Текст книги "Первый толчок"

Автор книги: Сабир Азери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

САБИР АЗЕРИ
ПЕРВЫЙ ТОЛЧОК
ПОВЕСТЬ

Перевод В. Комиссарова

…Случилось это в один из осенних праздничных дней, когда в селении Гарагоюнлу решили отметить столь удачно прошедший год. Урожай был уже собран, свадьбы – сыграны. В клубе вручали премии передовикам.

И вдруг стены клуба дрогнули, сорвался и с грохотом упал на сцену занавес вместе с карнизом, маятником закачалась, забренчала всеми своими стеклянными подвесками люстра.

Люди с криком бросились из клуба.

Страшный гул, многократно усиленный эхом, раздался с той стороны, где на взгорье стояли дома учителя Гасана, бригадира Касума и шофера Солтана. На глазах потрясенных людей от горы стал отделяться, сползая вместе с домами, каменистый ее бок. Он сползал медленно, дома все держались на нем, не распадаясь, только подпрыгивая, подскакивая, словно в каком–то дьявольском танце.

Первым рухнул дом Солтана, стоявший ближе всех к краю, затем – дома Касума и Гасана. Взлетели обломки, все окуталось тучей пыли; тучу повлекло вниз с нарастающей скоростью, а когда она рассеялась, новьгё, бурый, в глубоких расщелинах склон. предстал перед людьми. Таким он был, наверное, миллионы лет назад.

На минуту все застыли, охваченные ужасом, а потом бросились в разные стороны. Перед клубом осталась кучка людей. Здесь были не только пострадавшие; стоял Алекпер – председатель и его отец Гафароглы, и колчерукий Наджаф…

Первым к развалинам двинулся Алекпер, за ним остальные. И толпа, только что в панике разбегавшаяся по своим домам, стала редеть: то один, то другой останавливался, потоптавшись в нерешительности, возвращался и догонял тех, кто спешил к рухнувшему склону.

Рыдали женщины, утешая оставшихся без крова; перекликались мужчины, вытаскивая из–под обломков остатки домашней утвари и с опаской поглядывая при этом, на голый каменистый склон, нависший над руинами. Алекпер, осунувшийся за считанные минуты, с проступившей черной щетиной на свежевыбритых щеках, кричал: «Людей ищите, людей спасайте!» Ему объясняли вновь и вновь: все живы, все были в клубе, но он повхорял вновь и вновь: «Людей спасайте, людей… Гасан где? Ребятишки его где? Касум? Где Касум?..»

Касум стоял рядом, но не откликался. Словно что–то замкнулось в его сознании. Он хотел крикнуть всем, чтобы уходили в укрытие; он, солдат, провоевавший четыре года, твердо знал, что надо делать, когда рушится все вокруг. Эта мысль совершенно заслоняла другую – то, что он стоит перёд развалинами своего дома!

Пришла большая беда, и люди, совсем еще недавно занятые своими делами, самые мелкие из которых казались им более важными, чем самые важные дела соседей, бросились на помощь. Так всегда было, так всегда будет. И все–таки это выглядело настоящим чудом, даже среди всех чудес, случившихся в Гарагоюнлу за последнее время,

* * *

Эти дома стояли на самой окраине Гарагоюнлу. Все село раскинулось у подножия холма, упираясь в него крайними строениями, а три дома лепились на самом косогоре.

Человеку постороннему было бы непонятно: то ли село из–за тесноты в долине полезло в гору, то ли, наоборот, из–за тесноты на горе спустилось в долину. В самом же Гарагоюнлу, конечно же, все прекрасно знали, что на косогоре остались дома трех упрямцев – Гасана, Касума и Солтана, не захотевших переселиться вместе со всеми ближе к полям и огородам.

Каждый из них имел свои причины не трогаться со старого места.

Бригадир Касум откладывал переезд из года в год. С раннего утра до позднего вечера его плотная коротконогая фигура мелькала то в одном конце села, то в другом. Всюду он хотел поспеть, во все вмешивался, заранее, на всякий случай ругался с трактористами – чтобы лучше обрабатывали землю, с водовозом – чтобы не опоздал пригнать бочку в поле, с пастухом – чтобы стадо не забредало в посевы…

– Когда переезжать? Когда–а–а? – обычно говорил он. – Не видите: весь день кручусь как заведенный…

У Гасана–учителя причина была хотя и схожей, но иной. Два года назад Гасан выиграл по лотерее «Запорожца»; от неожиданной радости он стал сам не свой, ходил целыми днями вокруг машины, гладил ее капот и крылья, забравшись в кабину, осторожно давил на педали. Водить машину он тогда еще не умел, но каждый вечер мыл ее, освобождая сверкающие лаком поверхности от воображаемой многокилометровой грязи и пыли. Водопроводная колонка стоила возле самого дома бригадира Касума, и каждый раз, когда Касум видел учителя с ведром возле колонки, он кричал в тревоге:

– Сосед, не нажимай так на ручку, опять сломаешь!

– Что значит «опять»? – с достоинством выпрямлялся Гасан. – Когда это я ломал?

– Я не знаю, кто ее ломает! – горячился Касум. – Ты, Солтан или сам черт! Но мне надоело ее чинить!

Колонка действительно то и дело портилась. Кто сломал ее – осталось тайной, но вода из трубы время от времени начинала – сама по себе течь маленьким водопадом. Касум, если оказывался дома, выбегал с проклятьями, кое–как прилаживал ручку, а через день все повторялось сначала. Давно пора было вызвать мастера, исправить колонку. И Касум, и Гасан, и даже. Солтан так бы и сделали, если бы считали ее своей, на в том–то и беда, что считалась она общей. Теперь ею пользовались три семьи, а раньше воду из нее брало полсела.

И потом им, правда, было некогда: Касум весь день носился по селу с распоряжениями, Гасан возился со своим «Запорожцем» – сначала мыл его и тер, затем принялся строить для него гараж, а когда пришло время, стал ездить и даже, осмелев, подолгу копался в моторе, если двигатель не заводился. О сломанной колонке беспокоился Касум – это верно, но как же не беспокоиться, если вода из нее хлестала чуть ли не на порог его дома!

Причину, по которой не переселился в долину Солтан, тоже хорошо знали в селе. Солтан был человек одинокий, замкнутый, сторонящийся людей. Зачем ему переселяться ближе к людям, если он не нуждался в них и даже избегал? Бывало, и на работе от него лишнего слова не могли добиться, а уж после работы и вовсе – буркнет в ответ и отвернется. Xqrn он родился и вырос в селе, многие считали его приезжим. В каком–то смысле они были правы: Солтан вернулся в Гарагоюнлу только прошлой зимой. Где носило его два с лишним десятка лет – никто не знал. Большую часть времени Солтан проводил дома, даже в клуб не ходил. Из дома – на работу, с работы – домой. Тропинка к его крыльцу заросла бурьяном, да и сам дом производил впечатление нежилого: шелушащаяся краска на двери и балконе, тусклые, давно не мытые стекла окон, среди которых попадались серые фанерные заплаты.

Первое время Касум и с ним ругался из–за колонки, а потом махнул рукой, поняв, что только зря портит нервы.

…В тот день Касум возвращался с лугов. Головки клевера свисали у него с ботинок, штаны были испачканы пыльцой, к карману пиджака прицепился репей; он не замечал беспорядка в одежде, увлеченный своими мыслями. Собственно, мысль была одна: травы в долине Пиркалем созрели, пора начинать сенокос. Остальные сопутствовали главной, и самой настойчивой из них была мысль о том, что надо бы допросить Гасана–учителя прислать на подмогу колхозу старшеклассников. Другому Гасан, может быть, и отказал бы, но соседа, конечно, уважит… Старшеклассники каждый год выходили на луг, но Касуму было приятно думать, что без него дело не сдвинется, что он – всему голова, и осуждать его за эту слабость никак нельзя: это куда лучше, чем перекладывать свои обязанности на плечи других.

Солнце уже садилось, когда Касум подходил к дому. Еще издали он услышал знакомые звуки – словно гоготала курица, у которой в горле застряло кукурузное зерно, а когда этот гогот временами обрывался, был слышен плеск воды. Касум ускорид шаги. Ну, так и есть, привычная картина!

Выкатив «Запорожец», из гаража, Ёесь в поту н грязных масляных пятнах, Гасан копался в моторе, затем садился в кабину и. пытался завести машину, «Запорожец» гоготал, выплевывал из глушителя сгусток сизого дыма и снова умолкал. А неподалеку, искрясь в лучах заходящего солнца, била из колон-i ки струя воды,

– Сосед! – возмущенно закричал Касум, забыв о своем намерении обратиться к нему с важной просьбой. – Ну, неужели трудно тебе два шага в сторону сделать, заткнуть глотку этой проклятой!

Прежде чем ответить, Гасан заставил мотор раз пять гоготнуть, машину не завел и выругался.

– Да чинил я ее только что! Опять хлещет. Надо мастера звать.

– Вот и позови.

– Почему я должен?

– А почему я? Ты больше всех пользуешься, десять раз в день ишака своего моешь! Гасан неожиданно рассмеялся:

– Вот это верно сказал. Ишак, а не машина! Еще упрямее. Только я ее переупрямлю!

И Гасан вновь нырнул под крышку капота, выставив тощий зад.

Как ни оскорбительно разговаривать с человеком, повернувшимся к тебе задом, Касум не отступил:

– Слушай, у тебя машина. Что тебе стоит привезти мастера! А в другой раз я приглашу. Некогда мне сейчас, понимаешь? Ни дня, ни ночи… Баллах, клянусь могилой отца, голову почесать некогда! Сенокос! Хотел как раз тебя просить: не мог бы ты своих школьников…

– А-а, – обрадовано закричал Гасан. – Нашел! Винт не завернут!

Он забрался в кабину, машина вновь загоготала и, наконец, завелась. Из окошка высунулось довольное лицо Гасана.

– Прости, сосед, тороплюсь. С утра к теще должен был ехать за женой, за ребятишками. Хатын Арвад сейчас небось тень мою топчет.

Узнав, что сварливой учительши нет дома, Касум осмелел и так стукнул кулаком по машине, что капот закрылся.

– Погоди! Ну, заверни по дороге к мастеру. Прошу тебя. Смотри, весь двор залило. У людей воды не хватает, а тут попусту льется!

– Каждому свое! – засмеялся Гасан. – У них – огороды, у нас – вода.

– Чему только ты детей в школе учишь! – в сердцах воскликнул Касум.

– Наукам, наукам, дорогой! – важно ответил Гасан. – Отойди–ка, я поехал.

Касум проводил взглядом удаляющуюся машину, плюнул ей вслед и-направился к колонке.

На этот раз ручку приладить не удалось; как ни старался Касум, вода все равно продолжала бежать. Вконец измучившись, он нашарил в кармане тряпицу, туго скатал ее и попытался заткнуть трубу, из которой била струя. При этом он неосторожно зажал ее ладонью, струя брызнула вбок фонтаном – прямо ему в рукав. Касум даже задохнулся от острого холода, как боль, кольнувшего сердце.

– Провались ты! – в бешенстве закричал он, отряхиваясь, что было в общем–то бесполезно, поскольку насквозь промокли не только пиджак и брюки, но даже нижнее белье. – Больше не прикоснусь, пусть все затопит!

Касум заспешил домой, стараясь не наступать в лужу, протянувшуюся от колонки к его двору. Нет, что–то надо было делать, и правда, вскоре Затопит дом!

Через несколько минут он уже вновь был возле колонки с лопатой в руках. Привычно, споро Касум вырыл канавку, отводя воду в сторону от своего дома, выброшенной землей засыпал лужу и облегченно вздохнул: вода с веселым журчанием потекла по новому руслу.

Он уже заканчивал работу, когда из соседнего дома вышел Солтан – кряжистый, но чрезвычайно, до болезненности худой человек. Оглянувшись с опаской по сторонам; но не Заметив тем не менее в сгущавшихся сумерках Касума за колонкой, он вскинул на плечи тяжелый мешок и зашагал по тропинке, ведущей к озеру. Касум хотел, окликнуть соседа, да не стал; пусть идет своей дорогой, лучше не связываться с этим сумасшедшим, что ни скажи – вспыхивает, как порох!

Касум еще раз полюбовался своей работой, подивился, как он раньше не додумался отвести воду в сторону, и отправился домой. Единственно, чем остался он недоволен – не успел попросить Гасана прислать школьников на сенокос,

* * *

Между тем Солтан, то и дело поправляя сползав–ший с плеч мешок, продолжал свой путь к озеру. Стало совсем темно. Узкая тропка среди зарослей ежевики карабкалась в гору, под тяжестью мешка Солтан сгибался в три погибели, порой вынужден был, чтобы удержать равновесие, хвататься за колючие кусты, царапая в кровь руки. Время от времени он останавливался, отдуваясь и думая: не повернуть ли назад? Но каждый раз, когда ему приходила в голову эта мысль, он заставлял себя вспоминать вчерашний день; воспоминание подстегивало его, как удар кнута, – стиснув зубы, Солтан бросался вперед, шатаясь под тяжестью мешка, и чуть ли не бегом преодолевал крутой подъем.

…Вчера берег озера, как всегда, был усеян ребятишками: они играли, купались, загорали, ловили рыбу. Удочки у них были самодельные – крепкие прутья с леской, поплавком из пробки и грузилом из. кусочка свинца, сплюснутого на леске крепкими ребячьими зубами. В. руках у сына Османа красовался спиннинг, блистающий на солнце лаком, с крепкой дюралевой рукояткой, оглушительно, как автомат, трещавший катушкой. Широко размахнувшись, Алыш забрасывал блесну в самые дальние места, где всегда стояла рыба. Через несколько минут раздавался ликующий крик, над водой взвивалась рыбина и летела прямо в руки Алыша. У ребят на кукане плавали по три–четыре рыбки, возле Алыша вода всплескивалась от добычи. В конце концов ребята, оставив удочки, столпились возле удачливого рыболова, с восхищенной завистью наблюдая, как ловко он управляется со своей новой снастью.

Солтан, увидев эту картину, выругался сквозь зубы. Против Алыша – черноволосого, худощавого, улыбчивого паренька, он ничего не имел, да и не мог иметь.: ведь тот был сыном Сенем! Если бы мальчишка ловил рыбу для себя или для кого–нибудь… Но ловил он ее для отца, Османа!

Дом Османа стоял у подножия горы. Каждый вечер Солтан, вернувшись с работы, вдыхал ненавистный ему запах жареной рыбы и слышал внизу под собой веселый голос, восклицавший всегда одно и то же:

– Ах, сынок, опять ты отца балуешь. Ничего мне не надо – была бы жареная рыбка… Прямо слюнки текут. Ого, какая огромная, на всю сковородку. Что бы я без тебя, сынок, делал?

У Османа, наверное, и впрямь текли слюнки: голос у него в это время дрожал и как бы плыл. Солтан уходил в самую дальнюю комнату, чтобы не слышать.

Он и на озере перестал появляться из–за этого: лучше не видеть, как ликующий Алыш выхватывает из воды одну рыбу за другой.

Как прежде Солтан любил озеро! Оно лежало среди горных лугов, среди шелковистых трав, чистейшее, прозрачное, словно слезинка. На фронте тяжкими морозными ночами снилось ему в окопе это озеро. Не дом, не родные – озеро в предзакатный час, когда на его поверхности расходятся бесшумные круги от играющей в глубине рыбы. Озеро и Сенем, идущая босиком по берегу. Он просыпался с замерзшими слезинками на щеках.

Теперь Солтан ненавидел его. Иногда казалось: если бы мог – прорубил в скале щель и спустил бы воду. Даже дом Османа, где он постоянно видел Сенем, не вызывал у него такой неприязни. Оно предало его, это озеро; сколько раз сидели они с Сенем на берегу – влюбленные, счастливые, мечтали о близкой свадьбе; – теперь ее сын ловит здесь рыбку для ее мужа… Сколько лет прошло, все, казалось бы, должно было выгореть в душе Солтана. Все и выгорело, а это осталось.

На войну Солтан уходил юношей, чуть постарше, чем сейчас Алыш, таким же стройным и черноволосым. Вернулся через три года, уже не юношей – мужчиной, сильным, кряжистым, с седой прядью в волосах. Мать, увидев сына, хотела обнять его, но не смогла дотянуться, и тогда он встал перед ней на колени, чтобы она могла, как раньше, прижать его голову к своей груди. Мать обняла Солтана, вдохнула родной запах его волос и стала перебирать сухонькими пальцами боевые награды. Сестра стояла в сторонке и тихонько плакала. Потом приходили поздравлять с возвращением соседи, родственники. Навестил Солтана и Гафароглы, председатель, долго расспрашивал о фронтовых дорогах, о порядках в других странах, через которые шел с боями земляк–солдат. Солтан рассказывал; нельзя было не рассказывать; когда спрашивает Гафароглы. Но, выбрав минуту, шепнул сестре: «Сенем знает, что я приехал?» Она кивнула и заплакала навзрыд…

В жизни Солтана было всего несколько мгновений, которые остались не только в памяти – в памяти осталось многое, но и в чувствах. Бомбежка под Сталинградом, когда вокруг горела земля, пропитанная нефтью, а он лежал с перебитой осколком ногой.„

День Победы… И еще те минуты, когда он спросил о Сенем, а сестра заплакала навзрыд. Стоило Солтану вспомнить об этих мгновениях, и у него начинало бешено колотиться сердце.

«..Сейчас сердце у. него «выпрыгивало из груди совсем по иной причине – давали о себе знать крутой подъем и тяжесть мешка. Но Солтану казалось, что задыхается он, вспомнив былое.

Выйдя на берег озера, Солтан с облегчением скинул мешок с плеч и уселся возле него на траву. Он отдыхал и вместе с тем ждал, когда месяц поднимется повыше и темнота рассеется. Но вот наконец прозрачный серпик месяца выплыл из–за гор, поверхность озера тускло заблистала, заискрилась. Чуть слышно шелестели камыши, словно переговаривались шепотом друг с другом. Тревожный, печальный крик Анадиля замирал вдали: «Нашел ли?», «Не нашел…», «Нашел ли?», «Не нашел…». Эх, странная ты птица, анадиль! Летаешь над камышами изо дня в день, из года в год, из века в век и все ищешь, ищешь… Что? Потерянную любовь? Утраченное счастье? Или себя потеряла? Никто тебя никогда не видел, и, может быть, ты не птица вовсе, а только эхо того вопроса, который каждый задает себе… Нашел ли? Не нашел…

Солтан тяжело вздохнул, развязал мешок, зачерпнул горсть остро пахнувшего жмыха и принялся расшвыривать его по озеру, стараясь попасть в те места, откуда вчера Алыш чаще всего вытаскивал рыбу. Тяжелые, липкие комья летели вдоль серебристой лунной дорожки, с плеском разбивая ее.

– Поешь ты теперь рыбки! – бормотал Солтан. – Подберешь слюнки!

Он перекидал в озеро все крупные комья, когда близкий шорох заставил его оглянуться. Шорох не испугал Солтана, он был не из боязливых и к тому же знал: кто бы ни застал его сейчас, связываться не станет, чтобы не наживать себе врага, в Гарагоюнлу уже знали его нрав! И все же, оглянувшись, Солтан испуганно присел, стараясь слиться с кустами, вжаться в траву, чтобы остаться незамеченным.

По берегу шла Сенем.

Она прошла мимо, не заметив Солтана, и он перевел дух. Выпрямился, посмотрел ей вслед и неожиданно для себя окликнул. Тихо, одними губами. Однако она услышала.

Он не знал, зачем это сделал. Наверное, причиной тому был лунный свет, преобразивший лицо женщины. Давно уже Сенем потеряла девичью свою красоту В лице ее все как бы опустилось: углы губ, глаз, даже морщинки на висках стремились сползти вниз. И вся она, потеряв горделивую осанку, словно бы осела, стала меньше ростом. Но в лунном скрадывающем свете Сенем снова предстала перед Солтаном юной и прекрасной.

Она не удивилась, как будто ждала этой встречи, поздоровалась в стояла молча.

– Ты откуда? – хрипло спросил Солтан, хотя видел, что она шла с граблями на плече, а теперь опирается на них. – С покоса, что ли? Чего со всеми не пошла?

Он задавал вопросы, не ожидая ответов, только бы

Сенем сама не спросила, что делает он здесь, что за мешок валяется у него в ногах и что это рассыпано по траве?

– Как живешь, Солтан? – тихо спросила женщина.

– Лучше всех! – ответил он с вызовом,

– Долго тебя не было…

– Разве?

– Совсем чужой стал. И говоришь, как чужой. Раньше ты был добрый…

– Зачем, вспоминать, что было раньше… – Ты никогда не вспоминаешь?

– Слушай, иди своей дорогой! Я тебя не звал.

– А мне показалось…

Конечно, давно пора забыть прошлое. Он думал – забыл, иначе не вернулся бы. Но вернулся, и вспыхнули вдуше угли, давно покрытые пеплом. Что это было? Прежняя любовь? Какая там любовь, когда седая прядь – след войны – совсем затерялась среди других таких же, а лицо прорезали морщины. Прежняя обида, злость за несложившуюся жизнь, за лютое одиночество, которое началось двадцать с лишним. лет назад и продолжалось все это время?

С тех пор, как Солтан вновь вернулся в село, им не Доводилось встречаться наедине; на людях едва кивали друг другу, старались поскорее разойтись. Но уж лучше так, чем стоять на берегу озера, где все напоминало им о счастливом прошлом, и говорить грубости.

– Хорошо, я уйду. Только, Солтан, родной, прошу тебя: не делай этого…

Слово «родной» ошеломило Солтана, заслонив все другие. В его сознании жила не одна–, а несколько Сенем. Тоненькая, грациозная девушка, почти девочка, с которой оци так любили бродить по берегу озера. Он был тогда необыкновенно смешлив – из тех весельчаков, про которых говорят: «У них десны на солнышке загорают!» Сенем всплескивала руками: «Вчера председатель Гафароглы опять сердился. Почему, говорит, жеребец Гырат все время ржет по вечерам? Ему объясняют: это, мол, не Гырат, это – Солтан на озере… Родной, я не хочу, чтобы над тобой потешались!» Солтан обещал сдерживаться, но через минуту, забывшись, опять хохотал так, что эхом откликались горы. Сенем зажимала ему ладошкой рот. Ладошка была легкая и нежная, как прядь козьего пуха, и пахло от нее чуть слышно духами, хотя Сенем никогда не душилась. Солтан, схватив ее за руку, притягивал к себе… И опять она говорила: «Родной, не надо…»

И были другие Сенем. Рыдающая молодая женщина, когда он, узнав о ее замужестве, бросил ей в лицо оскорбление, прежде чем уйти из села… Пожилая Сенем–соседка, заботливо зовущая мужа и сына: «Осман! Алыыш! Идите ужинать!»…

«Родной…» Это говорила та, первая Сенем!

Она шагнула к мешку, нагнулась и протянула руку. Солтан, опомнившись, поспешно перехватил ее. Ладонь была холодной, твердой и грубой, как долго пролежавший в земле камень. На Солтана пахнуло от Женщины запахом сырой травы.

– Не трогай! – крикнул он.

– Ты никогда на меня не кричал, – укоризненно произнесла женщина.

Все было в ней чужим, другим, а голос не изменился. Голос принадлежал той, первой Сенем. Едва она начинала говорить, как Солтан терялся.

– Не вспоминай! – буркнул он. – Прошу тебя… Быстрым движением Сенем расстегнула верхние пуговицы рубашки и сняла с шеи нитку с тускло блеснувшими синими стекляшками.

– Что это? – спросил он, стараясь не смотреть на обнаженную грудь женщины.

– Бусы. Твой подарок.

Солтан вспомнил. Сенем подарила ему часы, а он ей – бусы. Ни у кого из парней в селе не было часов, он очень гордился подарком. На фронте, боясь разбить, редко носил на руке, чаще, как амулет – на груди. Но когда узнал, что Сенем, не дождавшись, вышла замуж за Османа, он снял их, ударил о камень. Стекло разлетелось, но часы шли. Солтан– сапогом растоптал их, раздавил, смешал с землей…

Эх, лучше не вспоминать!

Сенем носком ботинка потрогала рассыпанные по траве, слипшиеся комки.

– Ты убьешь озеро, Солтан…

– Чего болтаешь! – крикнул он. – Рыбу подкармливаю!

– Что с тобой стало, – сказала Сенем с тоской. – Что с тобой стало!

– Какое тебе дело до меня? – снова взвился Солтан. – У тебя есть о ком думать. А меня не трогай!

Он никак не мог закурить. Третья сигарета ломалась в его прыгающих пальцах. Сенем плакала. Когда она прежде, еще в той жизни, плакала, Солтан, забыв все, бросался ее утешать: Целовал мокрые глаза, слизывал языком соленые капли, нежно перебирал пряди волос. И сейчас все его существо рванулось к Сенем, он даже руки протянул, чтобы обнять, успокоить. Но перед ним стояла другая, чужая женщина, жена Османа. У него не было ни права, ни желания обнимать ее, утешая.

– Родной, у тебя окаменело сердце, – всхлипывала Сенем. – Как можно жить с таким сердцем?

И опять он дрогнул.

– Помнишь, я стеснялась твоего смеха, – продолжала между тем Сенем. – Ты хохотал, как будто ржал Гырат. Сейчас об одном мечтаю: услышать твой смех.

– Гырат давно околел, а я отсмеялся.

Женщина улыбнулась сквозь слезы, взяла его за руку, и на этот раз ее прикосновение не показалось Солтану таким холодным и грубым. Его бил озноб. Он чувствовал, что еще немного, и женщина победит его. Мысль эта ужаснула Солтана. Столько лет он провел с сознанием своего горя, так привык к нему и привык объяснять свою неприкаянность этим горем, что уже не представлял себе иного Состояния. Не раз он мог бы создать семью, но не стал этого делать, уверяя себя и других, что хорошо знает – цену любви. Одинокий человек – перекати–поле, сегодня здесь, завтра там; год шел за годом, где только не побывал Солтан, чего не насмотрелся… Ни за что не зацепилась его душа, обожженная изменой любимой. Никто не мог бы сейчас сказать, как сложилась бы жизнь Солтана, не случись с ним этой беды, но раз случилась она, можно было и не искать других причин его несчастливой судьбы. Нет, он не мог, не имел права примириться с прошлым, иначе ему пришлось бы признать всю свою жизнь страшной ошибкой.

И поняв это, он сказал:

– Дай–ка бусы!

Сенем доверчиво протянула ему нитку бус, сказала, успокаиваясь:

– Посмотри, они обкатались на груди, как камешки на берегу…

Солтан размахнулся и кинул бусы в озеро. Они упали с таким же плеском, как падали слипшиеся комки из мешка.

Женщина ахнула, закрыла лицо ладонями, словно он швырнул в воду живое и дорогое ей существо.

– Иди! – сурово сказал Солтан. – Да смотри получше за своим Османом: подавится когда–нибудь рыбьей костью, плакать будешь!

Сенем молча повернулась и, тяжело опираясь на грабли, пошла от него прочь. А Солтан, оставшись один, в бешенстве бросился топтать бумажный мешок. Он разорвал его и разметал клочья по берегу, каблуками и носками сапог стараясь зарыть в землю остатки прикормки.

Солтан бросил последний взгляд на озеро. Рыба играла. Множество больших и малых, сверкающих кругов расходились по воде. Солтан едва не вскрикнул: каждый был с ожерельем, он различал в них даже отдельные бусинки–стекляшки.

* * *

Для многих самыми трудными в военное лихолетье были первые годы, для Сенем – последний. Война подходила к концу, но кончились и силы у девушки. Всем было трудно, Сенем – особенно.

Председатель Гафароглы повторял каждый день: «На фронте ваши братья, мужья, отцы. Им ещё труднее». У Сенем на фронте были сначала трое: Солтан, отец и брат. Потом остался один Солтан. Но и от него уже давно не было писем.

Мать слегла, когда пришла похоронная на мужа, а следом и на сына. Вся работа в поле, на огороде и по дому легла на плечи Сенем.

В тот день она совсем выдохлась: кетмень валился из рук. Домой вернулась затемно. С трудом открыв калитку, вошла во двор. Худющий, с выпирающими ребрами пес встретил ее радостным визгом, пытался лизнуть руку, но она грубо оттолкнула, его; заскулив, он потащился в угол двора, откуда с недоумением уставился на хозяйку, прежде всегда ласковую с ним.

Свет в доме не горел. Девушка подумала, что матери, наверное, стало хуже – даже лампу не смогла зажечь, но мысль эта не заставила ее двигаться быстрее, усталое равнодушие охватило Сенем,

«Опять начнет говорить об Османе, – подумала она, представив себе стонущий голос матери. – Опять уговаривать…»

Собравшись с силами, Сенем переступила порог.

– Пришла, доченька? – раздалось в темноте. – Зажги свет. Керосина – на донышке, только–только тебе раздеться да поужинать.

Бледный свет «семилинейки» разливался по комнате, выхватывая из темноты желтое, как шафран, лицо матери, лежащей на топчане. Сенем приложила ладонь к ее лбу.

– У тебя температура!

– Наверное. Во рту все пересохло. Дай попить…

– Потерпи, сейчас чайник поставлю…

– Что ты, на ночь глядя!

Но Сенем уже была во дворе. Накидав в очаг сухих хлопковых стеблей, разожгла огонь, поставила старый, закопченный чайник, накидала в него айвовых шкурок.

Днем на поле она работала в одной легкой кофте, сейчас вечерний холод давал себя знать. Присев у очага, Сенем с наслаждением подставляла огню лицо, грудь, колени и не заметила, как, согревшись, задремала. Сквозь дрему подумала: «Если Солтана убили, и я жить не стану. Это не жизнь…» Очнулась она все от того же холода. Огонь погас, чайник остыл. Ругая себя на чем свет стоит, Сенем вспомнила, что сушняка–хлопчатника не осталось. Она попыталась нащупать впотьмах хотя бы несколько завалящих стебельков, но тщетно. Вконец отчаявшись, она разыскала топор в сарае и отправилась в сад. От него осталось всего семь деревьев: тутовник, две яблони, остальные – абрикосы. Они стояли едва различимые в темноте. На первый, взгляд могло показаться, что все здесь по–прежнему, как несколько лет назад, но Сенем знала, сколько деревьев они срубили за эти годы на дрова. Да разве только они? Гарагоюнлу облысело, как голова у старика. Даже в знаменитом на всю округу соловьином саду Мусы Киши деревья можно было нынче пересчитать по пальцам. Не пели среди них больше соловьи, хозяйничали вороны да сороки. И самого Мусы Киши уже нет. Перед смертью взял он двустволку и принялся палить по воронью. В сорочонка на верхушке груши выпустил четыре заряда, а тот все сидел и клевал желтый спелый плод. Так, и упал на, землю вместе с грушей… В ту ночь Муса Киши умер. А вороны и сороки по–прежнему с раннего утра сидят в его поредевшем саду.

Сенем передвигалась от одного дерева к другому, нащупывая сухие ветки. Больше всего их было на тутовнике, но ей жаль было рубить старика: столько счастливых воспоминаний было связано с ним! Она даже улыбнулась измученно, сразу представив себе перепачканные тутой лица Солтана и Османа – они все вместе часто забирались на это дерево. Однажды Сенем повесила нехре на ветку тутовника и принялась раскачивать ее, сбивая масло. Солтан сказал: «Ты как ребенка в люльке качаешь…» Они оба принялись покачивать нехре – медленно, осторожно, словно действительно укачивали своего ребенка. Уже и масло давно сбилось, и прохладный душистый айран был готов, а они все качали и качали…

Нет, не могла Сенем рубить тутовник!

Наконец она выбрала абрикос» Глухие удары топора раздались в ночи. Но абрикос был молодой, топор соскальзывал с его упругих ветвей, к тому же в темноте Сенем то и дело промахивалась.

Топор скользнул по колену, содрав кожу– Сенем села на землю и заплакала от боли, бессилия и отчаяния.

Собака, до тех пор дремавшая под крыльцом, выползла из–под него, зарычала, бросилась к калитке. Над плетнем возвышалась едва различимая в темноте огромная фигура. Сенем испуганно вскрикнула, Успокаивая ее, знакомый голос произнес виновато;

– Это я… Вот, сушняку принес…

Осман!

Он боком протиснулся в калитку, бросил у очага большую охапку сухих хлопковых стеблей и сразу перестал казаться огромным.

– Не надо мне ничего! – сказала Сенем.

Присев на корточки, Осман молча растапливал очаг. Яркое пламя озарило его лицо так, что на нем стали видны даже оспины на щеках и на лбу. Почувствовав на себе взгляд девушки, Осман отвернулся, попытался встать, но раненая и еще не совсем поджившая нога подвела. Сдерживая стон, он минуту–другую стоял согнувшись.

Сенем стало жалко его, но она заставила себя подавить это чувство. С тех пор, как мать каждый вечер начинала один и тот же разговор – о замужестве, Сенем всячески избегала Османа, ощущая поднимавшуюся в ней неприязнь, которую прежде никогда не испытывала. Если бы перед ней был Солтан! Пусть даже совсем без ноги! Но живой… Она бы бросилась к нему, поддержала, подставила плечо или обняла бы нежно и крепко и помогла бы распрямиться.