Текст книги "Подруги"
Автор книги: Сара Марголис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
ПАРТБИЛЕТ
Большевики – народ, который умеет бороться, не щадя своей жизни.
С. М. Киров.
В сумерки лесом на лыжах Артем возвращался из политотдела в свою часть. Было так тихо, что близость фронта казалась неправдоподобной, и воспоминание о вчерашнем бое удивляло его. Думалось, настал выходной день, и он бродит, как бывало, по знакомому загородному парку, разыскивая умчавшуюся куда-то жену. Сейчас она вынырнет к нему навстречу, вон из-за того поворота, разрумянившаяся, с синими до черноты глазами, в пламенно-красном костюме. Он поспешит к ней, обнимет с ходу, расцелует на морозе. Медленно, рядом, усталые и счастливые, побредут они домой…
Артем, хмурясь, старался отогнать эти воспоминания. Настороженно вглядываясь в кусты, он нащупывал время от времени кобуру у пояса. Ни лес молчал, небо молчало, и воспоминания вновь овладевали им. Вспомнился тот страшный день, когда товарищ, которого он встретил в штабе, рассказал о гибели его семьи, о том, как он хотел увезти с собой Зою и ребят, но кругом все горело, и к дому невозможно было приблизиться. Там погибло много народу…
Пошатываясь, точно пьяный, ушел Артем в лес. Он споткнулся в темноте о какой-то пенек и раскроил себе лоб. Сутки провалялся без сознания. Его хотели отправить в госпиталь, но он удрал в свою часть. Ребята из танка стали с тех пор самыми близкими людьми.
Вот и сегодня они встречали его у околицы.
Они стояли втроем, в обнимку, на синем снегу, чисто выбритые, румяные. Он приметил их, когда спускался с горы, и нахмурился. У него была такая привычка, – хмуриться, когда сердце улыбалось.
«Ишь, мальчишки, – с любовью подумал Артем, – какие нарядные…»
Командиру их экипажа, рослому, молчаливому сибиряку, Васе Кучумову было 23 года. Механик-водитель Миша Туркин, смуглый, с белыми волосами, колхозный тракторист; башенный стрелок Роман Островов, шахматист и философ, – были еще моложе. Все они гордились, что в их экипаже, вместе с ними воюет такой опытный, повидавший виды человек, как радист лейтенант Тарасенко.
Вот уже сколько месяцев носились они вчетвером по полям сражения в стальном брюхе своей послушной машины. Сколько раз вставала перед ними смерть – неумолимая, цепкая. А они либо хитростью увертывались, либо напролом шли, кромсали гусеницами ее старинную, выщербленную от долгого употребления косу.
…На фронте говорят так: если у тебя есть возможность поспать, не теряй ни одной минуты, ложись и спи до тех пор, пока это допустимо. Если есть возможность поесть, ешь немедленно, не дожидаясь, когда у тебя появится аппетит; если представился случай посидеть вечером с друзьями, распить бутылку коньяку – немедленно воспользуйся таким случаем. И они, конечно, воспользовались. Потому и поджидали с таким нетерпением своего старшего товарища.
В землянке было жарко натоплено. Миша чудесно испек на огне картошку.
Роман затянул любимую свою песню о бродяге, что брел с Камчатки через Сибирь. Остальные тихо подтягивали.
– А что, ребята, – оборвал вдруг Роман свою песню, – неужели есть где-то на свете большие юрода, большие дома, с кроватями, диванами и прочей чертовщиной, с чистыми простынями, с подушками, театры есть, нарядные женщины, а?
– А то как же! – ухмыльнулся Артем и задумался.
– Народ, а народ… – негромко сказал Миша Туркин и потеребил по привычке свой белый чуб. – А знаете, какое нам завтра дело предстоит? Скажите ваше слово, сыны комсомола!
– А на что оно, слово! – мечтательно отозвался Роман. Он сидел у печки, озаренный неярким пламенем. – Вот пойдем в дело, там скажем свое слово. Так военным людям полагается?
Артем молча обнял Романа за плечи.
…И вот мчит их огромная машина через воля и овраги, лесом и деревней, застывшей рекой и реденькой береговой рощей. Промчали большое, выгоревшее село. Танк остановился: у обгорелого сруба стояла виселица, – тонкая девичья фигурка в клетчатом платье, с опущенными плечами, светлыми косами качалась на ветру. Девушка смотрела на танкистов зелеными, смелыми и страдальческими, застывшими глазами. Ее маленькие ноги были покрыты язвами.
– Она не сдалась, – сказал Миша, ни к кому не обращаясь.
Они ворвались в городок неожиданными, страшными для врага гостями. В панике, полуодетые, метались немцы по улицам. А танк бил из пушки, из пулемета, давил их гусеницами – разъяренный, умный и ловкий.
Когда немцы немного опомнились, Кучумов был уже на окраине города. Танк поднимался в гору, к лесу. И тут его настиг удар противотанкового орудия. Туркин громко выругался, причем услышал свои крепкие слова лишь он сам. Машина стала.
Осмотрев мотор, Туркин облегченно вздохнул – повреждение можно было быстро исправить. В это время бронебойный снаряд зажег танк. Стукнувшись обо что-то головой, Миша бросился наверх. Командир перевязывал радиста. Гимнастерка и полушубок Артема лежали у него под головой. Глаза его были платно закрыты. Роман прильнул к пулемету, посылая очередь за очередью, он не подпускал врага к танку.
– Выноси раненого! – приказал Василий Роману. Сам он бросился к орудию и зарядил разрывным…
Гибнущий танк продолжал методично, спокойно уничтожать врага.
Островов, трудно дыша, вытащил из машины тяжелого Артема и медленно двинулся к лесу, неся на спине покрытого полушубком друга.
– Им погибать, а мне уйти, – горестно бормотал он. Но он исполнял приказ командира. Он пошел быстрее, с трудом пробираясь по слежавшемуся снегу. Вдруг Артем, застонав, рванулся и соскользнул со спины товарища.
Пули цокали о стволы, охали где-то невдалеке умирающие немцы, глянцевый снег отражал пламя горящего танка.
Артем стоял в снегу, на коленях, с полушубком на забинтованных голых плечах.
Роман видел, как прояснились его глаза, как налились вдруг гневом и тревогой. Артем судорожно ощупал рукою грудь и не нашел кармана. Медленно, пошатываясь, он поднялся на ноги.
– Гимнастерку! – хрипло сказал он Роману. – Где гимнастерка?
Роман понял и вприпрыжку бросился к горящему танку.
– Ложись! – крикнул Артем.
У него закружилась голова, слово дикой болью отдалось в груди. Падая, он увидел, что Роман лежит в снегу неподалеку от танка, нелепо подняв руку.
Он плохо соображал. Только одна мысль была очень четкой и яркой – достать гимнастерку.
Артем задыхался от боли; чертыхаясь и охая, он полз по снегу, таща за собой тонкий кровавый след. Он приказал себе не терять сознание и кусал руки, чтоб выполнить свое приказание. Снег набивался в рот и мешал дышать. Огромным, нечеловеческим усилием воли он все же добрался до танка и, обжигаясь о раскаленную броню, под пулями, залез в башню. Скомканная гимнастерка уже тлела… Рядом ничком лежал Миша Туркин, от него сильно пахло гарью, а полуживой Кучумов, с обвязанной мокрым полотенцем головой, все еще строчил из пулемета…
Артем достал из гимнастерки свой партийный билет, зоину фотографию, спрятал все это за тугой бинт, выплюнул кровь изо рта, ругнулся и свалился возле Миши Туркина. А Кучумов все стрелял, и одежда на нем тлела.
Когда к городу подоспели наши, они вытащили из горящего танка командира, водителя и радиста обгоревших, почти мертвых.
Дежурная сестра разрезала бинты на груди Артема, и на пол упал партийный билет с опаленными, вымазанными кровью страницами. Его передали комиссару. Карточку Зои тоже взял комиссар.
ЖЕНЩИНА ДЕЛАЕТ ОРУЖИЕ
Я с гордостью чувствую себя участницей великой Отечественной войны.
Из речи стахановки Замираловой на антифашистском митинге молодежи.
Каждое заводское дело, даже самое незначительное, стало вскоре кровным делом наших подруг. «Мой завод, мой цех», – говорили они. Какой радостью было прочесть в газете хотя бы крошечную информацию о том, что завод, где директором товарищ Королев, досрочно выполнил месячную программу. Или еще что-нибудь в таком роде.
Но если Полину больше всего восторгало, что она – извечная так называемая домохозяйка – участница всех этих славных дел, о которых пишут газеты, то Зое наивысшую радость доставляло сознание того, что ее коллектив изо дня в день шлет фронтовикам надежнейшее средство для расправы с фашистами.
И Зоя тяжело переживала каждую заминку, каждую неполадку, которые подчас мешали цеху справляться с делом.
Хватало оборудования, хватало и металла, нехватало рук для того, чтобы делать оружие. И это мучило Зою. Как-то она встретила коменданта и разговорилась с ним, много ли в их доме женщин-домохозяек. Это было задолго до декрета о мобилизации женщин в промышленность. Комендант припомнил фамилий двадцать. Зоя попросила Полину познакомить ее с кем-нибудь из соседей-коммунистов. В ближайший свободный вечер она зашла к этому товарищу. Наступило воскресенье. Всех домохозяек пригласили в квартиру Соколовой. Наши токари с особой тщательностью убрали комнаты, кухню. Они собрали в самую большую из комнат все стулья, какие только были в квартире.
Представитель завода – это была Мирра – рассказала женщинам, для чего их собрали, каким специальностям станут их учить на заводе, каковы условия работы. Она рассказала о примере трех подруг, трех соседок одной из квартир этого дома. У Полины и Александры Алексеевны лица пылали от удовольствия. Женщины молчали. Тогда Зоя, прикусив губу, подошла к столу. Она никогда не выступала на собраниях и сама не узнала своего голоса, таким он был высоким, звенящим…
– Чего же вы молчите? – сердито сказала она. – Мужья под огнем в атаку ходят, смотрят смерти в лицо, а мы с квартирой на полсуток расстаться не можем? Да как это можно дома сидеть, когда страна кровью обливается! И самая дорогая нам – детская кровь, тоже льется в этой проклятущей воине…
Зоя вспомнила сдвинутые бровки Мишука, и голос ее пресекся…
Резкий крик ребенка нарушил тишину. Все шикали, заворчали, и, когда мать разбушевавшегося малыша вытащила его из комнаты, тишина воцарилась снова.
Зоя рассказала о том, как потеряла она в этой войне мужа, как убили ее ребенка. Как прострелил ей руку немецкий летчик, он отнял у нее возможность играть – а это была ее специальность…
– Что мне было делать? – спрашивала Зоя. – Под поезд броситься? Нет, не так мы, товарищи, воспитаны, чтоб сдаваться. Пока живая, мстить буду, ненавидеть буду, уничтожать их проклятых, как только могу, всеми силами. И вас, женщины, призываю: идите к нам на завод. Вместе с мужьями, с братьями немцев будем бить. Святое это, товарищи, дело, наше, кровное, материнское.
Несколько минут прошло в полнейшем молчании. Женщины сидели, опустив головы. Кто-то тер варежкой глаза. Полина подошла к Зое, обняла ее. – Да ты просто Долорес Ибаррури, – шепнула она. – Дура! – рассердилась Зоя. И зря рассердилась. В своем темном платье, бледная, с дочерна синими глазами, она и верно была чем-то похожа на эту замечательную женщину. Полину потрясла такая новая Зоя. Полина расхрабрилась и тоже попросила слово. А за нею Александра Алексеевна. Потом выступила моложавая, по седая женщина – мать четырех детей – двух взрослых, двух дошкольников – и сказали, что пойдет работать, только обязательно в тот цех, где товарищ Лобачева…
После этого собрания Зоя близко познакомилась со многими женщинами из их дома. Она заходила то в одну, то в другую квартиру. За неделю на завод добровольно пришло работать больше десяти домашних хозяек.
Зоя сияла. А те, что оставались дома, бесили ее.
– Платочки вышивают, барыни дохлые, – ругалась она.
Раньше Зоя иронически относилась к женщинам такого сорта, привыкшим жить за чужой спиной. Теперь она возненавидела их. Почему они считают, что кто-то другой должен оберегать их покой, их благополучие… Разве может женщина с сердцем матери, с сердцем гражданки в такое время прозябать в четырех стенах своей квартиры?
А какие боевые дли переживал тогда далекий от фронта Урал!
Под Новый год уральцы составили письмо Сталину.
«…Примите, дорогой наш друг, поздравление с новым годом, слова верной любви и от нас, уральцев, от трудового народа Свердловской области.
Исторические пятилетия великих работ создали новый, Сталинский Урал. Раскрылись перед свободным народом неисчерпаемые сокровища Урала. И когда пришел грозный час, на Ваш призыв вместе со всей страной поднялись уральцы – народ дружный, упорный, не гнущийся, как броневая сталь.
Не впервой нам ковать мечи. Уральская летопись запечатлела на своих страницах славных кузнецов, мастеров оружия. Из рода в род до наших дней пронесли они тайну сплавов, секреты хитрой варки высокосортных сталей.
Новых богатырей труда породил сегодня Сталинский Урал. Храня древние традиции своего ремесла, вооруженные сложной техникой, точной наукой, мастера Урала куют надежное оружие для Красной Армии.
В боях под Ростовом,
В боях под Орлом
Уральские танки
Пошли напролом.
В полях подмосковных,
В бою под Ельцом
Встретился немец
С уральским бойцом.
…Меряясь своим трудовым героизмом с высокой, боевой доблестью уральских гвардейцев, не покладая рук, работают свердловцы. День и ночь работают красноуральские медеплавильщики, кировградские рудокопы, первоуральские трубопрокатчики, серовские сталевары, рабочие Уралмашзавода и Верх-Исетского завода, богословские угольщики, железнодорожники уральских магистралей, лобвинские лесники и тагильские мастера, готовят освобождение городам, временно захваченным Гитлером. И недаром у нас в песне поется, что
Мастерами из Тагила
Немцам роется могила.
И нет завода, и нет цеха, нет самой маленькой мастерской на Урале, где бы в каждом ударе молота, в каждом движении рашпиля, в каждом шажке швейном иглы не вставал бы желанный образ приближающейся победы»…
Так писали уральцы Сталину. На Урале не было такого предприятия, учреждения, колхоза или совхоза, где не обсуждали бы люди это письмо, его подписал один миллион семнадцать тысяч двести тридцать семь человек. И каждый из этих людей, подписывая письмо, подписывал, кроме того, обязательства: своего завода, цеха, личные свои – сделать что-то новое, еще крепче приложить руки к делу, что еще больше приблизить желанный образ победы.
Зоя тоже подписала письмо. И па собрании недавно пришедших на завод рабочих она обязалась перейти работать на два станка.
Она не строила никаких иллюзий. Она хорошо знала, что будет очень трудно. Но подчинила же она себе один станок, выдрессировала? Теперь надо решать новую задачу…
Она беспокоилась, как отнесется к ее дерзости, – а для такого молодого токаря это несомненно была дерзость, – Николай Поликарпович. В кабинете у начальника цеха, где обсуждался этот вопрос, старик молча хмурился, а потом раздельно сказал:
– Лобачевой доверить можно.
…Какой же это был сумасшедший день. Труднее первых дней в цехе, труднее первых концертов в большом зале. Беда была еще в том, что мотор в одном из станков был слабее, чем следовало, и Зоя никак не мог найти нужный ритм. Вспотевшая, раскрасневшаяся, она довольно бестолково бегала от станка к станку.
В обед Зоя услышала, как один курносый парнишка-ремесленник говорил другому:
– Смех, право. Носится, как Савраска без уздечки…
Она молча прикусила губу.
Дома тоже были неприятности. Димка подрался на улице с ребятами, и ему пробили голову камнем. Мальчику было плохо, и Зое почти не приходилось спать. Она призывала все свое мужество, чтоб не сдать и на этом перевале.
На завод она приходила, основательно продрогнув, – плохонькое пальтишко не спасало от свирепых уральских ветров… Варежек у нее не было. Как ни старалась Зоя спрятать руки в узенькие рукава пальто, они так замерзали, что первые полчаса почти невозможно было работать. Зоя нервничала, а станок не любит, когда токарь не в себе.
Станки ее стояли у окна, примерно, в двух шагах один от другого. На заводском дворе шла обычная, хлопотливая жизнь. Сновал от ворот к корпусу крикун-паровозик; раскрасневшиеся на морозе девушки, похожие в своих широких ватных брюках на медвежат, таскали к грузовику носилки со шлаком. Все это было таким родным, привычным, как шум, который вечно царил в цехе и так поразил Зою, когда она пришла на завод. Все было, как всегда. А сердце у Зои ныло – взялась и не справляюсь. Савраска без уздечки… Ремесленники и те смеются.
Стружка вилась, как всегда, бойко. Это напоминало Зое какую-то игривую польку. Ти-ра-ти-ра-ри-та-ри-та…
Надо было заправить деталь, подвести нужный резец и спешить к другому станку. Пока резец делал свое дело, она должна была успеть переставить здесь резец для другой операции. Тревожно оглянувшись на правый станок, Зоя замечала, что там срочно нужно ее вмешательство, чтоб не сделать брака, она была вынуждена приостановить левый и бежать к более резвому – правому.
– Какой же толк, если он стоит, – злилась Зоя, – этак за день часы набегут простоя. Но как иначе избегнуть брака?
Так прошло несколько мучительных дней. Морозы стояли страшные, руки ее неимоверно страдали. Димка температурил, все было против нее. А тут Александра Алексеевна донимала своими причитаниями.
– Дурак ты, Зоя Дмитриевна, – вежливо говорила она. – Освоила станок, работала всем на удивление, норму перевыполняла. Все тебе мало. Вот и майся теперь. Рано ты, миленькая, влезла в это дело, сноровки еще мало. Ты гляди, как замаялась, одни глаза торчат. Как есть дурак.
– Я и не ожидала, чтоб легко было, – огрызалась Зоя. – Сама ты глупая. Новое всегда трудно.
Брака у Зои не было, но норму она иной день не дотягивала. Николай Поликарпович пришел на помощь. Он добился, чтобы слабый мотор сменили, и дело стало налаживаться. С каждым днем она совершала свои рейсы от станка к станку все более спокойно. Великое дело ритм! Вот резец впился в металл, завилась стружка, легкий дымок вьется из-под струйки белой, как молоко, жидкости – все в порядке, можно отойти. А здесь как дела? Ага, заканчиваем. Штанген в руке. Все точно. Она подводит другой резец и переходит направо, проделывает здесь те же движения. Чувство такое, будто решается труднейшая шахматная партия. Еще ход. Еще и еще. Шах королю! Скоро она скажет – шах и мат, вынет одну деталь, потом другую; измерит, облегченно вздохнет. Есть. Ну, теперь за новую партию.
Зоя не замечала, как мчатся секунды, бегут минуты, степенно проходят часы. Только мысль о Димке вдруг, будто резцом по сердцу… «Как он там, роднуля моя…»
«Бабушка приглядит, она обещала, она его любит», – тут же успокаивает себя Зоя.
И только, когда день кончается, пора уходить из цеха, тревога всецело овладевает ею, и она чуть ли не бегом спешит к своему больному сорванцу.
Говорят – беды всегда приходят сразу. О победах это можно сказать, пожалуй, с большим правом: ведь они – результат определенных усилии. Димка уже снова бегал в то утро по улице. Придя в цех, Зоя замерла у двери. Ой, ой! – по-детски обрадовалась она. Большой плакат говорил со стены:
«Привет новатору Лобачевой, перешедшей на два токарных станка, выполняющей план на 600%!»
В эти-то дни и приехала на Урал Кира. Зоя совсем ожила. Радость этой встречи наполнила ее новыми, ей казалось, неисчерпаемыми силами. И она могла поговорить об Артеме…
– Какая ты разговорчивая стала, – поражалась Полина.
Кира нашла на заводе немало разнообразных тем для своих очерков.
– Про тебя буду писать, – сказала она как-то подруге. – Я давно хотела написать о женщине, которая делает оружие.
Зоя вспыхнула.
– Ну, знаешь, рано еще обо мне писать. Я еще только начинаю делать что-то толковое.
– Брось дурить, Зойка!
– А я говорю, не смей писать!
– А я посмею!
Так они спорили бывало в школе. Кира даже, совсем как в пятом классе, показала Зое язык. Но размолвка длилась, конечно, недолго.
Кира была тем же сорванцом, каким всегда знала ее подруга. Она очень скоро стала на заводе своим человеком. Мастеров она звала по имени-отечеству, ремесленников по именам. Она подолгу просиживала в техническом отделе, читала инженерам наброски своих будущих очерков, советовалась, выспрашивала. В зоином цехе помогала женщинам выпускать «Боевой листок». Она всех тормошила, писала сама, и листок стал выходить каждый день.
– Первый раз такой товарищ в командировку приехал, – говорил директору довольный парторг. – Перевидел я, знаешь ли, журналистов. Явится, выспросит в прощай. Его дело – материал собрать, посторонним себя чувствует. А эта – родной человек. И в дело глубоко влезла…
Влезла Кира более, чем глубоко. Она по свойственной ей резвости совала порою нос и не туда, куда следовало. Ну, зачем ей было залезать в будку машиниста? Разве только, чтобы помахать своим беретом из паровозного окошка Зое и ее подругам.
Ее очередной очерк из серии «Письма с Урала» назывался «Женщины делают оружие». Она рассказала о пианистке Зое Лобачевой, о Полине и Александре Алексеевне, о необычном собрании, что состоялось у них в квартире. Она написала о зоиной эвакуации, о Димке и Мишуке.
Кира прочла свой очерк Николаю Поликарповичу.
– Очень правильно, – сказал старик, взволнованно протирая очки. – Отметьте только еще, что Зоя Дмитриевна – настоящий новатор. У вас, вы простите старика, это мало оттеняется. Я, знаете, придумал одно новое дело и уверен, Зоя Дмитриевна будет мне первым помощником. Вот еще ремесленник есть – вон он махонький, курносый. Михалычем величаем. Надежный мальчонка, умница.
Кира насторожилась.
– Что же вы придумали, Николай Поликарпович?
Старик замялся.
– Хороший вы товарищ. Кира, да боюсь рассказывать, не сердитесь. Вы ведь кто? Вы – печать. Напечатаете раньше времени, а дело-то, глядишь, не вышло. Конфуз будет.
Кира клялась, что выслушает мастера как самая простая знакомая, а совсем не как газетчица. Она упросила старика говорить, И Николай Поликарпович сдался.
Пристально наблюдая за работой токарей, он заметил, что станки работают с некоторым недогрузом. Детали обтачивались по однажды принятой технологии. Режимы обработки были приняты в соответствии с этой технологией, стали привычными и ни в ком не вызывали сомнений.
«А что ежели изменить режимы?» – подумал старик. Мысль эта стала неотступной. Однажды, когда заболел кто-то из токарей, он сам встал за станок и весь день экспериментировал. Пробовал увеличивать сечение стружки, подачу, загружая станок до предела. Результат был разительный, на операцию уходило почти вдвое меньше времени. Николай Поликарпович сам затачивал резцы, подбирая наиболее выгодный профиль, напаивая пластинки для отвода стружки. Резцы стояли хорошо, станок работал спокойно. Можно было бы еще больше увеличить сечение стружки, но мощности мотора явно нехватало.
На другой день Николай Поликарпович отправился к главному инженеру, притащил его в цех и поведал свои мысли. Инженер обещал подумать. Он был очень занят эти дни, на заводе монтировался новый цех, и Николаю Поликарповичу никак не удавалось повидать его.
Наконец, они встретились в столовой.
– Мысли ваши стоющие, – сказал инженер, – только сейчас не до этого. Я рассказывал директору, решили повременить…
Мастер вскипел.
– Как так повременить? Да что они, одурели? – Он сам пошел к директору.
– Пойми ты, мил человек. – сказал Королев, – дело же не в одном станке. Один переоборудовать недолго, только разговор ведь не об одном, а о всех. Надо, значит, моторы доставать, шкивы менять надо, тут текстропные потребуются. Ну, да еще и неизвестно, как отдельные-то детали станка все это выдержат. Нет, Николай Поликарпович, не могу я сейчас на это дело пойти.
– А вы ему что? – допрашивала Кира.
– Ну, а что я ему… Надо в партком итти…
Кира попросила старика, чтоб он разрешил ей поговорить с директором. Она, конечно, сделала б это и без разрешения, но Николай Поликарпович мог рассердиться.
– Это ценная мысль, – признался Королев, – но она от нас не уйдет. Сейчас есть другие дела. План мы и так выполняем, а эти эксперименты могут ударить по плану.
– Вы боитесь риска? – в упор спросила Кира.
Королев улыбнулся:
– Не очень…
– Ну, так в чем же дело? Соберите техническое совещание, пусть оно скажет свое мнение. А я задержусь еще на пару дней, вы ж понимаете – мне интересно…
«Не выходит не быть газетчиком, – смеясь, думала Кира, – никогда не выходит».
Она предполагала совершить поездку еще в два-три уральских города, а на обратном пути завернуть в Свердловск, посмотреть на станки Николая Поликарповича.
Старик так нервничал эти дни, что даже осунулся. Техническое совещание горячо одобрило его идею. Этого только и надо было Кире. Королев не был несмелым, неспособным на риск человеком. Но он страдал излишним упрямством. Кирина настойчивость, мнение, высказанное техническим совещанием, поколебали его упрямство. К тому же он глубоко уважал газету, где работала Кира, да и ее тоже. Кира с толком писала о сложных технических проблемах, это покорило душу директора. Николаю Поликарповичу выделили для начала один станок, дали помощников: слесаря и ученика – Михалыча. Рабочие тут же прозвали подвергшийся опытам станок «кроликом». За компанию «кроликом» стали звать и маленького Михалыча. Паренек не обижался. Он был слишком счастлив. А Николая Поликарповича никакими силами нельзя было вытащить из цеха. Однако провожать Киру он поехал.
На вокзале было много ее новых заводских друзей. Мороз не давал спокойно стоять на месте. Провожающие прыгали, притаптывая, дули на руки, но не уходили.
Дима и Сергунька носились по перрону, и Александра Алексеевна по привычке на них покрикивала.
Когда Кира жала на прощанье руку старого мастера, он сказал вполголоса, чтоб никто не услышал:
– А кто первый будет на моем станке работать? – и сам ответил: – Зоя Дмитриевна. Честное слово. Тысячницей будет! Я и сыну уже написал. Точно.
