Текст книги "О Феликсе Дзержинском"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Во время обострения борьбы с троцкистской оппозицией (1924 год) Феликс Эдмундович однажды спросил меня:

– Скажите, Володя, во что коммунист может верить?

Мне такой вопрос показался странным. Уловив мое недоумение, Феликс Эдмундович со свойственной ему прямотой сказал:

– В коммунизм он должен верить, я так считаю. Не только по книгам, но всем своим существом, коммунист должен быть уверен в победе революции.

По молодости лет я не мог тогда достаточно ясно попять всю силу и правду его слов. Позднее, особенно во время Великой Отечественной войны, не раз мне вспоминались эти проникновенные слова Феликса Эдмундовича…

Конец 1925 года. Помню, с каким негодованием говорил он мне о том, что оппозиционеры отвлекают партия от полезной работы, заставляют впустую тратить мног драгоценного времени.

– Пусть они спорят, а я буду работать и работать. Жизнь покажет, что они не правы, – говорил Феликс Эдмундович.

* * *

Феликс Эдмундович ценил мнение других людей и всячески поддерживал новое и полезное. Помню такой характерный эпизод.

Летом 1925 года по выходным дням Феликс Эдмундович бывал на даче под Москвой. Эта дача, как и другие, снабжалась электрической энергией от дизельной электростанции. Отдыхавший у Дзержинских вместе с Ясиком во время летних каникул мой товарищ по учебе в МВТУ Шура Романов заинтересовался этой электростанцией. Проведя расчеты, он пришел к заключению, что дома и такие небольшие объекты выгоднее питать от подстанции Мосэнерго по линии электропередачи. Свои расчеты Шура показал Феликсу Эдмундовичу. Тогда идея электрификации небольших потребителей от районных государственных электрических сетей не была такой ясной и бесспорной, как теперь. Однако Феликс Эдмундович с большим интересом выслушал Шуру, ознакомился с его расчетами. Он не только убедился в правоте молодого студента, но и помогал осуществить его предложение.

В дальнейшем дизельная электростанция была демонтирована, а электроснабжение дач и села стало производиться от районной сети.

Феликс Эдмундович как-то сказал Романову, что, если бы удалось увеличить хотя бы на одну треть скорость движения поездов, высвободился бы миллиард рублей народных денег.

В 1924 году газеты опубликовали постановление Совнаркома о широкой организации радиовещания. Начал выходить журнал «Радиолюбитель». Это было ново для нашей страны. Мы еще не вышли из военной разрухи, много трудностей и прорех было в народном хозяйстве. Не все работники понимали великое будущее радиовещания, боялись, что трудно будет найти средства для этой цели.

Феликс Эдмундович в разговоре со мной сказал:

– Это дело большого государственного значения. Деревня сразу приблизится к городу; легче станет управлять государством; сильно возрастут возможности для агитационно-пропагандистской и культурно-просветительной работы среди населения.

* * *

21 марта 1926 года Феликс Эдмундович пригласил меня на концерт «Синей блузы», организованный в пользу беспризорных детей, о которых он заботился до конца своей жизни. «Синяя блуза» возникла из клубных кружков самодеятельности и быстро завоевала популярность.

Концерт, состоявшийся в Бетховенском зале Большого театра, шел живо и интересно. Наряду с декламацией, сценками на злободневные производственные темы были и акробатические, сложные по тому времени, номера.

После окончания концерта артисты избрали Феликса Эдмундовича почетным синеблузником и просили его выступить. Поблагодарив артистов за хороший концерт и избрание синеблузником, он, извинившись, что не подготовлен к выступлению, сказал:

– Не являясь специалистом в вашей области, считаю, что «Синяя блуза» стоит на верном пути; она должна сохранить злободневность своих выступлений. Это будет способствовать ее успеху как массовому искусству.

* * *

Какими талантами, богатством душевных сил надо было обладать, чтобы, пройдя тяжелый путь профессионального революционера, вести, не сгибаясь, такую колоссальную государственную и партийную работу!

Несмотря на надорванное каторгой, ссылками, непомерным трудом здоровье, Феликс Эдмундович обладал необыкновенной работоспособностью и душевной бодростью.

Даже в последние годы своей жизни, когда начала сильно сказываться болезнь сердца, он после отдыха как бы расправлял свои плечи, преображался, молодел, становился бодрым и веселым. Он шутливо боролся со мной, говоря, что скоро примется за физкультуру и приведет себя в спортивную форму.

В одном из портретов, который до конца жизни хранила Софья Сигизмундовна, художнику удалось хорошо схватить эти черты оптимизма Дзержинского, человека гармоничного в своем внутреннем и внешнем облике. Небольшой портрет выполнен маслом с фотографии. Феликс Эдмундович нарисован вполоборота, посвежевшим, смеющимся, озаренным лучом солнца. Глядя на этот портрет, вспоминаешь прекрасные строки одного из писем Ф. Э. Дзержинского к родным:

«Быть светлым лучом для других, самому излучать свет – вот высшее счастье для человека, которое он может достигнуть».

Так писать мог только человек, борющийся за счастье всех трудящихся, кристальной чистоты души, любящий жизнь и людей.

Рыцарь революции.

М., 1967, с. 308–318

Н. П. ДУБИНИН
ПОВОРОТ В СУДЬБЕ

Отдавая дань глубокого уважения Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, я, без всякого преувеличения, должен сказать, что в моей собственной судьбе трудно переоценить роль, которую он сыграл.

Я родился в Кронштадте в семье балтийского моряка. Отец – начальник минного отряда в самом начале гражданской войны, в 1918 году, был убит. На руках моей матери, Анны Герасимовны, осталось пятеро детей, один другого меньше; всех их надо было кормить, одевать. Время было невыразимо тяжелое для всей страны, рассчитывать на какую-то ощутимую помощь государства никто не имел права. Мы жили в деревне, но и там содержать большую семью моей матери оказалось не под силу. Мне шел одиннадцатый год. У меня не было, как и у других детей нашей семьи, детства. Не помню, с чего началось, но моя мысль стала работать в одном-единственном направлении – уехать в другие места, уехать с младшим братишкой. Правдами-неправдами мы оказались в Самаре. Бедствовали, попали в детский приемник, а спустя месяц – в детдом.

Гражданская война была в разгаре – ее огонь полыхал и на севере, и на юге, и на востоке. В стране был голод; трудно жилось и мне с братишкой в детдоме. И я снова решил бежать, на сей раз из детского дома. Сели на поезд, направлявшийся на Москву, благополучно добрались до столицы.

Много позже, обозревая прошлое, вспоминая свои тогдашние настроения, я понял, что они были продиктованы далеко не единственным желанием быть сытым. Мы искали романтику, жаждали приключений и, конечно, не представляли даже тысячной доли тех неожиданностей, которые подстерегали беспризорника на каждом шагу.

Москва нас встретила сурово. Какой она была в 1919 году, достаточно хорошо известно. Приходилось бедствовать, в буквальном смысле побираться, каждодневно выискивать места, где с большей вероятностью успеха можно было поесть и обогреться. Вечерами нас немилосердно гоняли с московских вокзалов, на ночь мы устремлялись в город, где в трепетном ожидании тепла забирались в грязные котлы из-под асфальта, и вот именно тогда, суровой зимой 1919 года, состоялась моя встреча с чекистами. Это произошло на бывшей Никольской улице (ныне улица 25 Октября).

Сотрудники ВЧК – их было несколько человек – шли с Большой Лубянки, в сторону Кремля и, проходя по Никольской улице, заглядывали в асфальтовые котлы. Неподалеку от Красной площади чекисты «выгребли» хилых, замызганных, перепуганных ребят, среди которых был и я.

Прошедшие десятилетия, разумеется, стерли детали этой встречи, но она была и остается незабываемой в моей жизни. По-разному воспринял эту встречу каждый из тех, кто был со мной, но у всех было одинаковое ощущение испуга: никто не знал, как обернется для нас неожиданное препровождение на Лубянку. Именно туда нас повели сотрудники ВЧК. Расстояние от «места происшествия» до здания ВЧК очень небольшое, и, не успев опомниться, мы очутились в каком-то кабинете. Здесь стали знакомиться с каждым в отдельности. Рассказал о себе и я. Узнав, что я бежал из детского дома в Самаре, один из тех, кто нас привел, спросил:

– Хочешь обратно или в другой дом?

Этот вопрос был мне задан человеком, который по возрасту был старше других и, судя по всему, был главным. Я не стал долго раздумывать. Посмотрев прямо в лицо спрашивавшего меня человека, без обиняков, сразу ответил, что хочу поехать обратно в Самару. В душе я радовался, что ничего другого, то есть ничего похуже, очевидно, со мною не произойдет. Вся обстановка, беседа с нами в ЧК, взгляд этого человека, его приветливые глаза, его улыбка – все вселяло доверие.

– А учиться? – тихим голосом спросил наш собеседник и посмотрел в нашу сторону, как бы стараясь запомнить не только лицо, но и вид каждого. Я и другие молчали. И до того ли нам было.

Нас накормили, приодели. Хорошо помню свою обратную поездку в Самару: поездка была «официальной», и никто не мог обидеть беспризорника в дороге. В Самаре также голодали, и меня вывезли в санитарном поезде в Жиздру, что на Брянщине. В санитарном поезде потому, что тяжело заболел. В Жиздре, в детском доме, я стал учиться. Желание учиться настолько овладело мною, что для меня ничего не было более святого, чем эта учеба: за три года я одолел среднюю школу. В Жиздре в 15-летнем возрасте я взял винтовку и стал бойцом ЧОНа – части особого назначения.111111
  Части особого назначения (ЧОН) создавались в 1919–1925 гг. при заводских партячейках, райкомах, укомах и губкомах партии. Оказывали помощь советским органам в борьбе с контрреволюцией, поддержании порядка, охране государственных объектов. Формировались из членов партии, сочувствующих, комсомольцев.


[Закрыть] Состоял в рядах комсомола. По путевке комсомола поехал учиться во 2-й МГУ, в Москву.

Моей стихией стала уаука. Я стал профессором, доктором наук, когда мне исполнилось 28 лет. Я был очень счастлив, узнав, что обо мне с похвалой отозвался Максим Горький. Вспоминаю об этом не для того, чтобы говорить о себе, а для того, чтобы вспомнить о Ф. Э. Дзержинском, который дал мне правильное направление в жизни.

Да, это лично Феликс Эдмундович Дзержинский вместе со своими сотрудниками в заснеженной Москве зимой 1919 года вытащил нас из ночного убежища на Никольской улице. Об этом мне стало известно уже после того, как Дзержинского не стало. Рассказал мне об этом профессор В. Н. Чайванов, бывший чекист.

Я, естественно, поинтересовался, каким это образом В. Н. Чайванов спустя многие годы узнал обо мне. Оказалось, что в ВЧК велся своеобразный учет беспризорных, которым дал «путевку в жизнь» Ф. Э. Дзержинский и которые стремились оправдать его доверие. Среди них оказался и я. Со слов покойного чекиста профессора Чайванова, обо мне знали в семье Феликса Эдмундовича.

В 1936 году меня и нескольких других бывших беспризорников пригласил Михаил Иванович Калинин. Шло заседание Президиума ЦИК в связи с 15-летием со дня создания деткомпссии по оказанию помощи детям, возглавлявшейся в самом начале Ф. Э. Дзержинским. Кроме меня на заседании были бывшие беспризорники – смелый и отважный летчик Матвеев, слушатель 3-го курса Военно-инженерной академии имени В. В. Куйбышева Мудрагей, работница-шляпница, передовой рабочий одного из предприятий – слесарь. Шла речь о многом благородном, сделанном деткомиссией за длительный период ее существования, и, конечно, о том, кто вкладывал всю свою отзывчивую душу в дело помощи детям республики, о Феликсе Дзержинском.

Рыцарь революции.

М., 1967, с. 191–194

А. С. МАКАРЕНКО
ПРЕКРАСНЫЙ ПАМЯТНИК

В январе 1928 года президиум ОГПУ Украины в письме всем украинским чекистам сообщал:

«Усилиями украинских чекистов, при поддержке советской общественности построен лучший памятник первому чекисту – организована детская трудовая коммуна имени Ф. Э. Дзержинского».

Памятник Ф. Э. Дзержинскому в Харькове действительно один из лучших. Коммуна не только хорошее учреждение, несущее на своем знамени имя Ф. Э. Дзержинского. Во всей своей деятельности, в каждом дне своей жизни, в сложном кружеве детского коллектива она отражает и оживляет образ Феликса Эдмундовича. Коммуна – живая композиция живых движений прекрасных новых людей. Именно поэтому коммуна прежде всего производит впечатление большой художественной силы, ее жизнь вылеплена с такой же экспрессией таланта, какую мы обычно встречаем и находим в произведениях искусства. И поэтому, говоря о коммуне, нельзя не говорить об ее авторах, о тех людях, которые изваяли этот замечательный памятник. Достаточно только один раз побывать в коммуне, только прикоснуться к жизни дзержинцев, чтобы сразу увидеть, сколько глубокой мысли, сколько внимания, любви и вкуса заложено в каждом кирпиче ее здания, в каждом луче пронизывающего ее солнца, в каждой линии цветника и в особенности в жизни тридцати коммунарских отрядов, в их быте, традициях, законах, в высоком человеческом стиле этого коллектива.

Как прекрасна была жизнь Феликса Эдмундовича, так же прекрасна история коммунаров: в течение всех десяти лет коммуна не знала провалов, не знала разложения или упадка энергии, ни одного дня в ее истории не было такого, когда бы имя Ф. Э. Дзержинского звучало укором. И это случилось вовсе не потому, что в коммуну приходили какие-либо особые дети, здоровые и радостные. В коммуну приходили те, о которых Ф. Э. Дзержинский сказал: «Сколько их искалечено борьбой и нуждой!»

Великая и простая любовь Ф. Э. Дзержинского к детям выражена была им в таком коротком и выразительном слове: «Когда смотришь на детей, так не можешь не думать – все для них. Плоды революции не нам, а им».

Не призрение, не высокомерную подачку, не ханжеское умиление перед человеческим несчастьем подарили чекисты этим искалеченным детям. Они дали им то, о чем с таким человеческим чувством говорил Феликс Эдмундович, – дали самое дорогое в нашей стране – плоды революции, плоды своей борьбы и своих страданий. А среди этих плодов не паркет, не цветы, не чудесные солнечные комнаты – главное. Главное – новое отношение к человеку, новая позиция человека в коллективе, новая о нем забота и новое внимание. И только поэтому искалеченные дети, пришедшие в коммуну, переставали нести на себе проклятие людей «третьего сорта». Они становились дзержинцами. Об этом хорошо знают коммунары, потому что и самый путь коммунара в коммуне обозначается знаменательным чертежом движения: вот ты пришел в коммуну – ты только воспитанник; ты уже пошел вперед – ты получаешь звание коммунара; наконец, ты ведешь других, ты борешься впереди, ты хорошо знаешь, за что борешься, – ты получаешь звание коммунара-дзержинца. Этот путь не такой уж легкий, ибо на легком пути создаются и легкие люди, а коммунары-дзержинцы справедливо утверждают: «Человека нужно не лепить, а ковать».

Этот путь нелегкий, не всегда неизменно радостный, бодрый путь победителя. Коммуна «железного Феликса» умеет воспитывать в своих прекрасных дворцах, окруженных цветами, не только улыбку друга, не только хорошее, теплое товарищеское слово, но и суровое слово большевика, железное требование и непоколебимую принципиальность. В ее жизни, как в зеркале, отражается личность Ф. Э. Дзержинского, личность великого гуманиста, скромного и доброго человека.

К сожалению, в нашем обществе мало знают о жизни коммуны и мало людей наблюдали те чудесные операции, которые с таким блеском и с таким спокойствием умеют совершать коммунары. Постановление партии и правительства от 1 июня 1935 года о полной ликвидации беспризорности застало коммуну в составе 500 коммунаров. В течение нескольких месяцев к ним пришли новые пятьсот, пришли с улицы, из зала суда, из неудачных, деморализованных семей. И в настоящее время только очень опытный глаз способен отличить, где старые, испытанные дзержинцы, а где новые, только что налаженные воспитанники. В коммуне давно не существует института воспитателей, и, принимая новых пятьсот, ни один коммунар не предложил в панике: давайте все-таки пригласим воспитателей.

Проделывая эту совершенно невероятной трудности операцию, коммунары не просили помощи, но и закончив ее, они не возгордились, не кричали о своих успехах, они, кажется, даже и не заметили успеха, потому что у них много забот и много новых дел и новых стремлений. Среди этих стремлений лицо коммунара-хозяина особенно прелестно.

Ф. Э. Дзержинский оставил коммунарам и второй большевистский завет – строительство. И поэтому, выковывая для советского общества сотни новых большевиков, коммунары делают это как будто между делом, а дело у них серьезное, одно из славных дел нашего времени. Кто теперь не знает ФЭД – советской «лейки»? Кто не мечтает иметь в своих руках эту прекрасную вещь, и ФЭД, пожалуй, даже более известен, чем коммуна Ф. Э. Дзержинского. История ФЭДа – сама по себе чудеснейшая история, это история борьбы, страстного стремления к победе и страстного неутомимого терпения. Эта машинка оказалась гораздо более трудной, чем казалось вначале, а дзержинцам пришлось освоить ее без заграничной помощи.

Выполняя многомиллионные промфинпланы, с гневом вгрызаясь в каждое производственное препятствие, с огромным чувством и размахом подхватив стахановское движение, они способны были всегда поставить «Тартюфа» на своей сцене, не пропустить ни одной премьеры в харьковских театрах, танцевать, петь, сотнями считать значки ГТО и требовать от каждого коммунара, чтобы он был ворошиловским стрелком. И уже совсем как будто нечаянно из последнего класса коммунарской деятельности ежегодно выходят десятки культурных, образованных людей, а через год приезжают в коммуну в гости и рассказывают простыми словами о своем новом пути: инженера, врала, педагога, летчика, радиста, актера. И, пожалуй, никто из них не думает о том, что в своей жизни они выражают лучшие стремления нашего советского строя, они находят те пути, за которые боролся Ф. Э. Дзержинский.

Правда, 1936, 20 июля

ЛЮБЯЩИЙ ЖИЗНЬ И ЛЮДЕЙ

Быть светлым лучом для других, самому излучать свет – вот высшее счастье для человека, какого он… может достигнуть.

Ф. Э. Дзержинский

Я. Ф. ДЗЕРЖИНСКИЙ
МОЙ ОТЕЦ, КАКИМ Я ЕГО ПОМНЮ

До 1918 года я знал отца лишь по фотокарточкам и по рассказам матери и партийных товарищей моих родителей. Правда, в 1912 году, в период подполья, ему удалось однажды увидеть меня, причем в целях конспирации он выдал себя за моего дядю. По мне тогда не было еще и года, и о самом этом факте я узнал лишь значительно позже от матери.

Вскоре после этого, в том же 1912 году, отец был арестован царскими опричниками и приговорен к каторге, где и пробыл до 1917 года.

Во время первой мировой войны я находился с матерью в Швейцарии, куда она вынуждена была эмигрировать после побега из Сибири. Несмотря на строгий режим царской каторги, дальность расстояния и трудности, порожденные войной, отец находил способы для поддержания связи с нами. Хоть и редко, но все же до нас доходили его письма, в которых он выражал свою любовь к семье, вселяя в нас бодрость, и неизменно высказывал уверенность в победе революции, в скором освобождении.

9 марта 1914 года он писал мне из мрачного X павильона Варшавской крепости: «Фелек здоров и вернется…»

В другом письме, от 24 мая (6 июня) 1916 года, отправленном из Московской губернской тюрьмы, были такие строки:

«Милый мой Ясик! Я получил твои слова (от 11/IV), которые ты мне послал с Губель, с высокой горы. Они, как маленькие птички, летели ко мне и долетели. Они теперь со мной в камере моей, и мне весело, что мой Ясик помнит обо мне и что он здоров. Да, мой милый, когда я вернусь, мы пойдем и на еще более высокую гору, высоко, высоко, туда, где тучи ходят, где белая шапка снега покрывает верхушку горы, где орлы вьют свои гнезда. И оттуда будем смотреть вниз на озера и луга, деревни и города, зеленые рощи и бурые голые скалы, и вся жизнь будет перед нашими глазами. Я буду рассказывать тебе о своей жизни, где я был и что видел, как радовался и огорчался…

Цветочки, которые ты собрал для меня и прислал, тоже у меня в камере. Я смотрю на них и на карточку твою думаю о тебе. Мы будем вместе любоваться живыми цветами на лугах – белыми и красными, желтыми и голубыми, всеми и будем смотреть, как пчелы на них садятся и ароматный сок их собирают. И будем слушать всю музыку – и пчел, и цветов, и деревьев, и птичек, и звон колокольчиков, а потом дома будем слушать, как мамуся играет; а мы будем тогда тихо сидеть и молчать, чтобь не помешать, – только слушать».112112
  Дзержинский Ф. Дневник заключенного. Письма, с. 197, 244.


[Закрыть]

Особенно характерно письмо к моей матери от 18 (31) декабря 1916 года, в котором отец за три месяца до Февральской революции с исключительной силой подчеркивал свою уверенность в близком освобождении. Он писал в этом письме:

«Милая Зося моя!

Вот уже пришел последний день и 16-го года, и хотя не видно еще конца войны – однако мы все ближе и ближе ко дню встречи и ко дню радости. Я так уверен в этом… Что даст нам 17-й год, мы не знаем, но знаем, что душевные силы наши сохранятся, а ведь это самое важное. Мне тяжело, что я должен один пережить это время, что нет со мной Ясика, что не внжу его развивающейся жизни, складывающегося характера. Мыслью я с вами, я так уверен, что вернусь, – и тоска моя не дает мне боли…»113113
  Там же, с 256.


[Закрыть]

Письмо это оказалось в своем роде пророческим. Дзержинский вскоре действительно вернулся к активной политической жизни. Освобожденный Февральской революцией, он целиком отдался партийной работе. На VI съезде партии он избирается членом ЦК. В октябре 1917 года он является членом Военно-революционного центра по подготовке восстания и под непосредственным руководством В. И. Ленина участвует в проведении Великой Октябрьской революции.

В декабре 1917 года по инициативе Ленина Дзержинский назначается председателем ВЧК. Всю свою революционную страсть и неукротимую энергию он вкладывает в борьбу с контрреволюцией, беспощадно пресекая все происки внешних и внутренних врагов молодой Республики Советов…

Наконец наступил памятный для меня октябрь 1918 года, когда я впервые увидел отца. Мне было тогда семь лет. Мать работала в то время в советской миссии в Швейцарии. Получив кратковременный отпуск, инкогнито, со сбритой для конспирации бородой отец приезжает к нам в Берн, и мы вместе отправляемся на несколько дней в Южную Швейцарию, на живописное озеро Лугано.

Однажды, совершая прогулку по Лугано, отец встретился чуть ли не лицом к лицу с одним крупным иностранным агентом, который за несколько месяцев до этого был арестован ВЧК и которого он лично допрашивал. Агент этот был освобожден ввиду его дипломатической неприкосновенности или в порядке обмена,114114
  Это был Локкарт, незадолго до этого обмененный на арестованного в Англии М. М. Литвинова.


[Закрыть] а затем по случайному стечению обстоятельств также оказался в Лугано. Отец сразу же узнал его, а тот, к счастью, так и не признал в отце грозного председателя ВЧК.

Недолго пришлось Дзержинскому отдыхать с нами в Лугано. Но я, как сегодня, помню эти счастливые дни, наши совместные прогулки по парку вдоль озера, где мы снялись с отцом, подъем на фуникулере на гору Сан-Сальваторе, с которой открывался чудесный вид на горную альпийскую цепь и на окрестности Лугано, наши экскурсии на пароходе по озеру.

Эта неделя, промелькнувшая наподобие чудесного сна, запомнилась мне гораздо ярче, чем все четыре года пребывания в Швейцарии. Отец, которого я знал до этого лишь по рассказам близких, стал теперь для меня еще более дорогим, я непосредственно ощутил все его чувства ко мне, о которых он часто писал в письмах из тюрьмы, и еще более горячо полюбил его.

Интересы революции требовали присутствия Дзержинского в осажденной врагами Советской России, и на следующий день после нашего возвращения в Берн он выехал обратно на родину.

Лишь в феврале 1919 года, приехав с матерью в Москву, я снова увиделся с отцом. Незадолго до этого он как раз вернулся с Восточного фронта, куда был послан вместе со Сталиным для расследования причин сдачи Перми.

Отец встречал нас на вокзале и привез к себе домой. До нашего приезда он обычно проводил круглые сутки в ВЧК, ночуя в своем кабинете. Лишь в связи с нашим прибытием он переселился в свою комнату в Кремле.

Настали счастливые, но такие недолгие годы, когда мы жили вместе – всего семь с половиной лет, до дня его столь преждевременной смерти. Но и в эти годы не так-то уж часто мне приходилось видеть отца: все свое время, дни и ночи, почти без сна и отдыха, он отдавал работе.

Превыше всего он ставил интересы партии, интересы дела, а свои личные потребности подчинял им всегда и во всем. Именно эта глубочайшая партийность, внутренняя потребность отдавать всего себя революционному делу, полное слияние личных интересов с интересами партии – вот что являлось главной чертой характера Дзержинского.

Еще в 1901 году отец писал своей сестре Альдоне из Содлецкой тюрьмы: «Я не умею наполовину ненавидеть или наполовину любить. Я не умею отдать лишь половину души. Я могу отдать всю душу или не дам ничего…» И он отдал всего себя делу социалистической революции.

В другом письме, 27 мая 1918 года, он писал: «Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наш дом. Некогда думать о своих и себе. Работа и борьба адская…» Обстановка условия работы менялись: подполье, ВЧК, НКПС, ВСНХ, – а Дзержинский оставался все тем же непоколебимым солдатом революции, отдававшим всего себя великому делу пролетарской революции. Таким он и запомнился мне на всю жизнь.

Видеть отца, повторяю, мне приходилось мало. Часто, особенно в 1920–1922 годах, он выезжал из Москвы в длительные командировки.

В феврале 1922 года, будучи послан партией в Сибирь на восстановление железнодорожного транспорта, что имело тогда решающее значение для поставки сибирского хлеба в рабочие центры, отец писал мне: «Я чувствую себя хорошо – работы у меня много. Живу в вагоне… Не знаю еще, как скоро вернусь в Москву, не могу вернуться, пока не закончу работу, которую мне поручили сделать…» И в этом же письме он прислал мне вырезку из местной газеты с остроумным фельетоном, остро бичующим недостатки советского аппарата.

Но и во время пребывания отца в Москве я видел его лишь урывками. Вставал он часов около девяти, а я в это время уходил в школу, возвращался же он поздно ночью. Зимой отец и по воскресеньям почти не отдыхал, лишь несколько раньше обычного возвращался домой. Даже когда ему случалось заболеть, то и тогда он не прекращал работать, просматривал многочисленные деловые документы.

Только в летние месяцы я видел отца чаще. По воскресеньям он ездил за город, но и там большую часть дня работал. Однако по вечерам нам удавалось выходить с ним на прогулку. Несколько раз мы гуляли с ним по Москве.

Как-то весной 1919 года, в один из воскресных дней, мы все трое – отец, мать и я отправились из Кремля на прогулку в город.

На Троицком мосту мы встретили Ленина. Отец начал его журить за то, что Владимир Ильич, лишь недавно оправившийся после ранения, вышел из Кремля без всякой охраны. В ответ на это Ленин в свою очередь стал в шутливой форме упрекать отца: «А почему вы сами выходите в город без охраны?»

Отец отнюдь не был аскетом, каким его кое-кто считал. Он любил жизнь во всех ее проявлениях, во всем ее богатстве, умел пошутить, посмеяться. Отец страстно любил природу, особенно лес, напоминавший ему детство, которое он провел среди лесов в Дзержинове. На прогулках он водил нас обычно не по проторенным дорогам, а напрямик, сквозь лесную чащу, по оврагам, по нехоженым местам.

Осенью 1919 года, во время кратковременного отдыха в Любанове, близ Москвы, да и позже, отец часто ходил на охоту; он был прекрасным стрелком. Как-то подстреленный им ястреб запутался в верхушке высокой ели; отец полез за ним на дерево и радовался, как ребенок, когда ему удалось его достать. С огромным наслаждением отец катался на лодке по живописной реке и занимался греблей. Во время одной из таких прогулок он рассказал, как однажды бежал на утлой лодчонке из сибирской ссылки и чуть было не утонул.

Отец очень любил животных. Часто он вспоминал, что когда-то, будучи в вятской ссылке, приручил медвежонка настолько, что тот ходил за ним по пятам, как верный пес. Мне как-то удалось приручить трех бельчат, и, когда они выросли, отец любил кормить их и играть с ними.

Три раза я был с отцом в Крыму. Отец весь предавался отдыху, наслаждаясь морем, купаясь, катаясь на лодке и совершая большие прогулки. Особенно он любил бурю, когда море бушевало, а он подолгу сидел где-нибудь на берегу, бросая камни в воду и любуясь разъяренной и грозной стихией.

В то же время каждый свой отпуск отец использовал для деловых встреч и для ознакомления с работой подведомственных ему организаций на местах. На обратном пути в Москву он обычно останавливался по делам службы в Донбассе, Харькове и других городах.

Отец глубоко понимал и любил искусство, музыку, но, всегда загруженный работой, он лишь изредка имел возможность посетить театр или концерт.

Широко известна любовь Дзержинского к детям. Еще в 1902 году он писал сестре Альдоне: «Не знаю, почему я люблю детей так, как никого другого… Я никогда не сумел бы так полюбить женщину, как их люблю, и я думаю, что собственных детей я не мог бы любить больше, чем несобственных… Часто-часто мне кажется, что даже мать не любит детей так горячо, как я…»115115
  Дзержинский Ф. Дневник заключенного. Письма, с. 51–52.


[Закрыть]

В своих письмах из тюрьмы к сестре Альдоне и к моей матери отец постоянно возвращался к вопросу о детях, об их воспитании, давал советы, проявляя глубокое понимание вопросов педагогики и воспитания. Как известно, в 1921 году он возглавил деткомиссию ВЦИК, используя аппарат ВЧК для борьбы с детской беспризорностью. У нас сохранилось немало писем, фотографий и альбомов от воспитанников детских домов и трудовых коммун ОГПУ с выражением их глубокой признательности и любви к Дзержинскому.

Как воспитатель отец был ко мне строг и требователен, но одновременно чуток и отзывчив. Он прививал прежде всего преданность Родине, смелость, трудолюбие, скромность и честность. Он не любил делать наставлепия, а воспитывал живым показом, личным примером. Больше всего он ненавидел ложь и мещанское сюсюканье, сентиментальничанье, не имеющее ничего общего с подлинным большим чувством.

Отец систематически следил за моими успехами в школе и в свободную минуту помогал мне, особенно по математике. Я всегда удивлялся его блестящей памяти, тому, как хорошо он помнил сложные алгебраические формулы, которые изучал еще в школьные годы. Отец горячо интересовался моим пребыванием в пионерском лагере, расспрашивал о жизни отряда, о моих товарищах и т. д. Особенно настойчиво он стремился привить мне трудовые навыки, дисциплину и любовь к учебе.

Дзержинский неоднократно говорил моей матери: «Мы, коммунисты, должны жить так, чтобы широчайшие массы трудящихся видели, что мы не дорвавшаяся к власти ради личных интересов каста, не новая аристократия, а слуги народа». И здесь, как всегда и во всем, слова Дзержинского не расходились с делом. Требовательный к другим, но еще более требовательный к себе, умевший смело преодолевать все трудности и ломать любые препятствия в борьбе за построение социализма, он в личной жизни был чрезвычайно скромен, ненавидел всякую роскошь, излишества, постоянно помня о тяжелых условиях, в каких жили трудящиеся в годы гражданской войны и восстановительного периода. Он органически не выносил даже малейших признаков лести и подхалимства, с чьей бы стороны они ни исходили.