355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Савелий Новодачный » Домашний рай » Текст книги (страница 3)
Домашний рай
  • Текст добавлен: 25 сентября 2021, 18:04

Текст книги "Домашний рай"


Автор книги: Савелий Новодачный



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Глава 2

Уравнение без начальных условий – это то же,

что и джентльмен без денег.

Оно представляет лишь теоретический интерес

и никакого практического.

Из физтеховского фольклора

Загруженный вещами Семена, Нахимов поднялся на третий этаж, полутемный и тихий, прошел мимо комнаты, где жил отличник Макс Лобанкин с третьего курса. Сидит сейчас, наверное, несмотря на воскресный день, за столом, откинувшись на стуле, ерошит жидкие рыжие усы и просекает очередную науку. Въедливый парень Макс, смышленый, родом из Перми. В любом предмете старается найти для себя логику, и, когда не сразу получается, выходит из себя, но попыток не оставляет.

Непонятные вещи Макс обычно спрашивал у Весника, с ходу объяснявшего особенно трудные места. Но из принципа и самолюбия отличник практиковал это редко, только, когда совсем уж приспичит.

Надо ли говорить, что Лобанкин, да и все другие студенты, безмерно уважали Весника, который стоял на порядок выше даже этого, так сказать, секаря.

Нахимов двинулся дальше по коридору мимо комнат, где обитали такие же Лобанкины, но жили и разгильдяи, подобные Бирюкову.

Нахимов поставил коробки на пол, упокоил на них плечики с вещами Семена, а рядом пристроил гитару, все норовившую упасть, отпер ключом дверь и вошел в комнату, где изначально они проживали вчетвером.

Стандартные койки, полинявшие занавески на окнах, шкаф для вещей, грубые полки для книг, желтая лампочка под потолком – все как обычно.

Кирилл Зорин, его одногруппник, покинул комнату совсем недавно. Умный парень из Свердловска не выдержал борьбы с преподавателями кафедры иностранных языков, не сумел выбраться из-под завалов лингафонных записей, заданий, контрольных, барахтался так последние два месяца и уехал. Нахимову больше всего было жаль его мать, красивую женщину, безумно любившую своего единственного сына и приезжавшую по каждым праздникам, привозя из дома пироги, заварные пирожные и прочие собственноручно изготовленные вкусности. Слабая воля оказалась у парня, может быть, как раз излишняя опека матери повредила.

Второй, москвич Егор Рыбин, сейчас уже практически не жил в общежитии, появлялся только на важных семинарах, где были контрольные или сдача заданий. Лекции не посещал принципиально, считая, что профессора читают слишком медленно и откровенно скучал на них. Он закончил восемнадцатую школу при МГУ, и учеба на физтехе давалась ему легко и практически без усилий.

Оставался Юрик Табарев, да и он на майские праздники решил уехать домой в Калинин, устроив себе длинные выходные. Прежде чем уехать, как обычно, пробежался по московским продуктовым магазинам, накупив колбасы, сыра, масла и других столичных деликатесов, поскольку в самом Калинине было хоть шаром покати. Все вкусности, да и просто продукты как таковые, мгновенно уходили по знакомым да нужным «ты-мне, я-тебе» людям. Тем более, волшебный по причине малодоступности и бешеной популярности торт «Птичье молоко», которых Юрию, отстоявшему длинную очередь, не без трудностей удалось купить целых три штуки. Трудности заключались в том, что давали лишь по два торта в руки, и номер в очереди был 580, который он благополучно пропустил. Однако Юрик путем сложных манипуляций с людьми из очереди сумел и вернуть свое место, и приобрести за счет одного парня с девушкой лишний торт, поскольку те планировали взять три. Четвертый ушел именно Юрику…

Отдал Юра парочке шесть рублей тридцать копеек за лишний торт плюс свои два на законных основаниях купил. В копеечку вышло, конечно, под двадцатку, но «Птичье молоко» дома на ура пойдет, поскольку «Чародейку» не хотят уже есть, надоела, говорят… Зажрались!

Счастливый тем, что все необходимое, включая дефицитнейший десерт, получилось достать, как называл Юрик, «затариться», он уехал электричками с пересадками в Калинин, бережно держа в одной руке заветные коробки с изысканным лакомством, а в другой – тяжелую сумку с остальными московскими продуктами. Табарев все время повторял расхожую фразу, что страна свозит в столицу товары и продукты, а потом народ едет туда и забирает обратно. Маршрут Юрий обкатал и чуть ли не наизусть знал расписание электричек, уходящих и приходящих на станцию Окружная, а далее пересадка на Петровско-Разумовскую, откуда он уже держал путь в Калинин-Тверь, родину купца Афанасия Никитина, во времена которого, возможно, с продуктами ситуация обстояла получше.

Как бы то ни было, с голоду никто не умирал, все выкручивались по-своему: кто-то налаживал связи с прожженными продавцами магазинов и завскладами, а кто-то вот так, как Юрик, ездил в сытую довольную Москву, где все, по личному указанию Леонида Ильича, имелось в изобилии. Не из каких-то особых гуманных соображений, а извлекая уроки из недавней истории Российской империи, когда в Петроград пару дней не завезли хлеб, и оголодавший народ взбунтовался. Столичных людей надо кормить и кормить хорошо, от пуза, чтобы флюиды их довольства проникали через зубцы Кремлевской стены и подбадривали порфироносных правителей.

Нахимов оглядел комнату. Относительный порядок здесь присутствовал. Он-то знал, какой бардак могут устроить молодые парни в отсутствие женского пригляда. В некоторые комнаты было невозможно войти из-за разбросанных вещей, разорванных листингов от программ, порванных перфокарт, валяющихся там и сям книжек и тетрадей. Самое большое бедствие представлял обычно стол, где смирились со своей антисанитарной участью немытые тарелки и остатки пиршества. Некоторые готовили прямо в комнате, но для этого необходимо было тщательно прятать плитку, поскольку комендантша общежития, резкая, голосистая Ольга Петровна лично делала обход и реквизировала запрещенный к использованию электроприбор.

Неистребимый запах клопов особенно чувствовался после свежего воздуха улицы. Нахимов открыл форточку, и явственно стал слышен шум, доносящийся с улицы. Слова тети Нади не выходили из головы. Она стопроцентно уверена, что Семен убит. На милицию у нее надежды нет. Что же это получается? Какой-то неопытный первокурсник сможет найти тех, кто, по ее мнению, убил сына?

Александр подошел к книжной полке и насторожился. Он вдруг увидел, что порядок книг изменился. Вчера утром, еще в мирной жизни, до смерти Семена, Нахимов читал Беклемишева, и именно эта книга должна была смотреть на него своей лицевой стороной. Теперь на него взирала «Термодинамика и молекулярная физика» Сивухина. Что там тетя Надя говорила про беспорядок в комнате сына? А здесь у него никакого беспорядка не наблюдалось, но то, что книги переставлены местами, в этом Нахимов мог поклясться. Что понадобилось неведомым ворам? Связано ли все это с убийством Весника? Нахимова пронзила мысль, что неизвестные охотились именно за общей тетрадью с мыслями и идеями Весника.

Нахимов извлек ее из пакета, который забрал после смерти Весника из больницы. Обычная, в девяносто шесть страниц, толстая тетрадь в коричневом переплете, исписанная почти до середины. Там имелись и формулы, и схемы. Заходя к Семену, он видел, что тот при первой же возможности записывал туда приходящие к нему идеи. А думал Весник постоянно, даже когда играл в футбол или на гитаре, или даже когда делился впечатлениями о прочитанной книге и просмотренном фильме. Мозг его работал двадцать четыре часа в сутки.

Семен рассказывал, что нашел кое-что новое в области квантовых вычислений, собирался для ускорения применять бозоны, говорил, что через совсем недолгое время человечество ожидает прорыв как в области телефонов, так и в области компьютерной техники. В лабораторном корпусе физтеха располагался зал с чудовищно огромной БЭСМ-6, где студенты прогоняли задачи по программированию на Алголе, Фортране да Ассемблере. Вводили данные с перфокарт, поэтому то, что иногда говорил Семен, вызывало у Нахимова изумление, но привыкший доверять другу во всем, он верил и в это, только не представлял себе маленький портативный компьютер на столе, который заменит огромную БЭСМ. Но и этого казалось мало Веснику, он смотрел еще дальше. Вычисления на транзисторах он предполагал заменить квантовыми. Проблема только в том, что понадобятся сверхнизкие температуры, кроме того, гелий, а где его взять в таких количествах, – необходимо другое. Похоже, это другое и отыскал Весник, в той тетради и были вещи, отмеченные восклицательными знаками и обведенные в кружок. Однако интересы Весника отнюдь не ограничивались лишь проблемами квантовых ЭВМ. Занимался он и теорией черных дыр…

Нахимову стало не по себе. Если раньше он лишь сомневался в случайности смерти Весника, то теперь почувствовал, что за этим кроется нечто смертельно опасное. В жизни его никогда не происходило таких странных событий. Все текло размеренным чередом, сплошные стабильность и спокойствие. Он жил в самой могучей и справедливой стране мира, что бы там не говорили голоса вражеских радиостанций. Конечно, у власти здесь бывали разные люди: и тиран Сталин, и кукурузный деятель Хрущев, и впавший в маразм в последние годы жизни Брежнев, теперь пришел молодой Горбачев, но в целом лично ему жилось нормально. Если отлично учиться, можно пойти по научной стезе, стать кандидатом, доктором и вполне себе преуспевать. Да и много ли надо? Рублей триста, а повезет, четыреста, за глаза хватит. Он как-то услышал, что декан их факультета получает столько, то ли четыреста, то ли пятьсот. Конечно, сто с небольшим рублей зарплаты, оставшиеся после вычета налогов и холостяцких (жениться сразу после института Нахимов не собирался), не слишком много, но это только начало. Да и не в деньгах дело. В этом он брал пример с Весника. Тот вообще являл собой пример типичного бессребреника. Мать иногда присылала из дома одежду, обувь. Он собирал все и отправлял обратно, отнеси, мол, обратно в магазин, не хотел сидеть у нее на шее. И людей, что случайным образом оказались рядом с ним на жизненном пути, невольно настраивал на такую же волну. Нахимову повезло, что рядом оказался такой человек. Благодаря Семену он поступил в лучший вуз страны, его окружают талантливые и даже гениальные люди, обучают светила физики и математики. И вот такое. Стоп, стоп, рано впадать в панику. В первый раз такая мистика приключилась, вот и поплыл. Что бы сделал Семен, окажись на его месте? Уж он бы не стал паниковать, а сел, подумал и мгновенно разложил все по полочкам…

Нахимов еще раз взглянул на общую тетрадь и решил с ней уже не расставаться. О ворах он подумает потом. Сейчас надо разобраться с вещами Семена.

Он достал из коробки и выложил на стол другие тетради. Но здесь ничего особенно ценного не было. Обычные тонкие ученические тетрадки с решенными заданиями по теории поля, почему-то не выкинутые Семеном. Весник всегда делал задания сам, сколько бы их ни было, никогда принципиально не списывал. Еще у него имелась отличительная особенность – вообще не заглядывал в ответ, не сверялся с ним. Говорил, если ход решения правильный, то зачем туда смотреть, время терять. Вообще, у Нахимова создавалось впечатление, что сама учеба для него лишнее, только занимала время, он и так все знал и умел. И умел то, что никто из обучающих его академиков и профессоров не сумел бы сделать. Когда Семен учился на втором курсе, профессор Синев, ведший математический анализ, дал всем, как бы в насмешку, дополнительную задачу, предварив словами, что вряд ли кто решит, поскольку само решение тянет на кандидатскую диссертацию. Семен за один вечер решил и принес ему на следующую лекцию, хотя специализировался вовсе не по математике. У Нахимова сложилось впечатление, что Весник сумел бы преуспеть в любом деле и в любой науке, какую бы ни выбрал. Хотелось зарыдать в голос от слепой несправедливости жизни. Как же так?!

***

…Воровство, как и клопы, имело место быть на физтехе. Отнюдь не только высокоинтеллектуальные и высокоморальные люди учились в флагмане советской науки. Нахимов припоминал, как в первом семестре, постирав спортивный костюм, трико да футболку, повесил их ничтоже сумняшесе в ванном отсеке, где наличествовали пара душевых кабинок и веревки, протянутые для сушки белья, в предбанной секции. На следующий день, полагая, что процесс испарения влаги полностью завершен, поспешил к своему отстиранному от футбольного пота инвентарю и… ничего не обнаружил. Как корова языком слизала. Да где ж их теперь искать? Не пойдешь же по всем четырем этажам и не будешь проводить обыск. С тех пор зарекся вешать белье в людном месте. В комнате протянул веревку, закрепив один ее конец на вертикальной трубе горячего отопления, а другой пришпандорив за ушко крепления книжной полки. Зимой еще проще – кинул на пышущую жаром гармошку батареи, и через каких-то два часа получай с пылу жару сухую одежду.

Но воры – это одно, а убийство человека – совсем другое…

Нахимов взглянул на вещи, оставшиеся после Семена: брюки, костюм, рубашки, футболки, туфли. Тетя Надя просила раздать все студентам, но Александр, поразмыслив, не решился. Мало ли как воспримут те такое подношение. У Нахимова отсутствовал подобный опыт, поэтому он уложил вещи в пустые коробки от печенья, купленные за двадцать копеек у продавщицы в кондитерской в Институтском переулке, и задвинул под кровать. Еще оставались библиотечные книги. Их надо вернуть в абонентский отдел. Гитару «Кремона», изготовленную чешскими мастерами, он отдаст Олегу Романову. Та всегда была предметом его восхищения. Нахимов вздохнул, вспомнив, как порой собирались они в комнате Семена за чашкой чая с тортиком и, обсудив дела насущные, пели песни. Паша Рябов любил исполнять «Корчит тело России от ударов тяжелых подков, непутевой мессии офицерских полков…», интеллигентный Языков – «Давайте восклицать, друг другом восхищаться, высокопарных слов не надо опасаться».

Олег Романов играл почти на всех музыкальных инструментах, имея абсолютный слух, любую мелодию подбирал в два счета. Поэтому, когда дилетанты лабали на гитарах, подчас морщился, слыша особенно фальшиво взятый аккорд или неверную ноту. Его мягкие и нежные руки скользили по струнам быстро и элегантно, извлекая чистейшие звуки. Он с благоговением брал «Кремону», заново настраивал под свой тончайший слух гитару и пел «Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди, под музыку Вивальди, под славный клавесин». А Леша Левченко любил играть песни современных рок-певцов: Гребенщикова, Шевчука, Цоя, Мамонова. Часто можно было услышать и «Машину Времени». «Мы себе давали слово не сходить с пути прямого, но так уж суждено…» Песню начали петь в 1980 году, и многие связали ее с вводом советских войск в Афганистан: «Вот новый поворот и мотор ревет, что он нам несет – пропасть или взлет, Омут или брод, и не разберешь, пока не повернешь».

Нахимов открыл дверь и выглянул наружу. Длинный коридор, покрытый узенькими плитками серого паркета, пустовал, выкрашенные темно-синей краской стены казались холодными и враждебными. «Если бы я умел смотреть сквозь стены!» – подумал Нахимов. Не зная еще, что предпримет в следующую минуту, он вышел и начал прогуливаться по коридору. Внезапно дверь одной из комнат открылась, и вышел среднего роста плотный парень с непослушным чубом и морщинистым угреватым лицом.

– Славик! – удивился Нахимов. – Ты что, в комнате сидишь?

Тот удивился в свою очередь:

– А ты че? В Курган не собираешься, Семена хоронить?

– Нет, дела у меня есть.

– У меня тоже дела, – Славик загадочно улыбнулся. Показал перебинтованную ладонь. Нагноение у меня тут, резали в двух местах, страшное дело.

Оказалось, что пока Нахимов занимался делами, связанными со смертью Семена, Славик Замазкин боролся с неожиданным бедствием в виде фурункула. Подцепил где-то инфекцию, и фурункул на правой ладони набухал и гнил, но Славик мужественно терпел боль, боясь идти в больницу, – все рассчитывал, что само собой рассосется, смазывал то зеленкой, то йодом, отмачивал в горячей воде, однако ничего не помогало.

Ночью организм взбунтовался, нервная система пришла в возбуждение, посылая своему хозяину острейшие приступы боли, ладонь так дергало и терзало, что Славик тут же побежал в долгопрудненскую больницу к хирургу.

– Забегаю, к нему. Дураком меня сразу обозвал, фурункул вырезал тут же, обработал и для страховки в палату положил, проверить, не загноится ли снова. Там, Сашок, я таких страхов натерпелся, если б ты только знал. Не дай бог попасть в больницу, врагу не пожелаю. Таких дураков, как я, немало оказывается: кто вырезать фурункул не успел, на заражение крови уже нарвался.

Нахимов продемонстрировал Славику шрам от такого же фурункула, полученного им во время сельхозработ в первом семестре. Замазкин внимательно осмотрел шрам.

– Надо же, мы с тобой, выходит, собратья по несчастью. Тоже в долгопской больнице вырезал?

Александр кивнул.

– Ну так вот. В палате с одним пенсионером лежал, тот раньше на электроламповом заводе пахал. И на, пошел мне уши полоскать. При Брежневе спекуляция развилась, мол, очень сильно, тащат все и тащат. У нас на заводе, говорит, поставили автомат-робот, а станки старые, не успевают, робот через определенное время отключается, а станок еще работает. Все, теперь надо чинить на корню.

– Удар, значит, по психике тебе, Славик, нанесли, – проговорил Нахимов, – то, чему тебя учили в школе и институте, оказывается, не совпало с реальностью.

Но Славик, решительно не замечая иронии одногруппника, стремился выговориться.

– Еще слесарь был с завода, тот на наши часы начал гнать. За шестьдесят пять рублей три раза часы покупал, сыну и себе. Ломаются, твою мать! Брак гонят, особенно в конце квартала, говорит. Я ему в ответ, хорошие, мол, часы, штампуют и штампуют. А он мне, собака, со знанием дела отвечает: у нас не штампуют, у нас анкерные механизмы, это в Германии штамповка, у нас ежели брак, на сборочном кто-то проглядел. И не поспоришь с ним. Этот слесарь добивает меня, везде у нас так. Я ему говорю, а как же ракеты наши? А он мне, как ты сейчас вот, с ехидцей, ну да, зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, а также в области балета впереди планеты всей. И стало мне, Сашок, плохо. Это что получается, все наши семьдесят лет псу под хвост, если даже немцы, которых мы в войну и в хвост, и в гриву отметелили, часы лучше нас делают?!

Славик замолчал, видно встреча с обычной больницей и представителями рабочего класса, без обиняков режущих правду-матку, отрезвила его.

– Да и что тут сказать, Сашок, прав этот слесарь. Он мне говорит, был бы ты шишка, лежал бы в больнице министерской, а тут тебе помажут фурацилином за три копейки, и будь доволен. Хорошо еще, хоть уколы пенициллина делают, чтоб заражение не получить…

Нахимов не склонен был вступать в споры на счет преимущества систем, хотя такие разговоры все больше становились популярны в студенческой среде. Особенно после таких случаев, как у Славика. Тот баюкал свою ладонь, как ребенка, иногда морщась от боли.

– Там помрешь в больнице и глазом моргнуть не успеешь. Один мужик, рабочий, тоже с нагноением в пальце пришел, запустил процесс, отрезали палец, а нагноение опять полезло, теперь уже по локоть отхватили и скоблить начали… Но и смешных вещей тоже навидался, конечно, жизнь она такая, – начал философствовать Славик, – у одной девки чирей на попе вскочил, так она хирурга просит, чтобы немного срезали, для красоты. Врач послушал, а теперь у нее гноиться по новой начало. Вот дура, придумала, кто там будет ее смотреть?!

– Ну не скажи, Славик, у девушек все должно быть идеально. Это не мы, мужики, нам это до лампочки.

– И подумал я, Сашок, лучше я пару дней на койке поваляюсь, хоть и без сданного матана, да с целой рукой.

Нахимов помолчал, вот значит, где пропадал Замазкин.

– Послушай, Слава, ты не видел, кто-нибудь заходил в мою комнату? Понимаешь, кто-то у меня в книжках и тетрадках рылся. Возможно, тетрадь Семена искал…

Александр решил довериться Славику, рассказав о своих гипотезах.

– В тетрадках, говоришь? – в водянистых, страдальческих глазах Замазкина появился то ли страх, то ли смятение. – Про тетрадки ничего не знаю. А вот про гибель Семена ты у Синицына Андрюхи спроси, у него целая теория на этот счет имеется.

– У Синицына? – оторопел Нахимов. – Да он же псих конченый. По нему «двадцатка» плачет давно горькими слезами, не дождется пациента.

– Не псих, а экстрасенс. Помнишь на прошлой неделе во всей общаге свет вырубился?

– Помню, – усмехнулся Нахимов, – не хочешь ли сказать, что это Синицын сотворил?

– Он, – уверенно заявил Замазкин, – Синицын может всю планету испепелить, но не хочет, потому что сам…

Что «сам» Славик не договорил, из комнаты вдруг донесся женский голос, жеманный и призывный.

Одногруппник самодовольно ухмыльнулся. Нахимов понял, что вся комедия с больничными делами затеяна не в последнюю очередь и для возможности общения с прекрасной или не очень, но, во всяком случае, чрезвычайно доступной барышней, скучающей сейчас в тесной общежитской комнате.

Вопросы пола решались в физтеховской среде сложно и мучительно. У того же Славика имелся сосед по комнате по имени Руслан, отличавшийся экстравагантностью и независимостью, почерпнутой у старшекурсников, с которыми он общался. После каждой новой девушки, которую ему удавалось уломать и сподвигнуть на физическую близость, он вырезал на спинке кровати звездочку. Перипетии своих стремительных романов Руслан пересказывал за чашкой чая менее искушенным студентам, которые подобные пикантные сведения впитывали, как воду сухая губка.

Утопающий хватается за соломинку. Совершенно не зная, что предпринять, Нахимов, оставив Славика решать не менее сложные, чем исследования абсолютно сходящихся рядов, проблемы пола, решил последовать его совету. Он вернулся в комнату, взял пакетик с тетрадью Семена, запер дверь на ключ и пошел к лестнице, ведущей на второй этаж в надежде застать на месте студента третьего курса Синицына.

Нахимов постучал в дверь комнаты, но ответа не дождался. Он с досадой дернул ручку, и, о чудо, дверь оказалась не заперта. Обрадованный Нахимов, еще раз деликатно постучавшись, просунул голову внутрь. В комнате была относительная чистота, пол аккуратно подметен и вымыт, на окне чистенькие занавески, не казенные коричневые, а какие-то нежные, бежевые, с цветочками. Плитка с чайником. На стуле толстая книжка и газета «Вечерняя Москва», на столе хлеб в целлофане и пустые баночки от сметаны, майонез, стаканы и кружки, змейкой вился кипятильник. На краю стола перед окном наличествовал небольшой черного цвета приемник, под койкой пылился освежитель для обуви. Слева от двери лежали кроссовки и ботинки, на полках теснились кассеты и пустые катушки от пленок, целый ряд разноформатных книг, тоскливо пустая коробка от торта «Москвичка» и экзотично смотрящаяся банка индийского кофе «майсор». На платяном шкафу виднелась кипа газет.

Три койки, аккуратно застеленные покрывалами, и с водруженными на них подушками в белых наволочках, пустовали, а в дальнем углу на кровати, прикрыв глаза, лежал сам Синицын в новеньком, как видно, дорогом спортивном костюме и слушал музыку из магнитофона «Астра».

«Они красят стены в коричневый цвет и пишут на крышах слова, имеют на завтрак имбирный лимон и рубль считают за два. Мне было бы лестно придти к ним домой и оказаться сильней, но, чтобы стоять, я должен держаться корней».

Чтобы не подпортить Синицыну настроение, Нахимов дождался, когда БГ с записи московского «квартирника» допоет песню, и только тогда постучался во второй раз, на этот раз намного громче.

Услышав стук, Синицын встрепенулся, словно выходя из транса, и убрал руку с глаз.

Русые волосы рассыпались по широкому лбу, маленькие синие глаза чуть виднелись из-за скул. Андрей флегматично глянул на вошедшего. Нахимов слегка стушевался. Какая-никакая, но разница в возрасте, давила на него. Вспомнил, как одного пятикура во время вступительных экзаменов в июле месяце не пускал в институт дежурящий у дверей второкурсник, не поехавший в стройотряд и помогающий вахтерам. Пятикурсник уламывал пропустить новоявленного стража, якобы для сдачи библиотечных книг. И, когда наглый второкур не послушал, исполняя свое предписание, физтех-старожил силой прошел внутрь, отмахнувшись от цербера, и процедил сквозь зубы: «Сначала получи столько печатей в студбилете, как у меня».

Синицын смотрел на вошедшего первокурсника и ждал. Нахимов не знал, с чего начать. О хозяине комнаты рассказывали всякое, одни относились к нему насмешливо, даже презрительно, другие, как Замазкин, с уважением и скрытым опасением. Тот же, зная о своей репутации среди друзей-студентов и вел себя соответственно: глядел надменно и свысока, словно не осталось для него в бренной жизни ни малейших тайн.

Экстрасенс приехал из Самарканда, родины дервишей, магов и предсказателей. Видимо, повлиял на него каким-то образом восточный мистицизм, проникший в него то ли через пахучие желтобокие дыни, то ли черный кишмиш, то ли расписные минареты, воздвигнутые великим хромцом Тимуром, проткнувшим Евразию острым мечом завоевателя и удерживающим ее под своей властью несколько десятков лет. Ни одно модное поветрие не ускользало от цепких глаз Синицына: он тщательно изучал материалы о Лох-несском чудовище, выдавая свои оригинальные гипотезы, мог часами толковать о филиппинских хилерах, рассуждая о том, действительно ли они делают разрезы, проникая в человека или же все-таки это ловкий фокус. Надо отдать должное Синицыну, в этом случае он склонялся ко второму. Дело в том, что врач шахматного чемпиона Анатолия Карпова сам решил подвергнуться подобной операции, пожелав удалить варикозный узел на ноге. У хилера ничего не вышло. Пришлось несчастному любителю острых ощущений прооперировать ногу в Ленинграде. Синицын скрепя сердце поверил рассказам врача шахматиста, поскольку тот являлся родственником его родной тети, и так как всю информацию получил из первых рук, то не доверять ей не мог.

Но в других случаях Синицын оставался принципиальным, и тут уже никто сбить его с панталыка не имел ни малейшей возможности.

Экстрасенс начал первым:

– У меня три версии гибели Весника, ни одну из них я пока отбрасывать не могу, но тебе могу сказать лишь вот что.

Нахимов оторопел, он еще ни словом не заикнулся о цели прихода, а его ошарашивают прямо с порога.

– Андрей, откуда ты знаешь, зачем я пришел?

Синицын скривил тонкие губы в подобие улыбки.

– Мне не обязательно спрашивать, космос дает ответы сам.

Видать, жизненный опыт экстрасенса нес в себе память о жестоких ударах, когда происходили в его пророчествах фатальные ошибки, умерившие несколько самонадеянность, потому что теперь он не настаивал на одной, единственно правильной версии случившегося, а рассматривал широкое поле событий, как бы заранее подстраховываясь.

«На безрыбье и рак рыба», – подумал Нахимов и спросил, – Какую версию ты можешь мне сообщить?

Экстрасенс собрал в трубочку бледно-розовые губы и произнес:

– Ты ешь мясо, Александр?

У Нахимова отпала челюсть, так неожиданно прозвучал для него вопрос.

– Ем, да, в супе, в жарком, бефстрогановы разные.

– А я не ем…

Синицын опять надолго замолчал, закрыв глаза, словно войдя в глубокий транс.

Александр никак не мог понять, что все это значит, причем тут мясо.

– Я просто знаю, Саша, – прозвучало с кровати, причем говорящий по-прежнему держал глаза закрытыми, – то, что я сейчас скажу, для тебя покажется глупым, сумасбродным, а обо мне ты будешь думать как о потенциальном клиенте «двадцатки».

– Нет, нет, Андрей, – поспешил заверить его Нахимов, – ты же знаешь, как глубоко я тебя уважаю…

Экстрасенс поморщился.

– Только не надо этих штучек, я-то прекрасно знаю, как ко мне народ относится. Как к чокнутому. Да, я точно не такой, как все, ну и ладно. К делу давай.

Синицын еще промямлил что-то, кидая невразумительные фразы, из которых ничего невозможно было понять, затем сказал:

– Ты присядь, Саша, в ногах правды нет.

Нахимов осторожно прошел через всю комнату, ухватил за спинку стул, выдвинул его в центр и сел, неотрывно глядя на собеседника. Тот, в свою очередь, сел на кровать, вложил ноги в уютные мягкие тапочки, приглушил БГ, просящего положить его в воду, и начал:

– Мы все знаем прекрасно, чем занимался Весник. Его интеллект и мощь мысли поразительны. Думаю, такой человеческий экземпляр встречается крайне редко. Что мне тебе рассказывать, ты лучше меня знаешь.

Нахимову показалось странным, что Синицын уступил ему пальму первенства хотя бы в этом, но промолчал. Не понимал еще, к чему клонит безумный третьекур.

Тот словно читал у Александра в голове, поскольку опять презрительно усмехнулся.

– Мне по фигу, что обо мне думает масса. Но предвижу у тебя большие неприятности, поэтому и предупредить хочу. Думаешь, это ты сам ко мне пришел?

– Нет, – честно сознался Нахимов, – Замазкин посоветовал.

– Этот таракан? Что он может посоветовать? Я тебя через него усилием воли к себе пригласил.

«Странно, – промелькнуло в голове Александра, – сам пригласил, а когда я стучался, даже не услышал, пока я ему в ушах дыру не пробил».

– Ну хорошо, – решил не противоречить всемогущему всезнайке Нахимов, – не будем тянуть кота за яйца.

– Не будем, – согласился экстрасенс, – даже с котом Шредингера этот номер не проходит.

Он опять замолчал, видимо, чувствовал, что его слова упадут в сухую неподготовленную почву дилетанта и невежи, однако решил начать.

– Так вот, Александр, я повторюсь, ум Весника проделал такую эволюцию, что стал проникать в вещи, которые простым смертным узнавать рано. Все слышали, что в последнее время он занимался и черными дырами, и квантовыми ЭВМ. А ведь он и математик блестящий, и физик отличный. Знание двух этих наук, помноженное на врожденную или приобретенную гениальность, дало такой мощный синергетический эффект, что он просто не мог не подойти к открытиям вселенского масштаба. Улавливаешь, к чему я клоню, Саша?

– Нет, —признался тот, следя за ходом мыслей экстрасенса.

– Тогда слушай дальше. Возьмем Эвариста Галуа, физтехи прекрасно знают, кто он такой, о группах Галуа все наслышаны. Гений из гениев, такие открытия совершил, даже идею римановой поверхности открыл. А умер всего в двадцать лет.

– Так он вроде на дуэли как погиб? – припомнил Нахимов.

– То есть случайно, хочешь сказать? – прищурился Синицын. – Нет, милый мой, на таких великих людей случайности не распространяются. Если бы его хотели сохранить, то или от дуэли уберегли, или жребий так выпал, что Галуа стрелял бы первым. Вариантов множество! А теперь возьми Абеля. Умер, как Лермонтов, в двадцать шесть. Поэтов я сейчас не трогаю, хотя и с ними в принципе тот же расклад. Об Абеле Шарль Эрмит сказал: «Нильс Абель оставил математикам столь богатое наследие, что им будет чем заниматься в ближайшие сто пятьдесят лет». Умер Абель в 1829 году, прибавь 150. Сколько получится? 1979. То-то и оно. Видишь, на сколько лет опередил свою эпоху. А возьми Матвея Бронштейна. Работы в области релятивисткой квантовой теории, астрофизики, космологии и гравитации.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю