Текст книги "Домашний рай"

Автор книги: Савелий Новодачный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Баронов кивнул на Лабораторный корпус.

– Одно из самых первых зданий. Может быть, вы слышали, что Капица специально выбрал для института Долгопрудный. Привлекла его некоторая удаленность города от Москвы. Великий отец-основатель считал, что это не будет отвлекать ученых и студентов от непосредственных занятий наукой, по примеру Кембриджского университетского городка. Он там ведь работал в Кавендишской лаборатории Резерфорда. Так что, не будь Капицы, не было бы и физтеха. Там еще и другие титаны были: Семенов и Ландау. От них на физтехе вольный дух и пошел. Ведь они, черти, никого и ничего не боялись. Только физика – соль, остальное все ноль, от них это тоже. У Ландау даже такая классификация наук была: науки бывают естественные, неестественные и противоестественные. Семенов получил Нобелевскую премию за создание цепных химических реакций. Его теория сыграла грандиозную роль при осуществлении ядерной реакции распада ядер урана. Капица был и великий физик, и великий инженер. Нобелевку он получил за фундаментальные открытия и изобретения в области низких температур, а еще придумал замечательный способ получения кислорода, который до сих пор лежит в основе всей кислородной промышленности. А сделанное Ландау было в Советском Союзе не под силу больше никому. Уникальность его в том, что он знал буквально все разделы физики. Американцы жалели, что в их атомном проекте не было такого человека, который знал бы и ядерную физику, и газодинамику, и гидродинамику. Совсем молодым человеком Ландау внес вклад и в квантовую механику, создав так называемую матрицу плотности, разработал теорию фазовых переходов. Широта его научных взглядов позволила ему придумать замечательный метод, который еще до эпохи ЭВМ произвел революцию в численных методах интегрирования уравнений в частных производных, которые необходимо было сделать для расчета термоядерной «слойки» Сахарова. На логарифмических линейках все расчеты произвели!

– Сахарова? Того самого?

– Да, того самого, – коротко ответил профессор и продолжил:

– Кстати, Капица вызволил Ландау из тюрьмы, но это уже другая история. Уверен, что именно здесь, на физтехе, им рано или поздно поставят памятник…

Баронов помолчал, что-то припоминая, затем продолжил свой невольный экскурс в историю:

– После войны физико-техническому факультету МГУ передали общежитие и учебный корпус, кого бы вы думали? Московского авиационного технологического института. Здесь дирижабли проектировали одно время, но много неудачных исходов было… Бывшее общежитие стало теперь Аудиторным корпусом, учебный – Лабораторным, перед которым мы с вами сейчас и стоим. Война только закончилась, голод, разруха, перед корпусом сорная трава растет, как на пустыре, асфальта нет, весной и осенью все грязь месят. Только в 1958 году асфальт положили. И понемногу пошел расти физтех. Главный корпус, Новый корпус, общежития построили. И это еще не предел, уверяю вас. Я к чему это говорю? Все будет продолжаться, белых пятен в науке хватит и нашим детям, и внукам, и правнукам. А физтех все также будет стоять в авангарде науки. Почему, спросите, физтех? А потому что больше-то и некому. Поэтому я, Нахимов, когда вижу, что студент лодырничает, бездельничает, у меня сердце начинает болеть. Оттого и на лекциях выкладываюсь, а мог бы просто отчитать и домой, своих дел ведь хватает. Нет, ответственность чувствую.

Профессор нисколько не смущался некоторой высокопарности, а говорил с Нахимовым, как с равным, будущим коллегой.

– Я это не к вам отношу, у вас уважительная причина. Мне надо обдумать ваши слова. Держите, прошу вас, со мною связь. Договорились?

Нахимов уже слышал эти слова «договорились?» Но поддержка профессора очень его обрадовала. Значит, он не сошел с ума, не впал в паранойю. О его проблеме теперь знают Ларин, Четвертаков и вот теперь Баронов. Они наверняка что-нибудь придумают.

– Алексей Вениаминович, спасибо за поддержку, я очень вам благодарен.

Баронов улыбнулся.

– Не за что, не за что. Держите со мной связь. Сейчас мне нужно на кафедру. А вы теперь куда?

– Мне надо заехать на базу Семена, забрать документы, вещи, поговорить с его руководителем… Бывшим руководителем…

– Хорошо, до встречи!

– До встречи, Алексей Вениаминович!

Окрыленный Нахимов побежал вдоль Главного корпуса. Не одно поколение физтехов совершило за все время существования института этот путь между учебными корпусами и общежитиями. У всех разные складывались судьбы: кто-то стал доктором, кто-то член-корреспондентом, кто-то академиком, кто-то инженером, конструктором или электронщиком. Были и лауреаты всевозможных премий, и космонавты, и первооткрыватели, даже поэты. Не зря говорили «Если в работе ты используешь мозги, значит, не зря закончил физтех».

Весник мог бы запросто стать даже нобелевским лауреатом. Теперь в Нахимове все больше крепла уверенность, что смерть его отнюдь не была случайной. Но за что зацепиться, где искать причину?

Глава 6

Изучая метод Гамильтона-Якоби-Беллмана, трудно

удержаться от сожаления, что придумал его не ты.

Из лекции на физтехе

Через пару часов на утренней электричке, время от времени прикасаясь к пластырю, проверяя, не сполз ли, ехал Нахимов в Москву со станции Новодачная. И по дороге на станцию и, уже находясь в переполненном, пахнущем одеколоном «Шипр» вагоне, где в отличие от вчерашней поездки, все места оказались заняты, и пассажиры стояли в проходах, встречая знакомых, здоровался, уклоняясь от подробных разъяснений, что стряслось с головой.

Путь его лежал на станцию метро «Сокол», на предприятие «Гранит», «базу» Семена, где он работал наравне с другими сотрудниками и проходил преддипломную практику. Научным руководителем его был Максим Андреевич Колосов, знаменитый в узких кругах, потому что работал в секретном ящике, да и публиковался часто под псевдонимом. Колосов был удивительно разносторонним ученым. Имелись у него труды и в области дифракции волновых полей, и по моделированию физических процессов. Интересы Максима Андреевича затрагивали и смежные области, касающиеся теории информации, математического моделирования и тому подобных вещей. Короче говоря, чем только не занимался талантливый ученый, заставляя формулы и алгоритмы служить делу охраны социалистической родины. Доводилось Нахимову слышать разговоры об отставании советской техники от зарубежной. Совсем уж злые языки говорили и так: «У нас сделали секретные ящики, чтоб американцы не видели, как мы копируем их приборы».

Однако Нахимов знал, что это не так, видя сколько светлых голов работает и на физтехе, и в других столичных предприятиях и организациях. Москва всегда славилась своими кадрами. Может быть, большим упущением являлось то, что такая концентрация умов и сил имелась исключительно в крупных городах: Ленинград, Новосибирск, Красноярск да столицы союзных республик. Все лучшее шло на военные нужды, а вот простому населению доставались крохи с барского стола оборонки, оттого и складывалось впечатление об отставании советской науки и техники. Нахимов помнил, как на лекции по политэкономии зашла об этом речь, и старый профессор воскликнул: «Если бы нашим машиностроением занимались такие ребята, как физтехи, тогда весь мир ездил бы на советских автомобилях, а не на немецких и японских!»

После Окружной стало посвободней, и Нахимов устроился возле окна, по ходу движения, напротив худощавого профессора с оранжевым объемным портфелем на коленях. Профессор, не обращая ни на кого внимания, испещрял формулами лист бумаги, помещенный на темно-синюю твердую папку. Преимущество студентов перед преподавателями в том, что первые знают, как правило, их всех по именам, а последние – нет. Доктор физико-математических наук, профессор Иванков сидящего перед ним юношу совершенно не знал, поскольку лекции и семинары по его предмету, системному анализу, проходили только на четвертом курсе, и не на ФРТК, а на ФУПМ.

Несколько лет назад Павел Юрьевич Иванков являлся деканом факультета управления и прикладной математики. Однако после скандального интервью 1979 года в газете «За науку», органа ректората, парткома, профкома и комитета ВЛКСМ Московского ордена Трудового Красного Знамени физико-технического института, был очень быстро удален с этого поста. Павел Юрьевич имел среди студентов неоднозначную репутацию из-за своих радикальных и совершенно неконформистских взглядов, всегда говорил то, что думал и ни перед кем шапку не ломал. Все отдавали должное его незаурядному таланту и всесторонней эрудиции. На лекциях он иногда отвлекался от основной темы и пускался в исторические, социологические и культурные изыски, чем поражал слушающих его студентов. Многие речи казались крамольными и непривычными, взгляд и на экономику, и на политику был дерзким и несколько даже революционным. Но в достопамятном интервью он не сказал даже сотой доли того, что думал и говорил в приватных беседах, но все равно подвергся остракизму.

Тут Иванков внезапно поднял голову и посмотрел на Нахимова. Красивые синие, и, что поразило Александра больше всего, удивительно добрые глаза, смотрели на него задумчиво. Нет, Павел Юрьевич, видимо, просто задумался и отвлекся, ища вдохновения в атмосфере вагона электрички, наверное, одной из самых интеллектуальных из всех электричек, бороздящих просторы Советского Союза. Иванков снова углубился в записи, продолжив быстро писать крупным угловатым почерком.

Номер «За науку» стоимостью в одну копейку разлетелся мгновенно. Рассказывали, что особо жаждущие готовы были отдать за раритет чуть ли не двадцать пять рублей, такой вызвало ажиотаж интервью. Весник объяснил Нахимову, что руководство института испугал критический настрой высказанного профессором, потому что критика никоим образом не приветствовалась, упрекали за вынос сора из избы. Иванков сокрушенно поведал корреспонденту газеты, пятикурснику, так как номер делали студенты и аспиранты, что энтузиазм времен Капицы и Ландау потерялся, и то, что теперь называется наукой, все более и более превращается в род инженерной деятельности. А ведь наука по определению – это познание ради познания, без прагматического смысла и применения, осуществляемое на конкретном материале. Также ученый указал на случайность подбора преподавательских кадров. Раньше, в былые времена, профессор долго и тщательно растил учеников, выбирая из десятка одного-двух. А теперь вынуждены брать случайных людей, неспособных ни к научной, ни к педагогической практике.

Апофеозом же критически заостренной направленности интервью оказалось то, что Иванков как бы посетовал на недостаточность средств для проживания среднестатистическому ученому, вынужденному для того чтобы иметь возможность «выжить», заниматься хоздоговорными работами. Они, конечно, идут на пользу советскому производству, однако ради них приходится жертвовать наукой как таковой…

Вряд ли Иванков ожидал, что его интервью будет иметь такой оглушительный резонанс. Однако это случилось. Теперь он просто служил профессором на кафедре системного анализа, одновременно работая в Вычислительном Центре АН СССР.

Так что Нахимов во все время поездки поглядывал на свободолюбивого и гордого профессора, ни перед кем не кривящего душой.

Электропоезд фыркнул, подъезжая к Савеловскому вокзалу. Павел Юрьевич энергично собрал листки бумаги, уложил их в пузатый портфель и двинулся к выходу. Чуть помедлив, вслед за ним двинулся и Александр.

Профессор сделал несколько шагов по перрону и затерялся в толпе москвичей…

***

Станция метро «Сокол», куда ехал Нахимов, располагалась на той же зеленой ветке, что и «Каховская», где жили физтехи, только на другом, северном, конце Москвы.

В метро он сел напротив девушки, читающей двадцатый том Золя, «Четвероевангелие». И вдруг, бросив взгляд налево, увидел бывшего студента второго курса Гошу Шеломова. Нахимов был знаком с ним шапочно, знал только, что тот пьянствовал, бегал за девушками и, как результат, оказался отчислен и ушел в армию. Нахимов тут же встал и подошел к нему. Шеломов тоже узнал первокурсника. Вид его переменился, он похудел, осунулся, только римский нос так же горделиво выступал на продолговатом умном лице.

– Какими судьбами, Гоша? – живо поинтересовался Нахимов, никак не ожидавший встретить его именно здесь.

– Да я на побывку, вот к корешу еду на метро «Войковская».

– Как армия?

Шеломов задумался.

– Армия, спору нет, хорошая школа, но лучше ее проходить заочно. Что-то она во мне изменила. В той же оболочке сделался другой человек. Я считаю: каждый должен пройти армию, но все же я не решился бы снова, точнее, не хотел бы снова ее пройти. Я там по технической части, антенны настраивал, новую систему в войсках связи внедряли, поэтому каждый день – экскурсии, майоры с полканами приезжают. Я в Люберцах служу, в Подмосковье. Троим нам за ударный труд дали побывку, мы не хотели оставаться, но майор оставил ночевать, а мы же почти отпускные. Утром медленно встаем: бриться, зубки чистить, старший прапорщик рядом, но ничего не говорит. А потом вызывает командир роты: вас буду готовить на губу! – За что? – Вы были на общем утреннем построении? – Нет. – Вот и пойдете на десять суток. – Так нас же на побывку! – Ничего не знаю! Отправили нас в историческое место на Котельнической набережной. Меня в камеру семнадцать определили, а в тринадцатой, говорят, сидел Гагарин (еще до полета), в двадцать первой – Крупская. К вечеру первого дня думал, не выдержу, до того показалось погано. Нам еще трое суток добавил местный, когда мы слишком медленно вынимали из карманов вещи.

Прикинь, Сашок, в камере – семнадцать человек! Нары без ничего. В центре стол (вот с мой рюкзак). Окошечко микроразмеров с толстыми прутьями, пол деревянный, стены – камень. Надзиратели издеваются по своей же инициативе, служба-то надоедает, и их к тому же поощряет непосредственный начальник. У него простая логика: попал на губу – виноват. Строит по стойке «смирно» и бьет, сваливает иногда с ног физически слабых, а то заставляет строиться «смирно», вися на балке. Или на столе приказывает строиться всем семнадцати. Днем работа с девяти до шести. Однажды повезли на проспект Вернадского, я там договорился с конвойным, позвонил Витьку, он же возле метро «Фрунзенская» живет. Тот подогнал денег на курево, я попросил позвонить домой, сказать, что на выезде. Назад с проспекта ехали – смешно было. Шофёр – дебил, спутал метро «Пролетарская» с Пролетарским районом, два часа кружил. Полчаса над шофером смеялся, полчаса над собой, потом не до смеха стало. Я в армии пить бросил. Можно сказать, переломный момент. Тогда и лычки младшего сержанта снял. Сейчас такое настроение, можно назвать близким к счастью. Вот если б мне дали два месяца так пожить, и, если б это не отразилось на дальнейшем, я б сказал – счастье. Но, когда слишком долго хорошо, – значит, надо беды ждать. Это я знаю. Расслабляться нельзя. В армии бывает целая полоса удач, где должны были наказать, не наказывают, вожжи отпустишь – и сразу беда.

– Ты стал верить в судьбу?

– Нет. Я ни во что не стал верить. Я верю только в то, что через полтора года я должен быть дома. Самое трудное, говорят – последние дни. Иногда слышишь: дали пять лет. Кажется мало, а ведь в армии даже два года кажутся кошмаром. Все это ужасный сон. Ведь и армия тюрьма, в том смысле, что не свободен, собой не распоряжаешься. Такие вот дела, Сашка.

– Мне выходить, – сказал Нахимов, они приближались к станции «Сокол».

– А я на следующей, – флегматично произнес Гоша, и, по-доброму улыбнувшись неожиданному встретившемуся товарищу, попрощался, пожав руку.

Рассказанное Гошей шокировало Нахимова. До своих семнадцати лет он никогда не сталкивался с таким откровенным насилием государства. Ни в семье, ни в школе, ни тем более на физтехе. А вот здесь попавший в лапы озверевших сержантов бедный Шеломов сполна испытал на себе прелести военного быта и гауптвахты. Уж на нем-то розовых очков точно не было. Может, это единичный случай? Он представил, как усмехнулся бы тонко Шеломов при этих словах, и в его умных зеленых глазах появилась бы легкая грусть от такого непонимания жестоких реалий. Островков цивилизации в обществе воистину оставалось все меньше и меньше. На одном полюсе – такой институт, как физтех, в котором тоже, если верить Иванкову, далеко не все гладко, а на другом – жестокие казармы, тюрьмы, где мучают и калечат людей.

Думая о разговоре с Шеломовым, он двигался по Ленинградскому проспекту в сторону центрально-конструкторского бюро «Гранит».

У него появилось странное ощущение, что за ним следят. После случая возле станции Новодачная, где его ударили по голове, он не мог не прислушиваться к своим ощущениям страха и беспокойства. Какая-то невидимая тень витала над ним. Такого раньше никогда не было. Несколько раз он оборачивался, но ничего подозрительного за спиной не было. Совсем юная женщина в светлом плаще толкала перед собой коляску, в магазин «Дары океана» спешили измученные столичной суетой москвичи, в подземный переход метрополитена живой змейкой стекала людская толпа, словом, все, как всегда, все, как обычно. Но что-то начинало давить.

У выхода из метро «Сокол» Нахимов вынул из кошелька двухкопеечную монетку и позвонил на домашний телефон Максима Андреевича Колосова. Тот проживал недалеко от «Гранита». Многие москвичи идут на многоходовые комбинации обменов квартир, чтоб оказаться поближе к месту работы. Зато очень удобно. Не надо тратить уйму времени, пиля с одного конца огромного мегаполиса на другой. Договорились встретиться в кафе недалеко от метро. Максим Андреевич пояснил, что сейчас холостякует: жена уехала в длительную командировку. В кафе и поговорим, мол.

В ожидании Колосова Александр присел на скамейке возле парка и наблюдал за людьми. Пожилой мужчина в красных спортивных трусах и оранжевой футболке с черными полосами быстро прокатил на велосипеде. Прохожие медленно прогуливались, пользуясь благодатной весенней погодой. По-хозяйски ведущие себя упитанные голуби затевали брачные игры на зеленом треугольнике газона. К скамейке, где сидел Нахимов, еще не старая бабушка в легком плаще и зеленых босоножках подкатила шикарную большую коляску с подвешенной к изголовью гирляндой погремушек. Она извлекла плачущего младенца и осмотрела. Оказывается, тот описал ползунки. «Так вот зачем ты просился на руки! Что ты наделал, глупышок?!» – добродушно ворчала бабушка, ласково глядя в глаза недовольного малыша и меняя ему ползунки.

В редкой толпе проходящих москвичей Нахимов сразу узнал Колосова. Высокий мужчина в добротном темно-синем костюме, белой рубашке с гармонично подобранным галстуком, лакированных туфлях шел уверенно и неторопливо. Начавшие седеть волосы уложены в красивую прическу, на породистом крупном носу элегантные очки в серой оправе, волевой тяжелый подбородок указывал на лидерские качества его обладателя.

Нахимов поднялся со скамейки, и они поздоровались.

– Вообще-то у нас есть столовая, и не одна, даже несколько, на предприятии, но иногда я захожу сюда, просто для разнообразия, – на ходу пояснял Колосов. – Здесь, знаете ли, не так много народу, а готовят сносно.

Максим Андреевич учтиво придержал дверь перед Александром. Тот со смущением прошел вперед.

В это время, как и предполагал Колосов, в уютном кафе было не многолюдно. Возможно, москвичи предпочитали обедать дома, не имея особенной тяги к общественному питанию. Но вечерами, как правило, все рестораны, кафе обычно заполнялись. Нахимов вспомнил маленькую забегаловку на площади Ногина, возле памятника героям Плевны. Там всегда готовили изумительные пельмени. В очень демократичной обстановке рабочий люд мог заказать графинчик водки под пельмени во всевозможном исполнении: пельмени с бульоном, пельмени со сметаной, пельмени с уксусом.

В этом кафе пельменей не было, но ассортимент тоже баловал разнообразием. Оба взяли потемневшие от времени алюминиевые подносы и встали в общую очередь. С кухни раздавался стук поварешек о кастрюли, в ноздри бил запах горячего, только что сваренного борща.

Максим Андреевич борщ в качестве первого и взял, попросив добавить ложку густой сметаны, на второе – бефстроганов с аппетитно выглядящим картофельным пюре, ласково придавленным ложечкой и тоненькой веточкой зеленого укропа и еще стакан теплого компота, с плавающими на дне ранетками и свернувшимися от варки сухофруктами. Положившись на опыт Колосова, то же самое взял и Нахимов, но вместо бефстроганова попросил положить румяную, с хрустящей корочкой, котлету.

Выбрали свободное место у окна, сели, поглядывая на идущих по проспекту горожан. Максим Андреевич снял очки, привычным движением протер мягкой бархоткой стекла и аккуратно сложил в синий футляр.

– Понимаете, я относился к Семену как к сыну. Блестящий юноша, он очень многое обещал, не было задачи, которой он не мог решить, что в институте, что на базе. Колосов ведь из тех студентов, что все задания решают сами.

Нахимов кивнул в знак того, что понимает, о чем идет речь. На физтехе существует система заданий, которые все должны обязательно решать. Сборники задач ласково называют задавальниками. Особенно трудно приходится на первых двух курсах, когда наваливаются и математический анализ, и физика, и аналитическая геометрия, и теоретическая механика… В довесок к тому химия, история КПСС и дамоклов меч английского языка, по поводу чего сами физтехи шутят: «Маленькие долги по английскому могут обернуться одним большим долгом перед родиной…» Немногие могут решить все задачи сами, и уж если такое происходит, то, несомненно, студент обладает большим потенциалом. Весник решал.

– Как-то на математическом анализе лектор принес задачу и сказал студентам: «Эту задачу вряд ли кто решит. Ну просто вам подумать. Она стоит кандидатской». И что вы думаете? Семен решил. Посидел ночь и все-таки решил, хотя специализировался отнюдь не по математике. В нем азарт вспыхивал…

Нахимов много раз слышал эту историю и от студентов, и от преподавателей, всегда рассказываемую с пиететом и огромным уважением к Веснику. Но слова Колосова ему были особенно приятны, потому что тот слыл непререкаемым авторитетом в среде ученых.

Максим Андреевич приставил ложку к краю тарелки и задумался. На его высоком бледном лбу показалась капелька пота.

– Борщ горячий сильно, – усмехнулся он.

Нахимов выждал, не добавит ли его собеседник еще чего-нибудь, но тот замолчал, принявшись с аппетитом за бефстроганов с сочным картофельным пюре.

– Максим Андреевич, а вы верите, что смерть Семена произошла от естественных причин? – спросил он, отхлебнув из граненого стакана вкусный компот, прихватив языком терпкую ранетку.

Колосов удивленно поднял брови.

– Помилуйте, Саша, а что еще могло произойти? На дворе все-таки мирное время, никто на нас не нападает. Все тихо и спокойно. Мне и в голову не могло прийти что-нибудь подозрительное. У вас есть какая-то информация?

В голосе Максима Андреевича звучало благодушие и некая гипнотическая уверенность. Нахимов невольно оглянулся по сторонам. Действительно, атмосфера кафе не предполагала ужасов убийств и кровавых сцен. Москвичи мирно обедали, переговариваясь о своем насущном, жизненном. Никто не бегал и не размахивал остро заточенными топорами. Между тем студент шестого курса физико-технического института, флагмана советской науки, в ясный день свалился замертво прямо на пороге профилактория без всяких на это причин.

Колосов тоже отхлебнул из стакана, вытащил из кармана клетчатый платок и аккуратно промокнул рот.

– Вы знаете, на физтехе чего только не бывает, я ведь и сам в свое время закончил факультет радиотехники и кибернетики. Знаете же, как нас называют?

– Конечно. Паяльники, – хмыкнул Нахимов.

Колосов оживился.

– Совершенно верно! Сколько я видел случаев, когда переучившиеся студенты попадали в «двадцатку», в «дурку», проще говоря. Помните Танаева, у которого, видимо, крыша поехала? Лишил жизни однокурсника ни за что ни про что. И, как водится, шерше ля фам, французы не дураки, знают, где копать.

– А, может, и здесь тоже шерше ля фам? Рядом с ним как раз находился его, так сказать, соперник, Женька Бирюков.

Колосов широко улыбнулся.

– Ну это вряд ли, Саша. Ведь медицинская экспертиза показала, что никаких причин сомневаться в естественности смерти нет. Скорей всего то, о чем я говорил: перегрузки, стресс, связанный с ним. Семен все близко брал к сердцу, неравнодушный человек был. Видимо, все и наложилось. Я понимаю, вы не можете с этим смириться, но надо пережить. Бедная мать, представляю, что она сейчас испытывает. Если бы вы знали, Саша, как жаль мне его, сколько мы могли бы с ним наворотить!

– Максим Андреевич! Мне надо бы забрать вещи Семена, возможно, трудовую книжку из отдела кадров, другие документы.

– Конечно, конечно. Вы же с ФРТК тоже? На старших курсах у вас появится пропуск, а пока я выпишу разовый. Пойдемте со мной, заодно покажу место, где работал Семен.

Колосов неторопливо вытер рот салфеткой, вынул из футляра очки, снова надел их, положил футляр в боковой карман пиджака, и они, миновав обедающих, покинули кафе.

– Вы раньше были в «Граните»? – поинтересовался Максим Андреевич, когда они шли по Ленинградскому проспекту, по которому с шумом проезжали «Жигули» да «Волги».

– Еще нет, – ответил Нахимов. – На третьем курсе будем ездить в базовый день.

– Вот и отлично, заодно посмотрите свою вторую альма-матер.

Через пять минут они подходили к внушительному, темно-желтому, сталинской постройки, зданию. Оно казалось чудовищно большим, особенно на фоне пустынного бульвара, разбитого рядом. В обед сотрудники предприятия прогуливались по нему после сытного обеда, наблюдая за праздными гостями столицы да вечно выходными домохозяйками с малышами, что деловито вышагивали с лопатками или санками, в зависимости от времени года. И точно, весна сменяла зиму, в природе все менялось, но только не в секретном «ящике». «Гранит» был и в самом деле огромной конторой. Созданный после войны, он постепенно разрастался, превратившись в исполинскую махину. И работало здесь несколько тысяч людей.

На сером здании, шедшем кругом, не имелось ни одной вывески, хоть как-то намекающей о сути организации, и поэтому все москвичи знали, что это «ящик». Рано утром длинная человеческая гусеница заползала в здание, похожее на перевернутого бегемота с торчащими вверх лапками. Сходство придавали две пары башен, симметрично окаймляющих основной корпус.

Колосов предъявил охраннику в стеклянной будке пропуск с неожиданно красной корочкой, велев Нахимову ждать, пока он не выпишет бумагу.

Нахимов знал, что «Гранит» имеет сообщение и с метрополитеном, откуда напрямую идут различные грузы, вплоть до запчастей к ракетам и прочему военному оборудованию. Холодная война шла к своему апогею. Уже и бывший голливудский актер, а ныне любимый американцами президент Рейган обозвал Советский Союз империей зла, уже и наши генералы заговорили об асимметричном ответе, так что военные отрасли обеих держав-вершителей судеб трудились в поте лица в две, а то и в три смены. Ученые «ящика», кроме своей работы, где рассчитывали формулы, которые предназначались для стрельбы по потенциальному противнику – США, еще и преподавали физтехам. Нахимов помнил, как Семен говорил, что все преподаватели там тем и сильны, что совмещают обучение с практикой. Один из профессоров по фамилии Ронин, острейший ум, специалист в области цифровой обработки сигналов порой делился своими соображениями о текущей мировой ситуации и со слушателями. «Японцы, конечно, продвинутый народ, но своих мозгов у них не хватает, они берут заготовки запада… Рейган правильно сделал, что ударил по Ливии, я бы тоже отомстил…»

Семен сказал, что в этом профессоре говорила желчь из-за не реализовавшихся амбиций. Оказывается, сидя в «ящике», он открыл алгоритм быстрого преобразования Фурье, но нигде его не опубликовал и приоритет ушел к западным ученым. Так это или не так, проверить было нельзя, но с тем, что профессор знал свое дело туго, никто не спорил.

Такой вот он был человек, Ронин. Не заглядывая в конспекты, выводил мелом на доске километровые формулы, да и думал быстро. К пресловутой системе физтеха, где студентов загружали лекциями и семинарами с девяти до семи вечера относился отрицательно. «Эх, не надо так с молодыми, ведь им и погулять хочется. А вы на них все накидываете и накидываете. Так и крыша поехать может. По сыну своему сужу, поэтому и вас жалею…»

Наконец, появился Колосов с временным пропуском в руках. Александр протянул паспорт и прошел в святая святых. Они оказались на просторной площади, где имелись и другие здания, побольше и поменьше.

Колосов махнул рукой направо, сказав, что там располагается аспирантура и там же проходит обучение студентов. В дальнем углу – цех точной механики, где изготавливают детали для боевых ракет. Имеются и другие цеха да лаборатории, только туда не пустят.

– Давайте зайдем сначала в бухгалтерию. Семен ведь у меня в отделе на полставки работал. У нас здесь, знаете ли, ушлый народ. Такой случай был. Один физтех с пятого курса ушел по идейным причинам в армию, а деньги на его имя кто-то исправно продолжал получать. Но я проконтролирую, чтоб никаких махинаций с именем Семена не было.

Бухгалтерия располагалась в отдельном здании, там же, где и столовая. Колосов подошел к одной из женщин, сидящих в просторном кабинете. Та сказала профессору несколько слов, от которых тот поморщился, как от зубной боли. Потом что-то написала на листочке бумаги и протянула Колосову.

– Без доверенности от законного наследника получить никак нельзя, – вздохнул Максим Андреевич, вернувшись к Нахимову. – Но я кое-что придумал! Мне добрая бухгалтерша сообщила, сколько причитается Семену. Сто девятнадцать рублей тридцать две копейки. Мы так сейчас сделаем. У меня с собой, естественно, такой суммы нет, но я сейчас пройдусь по коллегам и одолжу у них искомую сумму. Отдам ее вам, а вы вернете деньги после того, как получите доверенность от матери Семена.

В отделе кадров дело обстояло ровно таким же образом. Там сидела симпатичная кадровичка. Максим Андреевич сделал ей комплимент, видно было, что он не из тех сухарей, которые видят перед собой только формулы. «Ничто человеческое ему не чуждо», – отметил про себя Нахимов. Та сухо улыбнулась, посетовала на преждевременный уход из жизни Семена Весника, но трудовую книжку выдавать без доверенности наотрез отказалась.

Колосов развел руками, считая, что трудовую книжку можно было бы выдать и без всякой бюрократии. Затем поспешил к коллегам и вернулся через некоторое время, имея в руках искомую сумму. Нахимов только восхитился такой проворности. Профессор отмел все возражения студента, страшно смущающегося того, что наделал столько хлопот занятому человеку, но Максим Андреевич даже слушать не стал.