Текст книги "Первый толчок"

Автор книги: Сабир Азери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Вот и пойми его. Правда, лучше не связываться. Не знаешь, как и подойти к нему…

Долина Пиркалем мало–помалу замирала. Затих стрекот машин, звуки косовицы: мягкое вжиканье кос о траву, резкое – о точильные бруски. Отирая лица, все спешили укрыться в тень кустарника. Как будто обрадовавшись долгожданной тишине, отовсюду слетелись жаворонки и свиристели, запели, заиграли, но вскоре и они умолкли, видно, не выдержав зноя. Ветер ослаб. В воздухе пахло травой и потом.

Солтан, сняв с ветки карагача узелок, развязал его, достал лепешку и кусок сыра, разломил их пополам, молча протянул Касуму. Тот хотел было отказаться, но не посмел, подумав, что сосед опять разобидится. Молча они жевали нехитрый свой обед, запивая его по очереди водой из кувшина.

– Гостей принимаете, соседи? – раздался знакомый голос, и Гасан присел возле них. Касум обрадовался; сидеть молча наедине с Солтаном оказалось тяжело. Гасан – человек легкий, слово за словом, глядишь, и разговорится Солтан. Тогда бригадир сумеет улизнуть и от одного, и от другого. Но Гасан нарушил его планы, раскрыв сумку, которую принес с собой.

– Э! – сказал он укоризненно. – Что вы, как в войну, сухари жуете!

Из сумки он достал чистую тряпицу и принялся раскладывать на ней все, чем снабдила его жена: сочные куски баранины, огурцы, свежее масло в баночке, лаваш. Из термоса разлил по кружкам дымящийся чай.

Касум встал. – Куда? – спросил Гасан.

– Да я вроде бы… – начал Касум, Намереваясь сказать, что он уже наелся, что дел у него по горло, но вместо этого закончил неожиданно для себя: – …Вроде бы тоже должен свой обед принести.

– Мало тебе, что ли? – спросил Гасан, показав на свои припасы. – Пока будешь ходить – чай остынет.

– Нет, я быстро, – сказал Касум. Не хотелось ему сегодня угощаться за счет Гасана, чувствовал он, что неспроста все это.

– Ладно, – согласился Гасан. – Только я сам схожу, все–таки помоложе тебя, а, дядя Касум?

Он торопливо слил чай обратно в термос и заспешил к кустарнику, где оставляли обычно свои узелки с едой косари.

Солтан, пока соседи спорили, молча лежал на спине и, казалось, дремал. Касум тоже лег, подложив руки под голову. Но Солтан только глаза закрыл, отдыхая, а Касум, едва вытянулся на земле, как тотчас и захрапел.

Солтан, услышав переливистый храп, открыл глаза и в изумлении уставился на бригадира: не мог поверить, что человек может так быстро заснуть. Сам он ночью ворочался с боку на бок, устраивался так и этак, но сон не шел. Когда–то на фронте он мечтал выспаться, засыпал, как проваливался – в снегу, примерзая щекой к окованному прикладу автомата, в гнилой болотной воде; думал, если вернется живой, будет отсыпаться целый месяц без перерыва, днем и ночью. Но вернулся, и началась бессонница.

– Касум, ты спишь?

В ответ раздалось булькающее бормотанье.

Выражение лица у Касума во сне было одновременно детское и мудрое; отлетели прочь все заботы, которые постоянно терзали бригадира, разгладились складки. Солтан неумело улыбнулся, покачал головой:

– Эй, проснись! Ты – потный, нехорошо спать на земле, простудишься!

Касум не откликался. Солтан снял с ветки карагача свой старый пиджак, в котором ходил на работу, прикрыл им спящего бригадира, а сам сел рядом, обняв колени.

Когда–то, еще мальчишками, они забрались далеко в горы и не успели вернуться засветло. Решили заночевать в лесу. Разожгли костер, было страшновато, Касум и Осман откровенно трусили, но все–таки усталость взяла свое, они уснули, а Солтан просидел вот так же, обхватив колени, всю ночь, подбрасывая в костер сучья, хотя спать ему хотелось отчаянно. Он тогда был у них за главного, ребята его слушались, и он чувствовал свою ответственность за них;..

Жара совсем разморила Солтана. Лениво он наблюдал за ящерицей, которая ползла вверх по скале, возле которой рос карагач, за ястребом на его вершине, развернувшим крылья, лениво думал: «Сейчас схватит ее…» И точно: ястреб сложил крылья, скользнул вниз, схватил когтями ящерицу, на лету несколькими ударами клюва умертвил ее, снова сел на вершину дерева и принялся рвать добычу. Солтан поискал возле себя камень, нашел, хотел запустить в птицу, но камень был теплый, и он почему–то не стал кидать его. Солтан засыпал. Засыпал среди бела дня! Он знал, что через минуту растянется возле Касума и тоже будет спать так же сладко. Неужели подействовал на него сонный храп бригадира?

Голова Солтана склонилась на грудь, он дремал. И вдруг услышал тихое, далекое:

Лучше бы милого я не имела, Мы так в разлуке страдаем. Нет, лучше бы не было разлуки: Она для меня, как смерть…

Пели женщины, отдыхающие в кустарнике. Солтан мог поклясться, что различает среди их голосов так хорошо знакомый ему голос Сенем. Это была любимая ее баяты. Бывало, расставаясь с Солтаном, она всегда напевала грустно: «Лучше бы милого я не имела…»

Солтан мгновенно стряхнул с себя дремоту. «Издевается, что ли? – подумал гневно. – Или умом тронулась, старая?»

– Вот и я! Ох, умираю с голоду! – Гасан рысцой подбегал к ним. – Касум, вот твой обед. Касу–ум!

– Что? Где? Что случилось? – Касум вскочил как ужаленный. – Ну чего ты орешь? Такой интересный сон видел – не дал досмотреть.

«Это надо же! – поразился про себя Солтан. – Только глаза закрыл – и сразу сны…»

– Что снилось–то, дядя Касум? – игриво подмигнул Гасан. – Небось бабенка славная, больно жалеешь, что разбудили.

– Э, э, какая там бабенка. Это у тебя на уме бабенки, ты – молодой. А мне снилось, будто мой младшенький, Керим, на большого человека выучился, к себе зовет жить в город, машину за нами прислал. Выходим мы со старухой из машины, а нас с оркестром встречают…

– Все так и будет, дядя Касум! – серьезно сказал Гасан. – Насчет оркестра не уверен, а в остальном – точно. Твой Керим, что его ни спроси – соловьем заливается, лучший наш ученик. Я его своим оболтусам всегда в пример ставлю.

Приговаривая так, Гасан без дела не сидел, как будто к свадьбе готовился: раскладывал снедь, придвигая куски побольше и посочнее к Касуму. Оглянувшись по сторонам, достал из сумки бутылку.

– Нет, нет, – запротестовал Касум. – Ни к чему. Нам еще работать, да и жара…

– Ты же не знаешь, что это! – засмеялся Гасан. – Живая вода. Министерский товар. Такую только министры пьют. Кизиловая! Мне ее по великому блату достали. Полгода стояла, не трогал. А сегодня не выдержал, ради такого случая: когда еще мы, соседи, вместе соберемся!

Солтан, до сих пор безучастно сидевший в сторонке, вмешался:

– Чего ты из себя девочку строишь? Человек от души предлагает, уважение оказывает по–соседски.

«Знаю я его уважение!» – подумал Касум, но, заметив насмешливый взгляд Солтана, устремленный на учителя, понял: тот сообразил тоже, что Гасан старается не зря. И если раньше у бригадира не было уверенности, что он устоит против соблазна, то теперь он, сглотнув подступившую при виде бутылки слюну, решительно возразил:

– Не буду!

Гасан сокрушенно поцокал языком. и потянулся к бутылке, чтобы спрятать ее обратно в сумку, но Солтан опередил его:

– Я же не отказываюсь! – сказал он, перехватывая бутылку у растерявшегося учителя.

Гасан едва не стонал, глядя, как наливает себе в стакан драгоценный напиток сосед, да при этом еще ухмыляется криво, презрительно.

– Может, хватит? – не выдержал Гасан, когда стакан наполнился наполовину. – Работать не сможешь.

Солтан долил стакан до краев и лишь тогда ответил:

– Не беспокойся. Она, проклятая, меня не берет… Наджаф! – крикнул он проходившему поодаль колхознику. – Иди сюда!

Колчерукий Наджаф поспешил к нему.

– Садись! – сказал Солтан. – Вот учитель угощает по–соседски.

Он разлил оставшуюся водку в стаканы, подвинул их Гасану и Наджафу.

– За бригадира! – поспешно поднял свой стакан Гасан, боясь, что его опередят и он лишится последней возможности оказать уважение Касуму.

Солтан молча выпил, встал и, не оглядываясь, зашагал к карагачу, возле которого была воткнута в землю коса. Он взял ее и принялся за работу. Движения у него были такие резкие, что, казалось, он не косит траву, а срывает на ней все зло, накопившееся в нем.

Недаром он старался держаться подальше от людей. Стоило Солтану расслабиться, разговориться с ними, как тотчас же начинались неприятности. Словно бы сговорившись, все старались побольнее задеть его. Вот и эти… Младшенький, старшенький… С оркестром их, видишь ли, будут встречать. Сами темные делишки собирались за бутылкой решать – это он сразу сообразил, а детей своих на больших начальников учат. Был бы у Солтана сын – он бы его человеком воспитал. Большим человеком, это главное! Разве они могут? Или не хотят? Им важно, чтобы дети большими начальниками стали. Но они–то воспитают, выучат, а он – нет!

Трава с шипеньем падала перед Солтаном, он уходил по свежей, возникающей перед ним стерне, как по дороге.

Между тем, Гасан, дождавшись, когда Наджаф отошел, подсел поближе к Касуму.

– Слушай, ну как же? Сделаешь?

– Чего?

– А-а, совсем мне этот старый бандит голову задурил. Я и не сказал тебе… Ты мне машину травы дашь?

– Чего ты у меня спрашиваешь? Правление тебе разрешило.

– Э, э, это не та трава… Ее даже верблюд не станет есть. Настоящее сено только здесь, на Пиркалем. Не сено, а каша с маслом.

Касум уже шел прочь от соседа, тот догонял его, на ходу уговаривая:

– Я в долгу не останусь.

– Не имею права, дорогой.

– А школьников я имею право на сенокос тащить? Они только–только с занятиями разделались, а я уговорил!

Касум взял косу и двинулся вслед за Солтаном, далеко ушедшим вперед. Гасан тоже взял косу. Колхозники в тени кустарника смотрели на них с удивлением, не понимая, почему так быстро кончился перерыв.

– Ты не хуже меня знаешь, – сказал Касум. – Сено отсюда только телятам идет. И то не всем, а породистым.

– У меня как раз породистый…

Касум так быстро работал косой, стараясь поскорее избавиться от настырного соседа, что не заметил камня в траве; коса со скрежетом ударила в него и, соскользнув, едва не угодила по ноге Гасану.

– Слушай, отойди! – закричал Касум, не на шутку испугавшись и рассердившись. – Без ног останешься!

Некоторое время Гасан косил молча, держась позади Касума и выжидая момента. Наконец Касум остановился, достал из кармана брусок и принялся точить косу. Гасан тотчас догнал его и тоже вынул брусок.

– Если бы ты мне одну машину сена дал… Да еще одну я на покосе соберу. Тогда, пожалуй, и додержу скотину до весны, – проговорил он, словно в раздумье. – Тебе хорошо, у тебя дети взрослые, а у меня малышня. Им без молока никак нельзя.

Касум с ожесточением шаркал бруском по косе, стараясь заглушить голос соседа.

– Вот ты мне чуть ногу не порезал, – продолжал напирать Гасан. – Сколько лет косишь, а просчитался. Ты подумай, какая ответственность на мне за школьников. Случись с ними что–нибудь – с меня голову снимут. Не сообразил я раньше.

Касум сказал ласково, чтобы не закричать на Га–сана, не взорваться, как взрывается Солтан:

– Дорогой, вспомни: сколько раз ты приходил ко мне с просьбами по–соседски. Отказывал я тебе когда–нибудь? Сено не мое, колхозное. У тебя ответственность за школьников, а у меня за сено. Ну, хорошо, я дам. Люди узнают. Кто отвечать будет? Я! Вон Солтан, по–моему, уже догадался.

– Солтану наплевать на меня и на тебя. У него свои заботы.

– На меня и на тебя – это верно. Вот и сообщит куда надо. Разве его поймешь?

Гасану показалось, что бригадир начинает сдаваться, и он поспешил заверить:

– Если только Солтана боишься – не беспокойся. Вечерком к нему зайду, обо всем договорюсь.

Касум почувствовал, что все у него внутри мелко–мелко дрожит, а в глазах темнеет.

– Отойди! – сказал он. – Прошу тебя по–хорошему: отойди!

Гасан пожал плечами, улыбнулся. Все шло как положено. Очень уж горячий народ эти старики. Кричать начинают с первого раза. Понять их можно: война, трудная жизнь. Но и сдаются они быстрее, нервы не выдерживают. Еще два–три таких разговора, и Гасан получит сено из долины Пиркалем. Он не сомневался в этом.

* * *

Солтан давно собирался в город. Особых дел у него там не было, просто неудержимо захотелось вырваться хотя бы на день из села, где он провел в одиночестве полгода, хлебнуть глоток свежего городского воздуха. Думал, вернется в родное Гарагоюнлу – вернется к людям. Нет, и здесь он был один. Его снова тянуло куда–то.

Касум не хотел отпускать его с сенокоса. Уговаривал и так и этак. Сначала на сознательность нажимал: нынче, мол, каждый день и каждый человек на счету, дожди зарядят – сгниет сено. Потом сказал, понизив голос:

– Сегодня там и заночуем, чтобы времени не терять. Гасана на бутылку накроем, у него, наверное, не одна…

– Тебе эта бутылка дорого будет стоить, не понимаешь, что ли?: – отозвался Солтан.

– Понимаю, – вздохнул Касум.

– Мир меняется, а, Касум? Бригадир вспомнил мудреца Меси.

– Мир все такой же. Мы меняемся.

Может быть, Солтан и остался бы, если бы не боялся новой встречи с Сенем: ведь она тоже останется там, в долине Пиркалем… И, как всегда, когда он не знал, как ему поступить, на помощь пришла злость.

– Да уж, – сказал он. – Хорошо, хоть понимаешь.

И сразу все стало просто. Бригадир, опасливо взглянув на Солтана, отошел.

На попутной машине Солтан вернулся домой.

Сирота, всегда встречавший хозяина радостным лаем, молчал.

«Шляется где–нибудь, – подумал Солтан. И вдруг кольнуло: – А может, сбежал?» – Он пронзительно свистнул. Откликнулись все собаки Гарагоюнлу, но Сирота не отозвался.

Странно, но Солтан чувствовал, что пес где–то рядом. И, действительно, не успел Солтан войти в дом, как из кустов неподалеку высунулась морда Сироты. Пес смотрел на хозяина, чуть склонив голову, но не подошел, даже когда тот вновь позвал его. А потом появилась из кустов еще одна собачья морда, и Солтан все понял. Сирота справлял свою свадьбу.

Некоторое время собаки внимательно разглядывали человека, потом Сирота выбежал из кустов, бросился к хозяину, ласкаясь, и вновь устремился к своей избраннице. Остановился, посмотрел на Солтана, повизгивая, призывая идти за ним. Пес звал его на свою свадьбу! Приглашал полюбоваться на невесту… Оценить выбор.

Выругавшись, Солтан поднял камень и швырнул в кусты. Раздался жалобный визг, Сирота, тоже взвизгнув, как будто камень попал в него, тотчас скрылся с глаз.

«Вот так–то, брат, – сказал Солтан сам себе, войдя в дом. – Они будут воспитывать детей и внуков, а ты кого? Собачьих ублюдков?»

В доме было не прибрано, как всегда, да еще протянулись по полу от порога грязные следы. Он с недоумением покосился на них, выглянул в окно. Поблескивая водой, цепочка следов тянулась через весь двор. Там, где стоял он, ожидая собаку, скопилась целая лужица.

Не раздумывая, Солтан взял топор, срубил сухой сук у яблони, вытесал пробку и, подойдя к колонке, несколькими ударами топора загнал деревяшку в трубу, откуда с шумом хлестала вода.

За ведром воды раз в два дня можно спуститься в село, а вот каково теперь придется соседям? Пусть побегают, вверх–вниз с ведрами, пока не надоест, может, тогда и вызовут мастера.

Несмотря на то, что Солтан решил идти в город спозаранок, спать он пока не собирался. Все равно пришлось бы ему лежать и час и два, а может, и все три, не сомкнув глаз. И что только в эти бессонные часы не лезло в голову! Иногда он спрашивал себя: что тебе надо? Лучше было бы, что ли, если бы просидел всю жизнь в Гарагоюнлу, копался бы день за днем в поле, да на огороде, ругался бы с женой из–за лопаты, брошенной во дворе, или таза, подвернувшегося под ноги? Сколько односельчан прожили так. Сами же говорят: вчера родились, завтра уже помирать. Все в один день слилось. А он, Солтан, мир повидал. Всю страну исколесил, из города в город, со стройки на стройку. В какие только переплеты не попадал, чего не перепробовал. И горького и сладкого. Жизнь годами меряют, а надо бы иначе. Если иначе, так он не одну, а три прожил, не пятьдесят ему, а сто пятьдесят. Может, и Сенем здесь ни при чем, может, просто устал он от жизни, как устают глубокие старики…

И так у него выходило все кругло, что оставалось лишь пожалеть соседей, всю жизнь прокопавшихся в земле. Только почему же тогда раскаленным углем жгла душу обида, стоило ему подумать о Сенем, об Османе и Алыше? Почему, как только начинает смеркаться, он уже мечется в злобе по дому в ожидании воркующего голоса Османа: «Ох, сынок, балуешь ты меня…»

Вот и сейчас он начал метаться. Снизу уже наползал запах жареной рыбы. Вот–вот послышится разомлевший голос Османа…

Но тут послышались совсем другие голоса. Возле колонки кричали соседки, пытаясь вытащить пробку, забитую Солтаном:

– Это он, бандит старый! – разорялась Хатыи Арвад. – Больше некому!

– Может быть, Гасан? – неуверенно спрашивала жена Касума.

– Гасан с покоса не возвращался! Вот и получается: мужиков наших угнали на покос, а тут делай, что хочешь, и заступиться некому!

«Сколько крику в одной женщине!» – подумал Солтан равнодушно.

– Сосед! – Хатын Арвад подскочила к самому окну, и теперь ее пронзительный крик вонзался в уши Солтана. – Зачем закрыл воду? Ну–ка выходи!

«Сколько крику в одной женщине и еще остается место для наглости!» – подумалСолтан,

– Прошу тебя, не связывайся с ним! – умоляла жена Касума. – У меня два полных ведра стоят. Возьми…

Солтаи возник на пороге своего дома и молча уставился на Хатын Арвад, скрестив руки на груди. И было что–то в его облике, в горящем презрением взгляде, в костлявом широкоскулом лице, в небрежно расстегнутой рубахе, обнажавшей седую шерсть на груди, что заставило Хатын Арвад испуганно отступить.

– Дядя, открой, пожалуйста, воду, – тихо попросила она.

Солтан покачал головой.

– Нет. Сходите за мастером, пусть поправит колонку.

Он повернулся и скрылся в доме, не слушая, что вслед ему кричат женщины.

Спать он лег поздно, утром, как всегда, проснулся разбитый, но мысль о том, что сегодня он побывает в городе, быстро взбодрила его. Автобуса Солтан не стал ждать, добрался до города попутной машиной, сунув шоферу пятерку вместо трояка: деньги он, привыкший за долгие годы к шальным заработкам, считать не любил.

Солтан бродил по городским, улицам, заходил в магазины, кое–что покупал для хозяйства, но все по мелочи: много ли ему одному надо? Да и не было здесь ничего такого, что не лежало бы на полках сельпо.

Но лишь оказавшись в магазине, где на прилавке под стеклом сверкали золотом и серебром часы, брошки, серьги, он понял, что заставило его сегодня, бросив все, отправиться в город. Он приехал за бусами!

Они тоже лежали под стеклом. Разные. Перламутровые, зеленые, прозрачно–желтые. Солтан искал фиолетовые, похожие на те… Были всякие, но таких не было. Он спросил продавщицу. С сомнением оглядев невзрачный костюм Солтана, она достала нехотя из–под прилавка красивую коробочку, раскрыла ее, и Солтан вздрогнул. Перед ним на черном бархате лежали его бусы, только новые и переливающиеся каким–то внутренним светом.

– Сколько? – спросил Солтан.

Продавщица с улыбкой поднесла к его глазам маленький картонный квадратик, свисающий на нитке с коробочки. Он увидел крупную трехзначную цифру, обрадовался и опечалился одновременно. Больше всего он боялся, что бусы окажутся дешевыми Стекляшками, как те. Однако на такую цену он не рассчитывал, таких денег у него не было. Ничего, он накопит и снова приедет за бусами. А потом извинится перед Сеием за грубость и отдаст ей коробочку, оборвав нитку с картонным квадратиком. Нет, просто вынет бусы и протянет ей, сказав смиренно: «Прости, Сенем, за грубость. Я достал их со дна озера…»

И это будет месть! Конечно, в конце концов Сенем узнает стоимость бус, и не станет ей с той минуты покоя.

Пообедав, он вышел на городскую площадь и остановился в раздумье, не зная, куда отправиться: сразу ли домой, в село, или завершить день здесь. Выпитое вино немного кружило голову, и когда он увидел на другом конце площади толпу, то направился именно туда.

На площади разместился передвижной зверинец. Наверное, в этом городе появился он впервые: люди восторженно разглядывали диковинных животных, ахали, задирая голову перед жирафой, хохотали над уморительными гримасами обезьян, забравшихся на большую пальму… Но больше всего людей толпилось вокруг бассейна, возведенного на площади из труб и пластика. Сначала Солтан, проталкиваясь в первые ряды, подумал, что люди дивятся самому бассейну, легкости его конструкций, но толпа неожиданно ахнула и раздалась. Солтан увидел, как взбурлила вода в бассейне: со дна медленно поднималось огромное, как бревно, чудовище. И вот уже над поверхностью появилась отвратительная пасть, полная кабаньих клыков. Чудовище с лязгом закрыло челюсти, снова широко открыло их, обнажив глубокую, как пещера, глотку. Толпа, окружившая бассейн, шарахнулась в стороны, передние отступали, задние, наоборот, стремились протиснуться вперед, подгоняемые любопытством. Стоявший возле Солтана высокий мужчина в шляпе насмешливо крикнул:

– Эй! Чего испугались? Крокодила никогда не видели?

– Это аджаха-а! Аджаха-а! – ответили из толпы потрясенные голоса.

– Какой там аджаха. Обыкновенный крокодил. Нильский крокодил. Такие в некоторых странах сотнями в реках живут…

Солтан вдруг явственно ощутил на себе пристальный взгляд животного. Крокодил смотрел на него в упор, словно бы хотел что–то сказать, что–то понятное им одним. Солтан не испугался. Его тянули от бассейна за рукав, кричали чуть не в ухо: «Отойди! Видишь, он на тебя уставился. Отойди, дурной!» Он не отходил, чувствуя, что и он должен что–то сказать чудовищу, но не в силах этого сделать, как и оно.

– Отойди, гражданин! – раздалось у Солтана за спиной повелительное, и на этот раз он посторонился. Мужчина в синем халате встал на его место, вытащил из корзины, которую держал в руках, большую рыбину и бросил ее прямо в раскрытую пасть крокодила. Челюсти сомкнулись и тотчас вновь раскрылись. Рыбы в пасти не было. Одна за другой летели в страшную пасть рыбины, корзина опустела, а крокодил все держал пасть открытой.

– Вот ненасытная утроба! – засмеялся мужчина в синем халате. – Нету больше, понял? Разве на тебя напасешься?

Вот–вот Солтан должен был понять, что он хотел сказать чудовищу, но в это время мужчина в халате произнес:

– Здорово, Солтан! Не узнаешь, что ли?

– Нет… Неужто Гусейн? – удивился тот, – Откуда ты взялся?

– Это я тебя должен спросить.

С Гусейном они не виделись вечность. Солтан даже удивился, что они узнали друг друга. И в молодости Гусейн был не слишком красив: огромный нос нависал над верхней губой, на правой щеке торчала крупная бородавка; время, конечно, не украсило его – нос покраснел, бородавка расползлась на всю щеку. Но именно по этим особым приметам и узнал его Солтан.

За те полгода, что провел он в селе, Гусейна вспомнили лишь однажды. Слышал – как–то Солтан такой разговор: мол, подался Гусейн из села в результате грязной истории. Обманом, по пьяному делу выменял у инвалида единственное его богатство – золотые часы, награду командира дивизии за мужество в боях. В селе с Гусейном перестали здороваться, девушки, хотя и мало тогда было женихов, завидев его, отворачивались.

– Ты что теперь делаешь–то? – спросил Солтан.

– Разве не видишь? Сторожем у этих вот крошек, – Гусейн кивнул в сторону бассейна, в котором погружался медленно на дно крокодил, понявший, что больше не дождется рыбы.

– Их что, много у тебя? – спросил Солтан небрежно, но внутренне весь напрягшись.

– Такой один. А еще есть детеныши. Да с ними забот немного, никуда не денутся. С обезьянами морока, того и гляди сетку перепрыгнут.

Солтан невольно посмотрел в ту сторону, где скакали по дереву, обнесенному сеткой, обезьяны. Возле обезьянника теперь никого не было, все толпились у бассейна. Гусейн, перехватив взгляд Солтана, ухмыльнулся:

– Называются знаешь как? При–ма–ты!

Гусейн важно поднял указательный палец, выпачканный рыбьей слизью.

– Это значит, самые первые, самые главные… Тьфу!

– Жратвы на них уходит, – вздохнул Солтан. – Страшное дело. Все село можно прокормить.

– Не говори! – охотно согласился Гусейн. – Иной раз прямо зло берет: такая закусь!

– Ты бы с крокодилами на троих соображал, – засмеялся Солтан. – Вино – твоё, закусь – их.

– Так и делаем, – самодовольно сказал Гусейн. – На все хватает: и на вино и на закусь. Стал бы я тут ошиваться…

– Слушай, а эти детеныши большие? – спросил Солтан, вспомнив, как уставился на него крокодил, словно пытаясь что–то спросить, и как сам смотрел на чудовище с немым вопросом,

– С Метр, наверное.

– И тоже рыбу жрут?

– Все жрут. Не гляди, что маленькие, друг друга и то проглотить готовы.

– Сколько, к примеру, рыбы в день ему надо?

– А черт его знает! Сколько ни дашь – все мало. Тебе–то зачем?

– Просто так, – задумчиво сказал Солтан.

– А то ко мне одна дамочка из Баку приставала: продай да продай! – проговорил Гусейн. – Буду, мол, его вместо собачки держать. Мода такая за границей. Большие деньги предлагала.

– Ну и как? – спросил Солтан, почувствовав, как гулко толкнулось в груди сердце.

– Не вышло, – с сожалением вздохнул Гусейн. – Ветеринар в отпуске был, без него акта не составишь.

– Ох, и гад же ты! – невольно вырвалось у Солтана. С трудом он удержался, чтобы не схватить Гусейна за вислый, бананом, нос, не дернуть вниз изо всех сил, чтобы раздался рев пострашнее звериного. Гусейн то ли понял эти слова как восхищенную оценку его способностей, то ли сам был не из робкого десятка, подмигнул:

– А ты думал!

И, расхохотавшись, добавил:

– Мол–сет, в нашем Гарагоюнлу нужен кому крокодил? А? Вместо собаки? Ветеринар вернулся, акт составим. Недорого возьму с земляков.

– Трепло ты, Гусейн! – заставил себя усмехнуться Солтан. – Ладно, прощай… Отсюда куда поедете?

– В соседний район, – ответил Гусейн. – Культуру нести в массы.

Все это время Солтан стоял, щупая четвертную в кармане, и думал, что надо бы закрепить разговор с Гусейном. Так… На всякий случай… Купить бы в самом деле да запустить в озеро аджаху, чтобы он там всю рыбу сожрал, какая есть! Такой подберет вчистую, ни одной Осману не оставит!

Хмель у Солтана постепенно прошел, площадь он покинул чуть ли не бегом. Долго стоял на автобусной остановке и отплевывался: «Э, э, совсем плохой человек. И я с ним совсем плохой стал… Какое у него прозвище было в селе? А-а, вспомнил: Гусейн–гиена! Самое место ему в зверинце!»

* * *

Говорят, каждая пора жизни имеет свои преимущества. В старости к человеку приходит мудрость.

К Гафароглы мудрость, похоже, не пришла. Нежился бы он сейчас на лавочке возле правления, где проводил обычно большую часть дня, размышляя о скоротечности всего сущего, важно кивал бы на почтительные приветствия прохожих, вел бы неторопливую беседу с белоголовыми, как сам, стариками, учил бы уму–разуму внуков…

А вместо этого Гафароглы, хрипя, задыхаясь, тяжело переступая с ноги на ногу, шел с косой по лугу–вслед косарям. Сначала держался, даже сердился: «Давай, ребята, нажимай, пятки обрежу!» Его жалели, из уважения косили помедленнее, чтобы Гафароглы не отставал, но мало–помалу втянулись в общий ритм, забыли про старика, и теперь– он в одиночестве, далеко позади всех, бессильно шаркал косой, уже понимая, что этот покос для него – последний, но не желая сдаваться. Никто не сказал ему: «Слушай, Га–фарйглы, не по годам работа…» Все посчитали естественным, что старик пришел вместе с молодыми. Наоборот, если бы не пришел – это сразу было бы замечено. В Гарагоюнлу привыкли, что ни одно серьезное дело не обходится без Гафароглы. Давно уже не был он председателем – возглавлял теперь колхоз его сын, Алекпер, образованный и дельный человек, но для села старик оставался все тем же Гафароглы, которого оно знало на протяжении многих лет. Даже Алекпер, хотя и считал блажью решение отца отправиться вместе со всеми на покос, не стал возражать.

Впрочем, с того самого дня, как Алекпера избрали председателем, они вообще старались не вмешиваться в дела друг друга. Даже зная порой, что сын не прав, старик отмалчивался, советы никого еще не научили жить, учит сама жизнь…

Так он и отвечал тем, кто обращался к нему по старой памяти с просьбой подсказать Алекперу верное решение.

Никто не знал о разговоре, который произошел между Гафароглы и Алекпером через год после того, как он стал председателем. «Отец! – сказал тогда Алекпер. – Ты знаешь, как я тебя уважаю. Ты научил меня многому. Спасибо. Но я никогда не стану настоящим руководителем, если и дальше буду смотреть на все твоими глазами! Скажи, разве я неправ?» Гафароглы долго думал, прежде чем ответить, но зато голос его не дрогнул, когда он произнес, наконец: «Ты прав, сынок! Мир меняется. Меняют его не старики, а молодые. Так всегда было, так всегда будет. Иначе жизнь остановится».

…Старик совсем выдохся. Болел бок. Ему очень хотелось лечь, вытянуться на охапке свежескошенной травы, дать отдых усталому телу, но, словно боясь, что не сможет подняться, он остался на ногах – стоял, опираясь неловко о косу. Бок болел все сильней. Гафароглы ощупал его: пальцы скользнули по рукоятке плети, заткнутой за пояс. Ножка косули – рукоятка – уткнулась копытцем в тело, мешала двигаться. Гафароглы в который раз выругал себя: пора бы перестать форсить, ни к чему плеть, давно уже не садился в седло и вряд ли сумеет сесть. Но, выругавшись, знал, что все равно не сумеет отказаться от старой своей привычки. Расстаться с плетью было выше его сил. Это значило бы, что Гафароглы уже не сможет вдеть ногу в стремя. Это значило бы, что Гафароглы уже не мужчина.

Ветер, все эти дни гулявший вдоль долины Пир–калем, нагнал тучи и стих. Было душно и влажно. Ласточки стригли воздух над самой землей. Собирался дождь. Успеть бы сгрести сено, пока он не пришел…

Но косари уходили все дальше и дальше, словно не замечали ни туч, низко нависших над долиной, ни душной предгрозовой тишины, нарушаемой лишь стрекотом сенокосилок. Старик приложил ладони ко рту и закричал. Никто не услышал его. Он крикнул еще и еще – безрезультатно. Тогда он, преодолев усталость и слабость, заспешил на край луга, где уже едва различались фигурки косарей. «Будто и не в деревне родились! – в который раз горестно удивлялся он неповоротливости односельчан. – Будто их не касается…»

С опаской поглядывая на клубившиеся тучи, старик доковылял, наконец, до Касума, отставшего от других, крикнул издали:

– Бригадир! Ты что, не видишь, зальет сейчас все!

– Вижу! – откликнулся Касум. – Председатель приказал косить – дождь не дождь – все равно. Потом, говорит, высушим… Торопит. На других лугах трава ждет.

– Ну вот что! – В голосе Гафароглы зазвенели давно забытые нотки. – Кончайте косить, сгребайте сено!