Текст книги "Потерять и обрести"

Автор книги: Сандра Паретти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Это должен быть ребенок, – выдохнула Камея. – Не старше семи дней. Он спит глубоким сном. Они закапали ему маковый отвар.

Каролина пыталась сладить с дурнотой, подступившей к горлу, и заставила себя задать вопрос:

– Что произойдет с ребенком?

– Жрец поставит его в корзинке на воду к крокодилам. Если с ребенком ничего не случится, значит, боги одобряют свадьбу короля. Если он умрет, вы свободны. – Голос Камеи был едва различим в шуршании крон деревьев под дуновением ветерка.

Жрец вступил на помост. Легко, почти пританцовывая, шагал он по нему. В конце он замер, потом опустился на колени и поставил корзинку на воду. Она поплыла вместе с ребенком. Как по волшебству, водная поверхность успокоилась. Корзинка доплыла до середины пруда, когда показалась плоская крокодилья морда, потом вторая, третья… Каролина прижала ладони ко рту, чтобы не закричать. Вода вдруг бешено забурлила. Глаза Каролины поискали ребенка, но обнаружили лишь корзинку, перевернутую, пустую…

Голос короля, больше напоминающий вопль животного, а не человеческий голос, прорезал ночь. Каролине не надо было понимать выкрикнутые слова, чтобы догадаться об их смысле.

– Он восстает против оракула! – ужаснулась Камея. – Говорит: они его обманули. Они не накормили перед этим обрядом крокодилов поросячьим мясом, как предписывает закон. Он объявляет свадьбу!

Она уставилась на Каролину в паническом ужасе. Эта белая фигура, казалось, излучавшая свет, эти глаза с синим магическим огнем – а вдруг белая была колдуньей, околдовывавшей мужчин своей красотой и губившей их? Белый – цвет смерти, злого колдовства. Только колдовские чары могли так ослепить короля, что он не подчинился оракулу священных крокодилов. И она, Камея, привела ее сюда! Берберка, обычно мыслившая с мужской четкостью, вдруг опять превратилась в запуганное дитя при роды. Она не знала: то ли ей бежать сломя голову, то ли упасть колдунье в ноги.

Словно за ней гнались фурии, Камея бросилась бежать от Каролины. Она поминутно оглядывалась, в безумной надежде, что наваждение, преследовавшее ее, растворится в воздухе и все опять станет, как прежде.

Каролина чересчур была занята собой, чтобы обращать внимание на странное поведение служанки. Все ее внимание сосредоточилось на дороге. Каждый поворот казался ей важным, будто за ним открывалась свобода. Как бы ни выглядела свобода – ей нужно было бежать. Даже безнадежное бегство было лучше, чем пугающая страсть этого короля. Ее глаза беспокойно ощупывали все подряд ниши, выступы стен, плоские, поросшие травой крыши. Каждый проход, каждое окно, каждую лестницу, мимо которых она бездумно прошла, она пыталась сейчас запечатлеть в памяти. И, тем не менее, когда Камея закрыла за ней портьеру, и мягкий полумрак комнаты опять принял ее, она по-прежнему не имела ни малейшего представления, в какой части лабиринта находилась.

На подносе стоял ужин. Камея хотела как раз начать сервировать его, как на террасе поднялся шум. Она откинула рогожу, которая каждый вечер вывешивалась, чтобы немного защитить от ночной прохлады, и вышла наружу. Совсем недалеко раздавались приглушенные голоса. Каролине показалось, что она узнала один из них – высокий и чуть хрипловатый. Но не успела она в этом убедиться, как все стихло. Каролина вопросительно взглянула на берберку, когда та вернулась.

– Кто это был? Голос показался мне знакомым.

Камея подняла на нее глаза.

– Это мальчик, сын белого капитана, который приехал в тот же день, что и вы, – ответила она. – Он приходит каждую ночь с тех пор, как вы здесь, – продолжала Камея. – Подкупает стражу, чтобы они разрешили ему до рассвета сидеть под вашим окном. Вы его околдовали.

– Введи его! – Каролина не обращала внимания на протест в глазах Камеи. – Я хочу его видеть.

Когда Никанор Велано вошел из ночной темноты в освещенный проем двери, в спадающей накидке с низко надвинутым на лоб капюшоном, он показался Каролине выше и старше, чем запомнился. Из нечетких детских черт проступило новое лицо, отмеченное мужской серьезностью. Похоже, что за несколько месяцев он повзрослел на несколько лет. Она подошла к нему, собираясь обнять, но потом не решилась.

– Я рада видеть тебя, – лишь произнесла она. – Почему ты не приходил раньше? Сосредоточенное лицо Никанора преобразилось под наплывом противоречивых чувств. Он бросился к ее ногам.

– Я освобожу тебя! Мы убежим вместе. Я все подготовил. – В его горящих глазах была мольба. – Но обещай, что ты будешь принадлежать мне!

Его все время преследовал кошмар, что в тот момент, когда он откроется ей, она высмеет его.

Но она не смеялась. Ее глаза, казавшиеся ему почти черными, спокойно взирали на него, губы в испуге приоткрылись. Раньше Каролину признания такого рода иногда забавляли, временами льстили ей. Теперь ничего этого она не испытывала. Она устала от мужчин. Устала от любви, которую себе на беду возбуждала в них.

– Пообещай мне! – услышала она настойчивый голос Никанора.

Каролина посмотрела на него. Знал ли он, что значили его слова? А если да – был ли у нее другой выбор? Она была в ситуации, в которой женщине простительно все.

Каролина погладила вьющиеся каштановые волосы юноши и молча кивнула. Она увидела, какую реакцию вызвала единственным молчаливым кивком, и осталась довольна собой. Ее первоначальная робость перед этой игрой была преодолена. Какой же она была женщиной, если не рискнет сделать эту ставку? Для мужчины не существует лучшего стимула, чем желание завоевать женщину. То, что он был так молод, то, что она была первой женщиной, которую он возжелал, делало его безрассуднее и опаснее, но она не сомневалась, что сможет обуздать его. Жестом, создающим дистанцию и в то же время доверительность между ними, она пригласила его сесть рядом.

– Ты сказал, что все приготовлено к побегу? Что ты имел в виду?

– То, что ты можешь быть свободна в этот же час. Мой конь стоит за валом. Он выдержит нас обоих, и на рассвете мы сможем быть в Видахе, на корабле. Я знаю многих капитанов.

Слегка втянув плечи и сжав кулаки, он стоял перед ней.

Каролине пришлось подавить улыбку. Она отдавала себе отчет, что должна мыслить хладнокровно, за двоих.

– Убежать, чтобы снова быть схваченными в тот же час, – это нам не подходит, – спокойно произнесла она.

– Ты не веришь мне? – Никанор был ущемлен в своей гордости, его лицо залила краска. Все в нем восставало против отсрочки побега.

Чтобы успокоить, Каролина взяла его за руку.

– Нам нельзя бежать на берег. Там они нас будут искать в первую очередь. Любой выдаст нас. Есть лишь один путь – пустыня. Никто не поверит, что мы рискнем на невозможное, и именно поэтому мы должны это сделать.

– Пустыня?

Вначале у него была та же мысль, но он отмел ее. Никанор считал, что ей не справиться с невзгодами и тяготами, которые ее там ожидают. Тем не менее она была права. Восхищенный мужеством Каролины, он смотрел на нее широко открытыми глазами.

– Для этого нам нужно как следует подготовиться, – продолжала Каролина. – Нам понадобятся две лошади, вьючные животные, палатка, карты, мука, масло, спички. И в первую очередь вода, оружие и деньги для проводника.

– Конь для тебя у меня уже есть! Самый красивый, какого можно себе представить, – белоснежный жеребец.

На этот раз она все-таки улыбнулась.

– Мне не нужна красивая лошадь. Мне нужна такая, которая привыкла к пустыне и может хорошо переносить как жару, так и холод. Мне подойдет самая задрипанная лошаденка, лишь бы она была выносливой.

– Я выберу то, что надо. У дона Санти целая конюшня.

Имя Санти напомнило Каролине об осторожности. Она верила Никанору, но переполнявшие его чувства были опасностью, которую нельзя было недооценивать. У влюбленного наивного мальчишки случайно могло вырваться необдуманное слово, неосторожность могла его выдать.

– Ты уверен, что дон Санти не догадывается о цели твоих ночных отлучек? – спросила она. – Совершенно уверен?

– Он привык, что иногда я целыми днями пропадаю на охоте. Чезаре терпеть не может женщин, и ему трудно представить, что я отношусь к ним иначе. Он ничего не знает и ничего не узнает. Дон Санти доверяет мне!

Не столько его слова, сколько нечто исходившее от всей его натуры успокоило ее.

– Тебе хватит одного дня, чтобы все подготовить? – спросила Каролина. – Ты сможешь быть здесь завтра, когда стемнеет?

– Конечно!

Он вдруг оказался рядом и обнял ее. По его глазам Каролина прочла все обуревавшие его чувства. Его наивное вожделение было вызовом для нее. Ее дразнила возможность испытать на нем свою власть. Она прижалась к нему. Взяла его голову в свои руки и нашла его губы. Подождав, когда он закроет глаза, она подарила ему долгий поцелуй, пока на его лице не появилось выражение муки и мольбы о пощаде. Каролина поняла, что он навеки ее раб. Вначале ее почти испугала мысль разыграть любовь перед этим юношей. Теперь же ей казалось, что ради завоевания свободы это был самый невинный грех.

– Главное, чтобы Камея ничего не заподозрила, – прошептала она ему прямо в ухо. – Мы никому не можем доверять, только самим себе! А теперь тебе надо идти!

Она легонько подтолкнула его вперед, он уже собрался идти, как вдруг притянул ее к себе с угловатой грубостью, пытаясь скрыть свою робость. Покрыл ее лицо поцелуями и, резко оттолкнув, выбежал вон.

18

С перевитыми золотыми шнурами волосами, с руками и ногами, увешанными тяжелыми украшениями, Каролина возлежала на горе шелковых подушек, наряженная для свадьбы.

День пронесся как одно мгновение. Каролина терпеливо все сносила: ритуальные омовения, натирание какими-то благовониями, часами тянувшееся накрашивание, во время которого Камея, начиная с пяток, которые она нежно натерла хной, не забыла ни одного кусочка ее тела.

Каролина при этом думала только о бегстве. Лишь когда служанка зажгла керосиновую лампу, и сквозь решетки на окнах повеяло ночной свежестью, к ее нетерпеливому ожиданию стало примешиваться беспокойство. А что, если у Никанора было слишком мало времени для сборов? Или еще хуже: если его план разоблачен? Все меньше могла Каролина сконцентрироваться на шахматной игре; во время первых двух партий она была столь невнимательна, что обе проиграла Камее. Любой малейший шорох снаружи отвлекал ее. Она все время прислушивалась к шагам на террасе.

На этот раз она не ошиблась. Она спиной почувствовала сквозняк от откинутой рогожи. Каролина обернулась и увидела перекошенное ненавистью лицо Хок-Тан-Хоона, ворвавшегося в сопровождении двух мужчин. Лишь испуганный вскрик Камеи сказал ей об опасности. Но подручные церемониймейстера уже набросились на нее, их руки вдавили ее в подушки. Шелковая шаль стянула ей рот и заглушила крик. Шахматные фигуры полетели на пол.

Хок-Тан-Хоон шагал впереди, двое мужчин за ним вели пленницу. Дворец казался вымершим. Каролина почувствовала ночной холод, когда из тени галереи они вышли под открытое небо. Лестница вела вниз, во двор. Над погашенными кострами курился белый столб дыма.

Хок-Тан-Хоон пересек двор. При свете луны и факелов показались ворота. Каролине казалось, что на нее лег ледяной панцирь, с каждым шагом становившийся тяжелее и теснее и не дававший ей дышать. Комком к горлу подступали слезы, грозя разрушить последние остатки самообладания, помогавшие ей держаться на ногах. По ту сторону ворот был слышен цокот копыт. Каролина отчетливо различала, что лошадей было несколько. Они быстро приближались – чересчур громко, чересчур открыто, чтобы это мог быть Никанор. Никанор Велано. Она не решалась думать о нем…

Хок-Тан-Хоон подал знак двум часовым на воротах. Они подняли из пазов тяжелые железные штанги, двойным крестом запиравшие ворота. Ворота медленно открылись. Сверкая от белизны, будто сотканные из лунного света, во двор въехали трое облаченных в белые шерстяные накидки всадников, ведя за собой четвертого коня с двумя перекинутыми через его спину кожаными мешками. Это были белые, и на украшенных кистями попонах красовался вышитый золотом крылатый бык Санти. Каролина не могла отвести взгляд от герба и от мужчин. Один из всадников поднял руку в небрежном приветствии, относившемся к Хок-Тан-Соону. Скучающим и в то же время раздраженным жестом он показал на кожаные мешки.

– Пятнадцать тысяч долларов! Вы хитрее? чем я думал, Хок-Тан-Хоон. Есть кто-нибудь, кто наконец заберет у нас деньги?

Люди Санти не пытались что-то от нее скрыть. Лишь церемониймейстера, казалось, смущала эта сцена. Он жадно и трусливо косился на мешки с деньгами.

– Я не могу их взять. – Ему стоило немалых усилий подавить свою алчность.

Белокурый всадник уверенно обратился к своим спутникам:

– Переложите деньги! Где одежда?

Один из верховых бросил ему связанный узел. Мужчина поймал его, развернул и швырнул Каролине под ноги.

– Наденьте это! Вы нам нужны здоровая.

Он говорил, не удостаивая ее ни единым взглядом. Каролину охватила бессильная ярость, но она одолела себя. Она мерзла, а ночь была холодная. Не стоило причинять вред самой себе, даже несмотря на все перенесенные страдания. Еще раз в ней заговорили возмущение и отвращение, когда она обнаружила, что вещи были мужскими, но потом она все же натянула рейтузы и сапоги, а сверху надела рубашку и приталенную бархатную куртку. Последней была наброшена на плечи белая накидка. Всадник держал лошадь за уздечку.

– Садитесь!

Каролина вскочила на коня. Двое других мужчин подъехали близко к ней, связали ей запястья шелковым шнуром и сунули в руки уздечку.

Лошади повернули к воротам. Над костровищами дым поднимался в небо лишь тонкими струйками. Во дворце, с его бесконечными темными оконными проемами, залитом лунным светом, царила тишина, которую может распространять вокруг себя лишь смерть или страх.

Ворота закрылись за ними. Трое всадников взяли ее в кольцо, один скакал впереди, двое других – за ней. Она слышала за своей спиной их голоса, грубые и циничные. Голоса вдруг резко оборвались, когда тишину ночи разрезал крик. Каролина привстала в стременах и повернулась в седле. Из тени глубокого рва, которым была обнесена внешняя стена дворца, вынырнула конская голова с развевающейся гривой, потом и вся лошадь с всадником, понукающим ее дикими криками. Никанор!

Каролина ни секунды не раздумывала. Она вонзила сапоги в бока своей белой лошади. Низко пригнулась к ее шее и направила ко рву, из которого выехал Никанор.

Передние копыта с цокотом ударились о дорогу. Лошадь оступилась и на миг потеряла равновесие. Потом все-таки выровнялась и помчалась вперед. Колючие кусты ударили Каролину по ногам, в клочья разодрали попону, но она лишь видела перед собой привязанную в кустарнике лошадь и двух навьюченных мулов. За ней громыхали копыта лошадей ее преследователей. Что-то со свистом рассекло воздух – петля перелетела через ее голову и стянулась на груди.

На губах белокурого всадника заиграла улыбка, когда он чуть ослабил душившую ее петлю.

– Вы ездите верхом, как мужчина, жаль, что вы женщина.

Небрежно, так, будто найти двух мулов и лошадь здесь не было для него неожиданностью, он отвязал всех животных, собрал поводья и поскакал потом вместе с Каролиной назад на дорогу.

Связанный по рукам и ногам, на своей лошади сидел Никанор Велано. Однако Каролина не испытывала сочувствия, одну лишь горечь. Все было у него в руках. Останься он в своем укрытии и убей оттуда или хотя бы рань прицельными выстрелами троих седоков, они бы сейчас были свободны. Но он не руководствовался трезвым расчетом, а шел на поводу у своих эмоций, и не из-за неопытной молодости, а потому что был без памяти влюбленным мужчиной.

Она знала лишь одного человека, который мог любить и не терять головы: Сирил Микеландж, герцог фон Беломер. Сколько раз эта его способность отпугивала ее, а теперь она поняла, что именно за это и любила его.

Вспомнив мужа, она успокоилась. Это было спокойствие, наполняющее человека в те моменты, когда он ближе к любимому существу, чем к самому себе. Она забыла про собственное отчаяние. Забыла, где находилась. Она неотрывно смотрела на освещенную луной дорогу, воспринимая ее не как что-то разделяющее их, а как что-то сближающее.

Запах сырой земли заставил Каролину взглянуть на окружающее. Молчаливый отряд покинул опоясывающую Абомей пустынную полосу и теперь ехал по плодородному склону холма Даб-а-даб. Пастбища простирались по обе стороны дороги. Вплотную подступали холмы, покрытые полями, спускающимися террасами; поблескивали узкие, искусственно проложенные канавки с водой, каменные водосборники. По протоптанной вдоль дороги тропе им навстречу попалась вереница носилыциц воды, которые из ночи в ночь таскали воду в столицу. С тонкими глиняными кувшинами на плечах, они бесшумно шагали, больше напоминая тени, лишь их протяжные крики «Зее-даг-бее!» («Хорошая вода!») оставляли звучащий след в ночной тишине.

Из низины появился фронтон просторной ярко освещенной усадьбы. Пальмовая роща естественным забором окружала ее. Блондин подскакал к деревянной решетке. Караульный, державший на поводке свору собак, явно ждал их. Ворота открылись. Лошади перешли на рысь, будто чуя близость конюшен. Низкая изгородь из остролиста отгораживала дорогу от огромных полей справа и слева. Неподалеку Каролина обнаружила высокий забор фактории. Вокруг костра сидела стража. Это была та же картина, что и в Видахе, в ту ночь, когда они покинули «Сан-Доминго».

Каролина часто спрашивала себя, какая сила возложила на нее все эти испытания, какое проклятие тяготело над ней. Там, за забором, лежал ответ. Всему виной были Санти, их алчность, их уверенность, что рабство для этих примитивных чернокожих – богоугодная судьба. Их дьявольский разум был заводной пружиной всего. Вновь и вновь Каролина надеялась уйти от них. Она была готова заплатить за это любую цену, вплоть до унижения. И теперь она все же была там, где желал видеть ее дон Санти: в его владениях, в его власти.

Ветви цветущих фруктовых деревьев свисали с белой стены ограды. Миновав ворота, всадники оказались в саду. Искусственно разбитый сад посреди пустыни показался Каролине еще одной чертой, достойной ненависти, которую она открыла в Санти: наглое притязание на красоту, на которую тот не имел права. Это впечатление усилилось еще больше, когда они въехали во двор. Белые каменные стены отражали свет бесчисленных шандалов. На одинаковом расстоянии друг от друга две низкие ступеньки с куполообразно подстриженными лавровыми деревьями по бокам вели к черным, богато украшенным дверям.

Кони сами повернули направо, к узкому проходу, за которым показался хлев.

Ей в нос ударил острый тепловатый запах животных и селитры, исходивший от красной, вытоптанной копытами земли, четырехугольника, обнесенного белыми рейками, и от красных глинобитных стен хлева. Двое мужчин выгнали корову светлой масти и затащили ее в загон, где ее ждал бык, удерживаемый другими мужчинами. Огромный угольно-черный зверь беспокойно стоял с опущенной головой, раздраженно взрывая задними ногами землю. Мужчина, своей взъерошенной головой и длинными, болтающимися обезьяньими руками сам напоминающий дикого пойманного зверя, положил руку быку на шею. Двое парней поставили корову перед быком. Земля задрожала, когда бык, уйдя задними ногами в землю, поднялся в воздух. На миг он замер, почти невесомый, пританцовывая, с вызовом демонстрируя ту силу, которая во все времена существования человечества делала его символом плодородия. Потом он бросился на корову и накрыл ее своим телом. Мужчины цинично засмеялись и смолкли, лишь когда знакомый Каролине голос произнес:

– Дайте ему отдохнуть.

Круг мужчин расступился и пропустил Чезаре Санти. Для Санти в этот момент не существовало женщины, за которой он так долго гонялся. Он видел лишь связанного юношу, с опущенной головой стоявшего между двух мужчин, а за их спинами – двух тяжело нагруженных мулов и своего лучшего жеребца Сирано.

– Подойди ближе, – произнес он в наступившей тишине.

Ему не пришлось называть имени. Никанор знал, что тот имел в виду его, Чезаре Санти молча смотрел на юношу. Потом медленно вытащил плеть из голенища сапога. Он, Человек, никогда и никому не доверявший, доверял только ему. Мальчишка мог причинить ему любое зло, любое его преступление Санти был способен понять и простить, но только не это. Его тайные помыслы и чаяния принадлежали женщине!

Плеть просвистела в воздухе. В слепой ярости он обрушился на Никанора. Одежда юноши постепенно превращалась в клочья. Лишь веревки висели еще на голом, растерзанном теле. Никанор качался, но удерживался на ногах, Санти вдруг остановился и уставился на покрытое кровавыми полосами тело. Наконец он опустил плеть. Но его желание покарать того, кого он когда-то любил, еще не было утолено. Он сделал знак мужчинам.

– Подвергните его пытке в бамбуковом саду, – приказал он.

Двое конюхов подхватили Никанора под руки.

Каролина отвернулась. К горлу подступила тошнота. Голоса вокруг слились в единый грохот. Лица мужчин калейдоскопом закружились вокруг нее…

Лишь когда чьи-то руки подхватили ее, она поняла, что не потеряла сознание. Неожиданное головокружение прошло так же быстро, как наступило. Какой-то мужчина стоял возле нее на коленях. Он проверил ее пульс, раздвинул веки. Потом расстегнул куртку и ощупал ее тело. Проделав все это, он повернул голову к Санти. На худом лице врача ничего не отразилось. На некогда благородные черты наложил свой безжалостный отпечаток алкоголь. Он бесстрастно произнес:

– Она беременна.

Чезаре Санти подошел к ней поближе.

– Ты хотя бы знаешь от кого?

Каролина уставилась на него непонимающим взглядом. Она только осознавала, что бешенство, которое вызвало в нем предательство Никанора, вспыхнуло с новой силой.

– Можешь не отвечать. Какая разница, все вы, женщины, не вызываете во мне ничего, кроме отвращения.

Санти резко отвернулся от нее. Властным кивком головы он дал знак трем всадникам следовать за ним.

Троица будто только этого и ждала и тут же окружила хозяина. Весь двор вдруг пришел в движение. Врач коснулся руки Каролины.

– Пойдемте!

Он отвел Каролину во двор, через который она уже проходила вначале. Одноэтажные дома прямоугольником окружали его. Выложенный мозаикой герб на портале самого большого здания давал понять, что здесь живет Чезаре Санти. В доме, расположенном к нему ближе всех, входная дверь была настежь открыта. Оттуда падал свет. Врач отправился прямо туда и жестом пригласил Каролину войти.

У входа стояли штабеля коробок, снабженных этикетками. Каролина остановилась в сенях, а врач крикнул в глубь дома:

– Долго ты еще?

– Уже все, – ответил чей-то голос. Почти сразу же в дверях появился китаец в белой куртке. Бесцветное лицо выглядело непроницаемо. По спине свисала длинная черная коса. В руках он держал кипу картонных коробок. – Это последние.

Врач, казалось, забыл о присутствии Каролины. Она услышала, как он быстрыми шагами пошел к следующему дому. Каролина закрыла за собой дверь. Она повернулась и отпрянула, испуганная собственным отражением. Неужели это было то же самое лицо, которое смотрело на нее из зеркала в доме с красными ставнями? Она вынула из волос золотые гребешки, шпильки и шнуры, расплела косички. Сколько раз она вот так стояла перед зеркалом. Изучала свое лицо и спрашивала себя: что находили в нем мужчины, что заставляло их забывать обо всем? Ей это никогда не удавалось найти, и сегодня тоже.

Она огляделась в комнате. Керосиновые лампы давали неяркий свет. Вековой слой пыли на низком столике из красного дерева был покрыт узорами, которые оставили только что унесенные коробки. Определить первоначальный цвет серых занавесок, чехлов двух кресел и ковра было уже невозможно. От входной двери донесся шум. В комнату юркнул китаец, посмотрел по сторонам, исчез в соседней комнате и вернулся оттуда с коробкой, сплетенной из древесной стружки. Так и не сказав ни слова, он вышел из дома. В соседней комнате была спальня. В ней не было ничего, кроме кровати, тумбочки и сундука, вроде тех, что используют на кораблях для хранения одежды.

Каролина положила украшения, которые она все еще держала в руках, в белую фарфоровую вазочку, единственный предмет, показавшийся ей чистым посреди всех этих пропыленных вещей. Когда она попыталась поднять сетку от москитов, свисавшую над кроватью, та разорвалась и рассыпалась пылью, прилипшей к ее пальцам. Запах сырости и затхлой плесени поднимался от кровати.

Каролина вернулась в первую комнату, сдвинула вместе два кресла и примостилась на них. Она так и не сняла с себя мужской одежды и белой шерстяной накидки. Не гася свет, она закрыла глаза и попробовала заснуть. В соседнем доме слышался какой-то шум, один раз терраса озарилась сполохом факелов. Прозвучали громкие мужские голоса и опять стихли. Слишком усталая, чтобы встряхнуться и обдумать свое положение, и слишком встревоженная, чтобы заснуть, она так и дремала, завернувшись в чуткий, зыбкий полусон, как в чересчур тонкую накидку.

Лишь когда блеклый свет занимающегося дня проник в комнату, она провалилась в глубокий сон без сновидений.