Текст книги "Смерть ростовщика"

Автор книги: Садриддин Айни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Бай был скуповат и сам проверял все домашние расходы. Сыну было приказано строго-настрого не тратить на себя ни гроша ни дома, ни вне дома. Зато дважды в год ему разрешалось устраивать с ведома отца угощение для друзей. Одно проводилось в принадлежавшем их семье загородном саду, другое – также за городом, на мазаре^{14} ходжи Бахауддина, во время гуляний на празднике Красной розы[15]15
  Эти гуляния происходили ежегодно в апреле – мае, в период первого цветения красных роз.


[Закрыть].

Гостей, которые также выбирались самим папашей, должно было быть не больше пяти-шести. К ним присоединялись два младших сына бая и один слуга. Однако мой приятель не ограничивался этим и тайком приглашал всех своих друзей.

В день, назначенный для приема гостей, бай выдавал сыну, рассчитывая на известных ему приглашенных, рис, сало и лепешки домашней выпечки. Мясо, морковь и лук он также покупал сам в соответствующем количестве. Чтобы отвезти гостей к месту пира, он приказывал заложить собственную арбу. Отведя младших сыновей в сторонку и дергая их для острастки за уши, бай строго приказывал им доносить обо всех лишних тратах или совершаемых в тайне от него проделках старшего сына.

На этих пирушках бывал и я в числе гостей, приглашаемых с ведома отца. Мы складывали выданные баем продукты в хурджин и, погрузив его на арбу, отправлялись в путь.

Как только мы выезжали за город, мой приятель останавливал арбу и спрашивал младших братьев:

–  Хотите проехаться в коляске?

–  Хотим, хотим!

–  Я найму коляску, только с условием, что вы ничего не скажете отцу!

–  Не скажем, не скажем!

Юноша шел на биржу и нанимал две коляски, запряженные парой лошадей, увешанных бубенчиками. Мы садились в эти коляски и отправлялись дальше. Арба поверх продуктов, выданных баем, нагружалась всяким добром, купленным самим юношей.

К тому времени, как мы добирались к месту пирушки, за нами следом прибывали, также в колясках, и остальные гости, приглашенные тайком от отца молодым хозяином. Конечно, он сам расплачивался и за коляски.

А бай радовался своей ловкости и считал, что ему удалось без больших расходов отплатить все угощения, на которые его сына приглашали в течение года.

* * *

Было время суровых зимних холодов. В Бухаре, где обычно осадков выпадает мало, уже целую неделю, с того самого вечера, когда мы были у Кори Ишкамбы, то ненадолго переставая, то снова усиливаясь, шел снег.

В Бухаре дворы состоят, можно сказать, из одних крыш, поэтому жители были вынуждены снег сбрасывать с них на улицу. В тот год узкие переулки были так забиты снегом, что сугробы поднимались чуть ли не до крыш. Каждый домохозяин лопатой или кетменем прокладывал от своей калитки узкий проход в сугробах и выбивал в снегу ступеньки, чтобы можно было по ним подняться на улицу.

Моя одежда была мало приспособлена для таких холодов, и поэтому в последний день учебной недели, который приходился на вторник, я решил не идти на занятия.

Я лежал в своей келье, укрывшись потеплее, когда часов в десять в дверь постучали. Это был сам богатей-торговец, отец моего приятеля. Его приход сильно удивил меня. До той поры он никогда не посещал моей кельи. В замешательстве, вместо того, чтобы сказать «будьте любезны, войдите», я невольно проговорил;

– Что случилось?

– Не можете ли вы пройти ко мне в дом? – попросил он.

Хорошо, – ответил я, не расспрашивая и не рассуждая, и пошел за ним. Дорогой бай не произнес ни слова. Мне говорить было нечего. Мы шли молча. По выражению лица моего посетителя было видно, что он находится в большом затруднении.

Когда мы вошли в его дом, он открыл комнату для гостей. Я сел к сандалу и с удовольствием протянул ноги к огню.

Бай принес чай и хлеб, поставил все на столик, сам сел с другой стороны, и мы принялись за чаепитие.

Он все еще молчал, изредка бросая на меня взгляд. Кроме нас двоих, не было ни души. Мне стало тягостно сидеть молча, и я спросил:

– Где ваш сын?

– В лавке, – ответил бай и прибавил: – Ведь когда я ухожу, он заменяет меня. Нельзя же днем запереть лавку.

– А почему же вы в разгар торговли оставили лавку и ушли домой?

– У меня к вам важное дело.

Я был озадачен: какое же дело может быть у бая ко мне? До сих пор он никогда не обращался ко мне ни с какими делами, кроме чтения писем, да и то лишь в тех случаях, когда с ним не было его сына. Что же произошло теперь? Может быть, он узнал о расточительстве сына и хочет выведать о его тратах у меня? Что же мне тогда отвечать? Если я скажу всю правду, это будет предательством, если скрою – получится ложь... Я смолк, погрузившись в размышления. Упорно молчал и он. И все поглядывал и поглядывал на меня, как бы стараясь наново понять и оценить.

– Что же у вас за дело ко мне? – спросил я, будучи не в силах выдержать неведенье.

– Да, да, – как бы очнувшись, проговорил старый торговец. – Есть у меня просьба, не знаю только, исполните вы или нет...

– Если смогу...

– Если кто и сможет – только вы один!

– Ну, хорошо, скажите же, что это за просьба?

– Я хочу, чтобы вы съездили в селение Розмоз Вабкентского тумана.

– От Бухары до Розмоза подальше, чем от моей кельи до вашего дома. Тридцать две версты! Добраться туда в такой мороз не просто!

– Вы отправитесь не пешком! Я оседлаю для вас свою лошадь.

– Одежда у меня легкая, промокнет и от дождя и от снега, суконного халата или специального дождевика у меня нет.

– Это пустяки. Я дам вам свой хороший суконный халат, через него не проникнет ни холод, ни сырость, – сказал бай и опять погрузился в размышления. Возможно, он испугался, подумав, что я сочту после этого его халат своей собственностью. И верно, минуту спустя он прибавил:

– Я отдал бы вам свой халат насовсем, но беда в том, что нет у меня другого. Я отблагодарю вас чаем или деньгами – в безвозмездных услугах я не нуждаюсь...

– Положим, если уж я возьмусь выполнить вашу просьбу, то не за плату, а из дружеских чувств к вашему сыну. Умный человек из-за денег себя в такую погоду губить не станет!

– Хвала вам, домулло^{15}, – сказал бай обрадованно. – Я слышал, что гиждуванцы во имя дружбы готовы идти на смерть. Оказывается, это правда!

Бай коснулся моей слабой струнки. В то время я был еще очень глупым гиждуванцем и считал, что если гиждуванец чего-нибудь не выполнит во имя дружбы, то это опозорит всех его соотечественников. В этот момент мне показалось, что, если я не выполню просьбу отца моего друга, земляки-гиждуванцы непременно скажут: «Ты не пошел ради дружбы путем, показавшимся тебе трудным, тем самым ты опозорил имя гиждуванцев, унизил нас перед горожанами. Тьфу на тебя!» Эти размышления заставили меня решиться:

– Ну ладно, это путь дружбы. Что бы ни случилось, я поеду!

Увидев, какое впечатление произвела на меня его ловкая лесть, бай решил одурачить меня еще больше:

– Был у меня слуга по имени Абдунаби, верный и бесстрашный. Вы ведь знаете: он заболел, ушел к себе в селение и умер. Мой сын, увы, не отличается столь мужественным характером, чтобы в зимнее время, когда поля и степи безлюдны, решиться ехать за тридцать две версты. В Розмоз же, где большинство жителей из рода Файзи Святого[16]16
  Файзи Святой – известный разбойник из селения Розмоз. Он в одиночку грабил дома богачей и отнимал у сборщиков собранный ими налог.


[Закрыть], не поедет в это время года не только мой сын – любой из горожан. А если и поедет, то потеряет или одежду, или лошадь. Потому-то я, зная, какой вы бесстрашный гиждуванец, и решился вас побеспокоить!

– Все это мне ни по чем! – воскликнул я со свойственным гиждуванцам бахвальством. – Не то что потомки Файзи Святого, но если даже он сам воскреснет и преградит мне дорогу, я сумею сказать ему: «Посторонитесь!»... А когда надо ехать?

– Сегодня, сейчас!

– Ведь уже поздно. Пока я соберусь и выеду, будет час дня, до темноты останется всего четыре часа. В Розмоз за этот срок нельзя доехать в такую погоду. Дорога очень тяжела...

– Трудность этого дела в том и состоит, что надо съездить туда именно сегодня. Завтра вы привезете сюда двух человек. Они нужны здесь в четверг утром. Если все это не будет сделано к назначенному времени, смысл поездки теряется.

– Эх, – вскричал я, – будь что будет!

Бай пошел седлать лошадь, а я сидел, обдумывая предстоящее мне дело, и живо представил себе тридцатидвухкилометровую дорогу, всю занесенную снегом и покрытую льдом...

Вскоре бай вернулся в комнату и высокопарно произнес:

– Милости прошу, конь готов!

– Но объясните в конце концов – к кому же я еду и каких двух человек должен привезти сюда? – спросил я.

Бай рассмеялся:

– Верно, верно! Вот старческая рассеянность! За хлопотами я забыл объяснить! – промолвил бай. Пошарив рукой в боковом кармане, вынул оттуда запечатанное письмо и передал его мне. – В Розмозе есть весьма почтенный человек, арбоб^{16} Хотам. Вы заедете прямо к нему. Отдайте ему это письмо вместе с пачкой чая, которую я положил в ваш хурджин. Он найдет нужных мне людей и отправит их с вами.

Я сунул письмо во внутренний карман, надел толстый суконный халат бая и вышел из комнаты. Бай перекинул через седло хурджин, отвязал лошадь, взял ее под уздцы и вывел на улицу.

Я сел в седло и взял из рук бая камчу^{17}. Он вытащил из-за пазухи хорошую домашнюю лепешку и, подавая ее мне, сказал:

– В пути очень хорошо иметь при себе хлеб. Заключенная в нем благодать охраняет путника от опасностей.

Затем он молитвенно поднял руки и провел ладонями по лицу:

– Пусть пошлет вам бог светлый счастливый путь!

Я положил лепешку за пазуху и погнал лошадь.

* * *

Было очень трудно ехать по улицам города, заваленным сугробами снега. Поэтому я поторопился выехать на большую проезжую дорогу, ведшую к Мазарским воротам, хотя это было не совсем по пути. Выехав из городских ворот, я погнал лошадь у самой стены, миновал площадь Машки Сарбаз[17]17
  Площадь, где происходили военные учения; сарбаз – бухарский солдат, завербованный в эмирское войско и получавший ежемесячную плату.


[Закрыть], выехал к Самаркандским воротам, а оттуда уже шла прямая проезжая дорога на Гиждуван.

На широкой дороге не было сугробов. Но обильный снег, прибитый и отполированный копытами лошадей и ослов, железными ободьями арб, превратился в сплошной сероватый лед, покрывший дорогу, подобно асфальту. При каждом шаге лошадь скользила, ноги ее разъезжались так, что она чуть не касалась земли брюхом. Все окрестности – поля, лощины, куда стекала вода во время таяния снегов, болота, дренажные канавы, вырытые для стока подпочвенных вод, каналы, овраги и низинки – были наполнены снегом. Куда ни посмотри – всюду лежал сверкающий, слепящий глаза снег.

Придорожные арыки также сравнялись с дорогой и мостами. Осыпанные снегом ивы, карагачи и тутовые деревья, росшие по сторонам дороги, казались цветущим урюковым садом. К сожалению, этим садом нельзя было долго любоваться, так как глаза не выдерживали блеска снежинок.

В степи не было видно ничего живого. Только вороны стаями играли на снегу, купаясь в нем, как домашние куры купаются в пыли: они ложились грудью на снег и лапками подгребали его себе под крылья. Подобно уткам, нырявшим в воде, они погружали в снег свои головы. Если бы я давал заново имена всяким тварям, я назвал бы ворон «снежными птицами», ведь называют таджики уток «водяными птицами». Мертвую тишину этой снежной пустыни нарушало лишь громкое карканье.

Никого не было видно и на улицах селений, через которые я проезжал. Только кое-где над крышами дехканских домиков вился дымок. Это был единственный признак жизни, несколько смягчавший жуткую пустоту молчаливых полей.

Когда я добрался до селения Гала-Ассия, которое находится на расстоянии восьми километров от Бухары, день уже склонялся к вечеру, до захода солнца оставался всего час. Обеспокоенный перспективой оказаться темной ночью на опасной дороге, среди пугающей своим безлюдием^{18} степи, я усердно подгонял лошадь. Но она уже совершенно выбилась из сил. Ее уши, ноги, шея были покрыты хлопьями пены, как сбивалка, которой сбивают нишаллу[18]18
  Нишалло – лакомство в виде густой сметанообразной массы, приготовляемое из взбитых яичных белков, сахара или сиропа.


[Закрыть]; от животного валил пар, как из котла мотальщика коконов; что же касается гривы и хвоста, то на них болтались ледяные сосульки, напоминающие подвески на девичьих косах. При каждом неловком шаге лошади мне грозила опасность кубарем скатиться на землю, подобно арбузу, положенному на седло.

Когда я, оставив за собой селение Гала-Ассия, ехал по направлению к пустоши Яланги, я увидел вдалеке стаю ворон. Они то садились на дорогу, то снова поднимались в воздух. Еще выше над ними парили, распластав крылья и устремив взгляд на землю, коршуны и стервятники. Мой конь испугался и попятился, но удары камчи заставили его идти вперед...

Я подъехал ближе к тому месту, над которым кружились птицы. На дороге лежал труп какой-то несчастной лошади, испустившей здесь дух. То ли у нее не хватило сил на этот тяжелый путь, то ли она упала и сломала себе шею. Хозяин снял ее шкуру и ушел, оставив тушу на съедение хищным птицам.

Около туши бегало также несколько собак. Рыча друг на друга, они рвали мясо и жадно его пожирали. Иногда они затевали драку и, сцепившись клубком, визжали, пуская в ход когти и зубы, а потом снова принимались за еду.

Вороны, налетая со всех сторон, старались ухватить свою долю, насколько хватало у них сил и смелости. Но, когда собаки, злобно косясь на них, начинали рычать и лаять, птицы снова взлетали в воздух. Коршуны парили, не опускаясь на труп, но и не улетая далеко, завидуя собакам и негодуя, что добыча уходит от них. Глядя на собак злобными глазами, птицы, казалось, сожалели, что им остается слишком мало. Содрагаясь^{19}, я проехал мимо.

Уже смеркалось, и я почти не видел перед собой дороги. Но по сторонам лежал нетронутый снег, который своей белизной слегка освещал мой путь. Теперь лошадь ступала с величайшей осторожностью, ощупывая землю копытом.

В это мгновение у меня блеснула мысль: «А что если съехать с дороги влево? Там все покрыто снегом, по нему никто не ходил, и не так скользко. Там лошади будет легче идти. Ничего, что могут попасться арыки, канавы или болотца. В этих местах, вероятно, хорошо подморозило. Если где лед и проломится, то и это не опасно – лошадь легко вынесет меня на твердую почву».

Я быстро привел свою мысль в исполнение и съехал с дороги. И действительно, этот неезженый путь оказался удобнее. Лошадь пошла бодрым шагом, будто ступала по сухой пыли, а через арыки и ямы она просто перескакивала. Единственно, что меня беспокоило, так эго неуверенность: выведет ли новый путь к нужной цели, или я потеряю направление и окажусь в другой стороне.

Я осматривался вокруг. Не было видно ничего, кроме заснеженной степи, я не мог заметить никаких признаков человеческого жилья.

Но вот впереди, на расстоянии примерно тысячи шагов, вдруг показался черный, пронизанный искрами дым, столбом поднимавшийся к небу.

Я понял, что выехал к степному базару Яланги. Дым, конечно, идет или от печи базарной лепешечной, или от костра, зажженного во дворе одного из караван-сараев.

На сердце у меня стало спокойнее. Значит, я не так уж сильно отклонился от большой дороги и гнал лошадь, как и было надо, прямо на север.

Потом предо мной появилось обширное поле, вспаханное под пар, да так и оставленное. Оно было покрыто крупными, не разбитыми бороной комьями земли. Комья эти были так велики, что их можно было заметить, несмотря на покрывавший их толстый слой снега.

Подъехав к этому месту, я решил пересечь поле поперек. Однако лошадь испуганно попятилась, заупрямилась и не хотела ступать ни шагу вперед. Я бил ее камчой, но это не помогало. При каждом ударе она опускала голову, храпела, но не двигалась с места. Наконец я взял камчу в левую руку и ударил по брюху. До сих пор она еще не получала ударов по этому месту. Не будучи в силах больше противиться моей воле, она, опустив морду к земле и фыркая, сделала два шага вперед. Ее передние ноги погрузились в почву, будто она ступила в жидкую грязь. Она хотела остановиться, но я снова ударил камчой по тому же месту. Неохотно ступила она еще два шага вперед. Но как только она сделала третий шаг, увязли все четыре ее ноги и из-под них забулькала вода. Скоро вода дошла до подпруги, и я увидел, что она начала растекаться по вспаханному полю.

Только тут я понял, в какую беду попал. Это было не поле, а берег покрытой льдом реки. Быстро бегущая вода в сильные морозы замерзает не сверху и не местами, а со дна. Куски льда, принесенные течением сверху, примерзают там, где течение слабее; к ним пристают другие, куски льда сталкиваются, встают на ребро и поверхность воды покрывается как бы крупными комьями земли или кусками необтесанного камня. Обманувшись в темноте, я принял реку Зеравшон за вспаханное поле. Свою ошибку я понял, когда лошадь погрузилась в воду до потника. Поспешно соскочил я с лошади и, сняв хурджин, отбросил ее в сторону. Боясь, что кромка льда может обломиться, я схватился одной рукой за стремя. Если бы лед подо мной подломился, я все же мог бы спастись, ухватившись за лошадь.

Потом я отошел, насколько позволяла длина стременного ремня. Убедившись, что лед под моими ногами крепок, я решился отпустить стремя. Однако я не смог отнять от него руку: кожа примерзла к бронзе. В это время лошадь сделала прыжок, и стремя само оторвалось от моей руки. Нестерпимая боль – будто голое мясо посыпали солью – обожгла мне ладонь. Однако некогда было обращать внимание на боль – скорей, скорей надо выбираться на берег! Это мне удалось. Но лошадь все еще барахталась в воде. Сделав новый прыжок, она поставила передние ноги ниже по течению, но лед сломался и там, и она погрузилась в воду еще глубже. Постояв немного спокойно, чтобы собрать силы, она сделала еще скачок и повернула к берегу. То делая прыжок, то останавливаясь и собираясь с силами, лошадь. выбралась наконец на берег и, сильно встряхнувшись, остановилась неподвижно, понурив голову. Она вся дрожала, как будто ее била лихорадка. Было слышно, как сосульки в хвосте и гриве звенели, ударяясь одна об другую.

Я тоже промок до колен, моя обувь и подол халата обледенели. Как и моя лошадь, я весь дрожал от жестокого озноба.

По моим расчетам я находился невдалеке от моста Мехтаркасым. Я бросил хурджин на седло, надел обледеневшую уздечку себе на руку поверх рукава халата и, ведя лошадь в поводу, пошел направо, держа направление на восток.

Я не ошибся. Через четверть часа показались силуэты строений, находившихся около моста Мехтаркасым, а еще через несколько минут я был уже на главной улице крытого базара.

* * *

Я постучался в первую попавшуюся чайхану. Чайханщик проснулся, открыл дверь и, увидев, что у меня есть лошадь, разбудил своего помощника, приказал взять ее у меня. Заметив, что одежда на мне мокрая и обледенелая, чайханщик убрал столик и в углубление для углей подбросил несколько полешков. Вспыхнул настоящий костер. Сняв с меня халат, он развесил его, чтобы просушить, а на меня набросил свой. Затем он стащил с моих ног мокрые сапожки и поставил вместе с кожаными калошами у костра. Но он не позволил мне протянуть к огню озябшие, совершенно окостеневшие от холода ноги, а завернул их в одеяло, которое до моего прихода накрывало столик сандала и хорошо прогрелось. Я сел около костра, подставив грудь и плечи под его тепло...

Немного передохнув и успокоившись, я почувствовал, что ободранная рука все еще горит; поднеся ее к свету, исходившему от очага, я увидел, что с ладони сорван большой лоскут кожи. Чайханщик собрал со стен покрывавшую их в изобилии паутину, приложил к моей ране, перевязал руку платком.

– До утра все заживет – получится совсем как в поговорке: «Ты видел, а мне увидеть не пришлось».

И действительно, забегая вперед, скажу: рука моя болела недолго. Уже через пять дней на ободранном месте появилась молодая кожа.

Немного отогревшись, я рассказал чайханщику, как провалился в реку.

– Если так, то надо отогреть и лошадь, – сказал он. Окликнув помощника, хозяин приказал ему развести костер и в конюшне, развесить и просушить всю упряжь.

Вода в кувшине, поставленном в очаг, вскипела, чайханщик заварил чай, я разломил лепешку, которую дал мне при отъезде бай, чтобы она «хранила меня от несчастий».

Когда я выпил горячего чая, то совсем согрелся. Чайханщик разрешил освободить ноги из-под одеяла и протянуть их к огню. Очаг уже прогорел, и углубление было полно углей, красных, как цветы граната. Чайханщик поставил над ними столик и накрыл его одеялом. Я прилег, опираясь на руку, и, засунув ноги под одеяло, незаметно заснул.

Когда я проснулся, уже рассветало. Я попросил оседлать лошадь. Но денег, чтобы расплатиться с чайханщиком, у меня не было. Пришлось вытащить из хурджина пачку чая, данную мне баем для арбоба, и отсыпать часть чайханщику. Я передал ему свой подарок, извинился, что не могу уплатить деньгами, выразил признательность за приют и заботы.

– Признательности не нужно. Оказывать услуги путникам, согревать озябших – обязанность тех, кто живет при дороге, – сказал он и прибавил с легкой усмешкой: – Что мне скрывать от вас – иногда случается, что молодые львы приносят сюда свою добычу. Тогда и нам перепадает от нее голова и ножки для холодца. Это и есть плата за услуги, которые мы оказываем таким людям, как вы.

Он намекал на разбойников, которые останавливались у него после грабежей.

Я тронулся в путь. Проехав через мост Мехтаркасым, я повернул вправо и погнал лошадь по дороге, идущей к селению Розмоз. Дорога была не так уж плоха. Хотя она сильно обледенела, но покрывавшие ее выбоины, оставленные колесами арб, делали ее менее скользкой, и лошадь могла ступать более смело.

* * *

Я приехал в Розмоз часов в десять утра и спросил у встречного, где живет арбоб Хотам. Мне показали большой дом с такими воротами, что в них могли пройти верблюд и проехать арба с грузом.

Во дворе я спросил у слуги, смогу ли видеть арбоба Хотама. Он ввел меня в комнату для гостей и сказал:

– Арбоб здесь.

В переднем углу комнаты у сандала, я увидел человека, белолицего и рябоватого, с большой бородой. Сильная проседь показывала, что было ему лет пятьдесят – пятьдесят пять. Крупная голова соответствовала плотной, плечистой фигуре. Он был довольно красив, однако его сильно портил левый косивший глаз.

Судя по чересчур полному телу и жирному затылку, можно было предполагать, что он неплохо питается, ублажая себя свежей конской колбасой и жирной бараниной. На нем были надеты, один на другой, два ватных халата, подпоясанные широким кушаком, а поверх них – хороший суконный халат небесно-голубого цвета. На голову была навернута белая пуховая чалма, длинный конец которой спускался ему на грудь.

По другую сторону сандала сидели два старика, мало отличавшиеся друг от друга. Красноватые узкие лица, красные слезящиеся глаза без ресниц, совершенно седые козлиные бороды, чисто подбритые усы были характерными чертами обоих. Что отличало их друг от друга, это форма носов: один был курнос, а другой – горбонос.

И возраст этих двух людей был примерно одинаков: им можно было дать лет по шестьдесят – семьдесят. Они были худы, одежда плотно облегала их тела. На каждом снизу был надет стеганый халат из домотканой коричневой маты, а поверх легкий халат. Большие чалмы из белой фабричной материи поблескивали крахмалом, их длинные концы спускались на грудь.

Возле курносого старика стоял чайник, он разливал из него чай.

Войдя, я поздоровался, согласно обычаю, сначала с человеком, сидевшим в переднем углу, а потом уже со стариками – с курносым и горбоносым.

Здороваясь со мной, человек, сидевший в переднем углу, слегка привстал с места, но оба старика протянули мне руки, даже не поведя плечом. Видя, что они не слишком придерживаются этикета, я тоже, не дожидаясь пока меня пригласят, подсел к свободной стороне сандала, ниже того места, где сидел полный человек, но выше того, где сидели старики. По обычаю, я прочел молитву.

– Думаю, не будет неучтиво, если я спрошу, откуда гость и о чьем здоровье можно у него осведомиться, – начал разговор человек, сидевший в переднем углу.

– Из Бухары, – ответил я, вытаскивая из-за пазухи письмо.

Однако я был в затруднении, кому его отдать, не зная, кто из них арбоб Хотам: по обычаю, не полагалось хозяину сидеть на более почетном месте, чем гости, особенно если они преклонных лет. Следовательно, человек, сидевший в переднем углу, не мог быть арбобом Хотамом.

Но я не мог догадаться, который же из двух стариков, сидевших ниже его, – хозяин дома. Полагается, чтобы хозяин дома прислуживал гостям, и поэтому я решил, что хозяином дома должен быть курносый старик. Я протянул ему письмо, прибавив:

– Бай передал вам привет!

Курносый, не принимая из моих рук письма, сказал с запинкой:

– Я... с баем не знаком, даже имени их не знаю. Вероятно, вы ошиблись?

– Разве вы не арбоб Хотам?

Курносый с улыбкой посмотрел на сидевшего в переднем углу. Тот засмеялся и сказал:

– Арбоб Хотам – это я. Но, как говорят в народе, если хозяин дома сядет в переднем углу, выше своих гостей, это ведет к изобилию, вот я и сел на более почетном месте.

Я протянул ему письмо. Он взял его и, разорвав конверт, обратился ко мне:

– Не можете ли вы прочесть?

– Посмотрим, – улыбнулся я, – может быть, и смогу!

После установленных приветствий и молитв о здравии бай писал: «Пришлите мне двух ловких свидетелей и, уговорившись с ними о плате, напишите об этом». В конце письма он сообщал, что посылает в подарок пачку чая^{20}, велел спросить об этом чае у подателя письма и обещал в будущем оказывать арбобу услугу. Письмо заканчивалось обычным приветом и подписью.

Прочитав письмо, я вышел в переднюю, вынул из хурджина чай и положил перед арбобом, присоединив рассказ о том, как я вечером провалился в реку и должен был отдать часть чайханщику.

– Ничего! – сказал арбоб Хотам. – Этот чай свалился мне с неба, не беда, что часть его ушла обратно в воздух.

Подозвав слугу, он приказал ему принести чай и хлеб, прибавив также, чтобы он подал и колбасу. Сделав знак обоим старикам, арбоб вышел вместе с ними из комнаты. Пошептавшись, они вернулись и снова сели каждый на свое место. Между тем слуга принес и поставил перед нами на столик чайник, хлеб и блюдо с холодной колбасой. Арбоб нарезал колбасу, и мы принялись за еду.

– Вы, конечно, останетесь у нас эту ночь гостем? – спросил меня арбоб.

Я ответил, что к ночи необходимо вернуться в город, и извинился, что не могу переночевать.

– Если так, то нужно покормить лошадь! – сказал он, подозвал слугу и приказал ему разнуздать мою лошадь и бросить ей клевера.

– У нас в селении нет ни одного грамотного человека. Я несколько раз поручал имаму нашей мечети писать письмо, но кому бы я их ни посылал, никто не мог их прочитать, – сказал арбоб.

– Умение писать дается богом, – заметил курносый. – Не всякий, взявшись за учение и ставши муллой, может тут же научиться и писать!

– То же можно сказать и насчет чтения, – сказал горбоносый. – Если бог не даст, человек и читать не научится, сколько бы ни учился. Вот, к примеру, наш имам: они учились, стали муллой, даже сделались имамом мечети такого селения, как Розмоз, но не каждое письмо сумеют прочитать! Я иногда даю им прочитать какую-нибудь деловую бумагу – купчую крепость или долговую расписку, но они никак не могут разобрать: у них тут же язык начинает заплетаться.

– А вы сами умеете писать? – спросил арбоб меня.

– Немного, – ответил я.

– Если так, не напишите ли вы сами баю письмо от моего имени?

– Пожалуйста!

– Есть у вас калам[19]19
  Калам – перо.


[Закрыть]?

– Нет, я не взял его с собой.

Позвав слугу, арбоб приказал ему сходить к имаму и принести от него калам и бумагу. Минут через пять слуга вернулся с пустыми руками.

– Имама нет дома, они уехали на мельницу к Досбаю отчитывать одного больного.

– Ну ладно, к чему писать? Вы можете передать баю мои слова и устно, – сказал арбоб, но горбоносый старик с ним не согласился:

– Лучше пусть будет письмо, это послужит документом.

– Если так – найдите калам и бумагу сами, – проворчал в ответ горбоносому арбоб.

– Калам-то я найду, – сказал горбоносый, – а вот разыщу ли бумагу – не знаю.

– Найдите хотя бы калам, воскликнул я. – Написать ответ можно и на обертке от чая!

– Пусть сопутствует вам всегда удача за то, что вы избавили нас от затруднения! – поклонившись мне, сказал горбоносый и вышел из комнаты.

Немного спустя он вернулся с огрызком карандаша.

– Где вы это нашли? – спросил его довольный арбоб.

–У плотника Усто Рузи. Когда строили дом Навруз-бая, я видел этот карандаш у него в руках. Он делал им отметки на досках!

– Хорошо еще, что он не потерял его до сих пор, – заметил курносый.

Горбоносый подал мне карандаш. Я отточил его ножом, которым резали колбасу. Арбоб высыпал чай в свой платок и подал обертку мне.

Я написал: «После приветствий доводится до вашего сведения...» – и посмотрел вопросительно на арбоба:

– Что писать?

– Пишите: «После бесконечных молитв за вас и бесчисленных приветствий, передаваемых заочно, я, ничтожный, полный недостатков бедняк, арбоб Хотам...»

– Я все это уже написал, вы говорите то, что хотите сообщить, и будет достаточно, – прервал я его.

Арбоб и оба старика, вытянув шеи, заглянули в письмо на слова, которые я написал.

– Я много слов сказал, а у вас тут написано мало, – сказал недоверчиво арбоб.

– Я пишу убористо, много слов занимают у меня мало места, – возразил я.

Курносый старик из своего угла, стараясь скрыть это от меня, сделал одобрительный знак, незаметно показав на меня пальцем. Конечно, я сделал вид. будто ничего не заметил,

– Ну, если так, пишите дальше, – сказал арбоб и принялся диктовать:

– Я посылаю вам двух ловких, искусных свидетелей. Имя одного – Холик-ишан, они были мюридом покойного ишана^{21} Шояхси, другой носит имя Розык-халифа, они стали халифой^{22} у Ибадуллы-махдума, потомка святого халифа Хусейна, на руках у них имеется посвятительная грамота, выданная их наставником. Мы договорились со свидетелями, что в том случае, если выиграете дело вы, то уплатите каждому по пятьдесят тенег, а если проиграете, то по двадцать пять. Напишите также «расходы по проезду несете вы». Напишите еще, что каждое утро свидетели должны получать чай со сливками, да чтобы сливок было побольше... а вечером – хороший жирный плов. Напишите: «Будете кормить также их лошадей, давать им клевер и ячмень». Пишите еще: «Передаю вам привет» и подпишитесь: «Постоянный бедняк, ничтожный арбоб Хотам из Розмоза».

Конечно, я написал не совсем так, как диктовал мне арбоб: вкратце я изложил его мысль, уместив это в нескольких строчках. Сложив бумагу вчетверо, я сунул ее во внутренний карман и сказал арбобу:

– Хорошо, а где же ваши Холик-ишан и Розык-халифа? Надо нам скорее трогаться в путь!

Арбоб Хотам, указывая на курносого старика, сказал: «Вот они – Холик-ишан». Показав на горбоносого, он назвал его Розык-халифой.

* * *

Холик-ишан и Розык-халифа, оседлав своих лошадей, подъехали верхом к воротам дома арбоба Хотама. Сел на своего коня и я, и мы втроем тронулись в Бухару. Солнце стояло в зените.