варианте произношения? Мне кажется, что этот вариант помогает читателю точнее понять тот смысл слова, который имел в виду автор. Ведь нельзя же разуметь под безупречно в некрасовском контексте „отлично, похвально, превосходно“? Некрасовское безупрёчно – это и „не заслуживая упрека“, и „не посылая упрека“» [36]36
  Ср. русский перевод французского выражения: «Chevalier sans peur et sans reproche» – «Рыцарь без страха и упрека».


[Закрыть].

Меня смущали слова «не найдем случаев». Мало ли что подсказывает память. Засесть за многотомное собрание сочинений Некрасова и читать строку за строкой? И вдруг меня осенило: ведь есть же человек, который Некрасова знает вдоль и поперек. И если все-таки встречается там несовпадение ударных гласных в рифмующихся словах, этот человек наверняка помнит об этом.

Так возникла мысль послать статейку Корнею Ивановичу. В коротком сопроводительном письме, умолчав о сомнениях по поводу ударного гласного и скаламбурив насчет того, что, зная об отзывчивости Корнея Ивановича, рассчитываю на его отзыв, просил не щадить моего авторского самолюбия.

6 сентября (дней через шесть после отправки моего заказного письма) получаю открытку.

«Дорогой Эрик Иосифович! Ваша статья мне понравилась. Очень тонко интерпретировали Вы слово „безупречно“ у Марлинского. Конечно, Полина любила героя, не делая ему сцен, ни в чем не упрекая его. Относительно некрасовского „безупречно“ Вы опять-таки совершенно правы. Эволюция смыслового значения этого прилагательного намечена Вами верно.

В отзывах о литературе я никогда не щадил ничьих самолюбий.

Уважающий Вас

Корней Чуковский».

Нетрудно представить себе, как это обрадовало меня и подняло веру в собственные силы.

Месяца через полтора я послал Корнею Ивановичу новый опус с оговоркой, что это в последний раз. Работа была посвящена многозначности слова, игре на этой многозначности в поэтической строке и носила научно-популярный характер. Корнею Ивановичу она не понравилась, и он написал:

«Дорогой Э. И.

Эта статейка менее удалась Вам, чем первая. В ней нет никаких открытий. Кто же не знает, что „важный“ имеет два значения? „Важничать“, „тяжко-важко“, „важности“, „вага“ – все это известно всем словарям и всем слововедам. У Вас много пытливости, много словесной чуткости, но приведенные Вами тексты не дают Вам оснований сказать, что „И слово играет радугой своих смыслов“. Слишком большой вывод из очень мелких (и к тому же общеизвестных) фактов.

Простите, пожалуйста.

С приветом

К. Чуковский

6 ноября 1960 г. [37]37
  В 1963 году в «Вопросах литературы» (№ 12) и в 1964 году в журнале «Русский язык в школе» (№ 2) были напечатаны мои статьи, в которых использовались помимо прочего материалы из работы, раскритикованной Корнеем Ивановичем. Я считал, что теперь, после учета замечаний Корнея Ивановича, у меня уже имелись основания в конце одной из этих статей сказать о «радуге значений».


[Закрыть]»

В январе 1961 года вышел № 1 «Вопросов литературы» с моей статьей «Поговорим о нашей речи». В десятых числах февраля мне позвонила Евгения Александровна Кацева, принявшая большое участие в судьбе этой, как говорят в журнально-издательских сферах, «самотечной» статьи. Евгения Александровна сказала, что в «Вопросы литературы» на мое имя пришло письмо от Корнея Ивановича. Я помчался туда.

«Дорогой тов. Э. Ханпира. Изо всего, что печатается сейчас о языке, мне больше всего пришлась по душе Ваша статья. (Вся, за исключением заглавия, которое как бы нарочно уклоняется от своей прямой роли: определить содержание статьи).

Действительно давно уже возникла потребность не только восставать против всяких словесных ошибок, но и против тех, кто восстает против них без всяких для того оснований. Чудесно Вы сделали, что посягнули на Горького („целый ряд“) и на Сергеева-Ценского („встать на колени“). Я помню, как Алексею Максимовичу доказывал Евг. Замятин, что „целый ряд“ совершенно законная формА. А. М., как мне показалось, согласился с ним. Теперь из Вашей статьи я узнал, что по существу это было не так.

Еще раз – спасибо за умную – и отлично написанную статью!

Ваш К. Чуковский.

3 февр. 1961 г.»

В ответном письме, поблагодарив Корнея Ивановича за лестный отзыв, я согласился с критикой заглавия и написал, что, пожалуй, больше подошло бы «Против излишнего запретительства». К этому времени как раз вышел 1-й номер «Русского языка в школе» со статьей о безупрёчно, и я послал его Корнею Ивановичу. Для меня это было не только соблюдением элементарного правила литературной и научной этики. Это было и желанием поделиться радостью с Корнеем Ивановичем: когда у тебя напечатаны всего три вещи, каждая новая публикация – праздник.

28 февраля или на следующий день я читал новое письмо Корнея Ивановича:

«Дорогой Э. И., я рад, что получил Ваш адрес. Мне почему-то казалось, что письмо, адресованное в „Вопросы литературы“, до Вас не дойдет. Статью Вашу я обильно цитирую в своей статье о языке, которую сочиняю теперь. Очень хотелось бы показать Вам эту мою статью и посоветоваться обо многом. Не приедете ли Вы ко мне в Переделкино (ул. Серафимовича, 3) к 6 часам 28 февраля? Если письмо не дойдет до Вас к этому времени, сделайте милость, приезжайте в марте – когда вздумается.

Простите бесцеремонность моего обращения к Вам. О „безупрёчном“ статью прочитал вновь. Она интересна, но узка, а „Против изл. запретительства“ прельщает именно своей широтой.

Не захватите ли с собою тот отрывок статьи, кот. не вошел в „Вопр. литер.“?

Ваш К. Чуковский

26. II.61»

Дозвониться мне не удалось. Я спросил в письме, можно ли приехать 10-го. В том же письме извещал Корнея Ивановича, что «Вопросы литературы» готовят дискуссию в Центральном Доме литераторов на тему «Как мы говорим, как мы пишем», что журнал рассчитывает на его участие и что вступительное слово поручено сделать мне.

«Увы, увы, дорогой Эрик Иосифович, 10 марта я уезжаю из Переделкина и буду свободен только 13-го, 15-го, 16-го.

Ни в каких дискуссиях участвовать не буду. Вопрос о языке – тонкий и сложный. […]

Если Вы не боитесь 13-го, приезжайте и привезите свою работу.

Очень хочется познакомиться с Вами по-настоящему.

Ваш К. Чуковский».

Письмо отправлено 7 марта. Я ответил, что приеду 13-го.

* * *

Наступило 13 марта 1961 года.

Я давно завидовал красивым женщинам: мне казалось, что они, привыкшие к поклонению и поклонникам, совершенно не тушуются, не смущаются при знакомстве со знаменитыми мужчинами.

Мне тридцать четвертый год, а человеку, которого я через несколько десятков минут увижу и с которым буду говорить, – семьдесят девятый. И этот человек – Чуковский… Мысль, двигаясь в этом направлении, могла повернуть меня назад. Старался отвлечься дорожными впечатлениями. А вот и Переделкино. Вхожу в дом. Клара Израилевна поднимается наверх. Вскоре она возвращается и говорит, что Корней Иванович ждет меня. Сверху доносится голос, который нараспев несколько раз произносит мою фамилию. Это, видимо, была одна из милых привычек Корнея Ивановича, как и обращение к некоторым людям по фамилии, на европейский манер. Стучу в дверь. Тот же веселый голос говорит: «Войдите». Посреди комнаты на ковре стоит высоченный человек. Со словами: «Так вот вы какой» – он протягивает мне руку, в которой почти тонет моя.

Мы в окружении полок и шкафов. Корней Иванович предлагает мне сесть на плетеное соломенное кресло справа от письменного стола. Стол этот большой, просторный, стоит вдоль большого окна.

Неожиданно говорю:

– Корней Иванович, а ведь я вас боюсь.

– Отчего?

– Вы живая история литературы.

– Ай! – досадливо отмахивается Корней Иванович.

И мне становится легче.

– Расскажите о себе, – просит Корней Иванович. Внимательно слушает.

Смущение мое совсем пропало. Помню, не удержался и посетовал мимоходом на то, что никак не могу после возвращения в Москву найти постоянной работы. Как я убедился через несколько месяцев, Корней Иванович запомнил это. Правда, «жалких слов» и печального тона, которыми я обрисовал свою служебную неустроенность, он явно не принял. Теперь я понимаю: молодой человек имеет кусок хлеба и возможность писать и печататься, так чего же хныкать?

Пока я рассказывал о себе, он расхаживал по кабинету, останавливался, задавал вопросы, бросал реплики, присаживался на застланный пледом диван.

Среди вопросов, заданных мне Корнеем Ивановичем, был вопрос о моей фамилии. Я ответил, что дед по отцу был ассириец и носил фамилию Пира. Родом он был из Урмии (одна из провинций Ирана). По рассказам отца слово «хан» было в конце прошлого века прибавлено к фамилии деда шахским фирманом (указом) за успешное окончание военного училища в России.

– Так, значит, пира? Ханпира? Какое разочарование! Я думал – мира: Ханмира, – сказал Корней Иванович [38]38
  Только теперь, пиша (как говорили в XIX веке) воспоминания, я заметил на двух конвертах вместо Ханпира – Ханмира. Это были как раз письма, полученные перед нашей первой встречей. Мою фамилию искажают по-разному. Чаще – Хампира. Корней Иванович переделал ее необычно, ни на кого не похоже.


[Закрыть].

Я пошутил, что компенсация за это разочарование – встреча Чуковского с единственным в мире ассирийцем, пишущим о русском языке.

Потом я прочел ему то, что не попало в статью, напечатанную в «Вопросах литературы». Это были примеры речевой неряшливости и комментарии к ним (когда предложили сократить статью, я решил пожертвовать этой частью, считая отпор пуризму более важным делом). Корней Иванович не согласился с большинством моих оценок, полагая, что в поэтической речи критикуемые мной словоупотребления вполне допустимы. Однако это не было мнением человека, почитающего чуть ли не святотатственным, кощунственным и уж во всяком случае примитивно рационалистическим, откровенно головным пристальное внимание к слову в поэтической строке – его смыслу, его связям с другими словами. Корней Иванович привел пример ошибки, найденной Тургеневым у Фета: «Ты чистым донесен в могилу» – и исправленной автором: «Ты чистым унесен в могилу».

Вошла женщина-парикмахер. Я хотел откланяться. Корней Иванович, извинившись, удержал меня. Она принялась брить Корнея Ивановича тут же, у письменного стола.

Мы продолжали разговор. При этом Корней Иванович с риском быть порезанным норовил не терять из виду лица собеседника. Он рассказал про свое письмо в одну высокую инстанцию, посвященное воспитанию детей. Это было во время войны. Корнея Ивановича пригласили к официальному лицу. Пригласивший сначала подробно изложил меры, долженствующие улучшить воспитание детей и подростков, а после неофициальным тоном произнес: «Корней Иванович, моему сыну шестнадцатый год. Как мне его воспитывать?»

Вскоре я стал прощаться. Корней Иванович вышел проводить в прихожую. Я спросил, изменил ли он свое решение не участвовать в дискуссии, которая будет через день. Он ответил, что нет. Мы тепло распрощались.

Понадеявшись на память, ни в тот день, ни после я не сделал хотя бы пунктирной записи. Много раз потом я встречался с Корнеем Ивановичем и ни разу ничего не записал. Сейчас я искренне удивляюсь собственному легкомыслию и лени.

* * *

15 марта. Малый зал Центрального Дома литераторов.

Перед самым началом диспута его организатор и председатель, главный редактор «Вопросов литературы» В. М. Озеров как бы между прочим сказал мне: «Надо уложиться в двадцать минут». Я рассчитывал на сорок. Виталий Михайлович объяснил: «Вас не знают. Больше двадцати минут слушать не будут». Наверно, так оно и есть: Виталию Михайловичу аудитория хорошо знакома, но нет, чтоб раньше предупредить. Сидя за столом президиума, лихорадочно шарю глазами по плану выступления: ищу, что можно выбросить. Я с краю стола. Рядом невозмутимый С. И. Ожегов. Дальше В. Г. Лидин, потом В. М. Озеров и В. А. Каверин.

Виталий Михайлович представил аудитории тему и меня. Я начал говорить и сразу же поразился реакции литераторов: по своей непосредственности она напоминала поведение детей во время спектакля или киносеанса. По сравнению с этой аудиторией студенческая выглядела сказочно выдержанной, почти чопорной. Особенно выделялся один пожилой мужчина. Он сидел в первом ряду и аккомпанировал своим громким и частым репликам стуком палки.

Я проговорил половину отведенного мне времени, когда через дальнюю боковую дверь в зале возник Корней Иванович. Стройный, в элегантном сером костюме, он под доброжелательное оживление и веселые аплодисменты легким широким шагом направился к столу президиума и сел слева от меня. Я так и не спросил его ни тогда, ни после, почему он передумал. Могу лишь строить догадки: либо его уговорил Виталий Михайлович, либо он сам «вошел в мое положение» новичка в ЦДЛ. Во всяком случае, это было очень приятным сюрпризом для меня (присутствующим Корней Иванович был обещан в пригласительном билете).

Не помню, кто говорил после. Корней Иванович слушал и что-то черкал в блокноте. Потом, улыбаясь, показал мне. Это был рисунок, изображающий меня в профиль.

Корней Иванович попросил слова. Начав с того, что сюда он «приехал из деревни» и что сразу после выступления должен будет уехать, он сказал, что «дорогой наш товарищ Ханпира» не всегда прав в своей критике, принимая за ошибки вполне художественно оправданные вещи. Это было продолжением того, о чем мы говорили с ним два дня назад. Потом он рассказал о злобном письме, полученном им после его статьи «Сыпь» [39]39
  Статья была посвящена культуре речи и напечатана сперва в «Известиях», а потом в сборнике «О родном нашем языке» (М., 1961) вместе со статьями К. Паустовского, Л. Успенского, А. Ивича и других.


[Закрыть]. Под хохот зала он прочел то место из письма, в котором ослепленный ненавистью корреспондент обозвал его сифилитиком. «Если кто из молодых хочет посмотреть на этого человека, то вот его адрес», – сказал Корней Иванович и назвал адрес. Закончив, он поклонился и пошел к выходу. К нему ринулись и окружили какие-то пожилые женщины.

Мой однокашник, сидевший в зале, сказал мне, когда мы расходились, что Корней Иванович не принял в принципе моей критики писательских языковых ошибок, а не только отверг частности.

Я решил узнать, так ли это. Подобрал еще несколько примеров и написал Корнею Ивановичу письмо; 20 или 21 марта пришел ответ.

«Дорогой Эрик Иосифович!

Спасибо за дружеское письмо. Конечно, мне и в голову не приходило порицать то, что Вы говорите об ошибках газетной прозы. Здесь Вы в своей стихии, и каждый пример свидетельствует о Вашей лингвистической зоркости. Вы необыкновенно чувствительны ко всякому словесному ляпсусу. Но когда Вы говорите о стихах, Вы не учитываете особых привилегий поэтов – отклоняться от синтаксических норм. Здесь я иногда не согласен с Вами. Так и поняла мое выступление аудитория Дома литераторов. Думаю, что Ваш однокашник единственный, кто придал моим словам такое неверное толкование.

„Ищут намертво пули“ вовсе не описка, не неряшество, а нарочитый сдвиг, и, мне кажется, Ваш протест против подобных оборотов только ослабляет Ваши позиции, которые я считаю очень сильными…»

В годы, прошедшие с той поры, я много занимался окказиональными словами (тем, что в школе и в литературоведении называют неологизмами), а также другими видами окказионализмов (в том числе смысловыми). И я понял: по существу Корней Иванович был прав.

В мае 1961 года я неожиданно получил бандеролью новое, пятнадцатое издание «От двух до пяти» с дарственной надписью. В июне или июле вышел номер «Нового мира», в котором был напечатан отрывок из книги Корнея Ивановича о языке. Я откликнулся письмом, где между прочим оспаривал квалификацию Корнеем Ивановичем выражений «милостивый государь», «Ваш покорный слуга» и подобных как унизительных. Я ссылался на то, что они были в свое время просто нормой языкового этикета, и приводил примеры.

Передо мной ответ Корнея Ивановича:

«14 июля 1961

Милостивый Государь

достолюбезный, почтеннейший

и проч.

и проч.

и проч.

А в общем

Дорогой Эрик Иосифович!

Спасибо и за хвалу и за брань.

Вторая мне весьма пригодилась. Пожалуйста, не забывайте меня и впредь. Если какая из Ваших работ вышла в свет, пришлите, пожалуйста. Сделайте меня абонентом своих сочинений. В защиту своей статейки скажу, что в натуральном виде она имеет 89 стр. (на машинке), а в печать попало 63.

Ваш удар по пуристам использован в следующей порции книги.

Сердечно благодарный Корней Чуковский,

Ваш, покорный слуга».

В конце августа я отправил Корнею Ивановичу свою рецензию на первое издание книги Л. Борового «Путь слова». 8 или 9 сентября получил письмо от него (против обыкновения, конверт был надписан не его рукой).

«Дорогой Ханпира!

Спасибо за рецензию. Она превосходна. У Вас острый глаз и железная логика. Очень бы мне хотелось, чтобы Вы прочитали мою книжку о языке, прежде чем она появится в печати. Там есть целая главка, порожденная Вашей статьей о горе-пуристах. Рукопись находится уже в типографии. Когда получится корректура, разрешите послать ее Вам. Издательство Вам уплатит гонорарий. Пишу карандашом, так как болен: лежу в постели.

Затевается (по секрету) некий журнальчик о языке. Я назвал Вас как одного из самых желанных сотрудников.

Сердечный привет!

К. Чуковский.

1 сент. 1961»

Корней Иванович не забыл про мое желание получить постоянную работу. Я поблагодарил его и рассказал, что собираюсь в двухгодичную аспирантуру Института русского языка АН СССР (куда принимали тех, кто имел печатные работы и сданные экзамены кандидатского минимума). В конце сентября после собеседования (которое заменяло поступающим в двухгодичную аспирантуру приемный экзамен) я известил Корнея Ивановича, что, видимо, принят и что по окончании буду оставлен в Институте.

6 или 7 октября пришло шутливое поздравление:

«Дорогой Ханпира!

Конечно, я не сомневался, что Вы будете приняты. Будь моя воля, я сразу дал бы Вам звание академика – или хотя бы члена-корреспондента.

Приветствую Вас от души – и поздравляю! (Поздравляю не Вас, а то учреждение, где Вы будете работать).

Книжка моя набирается. Чуть получу корректуру, сейчас же попрошу Вас просмотреть ее. Уверен, что это принесет ей великую пользу».

28 или 29 октября пришла открытка.