Текст книги "Слепая сова"

Автор книги: Садек Хедаят

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

В жизни есть муки, которые, как проказа, медленно гложут и разъедают душу изнутри. Об этих муках никому не поведаешь: большинство людей считает подобные страдания случайными или исключительными, редкими, а если кто и напишет о них или расскажет, то люди в соответствии с общепринятыми представлениями и собственными воззрениями воспримут это с насмешкой. Ведь человечество не нашло еще никаких средств, никаких лекарств против страданий и единственный способ забыться видит в вине и искусственном сне, который дают опиум или другие наркотики. Увы, действие подобных средств временно, и после некоторого облегчения и успокоения боль лишь усиливается. Но можно ли вообще постичь тайну этих неясных, необъяснимых чувств, это сумеречное состояние, появляющееся между смертью и воскресением, между сном и пробуждением?

Я хочу лишь поведать об одном случае, происшедшем со мной и так потрясшем меня, что мысли о нем не покидают моего сознания: отвратительная рана от него, пока я жив, хотя это и трудно объяснить, будет постоянно отравлять своим ядом мое существование. Я написал: «своим ядом», но на самом деле хотел сказать, что это клеймо я всегда ношу и буду носить на себе.

Я постараюсь воспроизвести все, что сохранила моя память, все, что связано с этим событием, и тогда, возможно, мне удастся навсегда покончить с этим. Нет, я хочу лишь сам увериться в этом, поверить в то, что произошло. Ведь для меня не имеет никакого значения, поверят ли мне другие. Я только боюсь, что завтра умру, так и не познав самого себя. Из опыта своей жизни я понял, какая страшная пропасть лежит между мною и другими людьми, я понял, что нужно молчать, насколько это возможно, нужно скрывать свои мысли, где только можно, и если теперь я решился писать, то лишь для того, чтобы представить себя своей тени, той тени, которая согнулась на стене, готовая поглотить все, что я ни напишу. Ради нее. Потому что я хочу увидеть, сможем ли мы понять друг друга. Потому что с тех пор, как я порвал все отношения с людьми, я хочу лучше познать самого себя.

Все это ерунда! Пусть! Больше всего меня мучит один вопрос: неужели эти люди, которые похожи на меня, которые имеют те же потребности и те же желания, что и я, неужели они существуют не только для того, чтобы меня обманывать? Неужели это не тени, появившиеся на свет лишь для того, чтобы издеваться надо мной и обманывать меня? Неужели все, что я чувствую, вижу, анализирую, разве все это с самого начала до конца не фантазия, которая так непохожа на жизнь?

Я пишу лишь для своей тени, которая появляется на стене при свете лампы: я должен познакомить ее с собой.

***

В этом гнусном, нищем мире мне, я думаю, впервые блеснул луч солнца. Но, увы, это не был солнечный луч, а лишь призрачный свет, падающая звезда, которая явилась мне в образе женщины или ангела, и в отблеске ее я на мгновенье, на секунду увидел все несчастья своей жизни, постиг свою жизнь во всем ее величии – сразу же этот свет, как это и должно было случиться, исчез в пучине мрака. Нет, я не смог удержать этот призрачный луч.

Прошло три месяца, нет, два месяца и четыре дня, с тех пор как я потерял ее след, но воспоминание о ее колдовских глазах или, вернее, о губительной искре в ее глазах, осталось навсегда. Как я могу ее забыть, если она так связана с моей жизнью?

Нет, я никогда не упомяну ее имени, потому что ее легкий, сотканный из тумана тонкий стан, ее блестящие удивленные глаза, из-за которых жизнь моя потихоньку плавилась и сгорала, не имели никакого отношения к этому гнусному, жестокому миру. Нет, ее имя не следует смешивать ни с чем земным.

Из-за нее я совсем отошел от людей, от всех этих глупцов и счастливцев, и стал искать спасения в вине и опиуме. Жизнь моя заключена в четырех стенах моей комнаты.

Все дни я был занят разрисовыванием пеналов. Все время я разрисовывал пеналы, пил вино, курил опиум. Я выбрал для себя это смешное занятие – разрисовывание пеналов, чтобы забыться, чтобы хоть как-нибудь убить время.

По счастливой случайности мой дом находится за городом, в тихой и спокойной местности, вдали от людских треволнений и суеты. Вокруг пустынно, всюду развалины. Лишь по другую сторону рва, где видны ямы, из которых брали землю для глинобитных покосившихся домишек, начинается город.

Не знаю, какой безумец или глупец в незапамятные времена построил эти дома. Когда закрываю глаза, я не только вижу все выбоины и дыры на их стенах, но и ощущаю на своих плечах всю их тяжесть. Такие дома можно увидеть лишь на старинных пеналах. Все это нужно описать, чтобы для меня самого не осталось ничего неясного, я все должен объяснить своей тени, которая падает на стену. Да, прежде для меня была лишь одна радость, лишь одно меня радовало. Я рисовал на пеналах в четырех стенах своей комнаты, проводил все свое время за этим смехотворным занятием. Но с тех самых пор как я увидел те глаза, после того как я увидел ее, для меня исчезло все – смысл, цена любого движения или жеста.

И удивительнее, невероятнее всего то, что я и сам не понимаю, почему содержание всех моих рисунков с самого начала было одним и тем же. Я всегда рисовал кипарис, под которым, поджав ноги, завернувшись в плащ, сидит горбатый старик, похожий на индийского йога. На его голове тюрбан, указательный палец левой руки он приложил к губам в знак удивления. Какая-то высокая девушка в черном, склонившись, подает ему цветок лотоса. Их разделяет ручей. Видел ли я когда-нибудь прежде эту сцену? Посетило ли это видение меня во сне? Не знаю! Знаю лишь, что, сколько бы я ни рисовал, это всегда была та же сцена, тот же сюжет. Рука сама, непроизвольно рисовала эту картину. И как ни странно, находились покупатели, а с помощью своего дяди с материнской стороны я отправлял эти пеналы даже в Индию, он продавал их и высылал мне деньги.

Эта сцена кажется мне и близкой, и далекой. Я смутно припоминаю… Теперь я хорошо вспомнил этот случай. Я решил: нужно написать свои воспоминания. Но это произошло много позже и не имеет связи с моей темой. Из-за случившегося я совершенно забросил живопись. Минули два месяца, нет, точнее – два месяца и четыре дня. Был тринадцатый день после ноуруза. Все люди бросились за город. Я закрыл окно своей комнаты, чтобы спокойно заняться рисованием. Перед заходом солнца, когда я увлекся рисунком, неожиданно открылась дверь и появился мой дядя. Раньше я его никогда не видел: с самой ранней юности он уехал путешествовать в дальние края; как будто он был капитаном корабля. Я подумал, что у него ко мне какие-то торговые дела, так как слышал, что он занимается и торговлей. Во всяком случае, мой дядя оказался сгорбленным стариком с индийским тюрбаном на голове. На плечах его был рыжий рваный халат, голова и лицо замотаны шарфом, ворот рубашки расстегнут, и из него виднелась волосатая грудь. Его редкую бороденку, которая торчала из шарфа, нетрудно было пересчитать по волоску. У него были гноящиеся веки и заячья губа. Дядя как-то отдаленно и смешно походил на меня, словно это была моя фотография, отраженная в кривом зеркале. Я всегда представлял себе отца именно таким…

Дядя вошел и уселся в сторонке, поджав ноги. Я подумал, что его нужно чем-нибудь угостить. Я зажег лампу и вошел в находившуюся рядом с комнатой темную кладовку. Я обшарил все углы, надеясь найти что-нибудь пригодное для угощения, хотя хорошо знал, что в доме – шаром покати – не оставалось ни вина, ни опиума. Неожиданно мой взгляд упал на полку. Меня словно осенило. Я увидел бутыль старого вина, доставшуюся мне в наследство. Кажется, это вино было налито по случаю моего рождения. Я никогда его не пробовал и совершенно забыл, что у меня в доме есть такая вещь. Чтобы достать бутыль, я подставил табурет, который был в кладовой. Неожиданно я взглянул через оконце наружу. Я увидел сгорбленного старика, сидящего под кипарисом, перед ним стояла молодая девушка, нет – небесный ангел – и, склонившись, протягивала ему правой рукой голубой цветок лотоса. Старик грыз ноготь указательного пальца левой руки.

Девушка стояла прямо против меня. Казалось, она не обращает никакого внимания на окружающее. Она смотрела, ничего не видя. На ее губах застыла непроизвольная, растерянная улыбка, словно она думала о ком-то отсутствующем.

Я увидел эти колдовские, страшные глаза, глаза, смотрящие на человека с горьким упреком, глаза, встревоженные чем-то, удивленные, угрожающие и обещающие, – и лучи моей жизни смешались с этими сверкающими алмазами, полными смысла, и подчинились им. Этот манящий взор настолько приковал к себе все мое существо, насколько это может представить человеческое воображение. Эти туркменские раскосые глаза, обладавшие каким-то сверхъестественным и опьяняющим блеском! Они пугали и манили, словно видели что-то страшное и чудесное, что не дано было видеть каждому. У нее были выступающие скулы, высокий лоб, тонкие сросшиеся брови, полные полуоткрытые губы, которые, казалось, только что оторвались от долгого, страстного, но не насытившего их поцелуя. Спутанные черные волосы обрамляли ее прелестное лицо, несколько локонов прикрывали виски. Нежность ее тела, небрежность и легкость движений свидетельствовали о ее эфемерности.

Лишь у индийской танцовщицы из языческого храма могли быть такие плавные ритмичные движения. Печальный вид, удивительное соединение радости и грусти отличали ее от обычных людей. Красота ее не была привычной, и вся она представлялась мне волшебным видением возникшим в воображении человека, одурманенного опиумом…

Она возбуждала во мне такую же любовную страсть, какую рождает вид мандрагоры. В ее стройной, тонкой фигуре, удивительно гармоничной, линия плеч, рук и груди плавно продолжалась вниз, к ногам. Казалось, что только сейчас она выскользнула из чьих-то объятий, напоминая женский корень мандрагоры, отделившийся от своей пары.

На девушке было черное мятое платье, плотно охватывавшее ее хрупкую фигуру. Когда я на нее взглянул, она пыталась перепрыгнуть через ручей, который отделял ее от старика, но не смогла. В этот момент старик засмеялся. Это был сухой, резкий смех, от него пробегали мурашки по телу. Он смеялся громко, саркастически, не меняя выражения лица, словно это был не смех, а его отражение.

Держа в руках бутыль с вином, в волнении я спрыгнул с табуретки на пол. Меня охватила непонятная дрожь. Это была дрожь страха, смешанного с наслаждением, словно я пробудился от приятного и страшного сна. Я поставил бутыль на пол и сжал голову руками. Сколько прошло минут, часов? Не знаю. Очнувшись, я поднял бутыль с вином и вошел в комнату. Дяди уже не было, и дверь осталась открытой, как рот мертвеца… Однако звук сухого смеха старика до сих пор стоит у меня в ушах.

Темнело, лампа коптила, я все еще ощущал приятную и жуткую дрожь. С этого момента жизнь моя изменилась. Одного взгляда было достаточно для того, чтобы этот небесный ангел, это эфирное создание произвело на меня такое невообразимо сильное впечатление. Я был ошеломлен. Казалось, я раньше знал ее имя. Все было мне знакомо: блеск ее глаз, весь облик, запах, движения. Словно когда-то прежде, в воображаемом мире, я двигался рядом с ней, и мы были одного корня, созданы из одного куска и должны были соединиться. В этом мире я должен был находиться близ нее, но не хотел ее касаться: достаточно было и тех невидимых лучей, которые исходили от нас. Разве то странное, что случилось со мной, разве то, что с первого же взгляда она показалась мне знакомой, не происходит постоянно между влюбленными, которым кажется, что они прежде встречались, что между ними существует какая-то таинственная связь? В этом мерзком мире я жаждал либо ее любви, либо ничьей. Неужели кто-то другой мог произвести на меня такое же впечатление? Но этот сухой и резкий смех старика… Этот зловещий смех разорвал между нами связь.

Всю ночь я думал об этом. Сколько раз я хотел взглянуть в оконце, но боялся услышать смех старика. Это желание не покидало меня и на следующий день. Да и мог ли я отказаться от того, чтобы ее увидеть? Наконец, на следующий день я, дрожа от страха, решился водворить бутыль с вином на прежнее место, но, когда я отбросил занавеску в кладовой, я увидел стену, черную стену, такую, как моя жизнь. Нигде не было видно ни щелки, ни малейшего отверстия. Четырехугольное оконце отсутствовало, оно слилось со стеной, и казалось, никогда никакого отверстия здесь не было. Я взобрался на табурет, но, сколько я ни бил, как безумный, кулаками по стене, сколько ни прислушивался, ни изучал ее при свете лампы, я не обнаружил никакого отверстия, мои удары не оказывали и малейшего воздействия на толстую, тяжелую стену. Она была как свинцовая.

Мог ли я успокоиться на этом? Ведь это было не в моих силах! Впоследствии сколько я ни искал, сколько ни подкарауливал, сколько ни ждал – все было напрасно. Я обследовал все вокруг не один и не два дня, а два месяца и четыре дня, как убийца, упорно приходящий к месту преступления, каждый вечер перед закатом солнца, как курица с оторванной головой кружит на одном месте, я ходил вокруг дома. Я изучил все камни, все пески в окрестностях, но не обнаружил никаких следов кипариса, ручья и тех людей, которых я видел здесь. Много ночей простоял я на коленях на земле, моля деревья, камни, луну, ту луну, на которую, возможно, смотрела и она. Я взывал ко всему живому о помощи, но не мог отыскать ни малейшего ее следа. Наконец, я понял, что все это напрасно: ведь у нее не могло быть никакой связи с реальностью. Например, вода, которой она мыла свои косы, могла быть только из редкостного, неведомого источника или вытекать из волшебной пещеры; ее одежды не были сотканы из обычного хлопка или шерсти, их не шили руки из плоти и крови, обыкновенные человеческие руки. Я был уверен, что тот цветок лотоса не был простым цветком и что, если обрызгать ее лицо обычной водой, оно бы сморщилось, а если бы она своими длинными нежными пальцами коснулась обычного лотоса, пальцы ее увяли бы, как лепесток розы.

Все это я понял. Эта девушка – нет, этот ангел – была для меня источником несказанного удивления и вдохновения. Она возбудила во мне чувство преклонения. Я уверен, что под взглядом чужого, обыкновенного человека, она бы поникла и увяла.

С тех пор как я ее потерял, с тех пор как передо мной возникла сырая стена, тяжелая, как свинец, и глухая, я понял, что жизнь моя навсегда потеряла смысл, ведь ласка ее взгляда и глубокое наслаждение, которое я испытал при виде ее, были безответными, потому что она не видела меня. Я же остро нуждался в ее глазах, и одного лишь взгляда ее было бы достаточно, чтобы разрешить все мучившие меня вопросы, все загадки божественного вдохновения. От одного лишь ее взгляда для меня перестали бы существовать любые тайны.

С этого времени я стал больше употреблять опиума и вина, но, увы, эти средства безнадежности не парализовали мои мысли, не давали мне забыться, и, напротив, день ото дня, час от часу, минута за минутой ее образ – фигуру, черты лица – все ярче рисовало мое воображение.

Как я смогу ее забыть? Были ли мои глаза открыты или сомкнуты, бодрствовал ли я или спал, она стояла передо мной. Подобно черной ночи, обволакивающей сознание, мозг, постоянно она являлась мне в проеме двери, ведущей в кладовую, в квадрате окна, выходившего на улицу.

Мне опротивело спокойствие. Как я мог обрести покой? У меня вошло в привычку каждый день перед заходом солнца совершать прогулку. Не знаю, почему я был уверен, почему упорствовал в том, что смогу найти ручей, кипарис и цветы лотоса? Я пристрастился к этим прогулкам так же, как к опиуму. Словно меня что-то тянуло. Всю дорогу я думал только о ней. Я вспоминал, как впервые увидел ее, искал то место, где она была в тринадцатый день после ноуруза. Если бы я ее нашел, если бы я смог посидеть под тем кипарисом, несомненно в душе моей наступил бы покой.

Увы, там не было ничего, кроме мусора, раскаленного песка и гниющих, зловонных ребер дохлых собак и лошадей. Неужели я действительно с ней встречался? Нет, я лишь воровски, тайком, сквозь злосчастное отверстие в стене моего чулана увидел ее. Я испытывал те же чувства, что и голодная собака, которая вынюхивает и роется в кучах мусора, но, когда приносят корзину с отбросами, в страхе убегает и где-то прячется, а потом возвращается, чтобы отыскать в них лакомый кусочек. Однако то оконце для меня захлопнулось. И девушка казалась мне букетом свежих роз, брошенных на мусорную кучу.

В ту последнюю ночь, когда я, как обычно, вышел на прогулку, было пасмурно и дождливо, все окутывал густой туман. В такую пасмурную погоду исчезает ядовитость красок и резкость очертаний предметов. И неожиданно во мне возникло чувство свободы и покоя, как будто дождь смыл все мои мрачные мысли. В ту ночь случилось невероятное. Бесцельно бродя в эти часы, в эти минуты одиночества, которые трудно сказать сколько длились, я вдруг отчетливее, чем всегда, увидел ее нежное и жуткое лицо, словно оно выглянуло из-за облака или сквозь дым, безжизненное, как изображение на пенале, лицо.

Когда я вернулся, вероятно, прошла уже большая часть ночи и туман настолько сгустился, что ничего не было видно под ногами. Какое-то особое чувство мне подсказало, что здесь кто-то есть. Действительно, на саку я обнаружил фигуру в черном, фигуру женщины.

Я зажег спичку, чтобы найти замочную скважину, и, не знаю почему, взглянул на фигуру в черном: я увидел два удлиненных глаза, два больших черных глаза на худом, тонком и бледном лице. Я узнал эти глаза, которые смотрят на человека, не видя его. Если бы я раньше не видел ее, я все равно бы ее узнал. Нет, я не заблуждался, эта фигура в черном была она! Я был похож на человека, который видит сон, знает, что это сон, хочет проснуться и не может. Совершенно ошеломленный я замер на месте. Спичка догорела до конца и обожгла мне пальцы, в этот момент я пришел в себя. Я повернул ключ в замке, и дверь открылась. Я пропустил ее вперед. Подобно человеку, знавшему дорогу, она поднялась с саку и вошла в темный коридор. Она открыла дверь в комнату, и я последовал за ней. Волнуясь, я зажег лампу и увидел, что она направилась к моей кровати и легла. Лицо ее было в тени. Я не знал, видит ли она меня, слышит ли мой голос. Казалось, она не испытывает ни чувства страха, ни желания сопротивляться. Было похоже на то, что она пришла сюда помимо своей воли.

Может быть, она больна или заблудилась? Бессознательно, как во сне, она забрела сюда. Никто не может себе представить, что я испытывал в это мгновение. Это была какая-то сладостная мука, о которой трудно рассказать. Нет, я не ошибался. Это была та самая женщина, та самая девушка. Нисколько не смущаясь, безмолвно вошла она в мою комнату. Я всегда представлял себе, что наша встреча именно так и произойдет. Это было похоже на какой-то глубокий, бесконечный сон. Да, лишь погрузившись в глубокий сон, можно было увидеть такое. Это молчание имело для меня значение вечности, потому что в вечности нет места словам.

Для меня она была обычной женщиной, и в то же время в ней было нечто отличающее ее от всех людей, нечто нереальное. Ее лицо заставляло вспомнить что-то волнующее, уже забытое в лицах других людей. При созерцании его дрожь охватывала тело и слабели колени. В это мгновение в моем мозгу промелькнули все тягостные события моей жизни, как будто я взглянул на свою жизнь ее громадными, влажными, блестящими глазами, похожими на омытые слезами алмазы. Я погрузился в эти темные, черные, как вечная ночь, глаза, глаза, которые я искал и нашел, в их страшную, волшебную черноту. Казалось, они поглощают все мои силы, земля качалась подо мной, и если бы я упал, то испытал бы несказанное наслаждение.

Сердце у меня замерло, я задержал дыхание, боясь, чтобы она не растаяла, как облако или дым. Ее молчание казалось чудом, казалось, что между нами воздвигнута хрустальная стена. Промелькнуло мгновение, а может быть, прошла целая вечность, я начал задыхаться. Глаза ее, как будто она увидела нечто сверхъестественное, то, что не дано увидеть другим, будто она увидела самое смерть, начали тихонько закрываться, веки ее смежились, а я, словно утопающий, всплывший на поверхность после отчаянной борьбы за жизнь, стал дрожать как в лихорадке и вытирать рукавом пот со лба.

На лице ее появилось отрешенное выражение, оно как будто еще больше похудело, осунулось. Она вытянулась и зубами прикусила указательный палец левой руки. Лицо ее приобрело лунный оттенок. Сквозь черное тонкое платье, облегавшее фигуру, отчетливо вырисовывалась линия ног, плеч, груди – всего тела. Чтобы лучше ее разглядеть, я нагнулся. Глаза ее были сомкнуты. И сколько я ни всматривался в ее лицо, я видел лишь, что она очень далека от меня. Я почувствовал, что совершенно не знаю, что таится у нее в сердце, и ощутил, что между нами нет никакой связи.

Я хотел что-то сказать, но побоялся, что мой голос оскорбит ее тонкий слух, привыкший к далекой, нежной, небесной музыке.

Вдруг мне пришла в голову мысль, что она голодна или хочет пить. Я вышел в кладовку, чтобы отыскать для нее что-нибудь, хотя хорошо знал, что у меня дома нет ничего. Неожиданно меня осенило – я вспомнил, что на полке стоит бутыль со старым вином, оставшимся мне в наследство от отца. Я подставил табурет, снял бутыль и на цыпочках подошел к кровати. Она спала, как усталый ребенок. Она крепко спала, ее длинные бархатные ресницы были сомкнуты. Я откупорил бутыль и осторожно влил сквозь ее стиснутые зубы пиалу вина.

Впервые в жизни у меня появилось чувство неожиданного покоя. При виде ее сомкнутых век я словно избавился от пыток, которым меня подвергали, немного утихли кошмары, которые раздирали мой мозг. Я принес стул, сел у постели и стал вглядываться в ее лицо. Какое это было детское лицо, какое оно имело удивительное выражение! Неужели можно было подозревать, что у этой женщины, девушки, у этого ангела муки (я ведь не знал, как ее назвать!), что у нее была двойная жизнь? У такой спокойной, такой умиротворенной?

Теперь я мог ощущать тепло ее тела, вдыхать влажный аромат, исходивший от ее тяжелых черных кос. Не знаю, как я поднял свою дрожащую руку – ведь рука не подчинялась моей воле, – я притронулся к ее локону, который лежал на виске. Я погладил этот локон. Волосы были холодными и влажными. Холодными, совершенно холодными. Как будто она умерла уже несколько дней назад. Нет, я не ошибался. Она умерла. Я положил ей руку на сердце, под грудь. Не чувствовалось и малейшего биения. Я принес зеркало, поднес к ее губам – зеркало нисколько не запотело…

Я хотел согреть ее жаром своего тела, передать ей свое тепло и принять на себя холод смерти. Может быть, думал я, так я смогу вдохнуть в ее тело свою душу. Я сорвал с себя одежду и лег рядом с ней на постель. Мы слились воедино, как мужской и женский корни мандрагоры. Ее тело походило на женский корень мандрагоры, который отделился от мужского корня, и в ней была та же страсть мандрагоры. Рот ее был терпким и горьковатым и напоминал горький вкус огуречной кожуры. Тело было холодным, как лед. Я почувствовал, что кровь стынет в моих жилах, и этот холод проникает до самого сердца. Все мои усилия были напрасными. Я встал с постели, оделся. Нет, это не было обманом. Она здесь, в моей комнате, она легла на мою постель и вручила мне свое тело и душу!

Пока она была жива, пока глаза ее были полны жизни, лишь воспоминание о ее глазах приносило мне страдание. Теперь же, бесчувственная, неподвижная, холодная, с закрытыми глазами, она пришла и отдалась мне. С закрытыми глазами!

Это была та самая женщина, которая отравила всю мою жизнь. А может быть, так было суждено, чтобы жизнь моя стала отравленной и я, кроме загубленной, отравленной жизни, и не мог иметь иной. Теперь в моей бедной, нищей комнате она отдала мне свое тело и свою тень. Ее хрупкая, недолговечная душа, не имевшая ничего общего с миром живых, покинула ее черное измятое платье, отделилась от оболочки, доставлявшей ей страдания, и ушла в мир блуждающих теней. Казалось, она унесла с собой и мою тень. Но ее безжизненное, неподвижное тело лежало здесь. Ее нежные мускулы, жилки, вены, ее кости ожидали гниения, были как бы приготовлены на съедение червям под землей. В этой нищей, бедной комнате, в комнате, похожей на склеп, я должен был провести темную бесконечную ночь, охватившую меня, как эти четыре стены, эту долгую ночь рядом с трупом. С ее трупом. Мне почудилось – все то время, пока существует мир, пока существую я, мертвец, холодный, недвижимый мертвец всегда находился в темной комнате рядом со мной.

Мысли мои оледенели. Во мне родилась какая-то странная жизнь. Моя жизнь связывалась со всем сущим, с тем, что окружало меня, со всеми тенями, дрожащими вокруг. Между мной и окружающим миром, мной и движением всего живущего, всей природы существовала глубокая, нерасторжимая связь. Какие-то невидимые нити протянулись между мной и всеми элементами бытия, нити, оживляемые токами большого напряжения. Никакие мысли, никакие фантазии не представлялись мне нелепыми. Я был способен с легкостью постичь тайны древней живописи, тайны сложных философских трактатов, суть первой глупости – сотворения форм и видов. Потому что в эту минуту я был причастен к вращению Земли и небес, участвовал в росте трав и цветов, в движении животных. Прошлое и будущее, далекое и близкое – все это соединилось в моей духовной жизни.

В такие моменты каждый уходит в свои закоренелые привычки, в свои заблуждения и фантазии. Пьяница напивается, писатель сочиняет, скульптор обтесывает камень – и каждый вкладывает в это порыв своего сердца, свои убеждения. В такие моменты подлинный мастер создает шедевр. Но я, я не имел призвания и был бедняком, и что мог сделать я, художник, разрисовывающий пеналы? Какой шедевр мог создать я, постоянно рисуя одно и то же, один и тот же сухой, безжизненный рисунок? Во всем своем существе я ощущал опьяняющее вдохновение и странный жар. Это было особое волнение. Я хотел запечатлеть на бумаге эти глаза, которые закрылись навсегда, и сохранить их для себя. Какое-то чувство заставило меня приняться за осуществление своего намерения. Мною что-то руководило, я не подчинялся своей воле. И это в то время, когда человек оказывается запертым в одной комнате с мертвецом… Эта мысль рождала особую радость.

В конце концов я погасил коптившую лампу, принес два подсвечника и зажег свечи у изголовья. В колеблющемся пламени свечей лицо ее казалось еще более спокойным, и в полумраке комната стала таинственной и нереальной. Я взял бумагу, все необходимое для работы и подошел к ее кровати. Теперь ведь кровать принадлежала ей. Я хотел запечатлеть на бумаге это тело, обреченное на постепенное, незаметное разложение, уничтожение. Передать на бумаге эти формы, внешне неподвижные, мертвые. Я хотел набросать основные контуры. Выбрать те линии, которые так поразили меня в этом лице. Этот рисунок я намеревался сделать простым и небольшим по размеру. Я хотел, чтобы он впечатлял, был живым. Ведь я привык рисовать лишь на пеналах, а теперь я должен был в рисунке выразить свои мысли, свои мечты, то есть то неясное, что поразило меня в ее лице. Мне нужно было все отчетливо представить. Я должен был взглянуть на нее и затем по памяти воспроизвести на бумаге то, что уловил в ее лице: может быть, в этом я найду наркотик для своей истерзанной души. В конце концов я хотел укрыться среди неподвижных линий и форм. Этот сюжет особенно подходил к моему мертвенному стилю. Вообще я был художником мертвецов. Но ее глаза, ее закрытые глаза… неужели мне необходимо снова увидеть их, неужели они недостаточно ярко запечатлелись в моем мозгу?

Не знаю, сколько раз до рассвета я рисовал ее лицо, но ни один рисунок не удовлетворял меня. Все, что ни рисовал, я сразу же рвал. Я не чувствовал усталости и не замечал времени.:

Начало светать, в комнату сквозь окна стал проникать слабый свет. Я рисовал, и мне казалось, что получается лучше, чем раньше. Но ее глаза?! Те глаза, в которых я читал упрек, словно они не прощали мне моих прегрешений, эти глаза я не мог перенести на бумагу… Неожиданно из моей памяти совершенно исчезли ее глаза. Все старания вспомнить их были напрасны. Сколько я ни вглядывался в ее лицо, я никак не мог вспомнить, какими они были. Вдруг я увидел, что щеки ее порозовели, покраснели, стали цвета мяса в мясной лавке. Она ожила, и ее громадные удивленные глаза, глаза, в которых мелькнула искра жизни и которые озарились болезненным светом, ее большие укоряющие глаза вдруг очень медленно приоткрылись, и она посмотрела на меня. Впервые она обратила на меня внимание, она взглянула на меня, и веки ее снова сомкнулись. Это длилось всего мгновение, но этого было достаточно, чтобы я схватил выражение ее глаз и перенес его на бумагу. Кончиком кисточки я запечатлел это выражение на бумаге – и не уничтожил рисунка. Затем я поднялся с места и тихонько приблизился к ней. Мне казалось, что она жива, ожила, что моя любовь вдохнула жизнь в ее оболочку. Но вблизи уже чувствовался запах покойника, я уловил запах тления. По ее телу ползали мелкие черви, и в лучах свечи над ней кружились две золотистые мухи.

Она умерла. Но почему, как могло случиться, что у нее открылись глаза? Не знаю. Может быть, мне это померещилось? Было ли это в действительности?

Я не хочу, чтобы кто-нибудь меня об этом спрашивал, для меня главным было не ее лицо, а глаза. Вот теперь я обладаю этими глазами, я обладаю душою этих глаз, но только на бумаге. И тело ее мне больше ни к чему, это тело, которое было обречено на уничтожение, должно быть отдано на съедение червям. Теперь и навсегда она принадлежала мне. Нет, я был подчинен ей. Каждую минуту, когда бы я ни пожелал, я мог видеть ее глаза, и с величайшей осторожностью я положил рисунок в жестяную коробку и спрятал в кладовке.

Ночь шла на цыпочках. Казалось, она страшно устала. Слышались отдаленные звуки. Может быть, крикнула птица во сне, может быть, росли травы. В этот момент поблекшие звезды скрылись за тучами. Я почувствовал на своем лице прикосновение легкого ветерка, и сразу же где-то далеко пропел петух.

Что было делать с покойницей? С покойницей, которая уже начала разлагаться? Сначала я думал закопать ее в своей комнате. Потом решил, что ее надо вынести и положить в могилу, вокруг которой растут голубые лотосы. Но для того чтобы сделать это тайно, незаметно, требовалось все обдумать. Сколько нужно было труда и ловкости! К тому же я не хотел, чтобы ее осквернил чей-то чужой взгляд. Все это я должен был выполнить сам, своими руками. К дьяволу! Что я? Обо мне нет речи вообще, какой смысл имела моя жизнь после нее? Но она… Никогда, никогда никто, кроме меня, не должен смотреть на ее мертвое тело. Она пришла ко мне в комнату, она отдала мне свое холодное тело, свою тень для того, чтобы никто другой ее не видел, чтобы никто другой не осквернил ее своим взглядом.