Текст книги "Последний коршун"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Как Димка сам почту возил

Димка уже несколько раз ездил с братом на почту, а тут, как только они вывели Муську из сарая, вдруг за калиткой показались ребята.

– Федька, идёшь с нами?

– Погодите, я сейчас…

Он торопливо надел на Муську хомут, затянул деревянные клешни внизу, вставил дугу в гужи и закрепил её на оглоблях.

– Уходим, а то скоро начнётся.

– Иду, иду!

Федька озабоченно посмотрел на братишку.

– Сам сумеешь довезти?

Димка сам ещё не ездил, но как править кобылой – знал.

– Довезу, – сказал он солидно и поплевал на ладони, – Не бойся.

– Ну смотри, поаккуратней только!

Федька выскочил на улицу и побежал за дружками, а Димка сунул Муське краюшку с солью и, пока она жевала, роняя слюну, отошёл в сторонку, чтобы полюбоваться: с хомутом на шее и дугой над головой Муська была похожа на бабу в нарядном платке.

– Порядок! – сказал Димка и повёл её под уздцы со двора.

Жаль, в школе уже не было занятий – не перед кем покрасоваться. Ничего, подумал Димка, зато в посёлке увидят, как он правит конём. Он взобрался на передок повозки, широко развесил ноги, чмокнул, дёрнул вожжами и поехал к автостанции, где толпился народ. Там он мог себя показать. У самых касс он переложил вожжи в левую руку, надвинул кепку пониже и вытянул Муську кнутом.

– Но, старая!

Муська понеслась вскачь. Пассажиры, рассмотрев малыша, рассмеялись.

– Ишь ты, Чапай!

– Смотри, не сломи ей хребет!

– Посторонись, а то задавит!

Хоть и старая, а скорости Муська сохранила в себе ещё много и хорошо постаралась для Димки: долго гоняла по людным улицам, привлекая к нему всеобщее внимание. Кто рукой махал, кто останавливался и улыбался, а ЗИЛы и самосвалы притормаживали, чтобы уступить дорогу. Из-за ограды детского сада, куда Димка ходил год назад, вдруг на него посмотрела знакомая нянечка – что за мальчик, откуда? – но он промчался как ветер, не оглядываясь. А у базара надвинул кепку на самые глаза и отвернулся: возле палатки стояла мать, о чём-то говорила с продавщицей – и хорошо, что не заметила его. Зато уж дальше он не таился – все желающие могли глядеть на него во все глаза и удивляться: такой малыш, а правит конём не хуже больших!

Почтовое отделение платило школе за доставку почты тридцать рублей. Димка знал об этом и, гоняя по улицам, чего только не намечтал купить на эти деньги: и колокольчики для дуги, и цветастую попону для Муськи, и лампочки для колёс, чтобы крутилась огненная карусель! Всё это он видел недавно на осеннем базаре, куда съехались жители из соседних районов. Он так размечтался, что позабыл про почту. А когда подкатил к отделению, на крыльце его уже поджидала обеспокоенная тётя Надя.

– Один, что ли? А где же Федька?

– С ребятами куда-то ушёл.

– А сам до станции довезёшь?

– Что я, не ездил, что ли?

– Ну ладно, давай скорее, а то как бы к поезду не опоздать.

Тётя Надя погрузила на повозку почту, Димка погнал кобылу во всю прыть. Скорее! Скорее! Муська и сама понимала, что медлить нельзя, жала на полную скорость, под резиновый шелест колёс так и сыпался дробный цокот копыт: цок-цок-цок!

Всё бы хорошо – Муська летела как птица, ветер сладко холодил лицо и раздувал рубаху, в конце улицы уже блестела станционная башня с часами, но тут, как на грех, на пути попался кинотеатр. У входа толпились мальчишки и среди них – Федька.

– Тпррру! – закричал Димка, тормозя, чтобы покрасоваться перед ребятами, – Ишь разлетелась, старая!

В это время прозвенел звонок, ребята хлынули в двери, а Димка постоял немного, повздыхал и снова погнал Муську вперёд. Жаль, Федька не заметил, как он лихо правит конём!

Непонятно, как уж так получилось, но подкатил он к платформе, когда поезд уже отходил. Только и увидел он, как из почтового вагона женщина погрозила пальцем.

Возвращался Димка, старательно объезжая людные места. На Доме культуры бегала иллюминация, лампочки мчались друг за дружкой, приглашая на концерт приезжих артистов, но Димка не стал читать летящие слова, свернул в безлюдный переулок, остановился на перекрёстке и засопел. Муська повела ушами, прислушиваясь. Она поняла, что у него творится на душе, и сама покатила к почтовому отделению, куда дорогу знала наизусть. Она подъехала к крыльцу, обнюхала ступеньки и громко фыркнула, давая знать о прибытии.

Из окна выглянула тётя Надя, увидела ящики и почтовый мешок на повозке и выскочила во двор.

– Не поспел?

– Не поспел, – сказал Димка и заплакал.

– Ох ты, беда какая! – Тётя Надя сняла его с повозки, а он уткнулся ей в грудь и разревелся в голос. – Ну чего плакать-то? Слезами горю не поможешь. Мы в Мальцево сейчас позвоним, скажем, чтоб сегодня почту не ждали. Ну будет, маленький, не убивайся так, завтра отправим.

Тётя Надя побежала звонить, а Димка всё стоял, опустив голову и продолжая реветь. И вдруг почувствовал на своём плече тёплую Муськину морду. Она дышала ему прямо в ухо, словно бы хотела утешить: ничего, малыш, всё обойдётся! Он перестал плакать, вытер нос рукавом и полез в карман, где хранился для Муськи кусочек сахара.

Научная находка

Славка шагал домой, держа правую руку за пазухой.

Что это у тебя? – спросил Васёк, загораживая дорогу.

Да ничего, – сказал Славка, с важным видом обходя приятеля.

– А ну покажи! Я тебе за это тоже что-то покажу.

Но Славка только ускорил шаг. Васёк постоял в раздумье и увязался за ним. Очень уж хотелось узнать, что у приятеля за пазухой.

Вид двух молча и быстро шагающих мальчиков привлёк внимание других ребят. Вскоре за ними шла уже целая команда. Все с шумом ввалились в Славкину избу.

– Ну ладно уж, показывай, – заискивающе сказал Васёк. – Может, ничего и нету…

Ребята нетерпеливо смотрели на Славку. И тогда он не выдержал и сдался – вытащил руку из-за пазухи и разжал пальцы. В ладони оказался… жук.

– Подумаешь, козявка! – возмутился Васёк. – Что мы их не видали, что ли?

– Да ты лучше, лучше посмотри! – обиделся Славка. – Где ты встречал такого?

И вправду – жук был не совсем обыкновенный. Шоколадного цвета, с блестящими глазками, с крепким панцирем и острым, как полумесяц, рогом, он был величиной чуть ли не со спичечный коробок.

– Ой, рог-то, рог какой! – удивился кто-то.

– А борода, глядите!

– Вот это жучище! Может, из самой Африки прилетел! А то из Австралии!

Жук был и в самом деле удивительный: тяжёлое овальное тело держалось на худых и жёстких ножках, похожих на хлебные колоски, под массивными челюстями острой щёточкой топорщились волоски – настоящая борода, а усы, если глядеть сбоку, напоминали курительные трубки. Но поразительней всего был рог, великолепный, точёный, отполированный рог!

Жук до странности был похож на толстокожего африканского носорога. Ну просто настоящий носорог, только крохотный, словно из лилипутской страны!

– Надо учительнице показать, – сказал Славка с гордостью, – Может, это научная находка.

От зависти ребята вдруг потеряли покой. Все богатства, которыми они гордились и предлагали Славке взамен, – полустёртые старинные монеты, трёхзубые рыболовные крючки, цветные открытки с артистами и спортивные значки, – всё это потеряло всякую ценность, как только они хорошенько рассмотрели жука-носорога. Славка чувствовал себя чуть ли не Пржевальским, открывшим в Азии знаменитую дикую лошадь. Осторожно разжимая пальцы, он подносил жука к глазам ребят и осипшим от волнения голосом говорил:

– А ну-ка посчитайте, сколько у него шишек на лбу? Три. Были бы только две, я бы его задаром отдал. А с тремя шишками бывает раз в сто лет, а может, ещё реже. Вот я его в Москву пошлю, а мне за него из академии медаль пришлют. Может, ещё и сто тысяч отвалят.

Ребята притихли и крепко задумались: шутка ли – дадут медаль, да ещё кучу денег пришлют!

– А как ты денежки потратишь? – спросил Васёк, преданно глядя Славке в глаза.

– Я уж найду, что с ними сделать! – важничал Славка.

– Ты купи «Жигули». А то и не углядишь, как расплывутся! А ещё корову.

– Да ну – корову! Мне наша Субботка надоела вот так! То встречай её, то навоз убери, то ещё чего… Я уж лучше дельфина.

– Чего-о?! – изумились ребята.

– Дельфина, вот чего! Я его языку учить буду, а он спасёт меня, если что.

Ребята не на шутку задумались: а что, всякое может быть.

Потом Славка смастерил из спичечного коробка тележку, наладил вожжи из ниток и под ребячьи крики и смех гонял носорога по полу, заставляя таскать различную кладь – щепки, горох и монеты – когда пятаки, а когда и копейки, чтобы не так надрывался. Но жук не чувствовал разницы: пустую тележку и нагруженную волочил, не сбавляя скорости. Правда, был в нём один недостаток – не признавал заданного направления, и Славке то и дело приходилось подруливать его соломинкой в нужную сторону. Но это был сущий пустяк в сравнении с его могучей тягловой силой.

На ночь Славка спрятал жука в спичечный коробок и оставил на подоконнике. И до самого рассвета в спящей избе скрипело и грохотало, как на войне, и Славке снилось всю ночь, что он танком давит врагов.

…Утром носорога на подоконнике не оказалось. Спичечный коробок валялся на полу и молчал, и Славка подумал, что жук улетел, а может, подох. Однако, раскрыв коробок, увидел, что жук был на месте – стоял на всех шести своих колосках, расставленных в стороны чуть шире, чем обычно, и дремал, еле поводя усами, обсыпанными древесной трухой. Одна из стенок коробка была разрушена – видно, жук всю ночь возился, пытаясь выбраться из неволи, но не успел до утра.

Вскоре в избу опять набились ребята, и жук снова покорно таскал на этот раз в картонке из-под лекарств различную кладь. И так почти весь день.

К вечеру в нём уже не было прежней резвости. Круги, которые он делал, становились всё меньше и меньше. Он часто отдыхал, и крошечные глазки его словно затуманивались раздумьем. Но ненадолго. Он стряхивал с себя оцепенение и снова тащил…

Часам к девяти, когда с пастбища возвращалось стадо, ребята побежали встречать коров. Вместе со всеми побежал и Славка. Носорог остался посредине избы, рядом с перевёрнутой тележкой и рассыпанным грузом.

Вернулся Славка поздно и жука не нашёл. Видно, мать выбросила его вместе с картонкой. Носорог, признаться, уже изрядно надоел, и Славка теперь с сожалением вспоминал о вещах, которые ему предлагали взамен. На другой день он и вовсе забыл о нём.

А через несколько дней, собираясь с ребятами на вечернюю рыбалку, Славка полез в чулан, где находились рыболовные снасти. Он долго возился там, натыкаясь на связки лука и острые грабли, обронил крючок и на четвереньках ползал по полу, переворачивая старые мешки и поднимая пыль. И вдруг наткнулся на тележку, ту самую картонку из-под лекарств, которую возил жук, знаменитый жук-носорог, прилетевший из далёкой Африки, а может, из самой Австралии. Под ней, запутавшись в нитках-вожжах, – Славка не поверил глазам! – лежал жук. Да, да, тот самый жук, которого он считал погибшим. Славка выпутал его из ниток и побежал в горницу, чтобы получше рассмотреть. Жук неподвижно лежал у него на ладони. Беднягу трудно было узнать. Одна из лапок наполовину стёрлась, сточилось крылышко, торчавшее из-под панциря. А куда девались великолепные усы с лопаточками на концах? На лапках совсем не осталось усиков-зацепок – теперь это были просто голые палочки, которыми ни ухватиться ни за что, ни оттолкнуться.

Славка осторожно опустил жука на пол. И удивительное дело – носорог вдруг шевельнулся, ожил и пополз вперёд. Правда, сильно косолапил и часто отдыхал, и всякий раз, когда останавливался, казалось, что дальше не сдвинется. Но нет, он встряхивался и снова тащился в свой бесконечный путь, совершая круги, которые на этот раз были совсем уже маленькими, – их можно было обвести простым школьным циркулем. Выпуклые глазки были словно незрячие, но всё же, казалось, и сквозь пыль пробивался в них свет тихого упорства и силы.

В тот вечер Славка на рыбалку не пошёл. Он лечил жука: поил его валерьянкой, смазывал усики салом. Но жук не разжимал челюсти и только ждал, когда его опустят на пол, чтобы дальше ползти и ползти к своей неизвестной цели. Куда он стремился? Может, в поле, где когда-то Славка поймал его? Сколько жизни в нём было когда-то! Удержать его в ладони было не так-то легко. Упрямый и цепкий, он продирался наружу, отталкиваясь мощными лапами, и, казалось, никакая сила не могла бы его остановить. Теперь же это был жалкий инвалид, в котором всё умерло, почти всё, кроме одного – непонятной и ничем не истребимой воли к движению.

Ночью Славке приснилось, что пришёл почтальон, принёс медаль, много денег, целых сто тысяч, – прямо из академии, изучающей жуков, и за Славкой ходили ребята, предлагали значки и блёсны, но он кричал: «Не нужны мне ваши блёсны! И деньги не нужны!»

На следующий день испортилась погода, низко опустились облака, стал накрапывать дождь. Однако Славку это не удержало: он схватил жука, выскочил из дома и долго бежал, едва различая сквозь дождь кустарники и стога. Он думал: вдруг в поле, где он когда-то нашёл жука, тот оживёт? Весь мокрый, Славка добрался до цели, остановился и раскрыл ладонь. Он почувствовал, как жук нежно царапает кожу, и резко подкинул его вверх… И – о чудо! – носорог тут же прошуршал в тумане: улетел! Но, может, Славке только так показалось? Может, это прошелестел порыв дождя?

Последний коршун

Отец и сын Лаптевы жили на птицеферме одни. Афанасий куховарничал, стирал, доил корову, ездил за кормом, а Лёнька собирал яйца из-под кур, выгонял корову на выпас и купал в озере коня. А чтобы не скучал, отец купил ему гармонь. По вечерам Лёнька бойко наигрывал «Спят курганы тёмные», «Ой, цветёт калина» и другие старые песни, которые отец очень любил. Отец даже выключал радио, чтобы Лёнька не отвлекался, и всячески нахваливал его:

– Хорошо у тебя получается. Играй, играй. Мамка приедет, вот порадуется.

На жизнь свою Лёнька не жаловался. И она была бы совсем хорошей, если бы отец подпускал его к ружью. Но об этом Лёнька и не заикался. Уезжая на ветеринарные курсы, мать взяла с него слово, что он будет держаться подальше от ружья, и отец за этим строго следил. Каким-то чутьём узнавал, если Лёнька касался ружья на стене. До того навострился, что сквозь сон караулил. Днём прикорнёт на лежанке, вроде бы спит, а только Лёнька – к стене, где висит ружьё, тут же и откроет глаза:

– Ты чего там?

Лёнька отпрянет как ужаленный, а для отвода глаз посторонний разговор заведёт:

– Пап, а Иван говорил, что комбикорм на склад привезли…

– Сам знаю, – ворчал отец, – А ружьё-то при чём? Ой, гляди, Леонид, мамке напишу!

Сердиться отец не умел, а чтобы Лёньку держать в строгости, стращал его мамкой. Только не знал он, не догадывался, что Лёнька давно уже хранил за печкой настоящий патрон, начинённый дробью, и только случая ждал. Не может же быть, чтобы патрон всю Лёнькину детскую жизнь провалялся без дела! А дело для него найдётся: совсем недавно над птицефермой коршун кружил, цыплят во дворе высматривал. Так и раньше бывало не раз – только появится в небе, Лёнька сразу же на ферму к отцу:

– Папань, прилетел!

Отец входил в избу, неторопливо снимал ружьё, загонял патрон и стрелял прямо с крыльца. И всякий раз невпопад. Только, выходит, пугал? Лёнька крепко досадовал на отца и думал про себя: «Ну ничего, уж я-то не промахнусь!»

…В тот день с утра отец уехал в райцентр. Лёнька выгнал корову на луг и вернулся домой досыпать. Улёгся он, не раздеваясь, натянул одеяло и только было задремал, как услыхал во дворе куриный крик. Сунулся в окошко: ой-ой-ой! Над птицефермой снижался знакомый коршун! Словно только и ждал, чтобы уехал отец, а то, что Лёнька дома, и в расчёт не брал. Вроде уж и некого бояться!

Про слово, данное мамке, Лёнька, конечно, тут же забыл. Ноги сами понесли его к заветной стенке, руки достали из-за печки патрон. Скорее! Скорее! Ну погоди ж у меня!

От грохота Лёнька свалился с подоконника, расшиб локоть, но тут же повесил ружьё, разогнал стреляный запах и выскочил на крыльцо… И надо же такому чуду случиться – обыкновенный мальчик, никакой не снайпер, даже в тире никогда не стрелял, а тут с первого же выстрела попал! Коршун, тот самый неуязвимый цыплячий убийца,словно зацепившись за что-то, повисел несколько секунд в воздухе, а потом стал падать, падать. Над самым озером он опрокинулся через себя и с треском рухнул в камыши. Лёнька подождал-подождал: вдруг коршун снова взлетит? А потом отвязал Жульку и на лодке быстро поплыл к камышам.

К обеду приехал отец. Пока он таскал мешки с комбикормом, Лёнька мигом разогрел обед, чисто вытер стол, достал красивые тарелки, а когда ели, всё подливал отцу борща, подкладывал хлеба побольше, а сам всё на него взглядывал: неужто не заметил коршуна, перекинутого через плетень? А ведь как жарко сверкают его рыжие перья, как горят пёстрые крапины на груди. А глаз-то, глаз! Круглый, злой, будто всё ещё цыплят высматривает. И сейчас ещё хохлатки шарахаются от него. Неужто ничего ещё отец не знает про Лёнькин трофей? Но самому-то сказать об этом – ой-ой-ой! Как бы за ружьё не влетело!

От тревоги Лёнька места себе не находил. Вытащил гармошку, сел на крыльце, чтобы видеть плетень, и стал играть любимые отцовы песни, тоже старые, – «Зачем вы, девушки, красивых любите» и другие. Так старательно, от души играл, что куры столпились у крыльца, а пёстрый петушок совсем сдурел и прыгнул ему на плечо, но только отец – хоть бы что, как сидел на чурбаке, так и сидит, вяжет из капрона рыболовную сетку, словно и не замечает ничего. Так во весь остаток дня не промолвил ни слова.

Ночью Лёньке приснилось чудное: будто мамка ружьём вместо кочерёжки угли в печке ворошит.

– Мамка!

Крикнул и проснулся. Слетел с кровати и увидел на столе тетрадный листок, а на нём пустую гильзу. В записке отца было сказано: «Проверь донки на озере. Если там есть какая рыба, выбери её и почисть. А коршуна не ищи – увёз в музей, пусть чучело сделают для показа. Его бы попугать для острастки… Эх, ты! Он же нынче редкий гость в наших местах. Может, это был последний…»

Ниже, под подписью, стояла приписка, обведённая рамочкой: «А гильзу из ствола надо выбрасывать!»

Лёнька вышел на крыльцо. Глянул на плетень, где вчера на закате красовался подбитый им коршун, и от давешней радости не осталось следа. А вдруг и вправду это был последний на свете коршун? Лёнька долго глядел на небо, но так ничего там и не выглядел. В яркой голубизне только медленно двигались белые холодные облака.

Ромка-артист

На ночь актёров разместили по нескольким избам, а с утра, ещё не успели откричаться петухи, у клуба уже толпился народ: разгружали театральный фургон, передавали ящики и чемоданы, сколачивали декорации. Вскоре на огромном, во всю сцену, заднем полотне выросла «заграница»: розовая черепичная крыша с гномиком на венце, уходящая вдаль кривая улочка, газовые фонари. Всё это завораживало своей незнакомостью, возбуждало острый интерес к предстоящему спектаклю.

После полудня чуть не вся деревня была уже возле клуба – все хотели пораньше проникнуть в помещение и занять поближе места. Но примерно за час до начала из клуба попросили всех выйти. Там остались одни лишь актёры, и в окна можно было увидеть, как, неузнаваемо переодетые и накрашенные, они выбегали на сцену и размахивали руками. Что говорили – с улицы не слыхать.

Потом из клуба вышел руководитель актёрской бригады – седой режиссёр Сагайдачный. Дядя Митя – так его звали актёры – внимательно и долго глядел на толпившихся ребят и шевелил густыми бровями. Он упорно молчал и так ловко двигал ими, разводя и сближая их к переносице, что ребята покатывались со смеху. Вдруг он поднял руку, все затихли.

– Кто из вас хочет быть артистом?

Ребята опасливо переглянулись и потихоньку стали отступать.

– А ничего не будет за это? – робко спросил кто-то.

– Кроме славы, ничего! – улыбнулся дядя Митя. – Но это немало, уверяю вас. Артисту слава важнее хлеба.

– Я! – подал тогда голос Данька Ермолаев, самый маленький из ребят.

– Я!Я!Я! – загалдели и другие.

Вокруг дяди Мити началась суматоха. Ребята напирали, отпихивали друг друга и кричали. В свалку полезли даже девчонки, а Нюрка пробилась к нему, цепко схватила за руку и умоляюще уставилась на него, готовая разреветься.

– Мне нужен мальчик, и только один, – сказал дядя Митя, – а вас вон сколько.

Ребята стихли, нетерпеливо глядя на режиссёра, во власти которого было сделать одного из них счастливейшим человеком на свете.

– Тогда я выберу сам.

Глаза его придирчиво переходили с одного ребячьего лица на другое. Ребята строили гримасы, двигали бровями, шевелили ушами, изображая артистов.

– Ты! – ткнул дядя Митя в Ромку. – У тебя как раз то, что нужно: нос – крючком, глаза – волчком. Вполне сценичная внешность. Согласен?

Ромка не был согласен ни с «крючком», ни «с волчком», но слишком велика была жажда славы. Он стремительно ворвался в клуб, сопровождаемый злорадно-завистливыми криками: «Крючок! Волчок!» Насмешки отскакивали от него, не задевая, – ведь он уже был на пороге славы, которая важнее хлеба!

Роль у Ромки оказалась нехитрой. Когда открылся занавес и начался спектакль, а в жарком клубе, набитом людьми, установилась тишина, на сцене появился паренёк в клетчатых штанах, с голодными, ярко подведёнными глазами.

– Ромка! – пронёсся по залу приглушённый шёпот. Ребята, стиснутые взрослыми, стали тянуться вверх. – Ой, Ромка! Ромку не узнать.

А он крался за толстым буржуйским дяденькой в котелке и, когда тот зазевался, ловко вытащил у него из кармана большой носовой платок, тоже клетчатый.

В следующей сцене Ромка сидел на куче тряпья и играл с кудлатым щенком. Это был не настоящий щенок, а только чучело, и все это видели, и лишь один Ромка притворялся – вот потеха! – что это живой щенок, подзывал его к себе, свистел, и щенок, которого кто-то невидимый подтягивал за ниточку, подпрыгивал на задних лапах и тыкался мордочкой в руки.

Услышав недоверчивый смешок в зале, Ромка вдруг забыл про щенка и стал глазеть на публику. Вон Федька с подоконника корчит рожу и грозит кулаком, а Нюрка, та, что рвалась к дяде Мите, даже привстала и часто-часто показывает пальцем на себя – видно, просится на сцену. Маленький Данька слез с мамкиных колен и деловито заковылял по проходу. Ему тоже хотелось на сцену поиграть со щенком.

Тогда Ромка поднял щенка за хвост и стал приглашать на сцену всех желающих. Славы у него было теперь так много, что он не знал, куда её девать. В зале громко смеялись. Принимая смех за одобрение, Ромка вовсю старался, зазывая ребят, и только актёры, те, что по пьесе изображали мать и отца, продолжали играть. И вдруг «отец» – только сейчас до него дошло, почему в зале смеются, – подошёл к Ромке, швырнул за кулисы щенка, взял мальчика за ухо и сказал, словно так и полагалось по пьесе:

– Сколько раз говорил тебе, не мучай бедную тварь. Марш отсюда!

И дал ему пинка – это был уже не театральный, а настоящий пинок, от которого Ромка вылетел за кулисы и попал в объятия дяди Мити. Впрочем, он тут же разомкнул объятия, усадил Ромку перед собой и учинил нешуточный допрос.

– Допустим, платок ты вытащил из кармана, как настоящий вор-карманник. Это тебе удалось, – сказал он голосом, не предвещающим ничего хорошего, – Но что за чертовщина получилась со щенком, спрашиваю я тебя?

У Ромки глаза уже были на мокром месте. Он залепетал что-то о ребятах, о собаках, о какой-то Жучке, с которой все могут играть…

– Так-так-так, – не дослушал его дядя Митя. – Ты вспомнил о ребятах, о щенятах, а спектакль? А товарищей по сцене? А работу свою? – Он всё больше и больше повышал голос, словно забивал гвозди в Ромкину душу. – На кого я понадеялся! – И, не глядя на него, ушёл за кулисы.

Когда, поникнув головой, совершенно убитый, Ромка выходил из клуба, чья-то тёплая рука опустилась на его плечо. Это был Демьян Демьяныч, старый работник театра, который по необходимости бывал то осветителем сцены, то суфлёром и даже – гримёром.

– Пойди сюда, паренёк, я тебе кое-что скажу… Ты на дядю Митю не обижайся, он от других требует, но уж от себя…

И рассказал, как однажды, давным-давно, когда Ромки ещё не было на свете, перед спектаклем в госпитале дядя Митя узнал, что от бомбёжки погибла его десятилетняя дочь.

– Каково ему было сыграть свою роль? Но что же оставалось делать? Заменить было некому, надо было поднять бойцам настроение, вот и пришлось играть, да так, чтобы они ни о чём не догадались…

Демьян Демьяныч потрепал Ромку по плечу и подарил ему афишу. На этом и кончилась первая и последняя в жизни Ромкина роль. Актёрская бригада уехала на следующее утро. Но мальчика ещё долго дразнили:

– Ромка – артист из погорелого театра! Крючок! Волчок!

Ромка усмехался и проходил мимо. Слова эти не задевали его. Ведь он знал теперь такое, о чём другие не догадывались: когда нужно, очень нужно что-то сделать для других, о своих печалях на время можно и забыть.