Текст книги "Первый толчок"

Автор книги: Сабир Азери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

И тогда лунная дорожка раскололась, из нее поднялась огромная шипастая спина, а затем и все чудовище рсплыло на поверхность. Да, это был уже не крокодиленок, чуть больше метра длиной, а тот страшный аджаха с пастыо–пещерой и кабаньими клыками, которого Солтан видел в зверинце. Чудовище молча уставилось на него, и Солтан с криком побежал прочь от озера.

…Он рванулся с кровати, едва удержавшись на краю, и потом долго сидел, тряс головой, стараясь поскорее вернуться в реальный мир, от которого отключился час или два назад.

«Привидится же такое! – подумал он с досадой. – В другой раз встречу Гусейна–гиену – стороной обойду»!

* * *

Алыш перестал появляться на озере.

Солтан понял причину, застав как–то мальчишку за работой.

Алыш выдолбил у подножия горы верхнее углубление и теперь спустился к платану, чтобы устроить там главную чашу родника.

Некоторое время Солтан наблюдал за тем, как Алыш укладывает камни в основание, скрепляя их цементным раствором. В иное время он равнодушно прошел бы мимо, но теперь все, что касалось мальчишки, кровно интересовало его. Аджаха словно бы связал их единой веревочкой. Этот сон! Солтан до сих пор не мог освободиться от ночного наваждения. Только теперь заметил он, что Алыш все взял у матери и ничего у отца: удлиненные, как у Сенем, карие глаза с длинными ресницами, пушистые волосы, нежный овал лица, ямочки на щеках… Пожалуй, Алыш сейчас был больше похож на юную Сенем, чем она сама – поседевшая, располневшая, потерявшая краски молодости.

– Что делаешь, парень? – спросил Солтан хрипло.

Алыш поднял голову, увидел соседа, всегда неприветливого, мрачного, не отрываясь от работы, сдержанно объяснил.

– Отец, что ли, придумал? – продолжал допытываться Солтан, прикидывая, какую выгоду может извлечь Осман из странной этой затеи. Он был уверен: хитрит что–то сосед, кто будет нынче тратить время и силы на дело, которое никакой выгоды ему не принесет?

– Сам, говоришь, додумался? Людям польза. – Солтан ухмыльнулся. Парнишка, видно, неплохой, вон как старается. Только откуда бы ключу в скале взяться?

– Мама говорит, – произнес Алыш, словно бы угадав его мысль, – у вас колонка течет, вода к нам стекает… Я, правда, не верю…

Мальчишка смотрел на Солтана с надеждой, ждал ответа. А что он мог ответить? Был бы тот его сыном – Солтан бы сюда все озеро спустил, если потребовалось бы… А так…. Пусть работает. По крайней мере на озеро не ходит, отца рыбкой не ублажает!

Солтан подумал так, а сказал совсем иное:

– Может, и права мать–то…

– А колонку почините, дядя? – спросил Алыш. Солтан нахмурился, вспомнив, как подступал к нему недавно Осман с таким требованием. Ишь ты, парень лицом в мать, а повадкой в отца. Не ответив Алышу, он пошел прочь.

Наступила осень. Гарагоюнлу заканчивало свои главные дела, готовясь к зиме. Из событий, которые в это время привлекли внимание жителей села, надо отметить два.

Во–первых, шофер председателя весельчак Наби, вернувшись из поездки в район, куда он возил Алекпера на совещание, уверял, что всю обратную дорогу председатель пел!

– Чтобы мне до конца жизни на лысых скатах ездить! – клялся Наби, сидя вместе с друзьями на лавочке возле правления. – Сначала показалось – радио, красивая такая баяты. Думал – Магомаев… А потом глянул, испугался даже.

– Чего ты испугался?

– А ты не испугался, если бы сейчас вон та яблоня вдруг гаркнула: «Эй, мужики, дайте закурить!» Сколько лет с ним езжу – слова лишнего не скажет, а тут запел.

– Может, влюбился?

– Все может быть. Молодой еще.

Осман, тоже вышедший из правления покурить, с досадой вмешался:

– Э, чего болтаете! Хвалили Алекпера на совещании, в пример всем ставили. Урожай у нас по району выходит самый высокий.

Новость была приятная, касалась всех, и все на какой–то момент притихли, прикидывая, что несет она каждому. Несла она немало, а если еще учесть не менее богатый урожай в своих садах и огородах, который некоторые, самые нетерпеливые, уже успели вывезти на рынок, а другие, более расчетливые, только собирались, получалось совсем неплохо. Притихли они еще и потому, что каждый увидел перед собою свою мечту.

Осман увидел Алыша в белом халате, с резиновыми трубочками, перекинутыми через шею, которые сходятся в одну с металлическим кружком на конце. Алыш засовывает трубочку в уши, приставляет кружок к груди больного: «Дышите глубже… Теперь не дышите…» А за дверью длинная очередь. «Проходите к другому врачу, он свободен»… «Нет, мы хотим к Бабаеву…» Собственно, стать врачом было мечтой Алыша, но мечта Алыша – значит и мечта Османа. Он давно уже решил, что все сделает, на любые затраты пойдет, но сын станет врачом.

Перед Касумом, тоже на минутку присевшим на лавочку, вставало иное: два новеньких дома в центре Гарагоюнлу, на второй его улице, которая возникла недавно рядом с главной и постепенно застраивалась. Дети выросли, скоро женятся, пусть живут своими семьями, в своих домах…

Колчерукий Наджаф мечтал о машине… Хотя бы о таком же «Запорожце», как у Гасана. А может быть, даже об этом самом. Гасан намекнул, что собирается пересесть на «Жигули» и тогда продаст ему свой «Запорожец». Конечно, трудности будут с водительскими правами, но Наджаф рассчитывал эти трудности преодолеть с помощью родственника, работающего в милиции…

Вот так они курили на лавочке, думая каждый о своем, и вдруг Наджаф незаметно для себя негромко запел:

Ветер колышет деревья, Думы колышут душу…

И все, кто сидел рядом с ним, подтянули:

Посмотри на меня внимательно И ты поймешь, зачем я пришел…

Весельчак Наби хлопнул себя ладонями по коленям и расхохотался:

– И вы тоже… Запели! Наджаф, черт криворукий, ты–то чего надрываешься? Не тебя ведь в районе хвалили!

– Председателя хвалили, значит, и нас хвалили! – с важностью ответил Наджаф. И все закивали головами, соглашаясь с ним.

Это было первое событие. А во–вторых, в селе состоялся товарищеский суд, о котором прежде в Гарагоюнлу мало кто слышал.

Судились братья Сарыевы, Ахмед и Гумбат – люди тихие, незаметные, хотя тот и другой занимали заметные, казалось бы, должности. Ахмед работал кладовщиком, Гумбат – механиком. И вот, поди ж ты, слушалось их дело. Именно так значилось на доске объявлений в клубе, где обычно висели афиши с названием кинофильмов. Они были там и в тот день: одна извещала о сегодняшнем фильме, где герои–красноармейцы насмерть рубились с беляками за народное счастье, другая – о фильме завтрашнем, где герои–солдаты, жертвуя собой, спасают бесценные кар–, тины, украденные фашистами. А между этими двумя афишами как раз и уместилось объявление о суде. Если быть совсем точным, объявление занимало всю доску, оттеснив афиши на край. Неудивительно, что клуб был полон, фильм как раз закончился, люди не расходились, ожидая нового и на этот раз, может быть, даже более интересного зрелища. Вездесущий и все знающий Наджаф объяснял соседям:

– В Москву они писали, прямо в Москву, чтобы вернее. Оттуда в район жалобу спустили, а потом уже сюда, к нам.„

«Эх, – подумал Осман. – Надо бы насчет колонки тоже так… Сразу бы забегали!..» Он посмотрел на сидевшего неподалеку Гасана и понял, что он думает о том же.

Но вот суд начался. Ахмед Сарыев обвинял своего брата Гумбата в обмане и нанесении материального ущерба, а тот, в свою очередь, брата – в клевете. Ахмед писал в своем заявлении, что на свадьбу Гумбата он дал такого барана, на котором даже сам Кероглы, окажись он верхом, не доставал бы ногами до земли; на свою же собственную свадьбу получил от брата молочного барашка ™,

Гумбат крикнул из зала:

– Врет он, я тоже настоящего барана дал! Ахмед вскочил со своего места.

– Люди! Вы же знаете, я всю жизнь кладовщиком работаю, правда или нет?

– Правда! – закричали из зала. – Все знают, у меня весы во дворе старые, списанные. Я все взвешиваю. Покупаю или продаю – все на весы!

– Он даже гостей взвешивает! – закричал Гумбат. – Придешь к нему, ведет на весы, уходишь – опять на весы!

– Правильно, – подтвердил Ахмед. – А то есть такие, которые жалуются на плохой прием. Против цифр не поспоришь. Так мог я своего барана, которого Гумбату дал, не взвесить? Ровно шестьдесят один килограмм семьсот граммов. Значит, чистого веса тридцать кило восемьсот пятьдесят граммов… А барашек Гумбата.„

– Не барашек, а баран! – крикнул Гумбат.

– Его я, конечно, тоже взвесил. Тридцать пять килограммов сто пятьдесят граммов. Значит, чистого веса – восемнадцать, самое большее. Тринадцать килограммов разницы. Мясо теперь на рынке – шесть рублей. Что я, сумасшедший? Ни за что, ни про что семьдесят восемь рублей терять?

– А деньги, которые я дал на твоей свадьбе?

– Не беспокойся, все записано. Десять рублей дал.

– Врешь! Пятнадцать! _:

В зале смеялись: представление, и правда, оказалось поинтереснее, чем фильм о давно прошедших войнах. Притихли лишь тогда, когда встал Гафароглы. Все ждали, что он скажет. А он только и мог выговорить:

– Дети мои, дети мои… Ваш отец был моим; другом, я давал вам имена… Вы же – братья!

Больше Гафароглы ничего не успел произнести: медленно стал оседать, бессильно клонясь набок. Ему успели подставить стул, налили из графина воды в стакан, Ахмед, не замечая суматохи вокруг старика, продолжал кричать:

– Братья, а карманы у нас разные! Твой сын Алекпер как сыр в масле катается, а много он помогает брату? Стыдно сказать, родной брат с тремя детьми в Баку комнатенку снимает!

Алекпер стукнул кулаком по столу.

– Это тебя не касается!

– Ах, не касается! – совсем взвился Ахмед. – Тогда нечего и нас учить!

Гафароглы, преодолев слабость, вновь поднялся, как ни пытались его удержать сидевшие рядом с ним.

– Ваш отец помнил: есть земля, есть человек на ней – сын человека в этом мире. Если у одного был хлеб, он знал: хлеб есть у всех…

– Сказки рассказываешь! – крикнули из зала. – Никогда такого не было!

– Вы фильм только что видели, – пытался продолжать старик.

– В фильме все можно показать!

– Эй, Гафароглы, если ты такой добрый, дай пятерку опохмелиться!

– Цыц, щенки! – прикрикнул кто–то из старших.

Гафароглы сел, закрыл лицо ладонями, словно бы отказываясь смотреть на этот мир.

* * *

Алыш все свое свободное время проводил у родника.

Мальчишка старался вовсю. Однажды утром, подойдя к роднику, он увидел возле него большую груду камней, сброшенных самосвалом, обрадовался и обругал себя за то, что не сообразил раньше; с полей вокруг Гарагоюнлу постоянно собирали и вывозили камни, всегда можно было договориться с водителем. Работа пошла куда веселее; Алыш не раз мысленно благодарил незнакомого шофера, разгрузившего самосвал возле родника.

Если бы он знал, что это сделал Солтан – не поверил бы. Впрочем, и сам Солтан не поверил бы, скажи ему месяц назад, что он станет помогать сыну Османа. Тем не менее это было так.

На прошлой неделе, вернувшись из рейса затемно, он услышал во дворе непривычные уху звуки: кто–то жалобно и тоненько повизгивал. Под ноги ему выкатились три пушистых комочка, неподалеку раздалось негромкое предупреждающее рычание собаки, и Солтан все понял.

Сирота, успокаивая рычащую подругу, лизнул ее в морду и пополз на брюхе к Солтану, словно прося прощения за то, что привел за собой семью. Потрепав пса по голове, Солтан подхватил одного из щенков, прижал к лицу, вдыхая его молочный, детский запах, и тотчас двое других принялись царапать голенища его– сапог, тоже просясь на руки. Пришлось Солтану опуститься на корточки, чтобы уделить внимание всем сразу. Отталкивая друг друга, они принялись облизывать его руки, сосать пальцы.

– Ах, дурачки, дурачки, – говорил растроганно Солтан. – Ну, хватит…

Сирота полез на свое старое место – под крыльцо, за ним двинулись и щенята; их мать, все еще недоверчиво поглядывая на человека, легла у ступенек, загораживая детенышей, Солтан вынес собакам по куску мяса, поиграл несколько минут со щенятами, лег спать и неожиданно быстро заснул. Два дня прожили собаки под крыльцом, и за эти два дня Солтан сделал важное открытие: оказывается, он прежде не мог заснуть потому, что всегда лежал, крепко сжав челюсти; порой у него скрипели зубы и начинали болеть скулы. Теперь он, слушая слабое щенячье тявканье, доносившееся из–под крыльца, улыбался невольно и легко погружался в сон.

На третий день приснилось ему: подходя к дому, он услышал тоскливый вой. Выла подруга Сироты, У ее ног испуганно жались щенки. Завидев человека, сука умолкла, метнулась к нему, а затем затрусила со двора, волоча набрякшие соски по траве и непрестанно оглядываясь. Солтан пошел за ней, подхватив щенят на руки. Шел он недолго, через несколько минут собака вывела его к озеру.

На берегу, на изрытой земле, лежал Сирота. Кровавый темный след тянулся от самой воды и заканчивался таким– же пятном вокруг собаки. Сирота попытался встать, но тут же вновь упал. Передние лапы, неестественно подвернутые, не держали его. Солтан застонал: бело–розовые, раздробленные кости в запекшейся крови блеснули перед глазами.

– Гад поганый! – закричал Солтан, грозя озеру кулаком. – Ты что сделал!

Словно обезумев, он бегал по берегу, ругаясь последними словами. Если бы крокодил сейчас вылез из воды, Солтан, не раздумывая ни секунды, бросился бы на него и задушил. Но озеро молчало. Вконец обессилев, Солтан подошел вновь к Сироте. Пес умирал.

Солтан сходил домой за ружьем и лопатой; выстрел прекратил мучения Сироты. Тут же на берегу Солтан закопал его, прогнал прочь суку со щенятами и, перезарядив ружье, до глубокой ночи сидел у воды, в камышах, понапрасну поджидая аджаху…

После этого сна и привез он камни к роднику Алыша.

Однажды он пробирался с ружьем в камышах и неожиданно увидел Сенем. Она сидела на том месте, где они встретились в начале лета, и задумчиво смотрела на полыхающий в воде закат.

Солтан подошел, спросил:

– Ты что здесь делаешь?

Сенем ответила странно:

– Жду, когда бусы мои всплывут.

Она встала и так низко склонила голову, что он увидел ее затылок, а ниже, на шее – белую полоску, след от бус, который не исчез за лето.

– Я куплю тебе бусы, – сказал Солтан тихо. – Самые дорогие, самые красивые, какие есть…

– Самые дорогие, на дне озера.

– Достану!

– Мы с тобой старые люди, а говорим как молодые.

– Нет, – невесело усмехнулся Солтан. – И говорим как старые. Молодые нынче так не говорят..

Сенем обняла Солтана, прижалась головой к его груди, и он поцеловал ее седеющие волосы, не испытывая ничего, кроме жалости к себе и к ней.

С того самого дня все стало валиться у Сенем из рук. Кружилась голова, сжимало сердце, к вечеру начинался жар. Несколько раз Осман вызывал фельдшера, тот прописывал лекарства, но все оставалось по–прежнему. Наконец, фельдшер сказал, что придется, видно, везти Сенем в больницу.

Вскоре ей стало совсем худо. Словно бы покачиваясь на волнах горячего забытья, она видела, как мечется по дому Осман, как кусает в тревоге губы, Алыш, и беспокоилась не за себя – за них. В памяти ее все еще жили воспоминания о тяжелых днях, проведенных возле постели матери, все хлопоты и огорчения, связанные с ее болезнью. Подозвав мужа, Сенем сказала ему то, о чем он и сам думал, но не решался предложить.

– Вези меня в больницу… Найди машину, а я потихоньку соберусь.

Превозмогая себя она встала, принялась складывать и увязывать свои вещи в платок, а Осман кинулся за машиной. Он бежал к правлению и думал лишь о том, чтобы застать там Алекпера. Распорядиться насчет машины мог не только Алекпер, но Осману казалось, что помочь ему может один председатель; только бы застать, сообщить, чтобы не нести самому всю тяжесть свалившегося несчастья.

Еще издали он увидел, что из правления вышел Алекпер и с ним еще трое, незнакомых; все вместе они направились к машине, стоявшей поодаль. Наверное, они так бы и уехали, прежде чем Осман успел добежать, если бы их–не остановил Гафароглы, сидевший, как всегда, на лавочке возле правления. Он что–то сказал им, они весело рассмеялись, ответили, отчего старик и сам засмеялся. Теперь Осман понял, почему он не узнал тех, кто садился вместе с– председателем в машину, хотя это были люди хорошо знакомые: Касум и еще один бригадир Октай и, наконец, доярка Халида. Все они были одеты в праздничные свои наряды. Касум и Октай – в строгие темные костюмы, воротники белоснежных сорочек торжественно топорщились от галстуков. Халида красовалась в ярком шелковом платье и туфлях–лодочках.

– Председатель! – крикнул Осман, подбегая.^{: —} Погоди минуту! Жене, Сенем, плохо. В больницу надо!

Они уже сели в машину, и шофер Наби завел мотор, но, услышав слова Османа, вновь выключил.

В наступившей тишине голос Алекпера показался всем слишком громким:

– Бери в гараже любую машину, Осман! Скажи – я приказал!

– Спасибо…

Осман рванулся было в сторону, но его задержал Гафароглы. Старик стоял у машины, держась за ручку дверцы.

– В гараже их нет, Алекпер, – сказал он.

– Как это нет?

– Пять машин ушли на станцию за удобрениями, – начал перечислять Гафароглы. – Три машины – на ремонте. Две в поле, возят солому, одна – в городе…

– Да «газик» же есть! – нетерпеливо перебил Алекпер.

– «Газик» есть, – подтвердил старик. – Только Махмуд с утра гуляет, брат к нему приехал из Баку…

– Слушай, председатель! – сказал Касум, заметно нервничая. – Давай я выйду, а? А вы Сенем захватите. Обойдутся без меня на этом совещании–обещании…

Халида уже открывала дверцу, пытаясь выйти из машины.

– Как все не вовремя! – с досадой воскликнул Алекпер.

– Езжайте! – сказал Осман, страдая оттого, что поставил в затруднительное положение уважаемых людей, еще больше, чем от своей беды. – Найду я машину!

– Где ты ее найдешь? – спросил Касум.

– У соседей… Кто–нибудь отвезет.

– Значит, так! – сказал Алекпер, и все замолчали, помяв, что он принял окончательное решение. – Наби! Поедешь с Османом на «газике». Справимся без тебя. Сам за руль сяду.

– Ключи от «газика» у Махмуда, – недовольно сказал шофер. – И документы.

– Слушай, Наби, ты – мужчина?

Шофер молча вылез из «Волги», освобождая свое место председателю.

«Не твое это дело… Не твое… – твердил про себя Гафароглы как заклинание. – Что тебе, старик, больше всех надо? Будь мудрым: принимай этот мир, как он есть, ты уже ничего не можешь сделать. Помирать пора…»

Алекпер завел мотор. Гафароглы хотел отойти от машины, но вместо этого, еще крепче сжав ручку дверцы, сказал:

– Ты плохо решил, сынок, ~ Не вмешивайся, отец!

Алекпер не повысил голоса, но столько в нем было скрытой неприязни, что все замерли: сколько они себя помнили, никто и никогда так не разговаривал с Гафароглы.

Алекпер тронул «Волгу» с места. Сделал он это неловко, то ли в раздражении, то ли с непривычки: машина рванулась, словно бы прыгнув вперед. Гафароглы, не успев разжать пальцы, державшие ручку дверцы, упал на дорогу. Осман и Наби вскрикнули, бросились к старику. Машина, проехав несколько метров, остановилась, Алекпер, выскочив из нее, бежал к отцу.

Его подняли, стали сбивать пыль с бешмета, с шапки, откатившейся в сторону. Старика бил озноб, лицо кривилось. Он все шарил и шарил руками по бешмету, как будто что–то искал. На него смотрели с ужасом: известно ведь, что человек вот так ищет на себе, словно обшаривая слабеющее тело, когда смерть уже стоит рядом с ним.

– Прости, отец, – пробормотал Алекпер. – Эта чертова машина…

Гафароглы перестал обшаривать бешмет. Старик, наконец, нашел то, что искал: рукоятку плети из ножки косули, с которой не расставался никогда, словно бы зная, что она еще пригодится. Медленно, не спуская тяжелого взгляда с сына, старик вытащил плеть. И Алекпер, уже зная, что будет дальше, не сдвинулся с места, смотрел завороженно на руки отца.

Все оставшиеся силы вложил Гафароглы в удары. Бил без злобы, словно исполняя тяжелую обязанность – еще одну в длинной череде тех, которые он исполнял всю жизнь. Белесые полосы появлялись одна за другой на модной замшевой куртке Алекпера, но он молчал. И все, кто стоял вокруг, молчали, не смея приблизиться к ним.

Старик отбросил плеть, повернулся и пошел, пошатываясь, едва переставляя ноги.

Алекпер снял куртку, вытряхнул ее, стараясь, чтобы на ней не осталось полос, сказал спокойно, словно бы ничего не произошло:

– Поехали, товарищи. Опаздываем.

Осман и Наби провожали машину взглядом, пока она не скрылась из вида.

– Пойдем, что ли, – сказал Наби. – Попробуем Махмуда найти. Он, если уж гулять начал, дома не сидит. Эх, из–за тебя все…

Осман, вконец расстроившись, махнул рукой и пошел прочь.

Поднявшись в гору, он увидел «Запорожец» Гасана возле его дома; на багажнике лежали плоские ящики, в которых возят виноград.

Услышав о болезни Сенем, Гасан поохал, выражая сочувствие, высказал надежду на то, что все кончится хорошо, и сразу же согласился отвезти Сенем в больницу.

– О чем говоришь, дорогой! – остановил он Османа, когда тот стал благодарить, обещая, что в долгу не останется. – Если соседи друг другу не помогут – чем все кончится? Вот думал: ехать – не ехать. Теперь и думать не надо. Святое дело.

– Только прошу тебя, умоляю – не задерживайся.

– Соберетесь, оденетесь – сразу же и я тут.

И правда, Гасан не подвел. Через полчаса послышался сигнал «Запорожца». Осман, поддерживая жену за плечи, вывел ее на крыльцо.

Перед ними возвышалось странное сооружение из ящиков на колесах. Ящики виднелись и в кабине. Гасан остался верен себе.

– Ничего, ничего, – успокоил он соседей. – Все поместимся. Это она снаружи маленькая, а внутри – танцевать можно.

Осман, отодвинув ящики, нависавшие над сиденьем, устроил кое–как жену рядом с Гасаном, а сам втиснулся между ящиками сзади. Машина тронулась. Навалившись на ящики, Осман оберегал Сенем от толчков и ударов, но вскоре понял, что силы его иссякают. А Гасан все говорил и говорил: о ценах на гранаты и виноград, о новой модели «Жигулей», каждое колесо которых стоило столько, сколько он зарабатывает за месяц… Осман, с тревогой поглядывая на Сенем, с трудом удерживался, чтобы не крикнуть ему: «Да замолчи ты, наконец!»

Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы вскоре их не обогнал на большой скорости «газик», не загородил им дорогу, заставив остановиться. Из «газика» выпрыгнул Наби, крикнул:

– Осман! Председатель из города звонил. Приказал доставить, а не то голову мне оторвет.

Сенем не могла идти. Они перенесли ее в «газик» на руках.

* * *

Солтан в тот день был в дальнем рейсе: ездил в город за мотором для комбайна. В дальнем рейсе всегда можно подкалымить, от желающих нет отбоя. Солтан в эти игры не играл, хватало того, что имел. Но теперь ему нужны были деньги, и он никому не уступил. Просто сказал: «Я поеду…» – и никто не стал спорить. Даже путевку ему выписали с запасом, так, что без всяких затруднений сделал он пару «левых» ездок. Еще несколько таких рейсов, и он купит Сенем обещанный подарок.

Вернувшись в гараж и поставив машину, Солтан направился к дому. Еще издали он услышал возбужденные ребячьи голоса под горой возле дома Османа и глухие удары, словно что–то забивали в скалу или, наоборот, выколачивали из нее.

– Пошла! Пошла! – кричали ребята. – Еще давай! Пошла-а!

Из–за дома показалась стайка ребят во главе с Алышем. В руках у него были молоток и зубило. Мальчишки, едва не сбив Солтана с ног, пронеслись мимо – прямо к роднику возле старого платана.

– Есть! – ликующе закричали они. То один, то другой склонялись над родником, сложив ладони лодочкой, пили, дурачась, обдавались водой.

«Эх, глупые! – пожалел их Солтан. – Чего радуетесь? Потечет да перестанет!»

О болезни Сенем он узнал на другой день. В селе только и было разговору что о вчерашних событиях, об Алекпере и Гафароглы, Одни сочувствовали старику, другие – председателю: не на гулянку ехал, по делу, а дело он знает дай бог всякому, недаром заработки в этом году против прошлых – не сравнить. Жалели Сенем; хотя она и была причиной ссоры между старым и новым председателями, тут мнения не разделялись.

Солтан возился с карбюратором, когда в гараже зашла обо всем этом речь. Он вздрогнул, отвертка выскользнула из рук, покатилась под машину. Солтан долго искал ее, обшаривая в полутьме скользкий от масла пол, и только когда нашел и вытер тряпкой грязные руки, позволил себе спросить:

– Ас этой–то что, с женщиной?

– Кто знает! Разное говорят. Не то – лихорадка, не то отравилась. Наби ее в больницу вез, рассказывает: бредила.

Отвертка опять выскользнула из рук Солтана. Он снова полез под машину искать ее.

– Что, старина, небось вчера перебрал, а? – засмеялись шоферы.

Солтан не находил себе места. Но даже о том, как чувствует себя Сенем, он не мог узнать. Не спрашивать же у Османа!

Он не спрашивал, но, заходя теперь в правление, незаметно присматривался: сидит Осман, крутит ручку арифмометра, лицо – сосредоточенное, весь – в работе. Значит, дурных вестей пока нет…

Проезжая как–то через город, где находилась больница, Солтан подумал: кто мешает ему справиться о Сенем? Встречаться с ней он не решался. Нет, он просто узнает о ее здоровье. И передаст подарок, без подарка в больницу ехать нельзя. Теперь бы в самый раз пришлись бусы, которые он обещал купить Сенем…

Долго искать ему не пришлось. Едва он остановился возле рынка, где лепились одна к другой лавочки с дешевой галантереей, как тотчас к нему подошел парень в ватнике и низко надвинутой на лоб кепке «аэродром», сказал небрежно:

– Клапана у тебя, друг, вроде стучат…

– В голове у тебя стучит! – в сердцах отозвался Солтан.

– А то бы мог по дешевке…

– Не нужно.

– А подшипники?

Солтан хотел было послать настырного барыгу подальше, но в этот момент взгляд его задержался на женщине, набиравшей неподалеку воду из колонки. Не отрываясь, смотрел Солтан, как плавно, едва заметным движением коснулась женщина ручки колонки, как поток воды послушно и мощно рванулся из трубы и вновь остановился, не обронив ни капли, стоило лишь женщине отнять руку.

Вот бы… – подумал Солтан в нерешительности. – Вот бы – подарок! А что?

– Эй! – сказал он, кивнув на колонку. – Такую штуку нельзя достать?

– Почему нельзя? Можно, – ответил парень, ничуть не удивившись. – Подождать придется. Тебе всю, целиком?

– Потроха. Ну, там ручку, кран, то, другое…

Парень подумал, назвал цену. Солтан согласился, не раздумывая.

Через час он ехал к больнице. В кузове машины позвякивали части колонки.

В больнице Солтан долго не мог добиться никаких сведений о здоровье Сенем, пока не сообразил сунуть нянечке трояк. Вскоре он уже знал, что чувствует себя Сенем лучше и уже ходит, а была совсем плоха, еле отходили.

– Передавать чего будешь? – спросила нянечка.

Солтан, глядя на посетителей, у которых из сумок высовывались свертки и кульки, а у некоторых даже цветы, ругнул себя: надо было конфет купить, что ли? Да теперь уже поздно.

Он вышел из больницы, приободрившись. Выходит, зря он себя мучил.

Разворачивая машину возле больницы, Солтан вдруг заметил в одном из окон женщину. Простоволосая, в сером больничном халате, она была мало похожа на Сенем. И все–таки словно что–то толкнуло его подъехать поближе. Женщина равнодушно смотрела в сторону, незнакомая, чужая. На всякий случай он позвал:

– Сенем!

Женщина повернулась, брови ее удивленно поднялись, рука вскинулась к горлу, стягивая полы халата. Все–таки это была Сенем.

Солтан выскочил из кабины, взлетел в кузов и торжественно поднял над головой трубу с ручкой.

– Эй! Я купил это для колонки. Завтра исправлю! Сенем улыбнулась, кивнула.

– Выздоравливай! Она снова кивнула.

Всю обратную дорогу Солтан пел, даже не замечая этого; заметил, лишь въезжая в Гарагоюнлу, нахмурился, замолчал.

На другой день все соседи высыпали из своих домов, когда Солтан принялся приводить в порядок колонку. Сначала не поняли, подумали, что он опять решил забить трубу, закричали. И в изумлении застыли на месте, когда увидели, как меняет Солтан сломанные части, ставя новые, липкие от заводской смазки.

– Сосед, дорогой, что случилось? – пропела нежно Хатын Арвад.

– Смотрите, дети! – сказал Гасан своим ребятишкам, со страхом уставившимся на соседа, которым их порой пугали родители. – Благородный человек, настоящий человек!

Касум спросил: «– Сколько мы должны тебе, Солтан?

– Да, да, – подхватил Гасан. – Эти штуки – дорогие, я видел в магазине. Конечно, надо было заставить, чтобы бесплатно починили, колонка – общая… Но разве заставишь…

Солтан прекрасно понял, что про магазин, в котором Гасан «видел эти штуки», сосед намекнул, чтобы с него не взяли слишком много, и хотел уже ответить насмешливо или даже зло. Но не стал мелочиться, портить себе настроение.

Все по очереди подходили к колонке, пускали воду; она лилась ровным тугим потоком и сразу же, без капель, обрывалась, едва отпускали ручку. Сначала Гасан, а за ним и остальные попробовали воду, наполнив ладони, сложенные ковшиком. Вода отдавала смазкой, но все уверяли, что она стала гораздо вкуснее. Так и стояли возле колонки, не торопясь расходиться.

* * *

Вода в роднике иссякла лишь через неделю: видно, много ее накопилось в горе. Сначала она текла струйкой, затем – каплями, и, наконец, камни, по которым скатывалась она, стали белыми и шершавыми, будто их поверхности никогда не касалась влага.

А спустя три дня после этого в районной газете появилась заметка, рассказывающая о том, как сложили школьники в Гарагоюнлу великолепный родник, продолжая и укрепляя благородные традиции, издавна существовавшие в народе. А кончалась заметка так: «В Гарагоюнлу новый родник зовут родником Алыша Бабаева!»

Смеялось все село. Не смеялись лишь трое: Алыщ, Осман и Солтан.

Больше всех парнишку донимал весельчак Наби: завидев его, спешил навстречу, а если ехал, то останавливал машину, просил неизменно родниковой водички, говорил, что умирает от жажды, протягивал к Алышу умоляюще руки… Алыш, сжав кулаки, уходил, а шофер вслед стыдил его за то, что он плохо продолжает благородные традиции… Словом, разыгрывал целый спектакль.

Осман переживал за сына и ругал себя как только мог: ведь именно он, старый осел, потихоньку написал и послал заметку в газету. Думал доставить сыну радость, а принес одни неприятности. Несколько раз Осман ругался с Наби, требовал оставить сына в покое и, кажется, добился своего: теперь весельчак Наби потешался над Алышем только в том случае, когда начинали другие и просто трудно было удержаться, чтобы не посмеяться вместе с ними

Осман, как мог, успокаивал Алыша.

– Скучно людям, вот они и забавляются. Ты смейся с ними вместе, – скорей перестанут.

– Что же здесь смешного? – с горечью говорил Алыш.

– Э, мальчик мой, хорошо, когда люди смеются. Плохо, когда плачут!

Уговоры не действовали на мальчишку. Он стал замкнутым, молчаливым, в школу шел уже без прежней охоты, а вернувшись, старался не выходить из дома. Осман извелся, глядя на него, и мечтал о том дне, когда из больницы выпишется, наконец, Сенем. Может быть, она найдет способ успокоить сына.