Текст книги "Рождение Венеры"

Автор книги: Сара Дюнан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Наверное, все-таки во всем этом был промысел Божий. Если мой муж до сих пор и предпочитал похоть любви, то наверняка моя чистота приведет нас обоих на путь спасения. Через разум мы отыщем путь к телу, а через тело поднимемся к Богу.

– Где вы встречались с моим братом? – спросила я. Ибо, если нашему союзу предстоит стать союзом душ, мне необходимо было это знать.

Он помедлил с ответом.

– Я думал, ты знаешь где.

– В кабаке?

– Это тебя смущает?

– Не очень, – ответила я. – Вы забыли, что я долгое время прожила с ним в одном доме. И знаю, что он почти все время пропадает в подобных местах.

– Он еще молод. – Мой муж снова замолчал. – У меня нет такого оправдания.

– Меня не касается, какую жизнь вы вели до меня, – сказала я и сама порадовалась кротости собственных слов.

– Как мило ты это сказала. – Тут он улыбнулся.

Да, подумала я. Женщинам он наверняка нравится. Ведь, несмотря на свою привлекательность, он не домогается их. А вспомнив о том, как иных мужчин одолевает беспрестанная похоть, я поняла, что в такой манере обращения есть тонкий соблазн.

Мы замолчали. Наверное, оба поняли, что уже пора. Он был так вежлив и обходителен, что мне вдруг захотелось, чтобы он дотронулся до меня. Хоть мимолетно: пускай бы наши руки или рукава слегка соприкоснулись над пергаментом. Конечно, я предпочла бы, чтобы он был чище, однако нуждалась сейчас в его опыте. Я зевнула.

– Ты утомилась? – немедленно спросил он.

– Немного. День был такой долгий.

– Тогда мы отправимся почивать. Я позову твою невольницу. Как ее зовут?

– Эрила.

– Эрила. Она поможет тебе подготовиться.

Я лишь кивнула: у меня перехватило горло. Я отошла в сторону, устремив взгляд на рисунки, а он позвонил в колокольчик. Меня все еще обступали нагие тела, корчившиеся в адских муках и неистовых воспоминаниях о наслаждении. Что ж, этот мужчина искушен в наготе. У меня как у его жены есть преимущество – его возраст и опыт. Не так уж все и плохо.

Вначале Эрила сняла с меня туфли, вытащила из-под стельки золотой флорин, который засунула туда моя мать – чтобы брачный союз принес мне богатство и потомство. Зажав его в ладони, я почувствовала, что вот-вот расплачусь – до того мучительным было пробужденное этой монеткой воспоминание об утраченном доме. Затем она расшнуровала мне платье, и я высвободилась из него, потом из нижней сорочки и теперь стояла перед ней нагая. Моя рубашка, сшитая специально для первой брачной ночи, уже лежала на кровати. В комнате было холодно, и я вся покрылась пупырышками, напомнив самой себе ощипанную куриную тушку. Эрила стояла, держа наготове сорочку, и разглядывала меня. Она одевала меня с самого детства, из года в год наблюдая происходящие во мне перемены. И теперь мы обе дивились, откуда вдруг взялись эти пышные бедра и кустистая поросль внизу живота.

– О, моя госпожа, – сказала она нарочито шутливым тоном, – вы только поглядите на себя – будто спелый, персик.

Я невольно рассмеялась:

– Да скорее просто толстуха. Раздулась, как полный пузырь.

– Нет, это полнота, которая прибывает и убывает вместе с луной. Но вам это идет. Вы созрели.

– Ой, только ты не заводи эту песню. Я уже от Томмазо этого наслушалась. Нового во мне только то, что теперь я стала кровоточить, как заколотая свинья. Вот и все – в остальном я точно такая же, как раньше.

Эрила улыбнулась:

– Не такая же. Уж поверьте мне.

В который раз я пожалела, отчего она мне не мать. Тогда я могла бы у нее спросить обо всем, чего не знала, и что еще могло бы спасти мою жизнь или, по крайней мере, уберечь мое достоинство в течение ближайших часов. Но было слишком поздно. Я схватила сорочку и натянула ее через голову. Шелковый подол скользнул до самого пола, ласково коснувшись моих обнаженных бедер и ног, – эдакое напоминание об отцовских барышах. В таком наряде я выглядела почти изящной.

Я села, и Эрила занялась моими волосами. Густые и непослушные, они тяжело рассыпались по моей спине, стоило вынуть несколько шпилек.

– Как поток черной лавы, – сказала Эрила, начиная расчесывать и распутывать их.

– Скорее целое поле сварливых ворон, – возразила я. Она передернула плечами:

– На моей родине этот цвет считается красивым.

– Ну, тогда, может быть, мне стоит отправиться в те края? Или… постой-ка, я придумала кое-что получше. – Я поймала в зеркале ее взгляд. – Почему бы тебе не заменить меня сегодня ночью? И правда. Здорово я придумала! Все равно будет темно, и он не заметит разницы. Мы же с ним и двадцатью словами не обменялись. Ну, прекрати смеяться. Я всерьез. Ты почти такая же толстуха, как я. Все пройдет удачно – если только он не вздумает с тобой по-гречески заговорить.

Ее заразительный смех всегда был для меня отрадой, и некоторое время мы обе не в силах были остановиться. Что подумает мой муж, если услышит нас? Я вдохнула поглубже, задержала дыхание и прикрыла глаза. А когда раскрыла их снова, то увидела улыбку Эрилы.

– Тебе не кажется, что я слишком молода для этого, Эрила? – спросила я с тревогой.

– Вы достаточно взрослая.

– А с тобой когда это случилось? Она поджала губы.

– Не помню.

– Правда?

– Нет. – Она немного помолчала. – Конечно помню. Я вздохнула:

– Ну, подскажи мне хоть что-нибудь. Пожалуйста. Скажи мне, что я должна делать.

– Ничего! Если ты станешь что-нибудь делать, он решит, что ты уже проделывала это раньше, и попросит расторгнуть брачный контракт.

И мы снова расхохотались.

Она еще немного похлопотала, прибирая в комнате, а затем с затаенной улыбкой взяла мое свадебное платье и быстрым движением приложила к себе перед зеркалом. На ней оно смотрелось бы лучше, чем на мне. Когда она получит свободу или мужа (неясно, что случится раньше), я подарю ей что-нибудь похожее – какой-нибудь пышный наряд, который будет чудесно сочетаться с ее бархатистой кожей и гривой курчавых волос. И да поможет Бог ее мужу.

– А что ты мне однажды говорила? Перед свадьбой Плаутиллы… Что это не так больно, как когда зуб вырывают, зато потом бывает порой так же сладко…

– …как от звуков верхней струны, трепещущей на лютне. Я рассмеялась:

– Какой же поэт это сказал?

– Вот этот. – И она показала себе между ног.

– А как тебе сравнение… с первым куском сочной дыни?

– Что?!

– Это мой брат Томмазо так говорил. Она поморщилась.

– Ваш брат ничего в этом не смыслит, – произнесла она уже более сурово.

– Ну, в таком случае изо всех сил притворяется, что смыслит.

Но Эрилу уже покинуло игривое настроение.

– Ну, довольно дурачиться, – сказала она, оправив на мне сорочку и напоследок пригладив волосы. – Вас уже ждет муж.

– А ты где будешь ночевать? – спросила я, снова впав в беспокойство.

– Внизу, с другими невольниками. А там, скажу вам, сыро и холодно – не то что в палаццо вашего отца. Так что этой ночью не вы одна будете искать, как бы согреться в новом доме. – Но тут она снова сжалилась надо мной. – Да все будет хорошо, – заверила она меня и потрепала по щеке. – Не бойтесь! Умные женщины от этого не умирают. Запомните!

19

Я скользнула в хрустящие вышитые простыни, осторожно подобрав сорочку, чтобы она не задиралась. Моего мужа в спальне не было. Я стала ждать. Еще вчера я понятия не имела о том, как выглядит изнутри его дом. А через час я узнаю все то, чего не ведаю сейчас. А часа хватит? По правде сказать, несмотря на все разговоры, я не знала ничегошеньки.

Дверь отворилась. Мой муж был в прежней одежде и вообще имел такой вид, словно не в постель собирался ложиться, а на улицу выходить. Он подошел к столу, где стояла бутыль с вином, и наполнил два бокала. На мгновенье я даже засомневалась – а заметил ли он меня. Но он приблизился к кровати и уселся рядом со мной.

– Доброй ночи, – сказал он. От него пахло вином. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Хотя я немного устала.

– Еще бы. Сегодня долгий был день. – Он сделал глоток и вручил мне другой бокал с вином. Я покачала головой. – Выпей, – настаивал он. – Оно поможет тебе успокоиться. – И тут я осознала, что и так успокоилась. Во всяком случае, настолько, насколько я на это способна. Но я все-таки послушала его и выпила. Вкус был незнакомый – это вино оказалось крепче, чем те, к которым я привыкла. За ужином я съела мало, а с тех пор уже прошло несколько часов. Жидкость обожгла мне горло; в голове слегка зашумело. Я кинула на него взгляд поверх бокала. Он смотрел в пол, как будто его мысли были целиком заняты чем-то посторонним. Потом поставил бокал на место. Наверное, ему не по себе. Если я и не первая девственница его жизни, то уж наверняка первая девственная жена.

– Ты готова? – спросил он.

– Мессер?

– Ты ведь знаешь, что сейчас должно произойти?

– Да, – ответила я, опустив глаза и невольно залившись краской.

– Хорошо.

Он придвинулся ко мне и, сняв верхнюю простыню, аккуратно сложил ее в изножье кровати. Я осталась сидеть в своей шелковой сорочке, так что из-под подола торчали только пальцы ног. Поглядев на них, я почему-то вспомнила Беатриче с босыми маленькими ножками, летящую навстречу Богу по велению радостного пера Боттичелли. Но Данте слишком любил ее, чтобы познать плотски. Правда и то, что он был женат совсем на другой женщине… Что мне сказала Эрила? «Не бойтесь… Умные женщины от этого не умирают».

Он положил руку мне на лодыжку, и его прикосновение сквозь шелковый покров показалось мне липким и неживым. Рука его полежала там немного, а потом, уже обеими руками, он начал приподнимать край моей сорочки, аккуратно подворачивая ее, пока мои ноги не открылись почти до самого срама. Теперь, когда он коснулся моей икры, его пальцы встретились с моей обнаженной плотью. Я сглотнула слюну и продолжала глядеть на его руку, а не на лицо, и всеми силами старалась не дрожать. Он провел пальцами по моей коленке, по бедру, до края задранной сорочки, завернул ее еще выше, так что показался кустик волос – таких же темных, как у меня на голове, если не темнее. А Плаутилла – там она их тоже осветляла? Слишком поздно, лихорадочно подумала я. И неосознанно вновь одернула сорочку. Он убрал руку и некоторое время просто сидел, рассматривая меня. Похоже, что-то было не так. Как будто что-то вызвало его неудовольствие. Но во мне дело или в нем самом – я не могла понять. Мне вспомнились статуи из его собрания: гладкие мраморные тела – такие совершенные, такие юные. Быть может, его смущала моя неуклюжесть и собственный возраст?

– А вы разве не разденетесь? – спросила я. К довершению беды, мой голос прозвучал совсем по-детски.

– Без этого можно обойтись, – ответил он почти сухо.

У меня перед глазами внезапно возникла та, случайно подсмотренная, картина: сидящая куртизанка и мужчина, спрятавший голову в нее в коленях. И мне сделалось дурно. Я подумала – сейчас он, наверное, меня поцелует. Когда же еще? Но он не стал меня целовать.

Вместо этого он подошел еще ближе к краю кровати и одной рукой начал расстегивать свой дублет, а затем запустил под него руку и извлек свой детородный орган, который вяло улегся у него на ладони. Я сидела, застыв от ужаса, не зная, смотреть ли мне или отвести глаза в сторону. Конечно, я видела мужские детородные части и раньше – у статуй – и, как все юные девушки, одновременно поражалась их жалкому уродству и дивилась, как эдакий сморщенный слизняк может вырасти в твердую снасть, способную проникнуть в женские недра. И теперь, хоть смотреть было невыносимо, я не могла отвести взгляд. Почему он не ложится в постель? Эрила как-то упоминала, что мужчина с женщиной могут совокупляться разными способами, но тут я даже растерялась. Он зажал свое естество в кулак и принялся поглаживать его и подергивать, водя рукой туда-сюда размеренными, почти ритмичными движениями. Другая его рука лежала в полном бездействии на моей ноге.

Я наблюдала как зачарованная. Похоже, мой муж вошел в экстаз. На меня он больше и не смотрел. Казалось, его взгляд устремлен внутрь: веки опущены, рот приоткрыт, оттуда доносятся какие-то тихие всхрапы. Через некоторое время он поднял другую руку, что лежала у меня на ноге, и ее тоже пустил в дело. Один раз он мельком взглянул на меня затуманенным взором, оскалив зубы в гримасе, хотя, наверное, это была улыбка. Я попыталась улыбнуться в ответ, но была настолько перепугана, что даже не поняла, увидел ли он мою улыбку. Ноги у меня будто склеились намертво.

Теперь он орудовал пальцами еще быстрее, и член его уже начал набухать.

– Хм… – Он часто задышал и поглядел на дело своих рук. – Уже лучше, – пробормотал он, еще чаще хватая воздух.

Теперь он взгромоздился на кровать, лег рядом со мною, не переставая поглаживать член, чтобы тот не терял твердости. Одной рукой он что-то вытащил из шкафчика, стоявшего поблизости. Это оказалась баночка синего стекла. Немного повозившись с крышкой, он погрузил туда пальцы и зачерпнул какой-то прозрачной субстанции. Намазался ею сам, а затем снова окунул руку в баночку и поднес ко мне.

– Не двигайся, – сказал он резким тоном. Я замерла. Коснувшись моих кущей, его пальцы стали нащупывать вход.

Мазь оказалась вязкой и холодной – такой холодной, что я невольно вскрикнула.

– Это же не больно, – выговорил он между выдохами. – Я еще ничего не делал.

Я, дрожа, замотала головой.

– Оно холодное. Очень холодное. – Я изо всех сил старалась не расплакаться.

Он громко рассмеялся. Я тоже – от ужаса.

– Господи, только не смейся, иначе все мои труды пойдут насмарку, – сказал он скороговоркой и снова принялся себя истязать. Смех застрял у меня в горле.

– Ты ведь девственница, верно?

– Да.

– Ну вот, сейчас я прорву девственную плеву. Чтобы легче войти в тебя. Понимаешь?

Я кивнула. Что внушалось обычно молодым женщинам? «Добродетель – приданое более ценное, нежели деньги». Но сейчас в таком наставлении было мало утешительнрго. Оно никак не объясняло, что за страшная нелепость совершается у меня на глазах.

Он просунул в меня два пальца. И, как только он это сделал, по его лицу прошла дрожь. На этот раз он не сумел скрыть отвращения. А потом он надавил. Я закричала. Было больно: обжигающая, раздирающая боль, как будто меня резали ножом. Я вспомнила про выдирание зуба, но не уловила ничего похожего на трепет струны.

– Ну-ну, молодчина, – хрипло забормотал он. – Молодчина. Вот и все. – Он снова надавил, и я снова вскрикнула, хотя не так громко, потому что на этот раз было уже не так больно. – Молодчина, – снова сказал он. Можно было подумать, он разговаривает с животным – щенящейся сукой или кошкой. Он убрал руку, и я заметила кровь у него на пальцах. А еще я заметила, что его член снова обмяк. – Проклятье! – выругался он и снова обеими руками схватился за него. – Проклятье! – Теперь мне показалось, что он почти разозлился.

Оживив свое орудие, он взобрался на меня, устроившись так, что его член находился прямо напротив моего срама, и, поерзав, начал проталкиваться внутрь. Едва коснувшись меня, его корень снова поник, но он, сжав пальцами, вернул ему твердость и наконец достиг своей цели. А я снова расплакалась, только теперь уже никак не могла остановиться. Он все напирал и напирал. Я зажмурила глаза изо всех сил, как ребенок, прячущийся от опасности, и ощутила, как всю меня заливает волна стыда, темная, головокружительная. Но мой муж был сейчас слишком занят, чтобы обращать на меня внимание.

Он изо всех сил трудился, пыхтя, напирая и бранясь себе под нос: «Черт возьми, черт возьми…» И даже сквозь боль я почувствовала, как его плоть растет внутри меня. Он дышал уже почти с храпом, как лошадь, которая тащит в гору тяжелый груз. Я открыла глаза и увидела над собой его лицо: глаза зажмурены, оскал как у черепа, все мышцы напряжены до предела, вот-вот лопнут, И вдруг раздался резкий хрип, переходящий в стон, и я почувствовала, как обмяк мой муж, и тут же по моим ногам потекло что-то горячее, когда он выскользнул из меня и тяжело откинулся в сторону, ловя ртом воздух, словно только что едва не захлебнулся.

Он лежал некоторое время, восстанавливая дыхание – не то смеясь, не то задыхаясь.

Все было окончено. Вот я и ощипана. Эрила оказалась права. Я от этого не умерла. Но на vinculum mundi здесь и намека не было.

Немного погодя он поднялся с постели и удалился в другой конец комнаты. Мне даже показалось, что он сейчас уйдет. Но он подошел к столику, где стоял кувшин с водой и лежало полотенце. Он встал вполоборота ко мне, вытерся и спрятал свою снасть обратно под одежду. Казалось, про меня он уже забыл. Тяжело вздохнул, словно отгоняя самые воспоминания о произошедшем, а когда снова обернулся, то лицо его сделалось спокойным, и мне показалось, он был почти доволен самим собою.

Однако, увидев меня, он, похоже, опять встревожился. Я все еще плакала. Внутри у меня так жгло, что я не могла сомкнуть ноги, и тогда я опустила край сорочки до самых пят и потянулась за простыней. Двинувшись, я поморщилась и заметила под собой пунцовое пятно, расползающееся, как румянец стыда, по белой простыне.

Он поглядел на меня, потом снова наполнил бокалы и сделал из своего большой глоток. Подошел к кровати и протянул мне другой бокал.

Я покачала головой. На мужа я даже глядеть не могла.

– Выпей, – сказал он. – Тебе станет легче. Пей. – Его тон, хоть уже и не сердитый, был твердым и не допускал возражений.

Я взяла вино и пригубила, от душивших меня рыданий жидкость попала не в то горло, и я сильно закашлялась. Он подождал, пока кашель уймется.

– Еще.

Я послушно отпила еще. Руки у меня так тряслись, что я расплескала вино на простыню. Снова всюду красная кровь. Но на этот раз мне удалось проглотить жидкость, и она обдала теплом сначала мою гортань, потом желудок. Муж стоял рядом и внимательно за мной наблюдал. Вскоре он сказал: «Довольно» и, забрав у меня бокал, поставил его на прикроватный столик. Я откинулась на подушки. Он еще некоторое время на меня смотрел, затем снова уселся на постель. Наверное, я отпрянула в сторону.

– Ты успокоилась? – спросил он, чуть-чуть помолчав. Я кивнула.

– Хорошо. Тогда, пожалуйста, перестань плакать. Я ведь не очень больно тебе сделал, а?

Я мотнула головой, сдерживая подкатившее рыдание. Убедившись, что снова владею собой, я спросила:

– Теперь… Теперь у меня будет ребенок?

– О боже! Будем на это надеяться. – Он рассмеялся. – Потому что я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь из нас захотел снова все это проделывать. – И тут, наверное, он заметил, как от моих щек отливает кровь, потому что смех вдруг замер у него в горле, и он всмотрелся в меня внимательнее.

– Алессандра?

Но я не могла заставить себя поглядеть ему в глаза.

– Алессандра, – повторил он, на этот раз тише. И тут я наконец поняла, что что-то не так. Что это что-то еще хуже, чем произошедшее между нами. – Я… Ты ведь не хочешь сказать, что ничего не знала?

– Не знала о чем? – переспросила я и, к собственному ужасу, снова зарыдала. – Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Я говорю обо мне. Я спрашиваю: ты что, ничего обо мне не знала?

– Не знала о вас – чего именно?

– О-о, кровь Христова! – И тут он уронил голову себе в ладони, так что его следующие слова я с трудом разобрала. – Я-то думал, ты знаешь. Я думал, ты все знаешь! – Он поднял голову. – Разве он тебе не рассказал?

– Кто мне не рассказал? Я не понимаю, о чем вы говорите, – повторила я беспомощно.

– А-аа-а!

Тут он разозлился. Я ощутила эту вспышку злости и совсем перепугалась.

– Я вам не угодила? – спросила я и поразилась тому, как жалко прозвучал мой голосок.

– О, Алессандра! – застонал он. Потом склонился надо мной и хотел было взять меня за руку, но я с дрожью отдернула ее. Он не повторил попытки.

Какое-то время мы просто сидели, оба во власти смятения и отчаяния. Потом он снова заговорил, уже спокойнее, но так же твердо:

– Выслушай меня. Ты должна это услышать. Ты слушаешь меня?

Наконец до меня дошло, что сейчас он скажет нечто важное. Я кивнула, все еще дрожа.

– Ты – восхитительная молодая женщина. У тебя блестящий ум, подобный только что отчеканенному флорину, и нежное юное тело. И если бы меня пленяли нежные и юные женские тела, то, несомненно, я был бы пленен тобой. – Он помолчал. – Но меня женские тела не пленяют.

Он вздохнул.

– Песнь четырнадцатая.

Вся даль была сплошной песок сыпучий…

Я видел толпы голых душ в пустыне:

Все плакали, в терзанье вековом,

Но разной обреченные судьбине.

Кто был повержен навзничь, вверх лицом,

Кто, съежившись, сидел на почве пыльной,

А кто сновал без устали кругом…

А над пустыней медленно спадал

Дождь пламени, широкими платками…

Так опускалась вьюга огневая…

И я смотрел, как вечный пляс ведут

Худые руки, стряхивая с тела

То здесь, то там огнепалящий зуд.[14]14
  Здесь и далее строки Данте цитируются в переводе М. Лозинского.


[Закрыть]

Пока он говорил, передо мной встала та иллюстрация – терзаемые мужские тела, покрытые рубцами и шрамами от бесконечного жжения плоти.

– Савонароле я предпочитаю Данте, – продолжал мой муж. – Но здесь наш Монах, пожалуй, выражается яснее. «А содомиты будут гнить в аду, каковой для них даже чересчур хорош, ибо их вероломство попирает самое природу». – Он снова помолчал. – Теперь ты понимаешь?

Я сглотнула и кивнула. Раз все сказано, чего уж тут не понимать? Разумеется, до меня доходила всякая болтовня. Кто ее не слышал? Грубые рассказы, грубые шутки. Но в отличие от обычных прелюбодеяний этот человеческий грех, как самый порочный, тщательно скрывали от детей, ибо он позорил чистоту семейных уз и оскорблял доброе имя благочестивого государства. Значит, мой муж – содомит. Мужчина, который пренебрегает женщинами ради дьявола, обитающего в телах других мужчин.

Но если это правда, тогда я тем более ничего не могу понять. Зачем ему вздумалось проделать то, что мы только что с ним проделали? Зачем ему понадобилось преодолевать то отвращение, которое так ясно читалось на его лице?

– Не понимаю, – сказала я. – Если вы не переносите женщин, тогда зачем…

– Зачем я женился на тебе?

– Ах, Алессандра! Ты сама рассуди своим острым умом. Времена меняются. Ты же слышала, какой яд он источает со своей кафедры. Меня удивляет, что ты не замечала в церквах ящиков для доносов. В иные времена там можно было обнаружить всего несколько имен, да и те в большинстве своем уже были знакомы Страже Нравов; к тому же, пока деньги переходили из рук в руки, все прощалось и забывалось. В каком-то смысле мы были спасением нашего города. Государство, в коем так много юношей, томящихся в ожидании женитьбы, поневоле делается снисходительным к тому вожделению, что не наводняет приюты для подкидышей нежеланными детьми. Да и потом, разве Флоренция не мнит себя новыми Афинами? Но сейчас все изменилось. Вскоре наступят времена, когда содомитов будут сжигать еще на земле, прежде чем они отправятся гореть в аду. Юнцам лучше держаться поскромнее, а тех, кто постарше годами, будут называть и устыжать первыми, невзирая ни на положение, ни на богатство. Савонарола усвоил свой урок от святого Бернардина: «Когда видишь зрелого мужчину в добром здравии и неженатого, то помни: это дурной знак».

– Значит, вам понадобилась жена, чтобы отвлечь от себя подозрения, – сказала я тихо.

– А тебе потребовался муж, чтобы обрести свободу. По-моему, честная сделка. Он говорил мне…

– Он? – И мне сделалось совсем нехорошо.

Муж поглядел на меня во все глаза:

– Да. Он. Ты хочешь сказать, что все еще не понимаешь? Но конечно же я все поняла. Как и многое другое в нашем славном городе, это дело, оказывается, решили по-семейному.

Томмазо. Мой миловидный глуповатый братец. Правда, теперь в дураках оказалась я. Томмазо, который так любил разгуливать по ночным улицам в щегольских нарядах, который часто возвращался домой, утомленный блудом и сладостью побед. Иной раз, стоило мне присмотреться повнимательней, я бы разглядела за его франтовством не столько желание, сколько стремление быть желанным. Как я могла оказаться настолько слепой? Человек, толковавший о совокуплениях и кабаках, на деле так презирал женщин, что не находил для них лучших слов, чем «сучья дырка».

Томмазо, мой смазливый неженка брат, которому всегда доставались богатые новые одежды – и даже нарочно для него приготовленный серебряный пояс на свадьбе сестры! Тут мне вспомнилось, как он смотрел на меня в зеркале утром – неужели это было еще сегодня? – единственный раз в жизни испытывая неловкость при мысли о том, что он так и не осмелился мне во всем признаться.

– Нет, – сказала я. – Он ничего мне не говорил.

– Но он же…

– Боюсь, вы даже представить себе не можете, до чего он меня не любит.

Он вздохнул, провел руками по лицу:

– Думаю, это не столько нелюбовь, сколько некоторый страх. Мне кажется, его пугает твой ум.

– Бедняжка! – проговорила я и сама расслышала в своем голосе дьявольскую язвительность.

Ну конечно. Чем больше я узнавала, тем более четкая складывалась картинка: танцевавший со мной незнакомец, откуда-то наслышанный и о моей неуклюжести, и о моих успехах в греческом. Радость Томмазо в ту ночь, когда он заметил пятно крови на моей сорочке и сразу придумал, как можно спасти своего любовника и одновременно отплатить сестре. Утро в церкви, когда он склонил голову, внимая обвинениям Савонаролы, а я поймала взгляд Кристофоро, устремленный прямо на меня. Только, разумеется, смотрел он тогда не на меня. Нет! Эта обворожительная улыбка, полная восхищения, предназначалась моему брату. Моему глупому, смазливому; изнеженному, тщеславному, пошлому, порочному братцу.

Я снова заплакала.

У него хватило милосердия не пытаться утешать меня. Он просто сидел и глядел на меня, а потом протянул руку – и на этот раз я позволила ему коснуться моей руки.

– Прости. Я совсем не хотел, чтобы так получилось.

– Вам не стоило перекладывать на него это признание, – вымолвила я, когда снова смогла дышать. – Что он еще наговорил обо мне?

– Только то, что это будет благом для нас обоих. Что тебе свобода и независимость нужны больше, чем муж. Что ради них ты готова пойти на все.

– Да, он сказал правду, – ответила я мягко. – Но не на все, что угодно.

Мы еще немного посидели молча. Из ночной тьмы доносились крики, беготня по улицам, потом – отчаянный возглас боли, и мне тотчас же вспомнилось то жуткое зрелище: юноша в луже крови у дверей Баптистерия. Флоренция теперь враждует сама с собой, прежним безопасным дням настал конец.

– Могу тебе сообщить, Алессандра, что при всех моих грехах я не дурной человек, – сказал мой муж через некоторое время.

– А в глазах Божьих? Вы не страшитесь «песков сыпучих» и «вьюги огневой»?

– Мы ведь уже говорили о том, что даже в аду сохранится память о земных наслаждениях. – Он помолчал. – Ты бы, наверное, удивилась, узнав, сколько нас – таких, как я. Величайшие цивилизации древности тоже находили блаженство в мужской заднице.

Я поморщилась.

Прости мне такую грубость, Алессандра. Но лучше уж тебе с самого начала узнать меня. Ведь нам же придется теперь проводить время вместе.

Он поднялся, чтобы снова наполнить себе бокал. Я смотрела, как он пересекает комнату. Теперь его потрепанная красота и заученное изящество почти раздражали меня. И как я раньше не заметила? Неужели я настолько замкнулась на себе самой, что разучилась понимать очевидные знаки?

– Что до Страшного суда, – продолжал он, – что ж, вверюсь судьбе. В тех же песках пребывают богохульники и ростовщики, и им уготованы куда более тяжкие муки. Мне кажется, даже если бы я никогда не томился по юной мальчишеской плоти, рая мне все равно не сподобиться. Как бы то ни было, я разделю наказание адским пламенем с другими такими же грешниками, как и я. И окажусь в весьма благочестивом обществе. Поверь мне, если бы всем этим полчищам содомитов не приходилось постоянно скрываться, клянусь, ты бы увидела в их толпах немало тонзур!

– Не может быть!

Он улыбнулся:

– Алессандра, для образованной девушки ты очаровательно наивна.

Ну нет, уже не наивна, подумала я. И посмотрела на него. От выражения недовольства не осталось и следа: к нему вернулись добродушие и веселость, и я помимо собственной воли почувствовала к нему прежнюю приязнь.

– Во всяком случае, вы не сможете сослаться в свое оправдание на то, что толкнула вас к этому холодность жены, – спокойно заметила я, и он, похоже, смутился. – Как тот содомит, о котором Данте рассказывает в шестнадцатой песни. Он ведь говорит что-то подобное? Не могу вспомнить его имя.

– А, ну конечно! Лука Рустиччи. Человек без каких бы то ни было общественных заслуг. Ходят слухи, что он был более купцом, чем ученым. – Кристофоро улыбнулся. – Да, Томмазо говорил, что найдет мне жену, которая будет знакома с «Божественной комедией» не хуже меня. – Я опустила глаза. – Прости! Я вижу, его имя причиняет тебе боль.

– Ничего. Переживу, – ответила я, ощущая, как слезы опять подступают к глазам.

– Очень на это надеюсь. Я бы меньше всего на свете хотел стать причиной гибели столь небычайного ума.

– А также утраты жены-ширмы. Он рассмеялся:

– Ну вот! Я рад, что ты стала прежней. Мне куда больше нравится, когда ты шутишь, чем когда жалеешь себя. Ты сама знаешь: ты великолепная молодая женщина. – И я снова взглянула на мужа – о, если бы его похвалы согрели мне не только душу, но и тело. – Итак. Пожалуй, нам стоит поговорить о будущем. Как я тебе уже сказал, этот дом отныне твой. С библиотекой, со всем собранием предметов искусства. Ты можешь распоряжаться всем этим по своему усмотрению – за исключением кабинета. Это тоже часть сделки.

– А вы?

– Я нечасто буду беспокоить тебя. Мы станем появляться вместе на каких-нибудь государственных торжествах – если только от нашего государства еще что-нибудь останется. В остальное время я редко буду дома. Это все, что тебе следует знать.

– А он будет сюда приходить? – спросила я.

Он спокойно взглянул на меня:

– Он же твой брат. Для родни это только естественно. – Он слегка улыбнулся. – Дело в том, что в городе уже не так безопасно, как прежде. – Он немного помолчал. – Скажем так: время от времени он будет здесь появляться. Но не сейчас, не сразу. – Вы – тонкий политик, – заметила я.

Он пожал плечами:

– Мужчина должен управлять рабами, как тиран, детьми, как государь, а…

– …а женой – как политик, – закончила я за него. – Не уверена, что Аристотель имел в виду именно это.

Он рассмеялся:

– Наверняка. В остальном – поступай так, как хочешь. Сама решай. Только не губи свою жизнь, Алессандра. Ты бы поразилась, узнав, что творится в спальнях нашего благочестивого города. Подобные браки совершались и раньше. Но ты же не хочешь походить на других. Если бы мои ласки обременили тебя дюжиной детей, ты бы согнулась под тяжестью забот. Только подари мне единственного наследника – и я больше никогда не буду тебя тревожить. – Он помолчал. – Что касается твоего удовольствия… Что ж, это тоже твое собственное дело. Все, о чем я тебя прошу, – будь благоразумна.